Богдан Хмельницкий

21. КОРОЛЕВСКИЕ ПОСЛЫ

Было ясное морозное январское утро. Обширные предместья Киева кишели народом, постоянно прибывавшим со всех сторон. Ждали торжественного въезда казацкого гетмана, остановившегося в нескольких верстах от Киева. В то время предместья были обширнее нынешних и тянулись вплоть до Золотых ворот. Они захватывали весь Подол и всю ту часть нынешнего Киева, где находится здание университета. Самый город имел скромный вид с узкими улицами и небольшими двухэтажными деревянными домами. Только храмы выделялись своим великолепием, но они были почти все повреждены, а многие и совсем разрушены; некоторые из них оставались в совершенном запустении. Самая густая масса толпилась у Ярославских ворот, представлявших одни развалины; на них живописно расположились уличные мальчишки. В толпе пробирались бурсаки со своим ректором; им пришлось раздать много пинков, пока они добрались до собора св. Софии, где стояло городское духовенство с митрополитом во главе.

Около десяти часов показалась торжественная процессия. Хмельницкий, окруженный казацкими полковниками, въехал в предместье, и толпы народа встретили его радостными криками.

Богдан ехал в богатой одежде, блестевшей разноцветными каменьями; гетманская мантия красиво ниспадала с его плеч, а в руке красовалась золотая булава. Перед ним несли польские хоругви, везли польское оружие, военную добычу. На казацких полковниках блестело польское золото и серебро, пестрели богатые польские кунтуши, опушенные дорогими мехами. Оруженосцы гетмана бросали народу мелкую монету, а народ кричал долгие лета победителю, спасителю Украины, грозе панов, защитнику казацкой свободе.

Гетман был, видимо, взволнован и, когда подъехал к Ярославским воротам, слезы полились у него из глаз. Он набожно перекрестился и при громком колокольном звоне проследовал в собор св. Софии. Ректор академии приветствовал его длинной витиеватой речью, называл его Моисеем православной веры, новым Маккавеем. Богдан слушал его почтительно, но искусственное красноречие не произвело на него никакого впечатления; все эти приемы и обороты хорошо были ему известны, он и сам умел подчас блеснут ими. Довольно спокойно выслушал он и речь митрополита, осенившего его крестом, приветствовавшего его в стенах попранной и поруганной святыни, теперь восстановленной геройскими подвигами истинно Богом данного гетмана. Но когда ученики бурсы запели малорусскую думу, сложенную в честь Богдана, гетман не выдержал, вторично прослезился и воскликнул:

– О, Украина, мати моя! Пусть не будет в тебе ни одного жида, ни одного ляха!

Торжественно отслужили молебен в стенах древнейшего русского храма. Гетман усердно молился перед образом Богоматери; потом отправился к Иерусалимскому патриарху Паисию, собиравшемуся ехать в Москву.

Он не пожелал, чтобы его сопровождал кто-либо из приближенных, и Ивашко, воспользовавшись случайным отпуском, бросился наводить справки о Катре. Оказалось, что она с пани Кисель все еще живет в том монастыре, куда они скрылись после разгрома Гущи. До монастыря было слишком день пути, и Тимош посоветовал Ивашку подождать возвращения гетмана, чтобы испросить у него формальный отпуск.

– Ну, уж нет, ждать его больше не буду! Еще какое-нибудь дело даст да задержит, а у меня ни одна косточка на месте не сидит.

– Да, ведь, он на тебя осерчает, – говорил Тимош.

– А пусть серчает, – беспечно отозвался Ивашко, вскочив на коня и усаживаясь в седле.

Поздно вечером Ивашко подъехал к воротам монастыря и едва достучался.

При виде казака весь монастырь переполошился, побежали докладывать матери-игуменье и долго продержали Ивашка за воротами, расспрашивая его, зачем он приехал, по какому делу, как его зовут; и только когда слух о казаке дошел до Катри, она сама побежала к игуменье.

– Да точно ли это тот казак, дитя мое? – недоверчиво спросила ее старуха. – Откуда он взялся в такую ночную пору? Быть может обман, мы отворим ворота, а тут где-нибудь в засаде гайдамаки.

Но Катря не отставала со своими просьбами и мать игуменья послала с ней одну из старших монахинь, строго наказав Катре, посмотреть сначала тот ли это казак и нет ли какого обмана.

Через несколько минут Ивашко уже сидел в скромной келье и передал свежие новости пани Кисель и своей невесте. Решено было, что он отвезет их в Киев, где пани Кисель будет дожидаться своего мужа. Пану Адаму предлагали Киевское воеводство на место старого Тышкевича.

– Я боюсь только одного, – говорила пани, – ваш гетман слишком часто пирует с казаками и тогда, сказывают, с ним нет никакого сладу. Я и прежде не слишком-то любила его, а теперь, по рассказам, он совсем зазнался.

– Ничего, с ним можно ладить, только не надо перечить ему! – отвечал Ивашко.

– Я слышала, он скоро женится? – спросила Катря.

– Да, через месяц, а может быть, и раньше.

Разговорились о свадьбе Катри, рассчитывали сыграть ее тоже до поста. Катря после свадьбы решила остаться в семействе Киселя, так как ни за что не хотела расставаться с пани Кисель.

Мать-игуменья пожелала видеть жениха Катри, долго расспрашивала его, что делается на Украине, и советовала ему после свадьбы оставить боевую жизнь и уехать куда-нибудь подальше в спокойный уголок.

– Довольно тебе проливать кровь, – говорила она, – Бог посылает тебе такую хорошую жену не за тем, чтобы ты ее бросил на произвол судьбы; я ее полюбила, как дочь родную, и буду за вас молить Бога, чтобы вы были счастливы.

Ивашко низко поклонился доброй старушке и отвечал на ее увещания:

На все воля Божья, а гетмана я оставить не могу, он мне жизнь спас, я должен ему служить до самой смерти.

На другой день Ивашко с пани и панной приехали в Киев. Гетман встретил их милостиво и даже просил пани Кисель быть посаженной матерью. Приготовления к свадьбе гетмана заняли около двух недель и только в конце января гетман мог отправиться в Переяславль, где уже ждала его невеста.

С многочисленной свитой поехал гетман к пани Марине. Она ждала его в богатой атласной плахте, вся в жемчугах и драгоценных камнях, тоже окруженная свитой самых знатных казачек; между ними были и шляхтянки.

– Вот и привел Бог свидеться, – сказал Богдан, – отвешивая Марине низкий поклон. – Надеюсь, пани не жалеет, что спасла изгнанника?

– Пан гетман хорошо знает, что сердце мое всегда принадлежало ему, –кокетливо ответила Марина, подавая руку.

Она дружески поцеловала Катрю и немного свысока поздоровалась с пани Кисель.

– Пани воеводша думает жить в Киеве, пан воевода полагает, что поладит с казаками?

– Отчего же ему и не ладить? – отвечала пани.

– Оттого, что двум господам служить не можно, пани.

Пани Кисель ничего на это не ответила; но по нетерпеливому ее движению было видно, что она не слишком-то польщена приемом будущей гетманши.

Свадьбу назначили через несколько дней. На это торжество съехались почти все казацкие полковники, рассеявшиеся со своими загонами по Волыни. Приехал и Джеджалык из Турции вместе с турецким посланником Агою-Османом. Хмельницкий посылал его в Константинополь с предложением отдаться под покровительство Турции, если турки будут ему помогать.

– Что, как дела? – спросил Хмельницкий у Джеджалыка, уводя его в свою комнату.

– Я все исполнил, что приказал мне гетман, – скромно отвечал Джеджалык. – Крымскому хану уже дано приказание идти на помощь со своей ордой, да и паша Силистрийский обещает послать отряд.

– А что они возьмут за эту помощь? – спросил Богдан.

– Как приказал пан гетман, я обещал им часть Польши.

Хмельницкий угрюмо посмотрел на него.

– Я, кажется этого не приказывал, можно было бы предложить условия и повыгоднее, мы теперь в силе; нечего слишком-то кланяться туркам; не помогут они, поможет Москва.

– А пан гетман думает, что под московской властью казакам будет лучше? Я видел, как христиане живут в Турции, они гораздо счастливее панских хлопов или казаков.

– Я сам поставлю условия турецкому послу, – сказал Хмельницкий. –Пускай турки не запрещают нам ездить по Черному морю и Архипелагу и не берут пошлин, тогда и мы будем защищать их.

На другой день Хмельницкий торжественно принимал московского посла Унковского, только что прибывшего из Переяславля. На этом приеме присутствовали послы Молдавии и Валахии, Трансильвании и Турции. Унковский привез гетману богатые подарки: дорогие одежды, собольи меха и выразил ласковое пожелание всяких благ от лица его царского величества царя Алексея Михайловича.

Богдан с должным вниманием выслушал длинную речь посла и отвечал:

– Все это хорошо, только нам этого мало. Пока его царское величество дружит с Польшей и потакает панам, врагам нашим, мы не можем верить его пожеланиям.

– Его царское величество не может еще разорвать союза с Польшей, –уклончиво отвечал посол.

– А если не может, то и разговаривать нечего, – резко отвечал Хмельницкий.

Не поклонившись послу, он встал и ушел к себе.

– Не беспокойтесь, – уговаривал Выговский встревоженного посла, – на него иногда находит; к вечеру он забудет свой гнев и станет разговаривать с вами, как ни в чем не бывало.

Настал наконец день свадьбы гетмана. Ее отпраздновали согласно с казацкими обычаями шумно и весело. За день до свадьбы целая процессия казаков рука об руку с казачками отправились приглашать гостей. У каждого из них на руке висел венок из искусственных цветов за неимением живых. Во главе всех шел Ивашко с тростью в руке, говорил приветствие и от имени всего казачества приглашал на свадьбу гетмана. Марина согласно обычаю оделась в длинное суконное платье кофейного цвета, надела цветочный венок на распущенные по плечам волосы. Близких родственников у нее не оказалось, и в церковь вел ее Иван Выговский. Туда и обратно их сопровождала музыка, дудки и скрипки, дома подавалось домашнее пиво, а молодая обносила всех горилкой в золотых кубках.

Через несколько дней пронеслась весть, что едут польские послы. Хмельницкий давно уж поджидал их. Воевода Кисель ехал со своим племянником и несколькими панами в сопровождении многочисленной свиты в качестве комисара для заключения трактата. Польшу они проехали беспрепятственно, но границе Украины должны были остановиться и послали к гетману просить охраны.

– А что, видно, плохо пришлось панам? – с насмешкой спросил Хмельницкий посланного.

– Уж так-то плохо, ясновельможный пан гетман, – отвечал тот, – ни через одно русское село проехать нельзя, того и гляди, что на виселицу потащат. Нигде ничего не достать, за сноп сена и то плати шесть флоринтов. Да еще хорошо, если дадут, а то и так прогонят.

– Хорошо, я пошлю полковника Тышу с отрядом казаков, – отвечал Хмельницкий. – Пусть разгоняют чернь и охраняют панов. Если же придется панам в дороге попоститься, пусть не взыщут: на то и война.

Комисарам, несмотря на казацкую охрану, пришлось двигаться все-таки медленно; они ехали точно по пустыне. Где прежде были богатые села и имения знатных панов, теперь торчали обгорелые пни и валялись груды трупов. Толпы ожесточенных хлопов бродили по дорогам, мучили, вешали попавшихся в их руки панов. Тыша не рад был возложенному на него поручению: охранять королевских послов гораздо труднее, чем биться с поляками в открытом поле. Наконец, 9-го февраля комисары прибыли в Переяславль. Хмельницкому заранее дали знать, что они приближаются, и он торжественно встретил их за версту от города, окруженный толпой полковников и сотников; впереди развевалось красное запорожское знамя, а над головой гетмана склонялись бунчуки. Он хотел показать послам, что не нуждается в милости короля.

– Доброго здоровья, пан Кисель! – крикнул он воеводе еще издали. – Э, да как пан похудел в дороге, его и не узнать. Плохо, видно, пан полковник оберегал пана посла королевского, – обратился он к Тыше, – а я-то на него понадеялся.

Говоря это, Богдан слез с коня и, подошедши к саням, в которых сидел Кисель, обменялся с ним приветствиями.

– Не позволит ли мне пан посол сесть с ним рядом, я так рад дорогому гостю.

Сидевший с Киселем шляхтич тотчас выскочил из саней. Кисель хотел подвинуться влево, но Хмельницкий удержал его.

– Гостю честь, а хозяину слава. Богдан Хмель сумеет сесть и по левую руку. Прошу пана откушать моего хлеба-соли и взглянуть на мое молодое хозяйство, я только что женился.

– Имею честь поздравить гетмана, – вежливо отвечал Кисель. – Почту за особое счастье быть его гостем.

В эту минуту раздался пушечный залп с городского вала и Кисель невольно вздрогнул.

– Не бойтесь, пан комисар! – весело сказал Хмельницкий. – Это только приветствие. Мы хоть и живем просто, по-казацки, а гостей должны встречать по чину.

На улицах толпилось много народу; все смотрели на послов далеко не дружелюбно.

– Ляхи, ляхи! – проносился сердитый шепот повсюду, где они проезжали. Но при виде гетмана все сторонились от послов, как от зачумленных. Богдан как будто не замечал этого, он весело рассказывал Киселю про свою свадьбу, про Марину, про Ивашка с Катрей и беспечно посматривал на окружавшие их суровые лица казаков.

Когда они подъехали к крыльцу, пани Марина встретила их с подносом в руках и гетман любезно предложил гостям кубки.

– За здоровье его милости короля! – провозгласил Богдан, залпом осушая кубок.

Примеру его последовали паны, но невольно поморщились, потому что в кубках оказалась самая крепкая казацкая горилка. Пан Кисель, привыкший к тонким иностранным винам, даже поперхнулся; казаки весело смеялись.

– Пану послу поперек горла стало казацкое угощенье, – вполголоса проговорил Чорнота.

Гости вошли в комнаты, где их ждали чужеземные послы и множество приглашенных. Тут же была и пани Кисель с Катрей. Пани воеводша так обрадовалась приезду мужа, так засыпала его вопросами, что он едва успевал отвечать ей.

– Жинка, табаку гостям! – крикнул Хмельницкий, лукаво подмигнув Марине.

Марина проворно взяла черепок и тут же стала растирать табак и набивать им люльки, которые подавала ей дочь Богдана.

Пыль крепкого казацкого табака неприятно щекотала носы послам, а казаки смеялись над изнеженными панами.

– Что, панове, наши люльки крепки для вас?

Кисель пожимал плечами, московский посол Унковский опустил глаза в землю и неодобрительно покачивал головой, а венгерский посол потихоньку проговорил:

– Poenitet me ad istes bestias crudeles venisse (Раскаиваюсь, что прибыл к этим свирепым зверям).

Но гетману как-будто и дела не было до вытянутых лиц. За обедом, разгоряченный горилкой, он стал бранить Вишневецкого и Чаплинского, говоря, что они больше всех виноваты во всем, что случилось. Когда его спросили, где он назначит место для аудиенции, он небрежно ответил:

– Конечно, на улице!

Молодой хорунжий, племянник Киселя, даже вспыхнул от гнева и схватился за эфес сабли.

– Он смеется над нами, – вполголоса проговорил он дяде. – Это обида для Речи Посполитой.

– Молчи, молчи! – испуганно остановил его Кисель. – Ты можешь испортить все дело. Не все ли равно, где будет происходить аудиенция?

– Но ведь это унижение! – настаивал молодой человек. – Мы будем играть жалкую роль в глазах черни, в присутствии иноземных послов.

– Что же делать? – отвечал Кисель. – Мы теперь в лагере Тамерлана и зависим от его каприза.

После обеда несколько казаков предложили послам отвести их на квартиры.

– Как! – удивился Кисель, – разве мы будем жить не вместе?

– Пану гетману угодно разместить вас в разных частях города, –отвечали казаки.

– Но зачем это? – с сердцем заметил хорунжий. – Нам вместе веселее.

– Вероятно, пан гетман не желает, чтобы паны часто ходили друг к другу в гости, – сказал один из провожатых.

– Это ни на что не похоже! – горячились молодые паны. – Мы не пленники!

– Что ж такое, – успокаивал Кисель, – не все ли равно, где жить?

Но оказалось не совсем все равно, так как к послам были приставлены провожатые, и они не могли видеться без того, чтобы об этом не узнал Хмельницкий. Под предлогом охраны казаки следовали за ними всюду, и не могли в присутствии их ни о чем совещаться.

На другой день в двенадцать часов на улице перед домом гетмана состоялась торжественная аудиенция.

Хмельницкий стоял на крыльце в богатом собольем кобеняке, крытым парчей кирпичного цвета, осененный многими бунчуками. Его окружали полковники с булавами, а пониже на ступеньках помещалась старшина.

Вся улица была покрыта народом, в окнах, на крышах домов, повсюду виднелись головы. Чужеземные послы находились тут же в почетной толпе, окружавшей гетмана. На особо устроенном возвышении помещалась музыка: бубны, трубы и литавры. При появлении послов эти инструменты загудели, загремели и смешались с шумом народной толпы. Кисель торжественно поднес булаву, осыпанную сапфирами, и королевскую грамоту. Он встал в позу оратора и приготовился уже произнести длинную речь.

– Его величество, король, дарует ясновельможному гетману и всему войску казацкому свою высочайшую милость…

Но продолжать речь ему не пришлось. Полковник Джеджалык громко перебил его:

– Король, как король, а вы, королевята, много наделали, и ты Кисель, кость от костей наших, отщепился от нас и пристаешь к ляхам.

– Молчи! – крикнул Хмельницкий. – Что ты суешься не в свое дело!

Джеджалык грозно махнул булавой и скрылся в толпе.

Произошло некоторое смятение. Смущенный Кисель потерял нить своего красноречия, поскорее вручил булаву и грамоту гетману. Тот с поклоном принял королевский дар; но хитрая усмешка не сходила у него с лица. Молодой хорунжий поднес гетману красное знамя с изображением белого орла с крупной надписью: Johannes Casimirus rex.

Хмельницкий принял знамя с поклоном и велел читать королевскую грамоту. Но вдруг толпа зашумела и послышались голоса:

– Не нужно нам ляхов! Зачем нам эти панские игрушки! Знаем мы их: они опять хотят нас в неволю заполонить!

Из толпы снова вынырнул Джеджалык, он смело выступил вперед и, потрясая булавой, дерзко проговорил:

– Обманут нас, опять наденут на нас панское ярмо, знаем мы их сладкие речи, не словами, а саблями надо с ними расправляться! Владейте вы своей Польшей, а Украину оставьте нам, казакам!

Хмельницкий с притворной досадой посмотрел на полковника и крикнул:

– Опять ты сунулся некстати! Я только что собрался отвечать панам, а ты и выбил у меня ответ из головы!

Джеджалык скрылся в толпе, откуда послышался громкий смех. Хмельницкий обратился тогда к панам и проговорил:

– Что сталось, то сталось! Видно такой злой час приключился! Пожалуйте-ка лучше ко мне откушать, а за обедом пан Кисель доскажет свою прерванную речь.

Но пану Киселю не повезло на этот раз с его красноречием. Как он не старался превозносить милости короля, как ни увещевал он гетмана, что он должен быть благодарен королю за дарованное прощение, на этот раз упрямый казак оказался особенно нечувствительным и, по-видимому, нисколько не тронулся оказанными ему милостями.

– Я еще не получил полного удовлетворения, – говорил он, – враги мои непременно должны быть наказаны. Пусть король выдаст мне Чаплинского, пусть накажет Вишневецкого за смуту и кровопролитие. Пока этого не будет, ничего не выйдет из всех ваших переговоров. Либо мне со всем Запорожским войском, либо всей земле Ляшской, всем сенаторам, дукам, королькам и шляхте сгинуть. Вы тут переговоры ведете, а христианская кровь льется. Радзивилл сажает русских на кол и я уже пообещал, что отплачу ему тем же, у меня больше четырехсот пленников…

– Вельможный гетман, – заметил на это ксендз Лентовский, – быть может до пана дошли неверные слухи…

– Молчи, поп! – крикнул на него чигиринский полковник Вешняк и замахнулся булавой. – Твое ли дело учить нас!

Сидевшие подле казаки удержали разгорячившегося полковника, и он в гневе вышел из комнаты, ворча про себя. Все зашумели, каждый говорил что-нибудь оскорбительное послам, а Хмельницкий горячился и отвечал колкостями на красноречивые комплименты Киселя. Женщины встали и ушли поскорее из комнаты, Катря едва успокоила пани Кисель. Старушка разрыдалась и призывала всех в свидетели, что никого не может быть хуже казаков.

– И что за охота пану Адаму говорить с этими неучами, никакого толка из его посольства не будет, только одни оскорбления…

Чтобы успокоить женщин, Ивашко тихонько нагнулся к Киселю и посоветовал ему поскорее убраться домой.

– Пан воевода видит, что гетман и казаки пили много горилки; теперь недолго и до драки… Пусть пан едет до дому по добру, по здорову.

Пан Адам собрался с духом, поднялся со своего места и стал вежливо откланиваться.

– Прошу пана гетмана на завтра к обеду, – прибавил он, – со всеми полковниками.

– Хорошо, – отвечал Хмельницкий, – если только не забуду, приду.

На другой день пани воеводша уже с утра хлопотала по хозяйству. Она привыкла к своему поместью, где все было под руками, свое, все свежее и хорошее, и никак не могла примириться с городскими ценами и городской провизией. Все нужно было достать при посредстве жидов, в их руках была вся торговля, и они брали цену, какую хотели.

– И было бы для кого хлопотать, – ворчала старая пани, – а то для пьяниц казаков, им бы заварить побольше саламаты да вареников, да выкатить бочку горилки… Право, если бы не паны комисары, не стала бы хлопотать, –с неудовольствием закончила она, сбивая яйца для баб и пляцек.

Пан Адам не любил хозяйственных хлопот и с утра ушел из дома. Он собрал панов комисаров и предложил им пройтись по городу. Это было второе воскресенье великого поста. Из открытых шинков доносился гул и крик пьянствовавшей толпы, по улицам гуляли толпы рабочих с дудками и бандурами и, косясь на панов, отпускали остроты на их счет. За каждым из панов комисаров чинно шествовал провожатый казак и они скорее походили на пленников, чем на гостей.

– Не мешало бы нам воспользоваться свободой и переговорить с московским послом, пан воевода, – вполголоса заметил один из комисаров.

– Попробуем, – отвечал пан Адам. – Боярин Унковский человек набожный и теперь, вероятно, в церкви.

Они направились к собору и несмотря на косые взгляды своих провожатых, начали было разговор с московским послом, только что вышедшим на паперт.

– Паны послы, этого не можно! – решительно возразили казаки, провожавшие их, – поздоровались и будет, гулять гуляйте, а разговаривать с другими послами вам нельзя.

– Это еще что? Какое вам дело? – вспылил было молодой хорунжий.

– Там дело или не дело, да батько не велел, и нам из-за вас в ответе не быть.

Почтенный боярин, мягкий и обходительный, враг всякой ссоры, поспешил раскланяться с панами и уйти.

Паны комисары в недоумении смотрели друг на друга и не знали, что им начать.

– Что же делать? Пойдемте, побродим по городу! – предложил один из них.

Но бродить по городу оказалось тоже неудобно: всюду преследовали их то уличные мальчишки, то пьяные хлопы, да и смотреть на развалины и опустошение оказалось далеко неутешительно. Паны комисары направились все к Киселю и стали поджидать дорого гостя.

Прошел час, другой, третий, гость все не появлялся. У пани все подгорело и пережарилось; паны комисары проголодались, но сесть за стол не решались, боясь оскорбить гетмана.

Вдруг прискакал Ивашко и все бросились к нему с расспросами:

– Что же гетман? Отчего не едет? Не случилось ли с ним чего?

– Чему с ним случиться? – отвечал казак, сбрасывая с плеча бурку. –Пьет горилку и шумит с панами полковниками.

– Да, ведь, он хотел приехать обедать, мы его вот уже три часа ждем. – Должно быть забыл: он уже пообедал.

– Что же ты ему не напомнил, Ивашко? – с неудовольствием заметила Катря.

– Да разве можно к нему нынче подступиться? Такую на себя важность напустил, хуже самого короля.

– Что же нам делать? – со смущением спросил Кисель.

– Что делать? Садиться за стол, – решила пани. – Не ждать же его до ночи. Жаль только, что мои утки и куры пережарились.

– Я сейчас поскачу назад, – предложил Ивашко, – и скажу, что был у пана комисара, где его ждут обедать.

Паны сели обедать, а Ивашко вернулся к гетману и объявил, что паны комисары ждут, не дождутся его гетманской милости.

– Ха, ха, ха! – засмеялся Богдан, – а я и позабыл, что обещался быть у них на обед. Ну, ничего, не поспели к обеду, поспеем к ужину, – прибавил он. – Гей, паны полковники, собирайтесь-ка в гости. Хлопцы, подавать коней! – крикнул он набрасывая на домашнюю одежду дорогой кунтуш, опушенный соболями.

– Разве пан гетман не будет одеваться? – заметила Марина.

– Хорошо и так! – ответил Богдан, принимая из ее рук соболью шапку. –Для ляхов и так годится, видишь и так опоздали.

Пан Кисель и пани воеводша, по обычаю, встретили гостей на крыльце хлебом-солью и дорогим вином в кубках. Гетман отхлебнул немного и поморщился.

– Не умеет пан комисар принимать дорого гостя, – сказал он, ставя кубок обратно. – Не люблю я этого пойла, мне казаку горилки-спотыкачу покрепче, да и панам полковникам тоже.

Пан Адам поклонился, дал знать хлопам, и те через несколько минут принесли бочонок горилки.

Вот так-то лучше, – проговорил гетман, наливая себе и полковникам полные чарки.

Пани Кисель едва стояла на крыльце и вся тряслась от гнева. Гости шумной толпой ввалились в комнаты. Паны комисары чинно встали из-за стола и приветствовали гетмана и его свиту. Этой минутой воспользовалась пани, чтобы уйти незаметно в свою комнату. Катря последовала за ней и нашла ее в истерических рыданиях.

– Боже! Какой позор! Какое унижение! – говорила она. – И зачем пан Адам принял на себя эту обязанность.

– Успокойтесь, пани! – утешала Катря, – перемогите себя, вам надо угощать гостей; гетман тотчас заметит, что вас нет.

– Ни за что, ни за что я к ним не выйду! Скажите, что я заболела. Я не могу выносить их грубостей.

– Ну, ложитесь, дорогая пани, отдохните, вы очень устали сегодня.

Она уложила пани воеводшу на диван и пошла к гостям.

Казаки спорили с панами и колкости так и сыпались с обеих сторон.

– Что вы нам толкуете о королевских милостях, – говорил Вешняк. –Какие тут милости, когда мы могли спалить и вашу Варшаву, да и спалили бы, если б только батько не заупрямился.

– Зачем говорить такие вещи, – остановил его Кисель. – Разве мы не братья ваши? Мы все родились от одной матери, Украина и Польша одна земля. – Земля-то одна, да люди-то разные! – закричал Джеджалык. – Хороши братья! Мы еще помним, как паны нас, свободных казаков, заставляли на себя работать, как хлопов. В турецкой земле таких казней не придумывают, какие изобретали паны.

– Еще бы, – сквозь зубы пробормотал князь Четвертинский, – Турция твоя родина. Заговорила татарская кровь.

Джеджалык насмешливо прищурил свои косые глаза.

– Татарская кровь не панская, почище панской будет.

– Полно спорить, панове! – усовещевал Кисель. – Бог даст, мы сойдемся с паном гетманом в условиях мира, тогда и конец старым распрям.

– Сойдемся, сойдемся! – запальчиво крикнул Хмельницкий, – если только совсем не разойдемся. И я не я буду, – крикнул он, стукнув по столу так, что чарки заходили, – если не заставлю вас принять мои условия! А заупрямитесь, всю Русь у вас отниму и короля вашего из Варшавы выгоню. Гей, хозяйка, еще мне горилки! – крикнул он, оборачиваясь. – Да где же хозяйка?

– Хозяйке, верно, не понравились гости-казаки, – ввернул Чорнота. –Вот панночка говорит, что у нее голова разболелась от наших казацких речей.

Хмельницкий усмехнулся и встал с места.

– Ну, так нам пора и до дому. А все-таки я хочу проститься с хозяйкой. Она у тебя, пан Адам, баба умная, – сказал он, потрепав по плечу пана воеводу. – Я не хочу с ней ссориться, хочу сказать ласковое слово на прощанье. Веди меня, панночка! Где она? – обратился он к Катре.

– Пани только что прилегла, – отвечала та, загораживая ему дорогу.

– Ничего, что ж такое? Может и встать, чтобы проводить гетмана, –задорно проговорил Богдан.

Отстранив рукой девушку, он направился через целый ряд комнат к пани Кисель.

Гордая пани не опомнилась от такой выходки. Она встала с дивана, смерила гетмана презрительным взглядом и проговорила:

– Пан гетман, кто вам дал право…

– Потише, потише, ясновельможная пани! – весело проговорил Хмельницкий, отвешивая ей поклон. – Я только пришел засвидетельствовать пани свое почтение и дать ей добрый совет: не годится добрым православным панам гнушаться нами, казаками. Ой, отрекитесь от ляхов, пока еще есть время. Сгинет ляшская земля! Сгинет… А Русь будет надо всеми вами пановать!

Отвесив еще поклон хозяйке, Хмельницкий круто повернулся и вышел.

– Куда же теперь, пан гетман? – спрашивали его полковники.

– Тут нас дурно приняли, пойдемте-ка к своим в гости. Пан полковник, ты хоть и татарин, а, наверно, угостишь нас на славу, – сказал он, обращаясь к Джеджалыку. – Я тобою нынче доволен, сделаю тебе честь и попирую у тебя до рассвета. А на завтра утром милости прошу ко мне, будем провожать трансильванского посла. Кстати, и головы поправим после пирушки. – Быть может, ясновельможный пан гетман снизойдет к нашим просьбам и назначить завтра время для переговоров? – решился сказать Кисель, провожая Богдана на крыльцо.

– Быть может и назначу, – небрежно отвечал Хмельницкий через плечо. –Пришлите завтра ко мне кого-нибудь, там и увидишь.

Но и на завтра паны послы не дождались аудиенции. Когда пан хорунжий и князь Четвертинский почтительно вошли в комнату, где происходила пирушка, и объявили, зачем они пожаловали, гетман их и слушать не хотел.

– Ничего с той комиссии не будет! – закричал он. – Вот начну войну, так поверну вас, ляхов, вверх ногами, потопчу и отдам турецкому царю в неволю. Я хоть и малый человек, а стал теперь единовластный самодержавец русский. Так и скажите пану воеводе и комисарам. Вы стращаете шведами – и те мои будут, и будь их хоть пятьсот тысяч, не сломить им русской, запорожской и татарской мощи. С тем и идите. Завтра будет справа и расправа.

Паны ушли. На другой день повторилось то же. Хмельницкий, видимо, не хотел вести с ними переговоры; он даже отказал выдать им пленных поляков, о чем они его просили. Почти две недели прожили они, ничего не добившись. Наконец, Кисель в последний раз отправился к Хмельницкому и со слезами на глазах упрашивал его пожалеть родину.

– Ваша вельможность желает заключить союз с погаными, – говорил он, –но ведь они захватят в свою власть не одну Польшу, а и Русь. Что же тогда будет с православной верой и русскими церквами? Король готов исполнить всякие ваши требования, увеличьте казацкое войско, как желаете, и если пан гетман так уж желает воевать, пусть он ведет свое войско на неверных, а не христиан. Король за это осыплет своими милостями…

– Что тут толковать, – отвечал Хмельницкий. – Было время, когда вы могли торговаться со мной и ставить условия: и после Желтых вод, и после Корсуна, и после Пилявиц, и под Замостьем, а теперь уже поздно. Я хочу высвободить из неволи русский народ. Теперь у меня своих триста тысяч да вся орда ждет моих приказаний, да Тугай-бей со мной, брат мой, душа моя, он все сделает для меня. Великая моя приязнь к нему и никто ее не разорвет. Ни на татар, ни на турок не подниму я сабли. Будет с меня и Украины, Подолии и Волыни!

Гетман пришел в такое волнение, что вскакивал с места, топал ногами, хватал себя за волосы. Паны комисары обомлели и не решались сказать ни слова, тем более, что полковники накинулись на них тоже с упреками и смеялись, что они уже не те ляхи, что били немцев и турок. От имени татар они обмерли от страха и побежали, бросив свой лагерь. Паны не знали, что им делать. Хмельницкий нарочно на их глазах отпустил с большими почестями московского посла, а их не велел пускать к себе. Целые сутки послы просидели в своих квартирах, как пленники, слыша под окнами ругань черни и ожидая, что вот-вот поведут их рубить им головы. Один из комисаров, пан Мястковский предложил свои услуги: он был когда-то знаком с Выговским и теперь рассчитывал на его содействие.

– Добро пожаловать, пан Андрей, – любезно встретил его писарь. – Чем могу вам служить?

– Пан Иван, кажется, в милости у гетмана. Он, конечно, не откажется выхлопотать нам более приличный прием. Он согласится, что с королевскими послами нельзя поступать так, как обращаются с нами. Нас держать, как пленников.

Выговский пожал плечами.

– Что делать, пан Андрей? Что делать? У гетмана крайне неровный характер. Подождите немного, не спешите, не гневите его.

– Но, может быть пан Андрей замолвит за нас слово.

– Хорошо, – отвечал выговский, – я сделаю все, что могу.

Пан Андрей откланялся. Через несколько часов комисаров допустили к гетману. Гетман вручил им написанные условия. Пан Кисель быстро пробежал бумагу и молча, пожимая плечами, передал ее товарищам. Все они читали и, недоумевая, смотрели друг на друга, а гетман, заложив руки за пояс, стоял у своего стола и с усмешкой посматривал то на одного, то на другого.

Это были невозможные для поляков условия. Гетман требовал совершенного уничтожения унии, чтобы после примаса митрополит киевский имел первое место в сенате; чтобы все воеводы и каштеляны на Руси были православные; чтобы войску запорожскому были оставлены все его вольности, гетман казацкий подчинялся бы только королю; все жиды были бы изгнаны из Украины; Иеремия Вишневецкий никогда бы не назначался коронным гетманом. Воевода Кисель еще раз перечитал грамоту и спросил гетмана:

– Какое же число регистрового войска желает пан гетман? Здесь этого не сказано.

– А зачем говорить? Их будет столько, сколько захочу: сто тысяч, так сто тысяч, а то и больше.

Паны комисары видели, что они ничего не добьются от казака; они решили, по крайней мере, выпросить пленных.

Богдан и слышать ничего не хотел.

– Что завоевано, то завоевано! – резко остановил он просьбы панов. –Об этом и думать нечего.

Как его ни упрашивали, он стоял на своем. Попробовали было комисары предложить ему иные условия, но он ни слова ни говоря, взял перо, обмакнул в чернила и накрест перечеркнул эти условия.

Пан Кисель попытался убедить сурового гетмана и в длинной речи осыпал его упреками, побуждая его бросить союз с неверными, не пренебрегать милостью короля: он может обратить на него и гнев свой; не губить православную веру, пощадить кровь невинных, так как она может пасть на его же голову. Кисель говорил с увлечением, голос его дрожал и гетман совсем был тронут; на глазах у него показались слезы.

– Нельзя мне удержаться от меча, нельзя возвратиться в неволю! –говорил он. – Лучше сложить свою голову. Знаю, боевое счастье изменчиво: сегодня победы, завтра поражения, но дело наше правое… Мы чтим короля, как государя, а шляхту и панов ненавидим и никогда их друзьями не будем. Если не утвердят условий, будем биться насмерть, так и скажите королю. Кроме написанных мною условий, ничего другого не будет.

Комисары вышли от гетмана с поникшими головами.

– Что же нам делать? – говорил пан Мясковский. – Неужели, так и уехать, не выручив своих товарищей?

Выговский отвел его в сторону и вполголоса проговорил:

– Советую послам обратиться к полковнику Чорноте. Его мнение гетман уважает. Если панам удастся склонить его на свою сторону, их дело выиграно. Между прочим, могу панам послам сообщить, – прибавил он, понизив голос, – пан полковник и сам мечтал в былые времена о гетманской булаве. Может быть послам и удастся поймать его на эту удочку.

Мястковский передал слышанное своим товарищам и они отправились к Чорноте. Полковник жил совсем по-казацки, в небольшой хате, просто убранной, на стенах висело оружие, а кругом стояли деревянные лавки. На них стлался тулуп, а другой тулуп клался под голову.

Паны застали Чорноту лежащим на лавке и едва его добудились. Увидев нежданных гостей, он спустил ноги, сел и угрюмо взглянул на них.

– Пан обозный нездоров? – спросил его Кисель.

– Нездоров, – угрюмо проворчал Чорнота. – Много горилки вчера выпил с гетманом, мне за ним не угоняться, он пить горазд. За каким делом ко мне пожаловали, панове? – прибавил он искоса поглядывая на гостей.

Паны изложили ему свою просьбу.

Чорнота мрачно слушал их, видимо, не совсем понимая, в чем дело.

– Чего же от меня хотят паны? – спросил он наконец.

– Пан гетман уважает пана полковника. Если ваша милость захочет, то он ради вас отпустит пленников.

Чорнота даже привскочил с лавки.

– Это, чтобы я-то посоветовал ему выпустить пташек на волю? Да никогда этого не было и быть не может. Счастье ваше, что я сегодня нездоров, а то и вам бы целым не уйти отсюда.

Паны комисары невольно попятились к двери. Пан воевода сделал знак, чтобы они удалились, а сам, оставшись наедине с Чорнотой, повел разговор в ином тоне.

– Мне нравится прямой и откровенный характер пана полковника, –сказал он, подсаживаясь к казаку, – на его месте, может быть, и я отвечал бы так же. Но, ведь, согласитесь, в этой борьбе и сам гетман далеко не прав. Он много хитрит, то склоняется на сторону панов, то поддерживает казаков… Если бы он действовал так же откровенно, как пан, с ним бы легче было сговориться…

Чорнота в упор смотрел на пана Адама и молчал, видимо, соображая, куда тот клонит речь.

– Я должен сказать по совести, что его величество король, крайне недоволен гетманом. Он не прочь был бы сместить его и заменить человеком, более надежным… Не можете ли, пан, мне указать такого между доблестными панами воинами окружающими гетмана…

– Не знаю никого, кто бы мог заменить нашего батька, – угрюмо отвечал Чорнота, выколачивая пепел из трубки.

– Ну, так я буду говорить откровенно с паном полковником, – продолжал Кисель, помолчав. – По моему мнению, пан полковник самый доблестный из всех казаков, каких мне случалось встречать. Что бы сказал пан полковник, если бы король предложил ему гетманскую булаву?

Чорнота с секунду молча смотрел на пана воеводу, как-будто не сразу поняв, в чем дело. Потом вдруг вскочил с места и, схватив саблю, висевшую над головой, махая ей, прокричал:

– Убирайся, вражий сын, отсюда, пока цел, я тебя научу подбивать честного казака на подлости…

И будь рад, что ты старик, так и быть, ни слова не скажу гетману…

Кисель поспешил поскорей уйти. Когда он вышел в сени, ему показалось, что мелькнула чья-то тень. Был ли то дежурный казак, отворивший двери или кто другой, в темноте он не мог разобрать. Возвратившись домой, он рассказал своим товарищам все происшедшее и они пришли в полное отчаяние. – Теперь уж нам, наверное, несдобровать, – говорили они, – Чорнота обо всем расскажет гетману.

Страх их еще больше усилился, когда вечером испуганные слуги прибежали им сказать, что нескольких хлопов из свиты Киселя схватили и утопили в Днепре.

– Что же они сделали? – спросил Кисель.

– Ничего не сделали. Кто-то рассказал черни, что пан воевода хочет извести Богдана и посадить на его место Чорноту, а хлопы стали заступаться за пана, вот их и утопили.

– Кто же это рассказывал? – допытывался Кисель.

– Говорят какой-то казак, джура Чорноты.

– Ну, быть беде! – вздыхали паны.

На другой день слухи дошли и до Богдана. Он позвал Чорноту и стал расспрашивать. Чорнота начал с того, что ругнул его:

– Эх, ты гетман, гетман! Не гетмановати тебе, а баб слушать! Всяким сплетням веришь. Ну, был у меня Кисель, говорил о своих делах и просил, чтобы я тебе о пленниках слово замолвил.

– А ты что же? – спросил Богдан.

– А я его прогнал! Вот и все.

– И больше ничего? – недоверчиво спросил его Богдан.

– А тебе еще чего же? – переспросил Чорнота, угрюмо посматривая на гетмана. – Да ты что же, боишься меня, что ли? Эх, ты, батько, захотел бы Чорнота булавы, так не к панам бы пошел просить, а сам бы себе доставал. Не бойся, и у Чорноты есть друзья, да только не ляхи; с ляхами дружить Чорнота не будет. Вот тебе и весь сказ, гетман, и больше ты меня ни о чем не спрашивай.

Полковник круто повернулся и вышел, хлопнув дверью.

– Ну, осердился дуже! – с улыбкой проговорил Богдан ему вслед.

Наконец, паны комисары откланялись и уехали, ничего не добившись от гетмана. Несколько пленных ухитрились убежать с ними, остальных Богдан так и не выпустил.