Богорождённый

Глава четвёртая

Герак несколько часов шёл по редко используемой дороге из Фэйрелма, потом свернул с неё на равнины. Свет восходящего солнца не мог пробиться сквозь тучи и дождь; было темно, как в полночь. Но Герак достаточно хорошо знал местность, чтобы ориентироваться во мраке. Потяжелевший от влаги плащ оттягивал плечи. Герак, как мог, берёг от воды лук. КОн внимательно озирался и прислушивался.

Целую жизнь назад отец часто брал его с собой в лес в двух днях пути от Фэйрелма. Дичь тогда была обильной, но с тех пор, как Герак в последний раз бывал там, прошло уже больше двух лет. Если Тимора улыбнётся, он доберётся туда, не встретив по дороге опасности, подстрелит оленя–двух, сделает волокушу и потащит добычу обратно в деревню. Вяленое мясо поможет им с Элли продержаться почти всю зиму.

Герак двигался к лесу, переправляясь через переполненные ручьи и шагая по шепчущейся кнут–траве мимо частых рощиц широколиста. Он много раз путешествовал по равнине в одиночестве, но сейчас всё казалось другим. Он чувствовал себя уязвимым, человеком во тьме, которая не предназначалась для людей. Чёрнота давила на Герака, сковывала грудь. Угрожающую тишину нарушали звуки его шагов и дыхания.

Взобравшись на гребень холма, он оглянулся на пройденный путь, надеясь в последний раз бросить взгляд на Фэйрелм. Но деревня скрылась во тьме. Герак постоял так мгновение, снова обдумывая решение отправиться на охоту, но в конце концов отбросил преследовавшее его неуютное чувство и зашагал дальше. Элли и ребёнку нужна была настоящая еда.

Ближе к полудню скрытое солнце чуть смягчило практически непроницаемый мрак, превратив его в неюутную темноту. Где–то в черноте раздался высокий крик — напуганный, далёкий вой, от которого Герак с бешено колотящимся сердцем припал на корточки. Непохоже было, что крик принадлежал человеку, а расстояние на равнинах всегда было сложно оценить. Звук мог прозвучать на расстоянии выстрела из лука или на расстоянии полулиги.

Не выпрямляясь, он перебежал к трухлявому пню широколиста, сжимая потными ладонями рукоять лука, и стал ждать. Звук не повторился, Герак не увидел и не услышал больше ничего, что могло бы его насторожить. Успокоившись, он продолжил свой путь.

Он шёл весь день, мокрая земля цеплялась за его сапоги, как будто хотела засосать его вниз, под почву. Несколько раз он чувствовал, что кто–то смотрит на него с голодным оскалом из темноты, сразу за границами видимости. Каждый раз он накладывал стрелу на тетиву и прижимался спиной к дереву или камню, вглядываясь и вслушиваясь в любое движение, но так ничего и не увидел. Дважды он путал свой след, один раз прятался в яме, с мечом в руке, ожидая противника в засаде, но похоже, что его никто не преследовал.

По крайней мере, никто, кого можно было бы увидеть

Герак говорил себе, что напряжение заставляет разум рождать фантомов. Первый день он провёл в одинокой темноте, не встретив ни одного живого существа, кроме пролетевшего один раз фазана — слишком далеко, чтобы тратить стрелу. Отсутствие даже мелкой дичи не сулило успеха его охоте.

К ночи дождь ослабел, и прежде чем темнота снова превратилась в абсолютно непроглядый мрак, он собрал растопку и дрова и нашёл подходящее место для лагеря под качавшимися на ветру соснами. Разводить огонь было рискованно, но ему требовались свет и тепло. Кроме того, он вырыл костровую яму, так что издалека пламя видно не было — хоть какое–то преимущество наполненного мраком воздуха.

Костровую яму он вырыл в мокрой почве своим мечом. Растопка никак не желала поддаваться кремню и огниву, но наконец загорелась, и порывистое дымное пламя зажглось в темноте блеклым контрастом ночи.

За всю свою жизнь он никогда так не радовался огню.

Герак сбросил с себя всю поклажу, натянул брезент, который служил ему палаткой, и какое–то время сидел перед костром, размышляя, пытаясь не дрожать от холода. Плащ нужно было просушить, так что он снял его и разложил перед костром.

Вдалеке закричало какое–то животное. Над головой раздался шум крупных крыльев. Крадущееся движение на границе света привлекло его внимание, мелкое ночное создание, которое исчезло, прежде чем он успел наложить стрелу или разглядеть существо получше.

Сидя здесь, в одиночестве, он загрустил. Он вспоминал отца, Фэйрелм, дом, Элли, ребёнка. Он понял, что так привязан к ферме потому, что она принадлежала родителям. И что это недостаточная причина, чтобы оставаться здесь. Сембия была не местом для ребёнка. Эта земля больше не принадлежала людям, не по–настоящему. Она принадлежала тьме, и здесь было не место для его семьи. Глядя в огонь, он решил, что забёрет Элли и ребёнка из Сембии.

Приняв это решение, Герак почувствовал, как с души упал камень. Он подумывал вернуться утром домой, но решил, что не стоит. До леса, где он надеялся добыть оленя, оставалось всего полдня пути. Им с Элли потребуется время, чтобы собрать пожитки и продать, что не смогут унести. Им потребуется мясо.

Вдалеке прогремел гром, и в животе в ответ заурчало. Герак хотел просто перетерпеть — за последние годы он привык подолгу обходиться без еды — но мысль о ночёвке на пустой желудок не очень–то радовала. Кроме того, завтра ему потребуется энергия. Он подумал о том маленьком зверьке, который шмыгнул возле его костра, об увиденном вдалеке фазане. Здесь была еда. Он просто должен был её найти.

Герак бросил в костёр достаточно дров, чтобы огонь горел ещё пару часов, и отправился на охоту. Он не отходил далеко, стараясь постоянно держать свой лагерь в поле зрения.

За клубящимися тучами не было видно Селун. Её свет просто рассеивался бесформенной жёлтой дымкой в небе, но глаза Герака постепенно приспособились к темноте. Он понял, что уже много лет не видел луну. Он собирался убедиться, чтобы такого не случилось с его ребёнком.

Спустя какое–то время он достиг заросшей густой кнут–травой низины, которая выглядела многообещающе. Острокрылые фазаны мигрировали на юг через Внутренее море и гнездились в высокой траве, питаясь семенами, кузнечиками и сверчками. Днём он уже видел фазанов. Ночью они должны спать на земле.

Эти птицы отличались необычайно острым слухом, так что Герак знал, что не сможет просто подкрасться к ним и схватить. Придётся успеть выстрелить, когда птицы поднимутся в воздух. Во тьме стрелять будет тяжело, но лунный свет, даже такой слабый, ему поможет. А Тимора улыбается смелым.

Он вошёл в траву, сжимая одной рукой лук, второй — две стрелы с наконечниками на птицу. Земля стала мягче, иногда под ногой хлюпали лужи. Медленно двигаясь, но издавал наземный клич фазана — отец научил его, когда Герак был мальчишкой — и прислушивался, ожидая ответа. Вскоре он услышал тихое воркование и шелест крыльев.

Поблизости было три, может быть, четыре фазана.

Он двинулся на звук, скользя по земле как призрак, и наложил обе стрелы. Он взглянул на небо. Луна достаточно освещала тучи, чтобы небо хоть как–то контрастировало с остальным мраком. Прикинув местоположение фазанов, он описал круг, чтобы птицы выделялись на фоне светлого участка неба.

Приготовившись, он издал неожиданный, резкий звук, который во тьме прозвучал угрожающе громко.

Захлопали крылья, и в воздух поднялись пятеро напуганных фазанов. Он прицелился, сжимая двумя пальцами каждую из стрел, отслеживая движение птиц. Он подождал, пока фазаны взлетят достаточно высоко, чтобы выстрел был чистым. Он прицелился в двух летевших рядышком птиц, поменял нажим пальцев, чтобы развести траектории стрел, и спустил тетиву. Стрелы свиснули в дожде и ударили в цель. Полетели перья, две птицы прочертили спирали, рухнув на землю, остальные три фазана растворились в ночи.

Ухмыляясь, обрадованный тем, что не растерял своей точности, Герак не отрывал взгляд от места, куда упали птицы. Он поспешил туда. Несмотря на темень, после коротких поисков он обнаружил птиц. Стрелы попали им в туловище, и оба фазана погибли мгновенно. Скручивать им шеи не пришлось.

Герак осторожно извлёк стрелы, вытер с них кровь о траву, положил обратно в колчан. У него было только четыре стрелы на птицу, и он не мог ими разбрасываться. Взяв фазанов за шеи, он встал и попытался найти свой костёр.

Он не видел огня. Страх сжал грудь. Ударил гром, уже ближе, и заморосил дождь. Герак решил, что влага потушила огонь и ему придётся остаться в темноте на равнине до утра, и страх, который он ощутил, угрожал перерасти в панику.

Герак выругался, обернулся кругом. В кулаках болтались птицы. Он не знал, в каком направлении находится его лагерь. Он развернулся, когда выбирал направление выстрела, и теперь не мог соориентироваться.

Надо было как можно быстрее найти возвышенность. Дождь усиливался. Он оглядел местность, заметил холм со скрюченными, уродливыми стволами старых широколистов, и бросился туда. На бегу он едва не лишился сапога в грязи.

Он взобрался на холм и огляделся. Сердце бешено колотилось.

Вон там! Он увидел мерцание своего костра на расстоянии, может быть, пары выстрелов из лука.

Герак не заметил, что отошёл так далеко.

Он облегчённо обмяк, упёрся руками в колени. Сердце начало успокаиваться, дыхание замедляться. Ноги казались ватными. И тогда Герак заметил это.

Дождь прекратился, и равнина была безмолвной, как могила. Стихли даже ночные насекомые. Дыхание громом отдавалось в ушах, слишком громко. Он вспомнил звук, которым напугал фазанов. Его было слышно, наверное, на поллиги.

Он шёпотом выругался.

Он придвинулся к широколисту, не желая оставлять спину обнажённой, чувствуя себя чересчур уязвимым на холме. Он глубоко вздохнул, задержал дыхание, не шевелясь, и превратился в слух.

Ничего.

Ветер с востока принёс слабый запах гнилого мяса — может быть, мёртвое животное, по крайней мере Герак на это надеялся.

Почему он не учуял его раньше?

Потому что ветер изменился.

— Проклятье, — прошептал он. Гниющее животное привлечёт хищников.

Снова ударил гром​, обещая, что скоро дождь возобновится. Он посмотрел на свет своего костра и задумался, стоит ли броситься туда. Природные хищники избегают огня.

Но не все хищники на этих равнинах были природными.

Завыл ветер, зашелестела кнут–трава, зашепталась листва, затрещали ветви.

Справа из темноты раздался глубокий рёв, утробное хрюканье, напомнившее ему о роющейся в грязи свинье. Сердце стукнулось о рёбра. Вокруг забили крылья, когда в воздух поднялись две дюжины испуганных острокрылых фазанов. Гераку стало тяжело дышать. Мускулы подвели его, оставили без движения во мраке, уязвимого, в одиночестве на холме. По спине холодными струйками тёк пот.

Существо, которое издало этот звук, могло заметить его, могло его почуять.

— Шевелись! — кричал его разум. — Шевелись!

Он услышал тяжёлые шаги — там, во тьме. Он понятия не имел, что это может быть, но испуганное воображение подсовывало всякие ужасы. Он знал, что по сембийским равнинам рыщут искажённые существа, ужасы, которых не должен видеть человек. Во тьме раздалось новое рычание, в этот раз ближе, пронизанное звуком влажного дыхания, звуком учуявшего что–то зверя.

Учуявшего его.

Оно заметило Герака.

Ужас наконец отпустил его. Подстегнутый адреналином, он повернулся и прыгнул, схватился за нижнюю ветку широколиста и подтянулся. Звук ударившихся о ствол сапог, его тихое кряхтение звучали в ушах раскатами грома.

Существо услышало его — оно громко заревело, и тяжёлая поступь его шагов двинулась в сторону Герака. Неуклюже и отчаянно он принялся забираться выше, оцарапав кожу, вскарабкался на несколько ветвей, затем застыл, опасаясь нашуметь ещё больше. На дереве не было безопасно, не надолго. Он об этом знал.

Герак как можно надёжнее упёрся ногами в толстую ветку, сжал в потной ладони лук и наложил одну из своих стрел. Его дыхание не успокаивалось. Оно было громким, чересчур громким. Сердце бухало в груди так сильно, что он мог покляться, что слышит его через рёбра.

Из темноты возникла массивная фигура на двух ногах, уродливая туша в полтора человеческих роста, и боднула широколист. От столкновения дерево задрожало, вниз посыпался дождь из семян и листьев. Герак едва не упал. Спасся он только, выпустив стрелу в молоко и схватившись за ветку освободившейся рукой. Казалось, чудовище не заметило вонзившейся в землю у его ног стрелы.

Фигура существа отдалённо напоминала человеческую, и Герак подумал, что это может быть какая–нибудь разновидность тролля. С массивных конечностей и туловища свисали складки дряблой кожи. Рваные и грязные лохмотья укрывали грязно–жёлтую кожу цвета старого синяка. Длинные, тонкие волосы свисали с головы чудовища, чересчур маленькой для такого раздутого тела, похожей на напёрсток на перевёрнутом ведре.

Оно обошло дерево кругом, нюхая землю, поднимая голову, чтобы понюхать воздух. Маленькие, тёмные глаза глядели со сплющенноё морды. Рот казался покалеченным, губы растянутыми и раздувшимися.

Герак надеялся, что листва и темнота скрывают его от чудовища. Он не осмелился потянуться за новой стрелой, пока существо находилось прямо под ним. Чудовище заметило бы движение.

Очередной низкий рык. Герак заморгал от зловония твари, похожего на скисшее молоко. Существо опустилось на четвереньки и понюхало ствол там, где Герак забирался на дерево.

Грудь Герака тяжело вздымалась.

Продолжая принюхиваться, чудовище встало на ноги и положило рыхлые руки на дерево, как будто собираясь карабкаться. Взгляд его крошечных, практически незаметных в складках на лице глаз, начал подниматься вдоль ствола.

Герак попробовал сжаться, попробовал найти спокойствие, и по обоим пунктам потерпел неудачу. Он медленно, очень медленно потянулся рукой к колчану.

Когда его пальцы сомкнулись на оперении, существо застыло, наклонило голову и издало заинтересованное фырканье. Оно снова опустилось на все четыре лапы. Прозвучал жадный всхрип, и чудовище стало принюхиваться быстрее. Оно завертелось вокруг дерева, отступило на несколько шагов, опустив морду к влажной земле. Когда чудовище нашло фазанов — фазанов, которых в панике бросил Герак — оно испустило довольный рёв и схватило птиц похожими на сардельки пальцами, а затем начало запихивать себе в пасть — целиком, с костями и перьями.

От влажного чавканья и довольных похрюкиваний существа вместе с мокрым хрустом птичьих тушек Гераку стало дурно. Но он всё равно воспользовался возможностью наложить стрелу и натянуть тетиву. Он прицелился в толстую шею чудища, прикинув, что если не убьёт существо на месте, то сможет перебить хребет. Что–то на этой шее привлекло его внимание: кожаный шнурок, как будто ожерелье. Он помешкал, удивлённый этой деталью. Существо отошло на несколько шагов, возможно, пытаясь найти новых фазанов, и это движение увело его с линии огня Герака. Ветви широколиста мешали сделать выстрел.

Не отрывая глаз от складок на шее существа, Герак медленно сменил позицию. Под ногой хрустнула ветка. Существо вздёрнуло голову, здоровенные ноздри раздулись, когда оно попробовало воздух. Герак застыл в неудобной позе, мышцы голени сразу же протестующе заныли. Пот струился по коже. Он по–прежнему не мог нормально выстрелить. Похоже, ему придётся снова пойти на риск и сменить позицию.

Тварь зарычала, глубоким мокрым звуком. От подозрительного, расчетливого тона этого рыка у Герака волосы встали дыбом. В лучшем случае у него будет один выстрел. Он целился вдоль древка стрелы, ожидая, пока существо не займёт нужную позицию.

Оно держало голову склонённой, длинные волосы рассыпались по бокам. Оно прислушивалось. Оно переместило вес с одной ноги на другую, ступни глубоко погружались в мягкую почву.

Единственный громкий хлопок справа — сырое дерево в далёком костре Герака — заставил тварь фыркнуть, а Герака вздрогнуть. Существо заревело и бросилось в направлении разбитого Гераком лагеря, оставляя глубокие следы на земле.

Герак не стал медлить. В тот самый миг, когда существо растворилось в ночи, он спрыгнул с дерева, сжимая лук, и побежал в противоположном от лагеря направлении, пока не достиг естественного рва. Он скользнул туда, пропитав одежду грязью и органической вонью — это поможет замаскировать его запах — и замер без движения. Рёв существа разнёсся над всей равниной. Дождь искр поднялся с того места, где находился лагерь Герака. В слабом свете гаснущих углей бесновался силуэт существа. Оно уничтожало стоянку. Он выругался, подумав о потеряных вещах, о талисмане Элли, оставшемся в кармане плаща.

Тварь какое–то время ещё побушевала, а затем равнина снова затихла. Для надёжности Герак подождал ещё полчаса, дрожа от холода. Всё было тихо. Он вылез их канавы и на корточках побежал к лагерю.

Единственное, что его там интересовало — оберег Элли.

Бреннус стоял в дверях своей палаты для прорицаний. В центре помещения висел потемневший серебрянный куб в два шага высотой. Вокруг куба тонкими полосами вились тени. Слабый свет Слёз Селун, рассеявшись в сумрачном воздухе Саккорса, слабо сиял сквозь купол крыши из стеклостали.

Его гомункулы, крошечные конструкты–близнецы, созданные из мёртвой плоти и собственной крови Бреннуса, спустились по мании с их обычного места на его плечах и бросились в комнату. Они по очереди ставили друг другу подножки, перескакивали один через другого на бегу — хаотичный клубок из толстой серой кожи, тоненьких конечностей, высоких голосков и яростных визгов.

Улыбаясь, Бреннус пошёл следом за ними, пока не оказался перед кубом. В руках он сжимал платиновое ожерелье своей мёртвой матери. Он нашёл его сто лет назад, и с тех пор был одержим разгадкой тайны ожерелья. Призрак матери преследовал его в мыслях, её голос снова и снова повторял ему одно и то же.

Отомсти за меня.

Снова и снова за эту сотню лет он возвращался к своему прорицательному кубу, к своей магии, пытаясь отыскать способ, любой способ, заставить своего брата Ривалена заплатить за убийство их матери. Но все его попытки заканчивались ничем. Ривален был слишком могущественным, чтобы Бреннус мог ему противостоять.

Бреннус узнал некоторые намёки на план Маска обмануть Шар — и всё, что могло навредить Шар, также вредило и Ривалену — но намёки оставались всего лишь намёками. Он не видел целого. Долгое время он считал, что какую–то роль в этом плане должен сыграть сын Эревиса Кейла и Варры, но тот, похоже, просто исчез из Мультивселенной. Бренус видел, как беременная мальчиком Варра исчезает с лесного луга, и впоследствии больше не смог её разыскать. С тех пор прошло сто лет. К этому времени и Варра, и ребёнок должны быть мертвы. Он считал, что всё это может быть как–то связано с загадочным аббатством Розы, храмом Амонатора, предположительно скрытым где–то в Грозовых вершинах. В конце концов, Эревис Кейл сражался в союзе с последователями Амонатора в битве у Саккорса. Но у Бреннуса не получилось найти в Грозовых вершинах ни одного храма, и сейчас он считал, что аббатство Розы может быть всего лишь мифом.

Поэтому ему оставалось лишь следить по привычке за братом, выжидая, пока предоставится возможность, миг уязвимости, который, подозревал он, не наступит никогда.

— Будем смотреть? — спросили его гомункулы в два голоса.

— Да.

Гомункулы взвизгнули от радости и забрались по его плащу, их крохотные коготки цеплялись за волшебную ткань, но не наносили ей вреда. Они заняли своё обычное положение на каждом его плече, подпирая с двух сторон голову

— Покажи, покажи, — заканючили они.

Бреннус положил ладонь на гладкую, прохладную поверхность прорицательного куба и прошептал слова заклинания. Пятна черноты на кубе начали медленно кружиться. Неожиданно серебряная поверхность приобрела объём, глубину. Вихри черноты сложились в узнаваемые фигуры.

— Тёмный город, — прошептали гомункулы.

— Ордулин, — ответил Бреннус. — Но это уже давно не город.

На картах он назывался Вихрем, и даже лорды шейдов не осмеливались ступить туда. Кроме одного.

Куб демонстрировал Ордулин с высоты птичьего полёта. В тёмном, пронизанном миазмами воздухе разрушенного города всё казалось блеклым, рассеянным, туманными красками сюрреалистической картины. Некогда величественные здания лежали грудами обломков — сломаные кости сломанного города. Полосы зелёных молний время от времени рассекали небо, кошмарные вены, которые окрашивали руины в зеленоватый оттенок. В воздухе лоскутами воплощённого мрака появлялись и исчезали тени.

Среди блеклых руин было полно нежити; призраков, живых теней, привидений, духов, тысяч и тысяч, мерцание их глаз было похоже на целое небо губительных звёзд. Дыра в центре вихря — дыра, созданная его братом и богиней брата, Шар, когда они выпустили на Сембию Бурю Теней — притягивала нежить, как мёртвое тело притягивает мух. Ордулин был кладбищем, призраком прошлого, которым правил брат Бреннуса — убийца их матери.

Бреннус поднял руку и прочитал слова, укрепляющие ритуал. Гомункулы повторили его жест, бормоча бессмысленные формулы.

Перспектива на поверхности куба изменилась, и магический глаз прорицания полетел к потрескавшейся земле, проник сквозь разбитый камень и расколотое дерево, и остановился в центре руин, на краю того, что когда–то было большой открытой площадью. Куски разрушенных статуй и неровные блоки рухнувшей крепости были разбросаны по растрескавшейся мостовой — монументы разрушения.

В воздухе в центре площади висела дыра размером с щит, бесцветный провал в реальности, который вёл в… ничто, в пустоту столь бездонную, что Бреннусу становилось дурно, стоило заглянуть туда дольше, чем на мгновение. Гомункулы завизжали и крепко прижали к глазам складки его плаща. Казалось, пустота медленно кружится, но Бреннус никогда не мог сказать наверняка. Что он мог сказать точно, так это то, что дыра представляла собой конец всему. Он заметил, что со временем она растёт, по крохе каждый год, пасть, которой Шар в конце концов проглотит мир. Он ненавидел её, ненавидел Шар, ненавидел брата, который был её ночным провидцем, её Избранным, и к тому же — полубогом.

Ривален сидел на краю дыры, на потрескавшейся поверхности некогда огромной статуи. Он неподвижно смотрел в водоворот, положив руки на колени. Как всегда, Бреннусу стало интересно, о чём думает Ривален, глядя на совершённое им, на посеянное им семя апокалипсиса. Был он рад? Сожалел? Принадлежали ли его мысли вообще человеку?

Плащ Ривалена и его длинные тёмные волосы развевались на ветру. Тени длинными щупальцами струились с него. Он смотрел на дыру, как будто видел что–то внутри, как будто чего–то от неё хотел.

— Ночной провидец, — сказали гомункулы, закрыв лица своими когтистыми лапами.

Бреннус промолчал, и просто долго смотрел на своего брата. Он уже не преследовал никакой цели, кроме как подпитать свою ненависть и напомнить себе о матери. Он разжал стиснутые на ожерелье пальцы.

— Я собираюсь убить тебя, — пообещал он брату. Тени сочились с его кожи, клубились вокруг, отражая своей чернотой его ярость. — Ради неё. Я собираюсь убить тебя ради неё. Я найду способ.

Гомункулы, чувствуя его злость и боль, погладили его по голове своими крошечными ручками, издавая успокаивающие звуки.

Каскад зелёных молний разодрал небо над Ордулином. Бреннус моргнул от неожиданной вспышки, и когда его зрение очистилось от пятен, он увидел, что брат исчез. Он видел только дыру и руины.

— Ночной провидец пропал, — сказали гомункулы.

Прежде чем Бреннус смог ответить им, позади него раздался голос.

— Пропал там, — сказал глубокий голос Ривалена, и сила его присутствия заполнила помещение и надавила на уши Бреннуса. — Потому что появился здесь.

Гомункулы взвизгнули от ужаса и спрятались в капюшоне Бреннуса. Бреннус сглотнул и повернулся к брату.

Золотые глаза Ривалена сияли среди сумрачных утёсов его угловатого лица. Тьма в комнате собралась вокруг него, как будто его тело притягивало мрак. Колени Бреннуса угрожали согнуться под тяжестью его взгляда, но Бреннус подумал о матери и не позволил себе этого.

— Каждый день я чувствую твой взгляд, Бреннус.

Бреннус почувствовал, как его спина прижимается к ещё не остывшему металлу прорицательного куба. Он надеялся, что ненависть придаст ему храбрости.

— Тогда, возможно, ты чувствуешь и мою ненависть.

Его слова заставили гомункулов тревожно взвизгнуть и попробовать ещё глубже зарыться в его капюшон, но ровное выражение лица Ривалена не изменилось.

— Да, я чувствую её, — подтвердил Ривален. Он заскользил над полом к Бреннусу, его тело расплывалось по краям, сливалось с темнотой. Казалось, он поглощает пространство, когда двигается, заставляет помещение сжиматься, высасывает воздух.

Бреннус пытался выровнять дыхание, биение сердца, пытался прекратить быстрое моргание век. Он знал, что кажется дураком, и от этого становился только злее.

— Чего ты хочешь? — спросил Бреннус, и обрадовался, услышав спокойствие в своём голосе. Тени, стекавшие с его тела, сливались с теми, что клубились вокруг Ривалена. Теней Ривалена было больше.

— Этот вопрос я хотел задать тебе, — ответил Ривален. Взгляд его золотых глаз устремился к руке Бреннуса, к гранатовому браслету, который был там зажат. — Ах. По–прежнему это.

Бреннус осмелился шагнуть к своему высокому брату. Он знал, что Ривален лёгко убьёт его, но Бреннусу было всё равно.

— Всегда это.

Мрак вокруг Ривалена сгустился. Его взгляд не отрывался от ожерелья.

— Эта проклятая безделушка.

Бреннус сжал кулак на ожерелье.

— Наша мать надела его в тот день, когда ты убил её.

Ривален поднял взгляд, встретился с полыхающими в чёрной пропасти его лица глазами Бреннуса.

— Ты никогда не рассказывал мне, как нашёл его.

— Разве ты не всезнающ? Спроси шлюху, которой ты поклоняешься, или дыру, в которую ты каждый день смотришь.

Ривален протянул руку. Тени поднялись с его ладони, обмотались вокруг пальцев.

— Отдай его мне.

Тени хлынули с Бреннуса и слова вырвались из его горла прежде, чем он сумел их остановить.

— Нет! Никогда!

— Я могу сам забрать его, если захочу.

Ярость кипела в Бреннусе, пар его гнева сочился сквозь заслонку его контроля. Он издал гортанный крик ненависти, вытянул руку, выкрикнул слово силы и выпустил разряд пожирающей жизнь энергии, который смертного превратил бы в пустую оболочку.

Но Ривален не был смертным, уже не был, и луч энергии ударил его в грудь, раскололся и разлетелся в нескольких направлениях, не произведя никакого эффекта.

Ривален сощурился. По мере того, как тьма вокруг него чернела, сила копилась в его теле. Он шагнул к Бреннусу и его тело, казалось, увеличилось, заполнило собой комнату. Его руки сжались на мантии Бреннуса и подняли его в воздух. Гомункулы закричали от ужаса.

Неминуемая смерть придала Бреннусу храбрости. Он посмотрел в равнодушные золотые глаза брата, сжал ожерелье матери так крепко, что металл проткнул его кожу. Потекла тёплая кровь и пропитала кулак, но регенеративные способности затянули рану.

Ривален подтянул Бреннуса к себе, пока они не оказались нос к носу.

— Отдай его мне.

Бреннус плюнул в лицо брата, в лицо бога, слюна потекла по щеке Ривалена.

— Сначала тебе придётся убить меня.

Глаза Ривалена вспыхнули. Он вгляделся в лицо Бреннуса, вероятно, оценивая его решимость, затем швырнул его через всё помещение.

Бреннус ударился о дальнюю стену с достаточной силой, чтобы треснули рёбра, а из лёгких вышибило весь воздух. Его тело немедленно начало заживлять повреждения, и он заморгал, когда эссенция тени срастила сломавшиеся рёбра. Он поморщился, поднимаясь на ноги, закричал на брата.

— Дыра, Ривален! С тех пор, как ты убил нашу мать ради своей суки–богини, в тебе дыра! Теперь дыра — это всё, что у тебя есть! Как тебе это? Как тебе?

— Мать погибла тысячи лет назад, Бреннус.

Равнодушие в голосе Ривалена отвлекло Бреннуса. Тени забурлили, и он указал пальцем на брата.

— Ты не можешь называть её матерью. Зови её Алашар или вообще не говори о ней. И она не просто погибла. Ты убил её.

Ривален ничего не отрицал, не извинялся, вообще ничего не сказал. С задумчивым выражением на лице он шагнул к прорицательному кубу и положил ладонь на его поверхность. Весь куб стал чёрным, как оникс. В один миг темнота посветлела, и на поверхности куба стало проступать изображение.

У Бреннуса резко перехватило дыхание.

— Это? Этого не может быть.

— Да.

— Не делай этого.

— Это уже сделано.

В кубе возникло лицо матери. Она лежала на спине на лугу, поросшему фиолетовыми цветами. Длинные чёрные волосы нимбом окружали голову. Ветер развевал её одежды, заставлял качаться цветы.

Бреннус узнал место. Это был тот самый луг, на котором он нашёл её ожерелье, тот самый луг, откуда исчезла возлюбленная Эревиса Кейла, беременная его ребёнком, Варра.

Бледное лицо его матери исказилось от боли, но Бреннус не думал, что от физической боли. Её дыхание было частым, слишком частым.

Бреннус обнаружил, что медленно идёт к кубу.

Его мать вытянула заметно дрожавшую руку.

Бреннусу показалось, что он может потянуться и коснуться её. Его рука поднялась, чтобы сделать это.

— Мать, — тихо сказал он, но она смотрела не на него. События, которые он видел сейчас, произошли несколько тысяч лет назад.

— Возьми мою руку, Ривален, — прошёптала она. Бреннус увидел, что в другой руке она сжимает ожерелье, которое сейчас держал он сам.

Ей ответил голос Ривалена, его голос из тех времён, когда брат был юношей, ещё не стал шейдом, ещё не стал богом.

— Мы все умираем в одиночестве, мать.

Она закрыла глаза и заплакала. В ответ слёзы потекли по щекам Бреннуса. Он встал рядом с Риваленом, его ненависть стеной возвышалась между ними.

— Твой отец узнает об этом, — сказала мать.

— Нет. Об этом будем знать только мы. И Шар.

— И я, — процедил сквозь сжатые зубы Бреннус, глядя на картину в кубе.

Мать посмотрела туда, где, должно быть, стоял Ривален, затем закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Что ты загадала, мать? — спросил Ривален.

Когда она открыла глаза, Бреннус был рад увидеть, что боль в её взгляде исчезла, сменившись гневом.

— Стать инструментом твоего падения.

— Доброй ночи, мать. Теперь я подчиняюсь иной госпоже.

Ривален убрал руку с прорицательного куба, и изображение угасло.

— Нет, — воскликнул Бреннус. — Нет.

Он положил ладони на куб, пытаясь оживить его собственной силой, но куб остался тёмным — пустота, дыра. Слёзы потекли по лицу Бреннуса, но ему было всё равно.

— Покажи мне остальное.

— Остальное ты знаешь.

Бреннус глядел на куб, и в глазах стояло лицо матери.

— Ублюдок. Трижды проклятый ублюдок. Зачем ты мне это показал?

Ривален, на голову выше Бреннуса, посмотрел на него сверху вниз.

— Решил, что тебе пришло время увидеть, на что я способен.

— Я всегда знал, на что ты способен.

— Ещё я решил, что пришло время напомнить тебе — моё терпение не безгранично.

— Я собираюсь убить тебя, — сказал Бреннус, глупо размазывая по лицу слёзы. — Я найду способ.

Ривален положил ладонь ему на плечо.

— Твоя горечь — сладкий нектар для госпожи, Бреннус.

Бреннус сбросил руку брата.

— Убирайся.

Ривален отвернулся.

— Ты ничего не видишь, Бреннус. Ты понимаешь так мало. Здесь на первичном плане никто не сравнится со мной по силе, но какой от этого толк?

Бреннус не понимал. Лорды шейдов всегда свободно странствовали по планам бытия.

— Ты заперт здесь?

Ривален покачал головой. Его левый кулак сжался в слабом жесте раздражения.

— Не заперт, нет. Загнан. Моя сила защищает меня здесь. Но в других местах… есть желающие заполучить то, чем я обладаю.

Разум Бреннуса уцепился за это заявление. Его брат боялся чего–то или кого–то. Может быть, Бреннус сможет этим воспользоваться.

— Украденную тобой божественность?

Ривален резко обернулся к нему, тени вскипели.

— Полученную мной божественность.

— Тобой, и Эревисом Кейлом, и Дразеком Ривеном.

— Кейла нет. Сейчас его силой владеет Мефистофель.

Бреннуса озарило.

— Мефистофель хочет твою силу. Он охотится за тобой. Она нужна ему для войны с Асмодеем.

Ривален пожал плечами.

— Не важно. Я не могу спокойно покинуть этот мир, даже пока он катится к неизбежному концу. Я стану последним живым существом на этой планете, Бреннус, кричащим в пустоту, пока всё будет умирать.

— Ты погибнешь раньше, — сказал Бреннус.

Ривален улыбнулся.

— Я легко могу тебя прикончить.

Он щёлкнул пальцами.

— Вот так. Но не стану. По крайней мере, пока. Знаешь, почему?

Бреннус не стал отвечать, но Ривален всё равно продолжил.

— Потому что мы все уже мертвы. И моя горечь — тоже сладкий нектар для госпожи.

— Тогда купайся в ней, — сплюнул Бреннус. — Страдай.

Тени собрались вокруг Ривалена.

— Я страдаю. И поэтому будут страдать и все остальные.

Тьма забрала его, и Бреннус оказался один в палате прорицаний. Пот и тени текли с его кожи. Сердце колотилось о рёбра. Гомункулы осторожно высунулись из складок его капюшона, громко вздохнули с облегчением, увидев, что Ривалена нет.

— Госпожа была красивая, — сказал один из них.

— Да, — ответил Бреннус, снова поворачиваясь к тёмному прорицательному кубу, где видел образ матери. Он положил ладонь на серебряную поверхность куба, прокручивая в голове изображение, её слова. Они заставили его улыбнуться

— Вы бы её рассмешили, — сказал он гомункулам.

Его мать поощряла увлечение Бреннуса конструктами и созидательной магией. Она всегда любила маленькие создания и движущиеся предметы, которые он делал для неё. Отец, его всевышество, принудил его вместо «фривольностей» магии творения обратиться к серьёзному искусству прорицания.

Что–то в показанных им Риваленом событиях беспокоило его, что–то странное.

— Что ты загадала, мать? — спросил её Ривален.

Бреннус вдруг понял. Луг был магическим местом, возможно, достаточно мощным, чтобы исполнять желания. В древнем Фаэруне существовали такие места. Именно с этого луга пропала Варра, когда её преследовали живые тени. Бреннус видел, как она свернулась клубком в цветах, видел вспышку, посещал луг и обнаружил, что цветы оттуда пропали без следа.

— Боги, — выдохнул он, и тени злым вихрем вскружились вокруг него.

Варра пожелала оказаться подальше оттуда.

И луг исполнил её желание.

— Куда она могла отправиться? — подумал он вслух. И затем его осенило. — В когда она могла отправиться?

Надежда появилась в нём, протиповоложность отчаяния Шар. Он поспешил в свою библиотеку, чтобы возобновить поиски.

Тьма переместила Ривалена обратно в Ордулин, обратно на его место среди потрескавшихся камней на площади. По прибытию его обширное сознание вобрало в себя каждую тень в вихре. Тьма была продолжением его разума и воли. В пустоте развалин он слышал голос своей богини, которая нашёптывала ему о злом роке.

Выл ветер, цеплялся за его плащ и волосы. В чернильном куполе неба снова и снова сверкали зубцы зелёных молний, разделяясь на движущуюся матрицу неровных углов, вспышки бросали глубокие тени на разрушенный пейзаж.

Дыра в оке Шар висела перед ним, медленно вращаясь, незаметно расширяясь год за годом — пустота, которая сожрёт весь мир. Даже Ривален не мог долго смотреть на неё без тошноты и головокружения. Дыра занимала пространство, но казалась, она существует отдельно от пространства, вещь, которая существует, но при этом является отсутствием существования.

Её глубина казалась бездонной, дырой, что тянется сквозь всю Мультивселенную, дырой, которая затянет его, всех и вся в свою пустоту и протянет по всей своей длине, пока всё сущее не станет настолько тонким, что просто перестанет быть.

Ривален чувствовал там её, Шар, по крайней мере, чувствовал её эссенцию. Её внимание сочилось из дыры, как ядовитое смертоносное облако. Буря Теней запустила Цикл Ночи и провозгласила о её приходе на Фаэрун, и «Листья одной ночи», единственная священная книга Шар, держала её здесь. Ривален нашёл книгу в оставленных Бурей руинах. Но сейчас Шар была заперта, поймана на середине своего воплощения.

Небольшие кусочки «Листьев одной ночи», клочки пергамента, ранеными птицами кружились на ветру вокруг дыры, как Слёзы на орбитах вокруг Селун, погружаясь в пустоту и выныривая обратно, как будто Шар читала их страницу за страницей.

Но Шар не читала их. Шар их писала, писала их для Ривалена, чтобы он мог прочесть их и завершить Цикл Ночи.

— Напиши историю, — прошептал он сам себе.

Однажды, давным–давно, он обладал «Листьями одной ночи». Когда он попытался прочесть книгу, страницы оказались пусты. Он решил, что эта пустота сама по себе обладает смыслом. Как же он ошибался. Книга просто была недописана. Она просто ждала.

Он смотрел, как порхают страницы вокруг ока Шар, мотыльки вокруг её пламени. Он видел чёрные чернила на бумаге, символы, слова, но этого языка никогда прежде не встречал. Ему потребуется смертный фильтр, чтобы расшифровать его, отчаявшаяся душа, которая станет линзой. И этот смертный фильтр в процессе будет страдать.

Он намеревался воспользоваться Бреннусом. Он солгал, когда сказал, что не собирается убивать брата, поскольку все они уже мертвы. Он не убил Бреннуса потому, что брат был ему нужен, и потому что Бреннус пока ещё не созрел для своей роли. В его брате с каждым годом копилась горечь, желчь в душе Бреннуса. Ривален усилил её, показав Бреннусу убийство их матери.

Ривален прочитает слова книги сквозь линзу отчаяния и боли своего брата.

Эта мысль заставила его улыбнуться. Тени закружились вокруг.

Считалось, что «Листья одной ночи» описывают момент величайшего триумфа Шар — ритуал, который уничтожит мир — но также упоминают о мгновении её величайшей слабости.

В последнем Ривален сомневался.

Он жаждал прочитать книгу. Он страстно желал конца. Он устал; он существовал лишь для того, чтобы закончить Цикл Ночи, чтобы закончить Торил. И когда с этим будет покончено, либо богиня наградит его после смерти, либо он превратится в ничто. Оба варианта привлекали его куда больше текущего существования.

И Шар, и Ривален знали, что на Ториле пришли в движение могущественные силы. Они знали о замыслах богов и их Избранных, о том, что что–то происходит с пересёкшимися мирами Абейра и Торила. Войны гремели по всему Фаэруну, в Серебряных пустошах, в Долинах. Ривален понимал эти события не лучше прочих, но ему это было не нужно, потому что он знал — всё это было напрасно. Когда он добьётся своей цели, боги, их Избранные и все остальные последуют перед ним в пустоту, а он пойдёт следом за ними к собственному концу.

Отстранённо он восхищался тем, как Шар превратила его желание сохранить себя в желание покончить с собой. Когда он впервые обратился к вере Шар, когда он убил свою мать, чтобы скрепить клятву Шар, он, как ни странно, сделал это с надеждой. Даже тогда он понимал, что однажды всё заканчивается, что в конце концов Шар добьётся победы, но думал, что подчинение ей позволит ему намного оттянуть этот день, и что тем временем у него будет достаточно власти, чтобы переделать мир по своему вкусу.

Как, должно быть, смеялась она над его наивностью. Как, наверное, хохотала сотни раз, тысячи раз на других мирах, с другими ночными провидцами, чьё поклонение начиналось с надеждой, а заканчивалось с нигилизмом и уничтожением.

— Моя горечь — сладкий нектар для госпожи, — прошептал он.

Молния расколола небо. Царствовала тьма. Око Шар голодным взглядом смотрело на мир.