Богова делянка

Открытие Америки

Кто не знает, когда была открыта Америка? Спроси — и любой ответит, даже если и не помнит точной даты 12 октября 1492 года, — когда Христофор Колумб впервые увидел землю и сошел на берег, уверенный, что достиг Индии. Новый край сразу поразил воображение европейцев: диковинная растительность, невиданные звери и птицы, сказочные богатства — серебро, бирюза, жемчуг, и главное — золото. Золото, не хранимое в тайниках, а словно нарочно выставленное природой и людьми напоказ — приходи и бери. Но еще заманчивей, чем представшие взору сокровища, казались те, что лежали за горизонтом. Нужно было только узнать, где, какие. И вот в Испании, Португалии, Англии, Франции снаряжаются флотилии, корабли бороздят океанские волны, экспедиции продвигаются на запад, на север, на юг. Открытие Америки продолжалось, растянувшись на несколько столетий, вплоть до конца девятнадцатого века. Но даже когда были обследованы, нанесены на карту и описаны самые далекие, самые труднодоступные из ее уголков, открытие Америки не закончилось, хотя характер его за истекшее время совсем изменился.

Вначале понятие «знать» было равносильно здесь понятию «владеть», и потому в обратном направлении, в Старый Свет, шли отсюда корабли, груженные награбленным золотом, ради обладания которым конкистадоры вырезали коренных жителей новооткрытого континента. Тех самых «дикарей», в которых много лет спустя передовые мыслители восемнадцатого столетия увидят воплощенный идеал «естественного человека». На этой основе создадут они затем свой идеал нового человека, в котором, по их убеждению, должна была осуществиться мечта о гармонии цивилизации и природы.

Да и сам Новый Свет, в особенности — в силу исторических условий — та часть его, из которой выросли современные Соединенные Штаты, стал казаться смотревшим на него из-за океанских далей жителям Старого Света землей обетованной, которая приютит бездомных, насытит голодных, укроет гонимых и всем даст свободную, достойную жизнь. Родилась «американская мечта».

Окрыленный ею, двинулся в Америку страждущий люд раздираемой социальными антагонизмами и застарелыми политическими распрями Европы. Причины были разные. Кого гнала нетерпимость правящей церкви, как шотландских пресвитерианцев или французских гугенотов. Кого — как, например, ирландцев, — национальный гнет. Кого — извечная спутница трудового человека — нужда. Но цель как будто у всех была одна: на этой новой, не обремененной пороками европейского общества земле создать совершенно новый мир, где всем будет обеспечен достаток, где все будут равны и свободны.

Казалось даже, что мечта эта получила реальную перспективу, когда после победного завершения войны за независимость в конституции Соединенных Штатов Америки — как стало именоваться новорожденное государство — было записано, что за каждым его гражданином признается неотчуждаемое право «на жизнь, свободу и стремление к счастью».

Однако между мечтой и действительностью пролегла пропасть. Парадоксы, которыми так богата история, с очевидностью проявились и здесь. Прибывшие сюда в поисках достатка отнимали земли у коренного населения — индейцев. Изведавшие на себе ужасы религиозных гонений сами превращались в гонителей, как свидетельствует о том «охота на ведьм», учиненная в Сэйлеме в конце семнадцатого века. Жаждавшие свободы благословили и учредили рабство. Неизбежно пришло имущественное расслоение, а вместе с ним неравенство, хотя в конституции говорилось: «все люди созданы равными».

Не все это было сразу же так очевидно, как теперь. Довольно долго трагическое столкновение мечты и действительности отодвигалось великим исходом на Запад, начавшимся едва ли не с первых дней существования североамериканских поселений. Покидая обжитой восточный край, вновь и вновь вступая в схватку с дикой природой, американские пионеры не просто покоряли бескрайние просторы континента, но и продлевали жизнь мечты, спасая ее от посягательств уродливой действительности. А вместе с тем стремительно приближали ее конец: ведь даже бескрайним просторам заранее положен предел — спасительный путь обрывался с выходом на побережье Тихого океана.

Путь на Запад был в то же время путем самопознания, во время которого уже не Старый Свет, а сама Америка одновременно и познавала и создавала себя. Освоение континента осуществлялось не только с помощью пионерского фургона, топора, прокладывавшего дорогу, плуга, поднимавшего целину. Рядом с ними, впереди них летела пытливая человеческая мысль, претворявшая исторический опыт в обращенное к миллионам слово, которое стало одним из главных средств продолжавшегося открытия Америки.

У русского читателя интерес к американской литературе зародился едва ли не с того момента, когда он получил возможность ознакомиться с нею. Горячо любимы были изданные на русском языке еще в первой половине прошлого столетия произведения Вашингтона Ирвинга и Фенимора Купера. Отрывки из книги Тейлора, который мальчиком был похищен индейцами и прожил с ними так долго, что забыл родной язык и утратил все привычки цивилизованного человека, перевел и прокомментировал Пушкин. С тех пор интерес к американской литературе никогда не охладевал. Последовали издания Марка Твена, Эдгара По, Готорна, Торо, Уитмена и с некоторым опозданием, как и в самой Америке, Мелвилла — всех тех, кто ныне почтительно именуется классиками. Наступил век двадцатый, и из книг О. Генри, Дж. Лондона, Драйзера, Шервуда Андерсона, Фицджеральда, Стейнбека, из пьес Юджина О’Нила и Теннесси Уильямса, из стихов Сэндберга и Фроста и многих других талантливых писателей мы узнали и о стремительности технического прогресса, и о затерянности человека в джунглях больших городов, о гигантском наращивании экономического потенциала и духовном оскудении и распаде личности, о «потерянном поколении», прожигавшем жизнь, обесцененную империалистической бойней, и о скитаниях по стране в поисках куска хлеба миллионов людей, выброшенных с капиталистического производства (будь то в городе или на ферме) кризисом 1929 года, о падении духовных ценностей и нравственной деградации как личности, так и всего общества, которым сопровождается накопление ценностей материальных, об униженности и бесправии негров, о продажности суда, о жестокости армейских порядков. За всем этим, безусловно, стоял воссозданный с неопровержимой достоверностью горький опыт нации. И все же, как ни важна она, одной достоверности было бы мало. Почти неизменно картину действительности оживляет, вдыхает в нее жизнь мысль писателя, пытающегося определить не только, что и как произошло, но прежде всего почему.

В первую очередь это «почему» касается американской мечты — почему, сулившая двести лет назад осуществление вековых чаяний народа, она потерпела крах?

Из представленных в книге произведений, пожалуй, наиболее прямо, может быть, даже прямолинейно ставится этот кардинальный для всей американской истории вопрос в «Ферме» Луи Бромфилда. Написанная в 30-е годы, когда всю страну, от одного побережья до другого, всколыхнуло мощное демократическое движение, книга, бесспорно, несет на себе отпечаток того сурового времени. Это ощутимо даже в аскетической манере письма. Бромфилд строит повествование по принципу репортажа, к которому не сразу привыкаешь, ибо растянут он больше чем на целое столетие.

Своеобразный исторический репортаж этот начинается с 1815 года, когда полковник Макдугал, бросив прекрасный дом и плантацию, переезжает в необжитой край, мечтая положить начало не благополучию собственного рода — эти основы уже заложены на старом месте (только почему-то — Полковник, вероятно, и сам не решился бы сказать почему — он чувствовал себя там обманутым, обокраденным), — но грядущего общества справедливости. Он смутно уловил наметившийся в первые же послереволюционные годы разрыв между мечтой, осуществление коей как будто гарантируется завоеваниями американской революции, и действительностью взраставших именно на ее почве буржуазных отношений, с которыми он, как истый утопист и приверженец демократии Джефферсона, мириться не желал и не мог.

Неподалеку от поселения, состоящего из постоялого двора да нескольких бревенчатых хижин, он строит ферму — Ферму, которая и есть, по существу, главная героиня книги. Через нее пройдет судьба потомков Полковника и тех, кто связал с ними жизнь. Ее будут многократно подновлять, перестраивать, приспосабливать к новым нуждам, но в центре навсегда сохранится обросшая со всех сторон пристройками та, первая бревенчатая хижина, которую поставил Полковник. И вместе с нею от одного поколения к другому будет передаваться и его мечта. Она тоже будет видоизменяться, но в глубине ее будет жить отголосок мечты о джефферсоновской аграрной демократии. С особой яркостью вспыхивает она в Джеми, муже дочери Полковника Марии. Вновь кажется, что она была близка к осуществлению: фермеры, независимые, трудолюбивые и рачительные, процветали, фермы благоустраивались, как и весь этот штат, улучшались дороги, строились школы, распространялись знания и технические новшества. Но Джеми суждено было увидеть не только восхождение, но и закат мечты. На склоне лет он мучительно размышляет о том, почему она остается несбыточной. Отвергнув многие лживые доводы, вроде, скажем, того, что во всем виноваты ирландцы (в абсолютных цифрах они в XIX веке значительно превосходили число переселенцев других национальностей и были к тому же католиками, чего оказалось достаточно для возникновения сильных антиирландских настроений), Джеми приходит к выводу, что вся беда в том, что Америка стала страной лавочников. «На его глазах республикой, демократией стали управлять, как коммерческим предприятием, и она быстро превратилась в вотчину лавочников и менял, которые вкладывали в нее капитал, рассчитывая получать дивиденды в виде законов, тарифов и земельных наделов. Довелось ему повидать и то, как американцы стали постепенно взирать на подобные сделки без возмущения, без протеста, без жалоб».

И вместе с упадком мечты — так прочна их связь — хиреет и фермерское хозяйство. Некогда почетный труд землепашца не сулит больше ни достатка, ни уважения. Им продолжают заниматься лишь выходцы из стран Восточной Европы, чье незнание языка призвано подчеркнуть, что ценится он теперь не выше труда бессловесной скотины. Некогда мощные фермерские кланы распадаются: молодежь уходит в город, оставляя землю в удел вымирающим старикам. Или же на их месте встают механизированные «игрушки» богачей, как называет их Бромфилд, само существование которых оскорбительно для пахаря и скотовода. Они поглощают массу средств, которых простому фермеру неоткуда взять, и создают тот же самый потогонный конвейер, который пугает его на фабрике. Самые же фермы пустуют. Некогда добротные постройки, подточенные временем, разрушаются. Разрывается, наконец, и благодатная связь человека с природой: сводятся леса, исчезают дикие звери и птицы. Отныне человек, не испытывающий благоговения перед красотой природы, становится только хищником: он сеет вокруг запустение, отравляет воду и воздух, грабит и без того истощенные природные богатства.

Пожалуй, страницы, посвященные упадку Фермы, — одни из самых впечатляющих в книге. Это и не удивительно: сын фермеров из Огайо, где как раз и происходит ее действие, своими глазами видел именно этот процесс, как выпало это на долю внука Джеми — юного Джонни, в котором оживает страстная дедовская тяга к земле.

Но одной ее оказывается недостаточно, чтобы повернуть ход истории вспять. Это Джонни понимает достаточно ясно. Тогда как дед, увлеченный своей мечтой, готов поддаться на разглагольствования любого политического демагога, вроде Теодора Рузвельта или Вудро Вильсона, в котором он видит «подлинного» республиканца (и в этом, безусловно, сказывается ограниченность демократических идеалов самого автора), Джонни видит тщетность попыток спасти Ферму.

И все же, несмотря на это, мечта не исчезает бесследно. Вместе с неистребимой тягой к земле Джонни наследует прекрасную мечту, погубленную и преданную «обществом состоятельных людей», которые «совершили это ради денег». В ней слились и стремление к социальной гармонии, и любовь к природе, возвращающей человеку гармонию внутреннюю.

Та же самая связь — от дедов к внукам — лежит и в основе другого произведения, романа Фолкнера «Непобежденные», ибо именно деды, стоящие ближе к истокам мечты, способны через голову погруженных в заботы дня родителей передать ее юному поколению, Таков отмеченный поразительной цельностью и душевной стойкостью образ Бабушки. И если можно говорить о его известной патриархальности, то не в том смысле, что в поисках идеала писатель обращается к прошлому, но в смысле мощи натуры, в несгибаемой твердости которой есть что-то от эпических основателей родов.

Уроженец Юга, Фолкнер делает его ареной событий романа в один из самых драматических моментов американской истории — во времена Гражданской войны. Факт сам по себе примечательный, ибо ни до, ни после него — роман вышел в 1938 году — писатель не обращался впрямую к историческим катаклизмам, хотя, прослеживая судьбы своих героев, обычно далеко углубляется в прошлое.

Американская критика нередко пытается представить Фолкнера певцом «старого» Юга, подразумевая под этим довоенный, рабовладельческий Юг. Это и не удивительно: такой Фолкнер «удобнее», таким образом легче оставить без внимания те уроки, которые писатель — а он при всей изощренности своей манеры письма, при всех глубинах психологизма вместе с тем моралист и дидактик — настойчиво преподносит читателям.

Попробуем немножко разобраться в том, что хочет сказать нам Фолкнер в этой книге, с которой советский читатель, как и с романом Бромфилда, и со всеми произведениями этого тома, знакомится впервые. Немножко — потому что сам писатель сказал об этом развернутей и убедительнее, чем можем надеяться мы. Необходимо лишь понять, осмыслить им сказанное.

Взгляд Фолкнера действительно обращен в прошлое, но отнюдь не в то, в котором упомянутые выше критики надеются найти оправдание рабства, а в гораздо более далекие времена, когда только зарождалась «американская мечта», которая окончательно оформилась в речах, произведениях и делах деятелей американской революции, прежде всего Томаса Джефферсона (напомним, Джефферсон был южанин). В мечте этой воплощалась идея человеческого равенства и доблести, достоинства и чести, стойкого служения идеалам и перенесения лишений и невзгод. Заветы этой седой — по американским понятиям — старины мы и ощущаем в образе Бабушки, так же как в образе шекспировского Лира ощущаем дыхание праисторического времени. Она несет в себе то, «с чего пошла есть» американская земля, и бережно передает его своим «внукам» — Байярду и его молочному брату, негру Ринго.

Уже давно замечена эта особенность американской литературы выводить детей в качестве героев совсем недетских по замыслу (хотя впоследствии они и становились детскими) книг. Том Сойер и Гекльберри Финн — лучший, пожалуй, тому пример, хотя можно назвать и множество других. И это естественно. Юный возраст героев символизировал одновременно и юность самой страны, и оптимистический взгляд в будущее. Это будущее, в которое смотрят с ожиданием, с надеждой. Фолкнер следует в этом традиции, но во многом же ее и нарушает. Не в том, что он заставляет Байярда и Ринго пройти через жестокое испытание войной — это тоже одна из классических традиций, — а в том, что один из них — Ринго — оказывается человеком без будущего. А когда происходит такое, это означает гибель мечты.

Что же касается самого кодекса «южного джентльмена», то есть того самого, в котором со всей определенностью воплотились взгляды рабовладельческого Юга с его требованием безграничной личной отваги и неразмышляющей расправы со всеми инакомыслящими, то его Фолкнер отвергает всем ходом, всем строем романа, с особой очевидностью выявляя это в заключительных главах противопоставлением Байярда и Друсиллы, которая выступает в роли жрицы этого жестокого кодекса. Однако в финальном эпизоде романа она сознает полную меру его жестокости — а это не так-то легко для нее: перенесенные страдания, личные утраты затрудняют Друсилле путь к прозрению — и благородным, исполненным достоинства жестом дает Байярду понять, что постигла эту оплаченную кровью близких истину.

А что же рабство? В «Непобежденных» Фолкнер нигде не дает ему прямой оценки. Но по другим произведениям мы знаем, что порабощение черного человека писатель ставил в вину белой Америке наряду с ограблением индейцев и варварским надругательством над природой континента. Здесь же его интересовало иное: справедливы ли были те меры, которые предпринимались для освобождения рабов, движимы ли они были подлинным неприятием самого института рабства или за этим стояли иные, далеко не столь благородные цели? На этот вопрос Фолкнер со всей решительностью отвечает: нет, Север сражался против Юга не из человеколюбия, но понукаемый все тем же лавочником, алчущим новых рынков — а вторжение в аграрный Юг обеспечивало это, — искал прежде всего новых возможностей приложения собственных сил, капиталов, ресурсов.

Еще лет двадцать назад суровый приговор Фолкнера, казалось, было нетрудно оспорить. Разве не благо сама по себе свобода, обретенная в этой войне негритянским народом Америки, и так ли поэтому важно, какой ценой она досталась ему? Но сегодня, после «негритянской революции», неопровержимо показавшей, что и через сто лет свобода осталась фикцией, отрицать справедливость и точность суждений писателя уже невозможно.

Поэтому такой трагической силой озарены страницы романа, описывающие освобожденных рабов, двинувшихся вслед за уходящей армией янки, которым они и не нужны вовсе. И потому поманившая их за собой на миг мечта оказывается не более чем призрачным видением. Чтобы избавиться от только мешающих им негров, армия северян взрывает за собой мост, нимало не заботясь о жертвах, о гибели тех, кого они пришли освобождать.

В этом их безразличии к жертвам открывается еще одна сторона романа: его страстный антивоенный дух, который, надо сказать, также выводит Фолкнера за пределы «южной традиции», прославлявшей героику битвы. В романе нет ни патетических картин сражений, ни характерной батальной живописи. Напротив, один за другим встают эпизоды, рисующие разграбление армией мирного населения, пылающие факелы домов, угон скота. И в этом южане не лучше янки: потеряв всякое сходство с организованным войском, их отряды носятся по дорогам, грабя и насилуя, убивая негров, женщин, детей. Но больше внимания уделяется все же армии янки.

В этом есть у Фолкнера строгая логика замысла и исторических фактов. Многие американские историки называют генерала Шермана, командовавшего одной из армий северян, «первым современным генералом». Заслужил он этот далеко не почетный титул тем, что, по-видимому, действительно одним из первых обратил войну против мирного населения. В осуждающем войну романе Фолкнера, смотревшего на события Гражданской войны сквозь призму первой мировой (о страшном, опустошающем ее опыте он рассказал в «Сарторисе», с которым роман «Непобежденные» связан общностью не только темы, но и героя: глубокий старик Сарторис — это Байярд Сарторис, которого мы встречаем в «Непобежденных» еще мальчишкой), такой поворот темы был правомерен, хотя и несколько неожидан.

Но в этом столкновении, которое было столкновением жизненных укладов, принципов, Фолкнер ни одной из сторон не отдает монопольного права на истину, на справедливость, добро. Это только Бабушка думала, замечается с легкой иронией, что, на какой стороне сражается человек, таков он и будет. У Фолкнера водораздел проходит не между воюющими сторонами, а между позициями людей относительно идеалов, то есть мечты. И потому одним из самых привлекательных становится в романе образ полковника Дика, который, зная, что под юбкой у Бабушки спрятались стрелявшие по его солдатам-северянам дети, спасает детей от гнева разъярившегося отряда, и, напротив, одним из самых отталкивающих — образ Грамби, который превратился в обыкновенного бандита и с группой подобных ему бывших солдат Конфедерации терроризирует всю округу. Безжалостность изображения выродившегося охвостья Конфедерации говорит о стремлении Фолкнера сохранять объективность даже там, где воспитание, семейные традиции, среда, само прошлое требовали как будто безоглядного пристрастия.

Ту же связь, принципиально важную, хотя уже заметно ослабевшую, между поколениями дедов и внуков обнаруживает и книга Бетти Макдоналд «Мы с яйцом», из которой взяты для настоящего сборника начальные главы. Она все так же остается для юных героев подлинным живительным источником, исключающим почти полностью необходимость в родителях, которые, как в «Ферме» и «Непобежденных», сразу же отходят на второй план. Но время в этой книге по сравнению с той же «Фермой» иное, за традициями прошлого уже не чувствуется былой силы, и они окрашиваются в юмористические, даже сатирические тона. В образе Бамы — бабушки, созданной Макдоналд, — упорство перерастает в своеволие, самостоятельность — в эксцентрику, а готовность мириться с трудностями и неустроенностью быта — в неприспособленность. Столь же сильные изменения претерпевает и отношение к земле. Приобретенная по надуманной прихоти мужа героини романа ферма становится для них нежданно-негаданно свалившейся обузой, к которой они не знают с какого бока подступиться.

Героям Эрскина Колдуэла, напротив, жизнь на земле совсем не в новинку. Все они, и белые и черные, — потомственные фермеры и арендаторы, но и они не знают, что делать с ней теперь. Как жить. Недаром один из них с философским спокойствием, подводя итоги вековому опыту возделывания земли, которая некогда была едва ли не главной притягательной силой, заставлявшей людей пускаться в опасное плавание, говорит: «Мало смысла жить от поля нынче, как ни старайся». И потому сам он хочет попытать счастья, выставив свою кандидатуру на должность шерифа, — только бы от земли подальше. А те, кто остается с ней, заняты отнюдь не фермерским делом: роют ямы, пытаясь найти имеющееся здесь, по слухам, золото, — на то, чтобы возделывать землю, у них уже нет ни сил, ни времени. Они еще могут посмеиваться над собой — слишком уж это непривычно, чтобы заправский фермер использовал так свой драгоценный участок, но смех этот безрадостен. Они знают, что прожить от земли нельзя. Их предкам оставленная Европа виделась злой и гнилой, забывшей бога, а новый простор, к которому они от нее устремлялись, — беспорочным и богоданным. И вот делянка брошена ради делячества, лихорадка наживы вытрясла из тела душу, земля-святыня дичает под лопухами и репейником.

Тема одичания еще отчетливей в рассказах Джойс Кэрол Оутс. В «Смерти миссис Шир» персонажи готовы за милую душу, то есть за лишнюю монету, собственную родню прикончить. Тут связь с землей и с прошлым рвется уже насовсем. А если и возникает сопоставление: старик — дети, то лишь затем, чтобы показать, что они чужие друг другу. Больше, чем чужие. Хуже, чем чужие. Потому что на ферме старика Ривира («Уходя на север», 1971) мальчишки появятся как символ, как орудие смерти. Они убивают собаку, и старик чувствует нависшую над собой угрозу, кричит: «Всю жизнь я боролся против этого самого: против того, что жизнь ничего не стоит!.. Вернитесь и слушайте! Вам меня не изменить…» — и мы, может быть, вместе с ним верим — изменить его нельзя, но уже не можем не сожалеть о том, что его отношение к жизни умрет одновременно с ним — некому передать. И сам этот наполненный тревожной тишиной рассказ вдруг начинает взывать к читателю: подумай, разберись, в чем причина того, что болезненно изменилось естественное течение жизни от прошлого — к будущему, от старика — к мальчику. Теперь будущее не просто отказывается от прошлого — оно своими руками изничтожает, искореняет его.

В своих мрачных выводах Оутс не одинока. В произведениях истинно национальных американских писателей часто звучит тревожная мысль об умирании лучших народных традиций, о необходимости их современного осмысления. Сегодняшнее не объяснишь одним сегодняшним днем, корни славы и корни кризиса надо видеть в протяженной истории. Да, многие социальные одежды американского общества явно обветшали. Придет время, они действительно будут выброшены на мусорную свалку истории. Но для того, чтобы народ Америки, народ — землепроходец, труженик и великий изобретатель, сумел сделать это «как следует», ему предстоит еще много понять в себе и своем прошлом. Ему необходимо продолжать открытие Америки.

И открываются новые факты, новые явления и тенденции. Не вычеркнешь из новейшей истории поначалу стихийное, разрозненное, но от месяца к месяцу набиравшее силу антивоенное движение, во главу угла которого было поставлено требование прекратить военное вмешательство во Вьетнаме. Люди, истинно любящие отечество и желающие ему подлинного добра, прямо называли эту затяжную захватническую авантюру позором Америки, настойчиво указывали, что погрязание в ней не только губит авторитет страны, но и внутри самой страны действует пагубно и растлевающе. Ставшая массовой, эта борьба, продиктованная лучшим американцам их разумом и сердцем, привела к результату победному, позитивному.

Конечно, обветшалые социальные одежды остались на плечах, не были отброшены напрочь и навсегда. Вышеназванное достижение, если рассматривать его в историческом мировом разрезе, больше принадлежит другим силам, государственной и классовой солидарности с поднявшимся национально-освободительным революционным движением, чем американским патриотам, но во внутренней жизни Штатов воздействие тех событий никак нельзя недооценивать — многим после уроков вьетнамской войны и всего провала США в Индокитае стало ясно, сколь необходимо противостояние, подобное тому, что выказал под занавес «Непобежденных» Байярд Сарторис, отвергнув путь насилия и мстительности.

История повторяется? Она учит, помогает находить нужный путь в современности. Но находить своим умом, своей отвагой, не только знанием и уважением былого, но и собственным активным провидением и приближением будущего; как подмечено в очерке «Добрый дуб», «Дерево падает только после того, как завершен поперечный разрез, и пень тогда открывает взору общую картину века». Так бывает со столетним дубом, а с вековыми, застарелыми общественными болезнями, притом прогрессирующими, разве иначе? Разве не разумней озаботиться прежде, нежели рухнет древо?

Такого рода суждение ведет реалистически мыслящие слои американцев к одобрению международной разрядки, к тому, чтобы добиться следом за прекращением «малых» войн опасности войны глобальной, всеуничтожительной, к тому, чтобы человек мог строить на земле, зная, что строит накрепко, мог открыть современникам и потомкам лучшие качества своей души, служить человечеству. И вновь «лавочники», только не та прежняя мелюзга, которая сама была потеснена и раздавлена капиталистическим прогрессом, а крупные монополии, несоразмерно нажившиеся на труде американского (и не только американского) народа, ради преклонения перед доктринами ненависти и безраздельного господства и своей исключительности, «наднациональности», всеми подручными средствами пытаются выбить из колеи колесо истории, свернуть ее с дороги, ведущей к счастью у человеческому взаимодоверию. К истинной демократии. В том-то все и дело; знакомые манеры, подмеченные — на уровне полувековой давности — еще в «Ферме»: «На стороне противника были власть, богатство, беспринципность, подкуп, тарифы и другие орудия крупнейших промышленников и банкиров, многие из которых в другое время и в другой стране пошли бы под суд как уголовники», но действуют поныне с помощью «таких терминов, как „красный“, „большевик“, чтобы швырять в любого, кто осмелится посягнуть на твердыни капитала и привилегий». И все-таки добрая воля пробивает себе дорогу…

Это становится все заметней и по умонастроениям молодежи. Еще с десяток лет назад вспышка ее протеста, искреннего, но малоосознанного, выливалась порой в наивные или причудливые, а то и сами по себе нездоровые формы, порождала вызов ради вызова, вместе с социально обусловленным протестом обнажала неясность позитивного начала в исканиях. Все это осталось. Но в самые последние годы дает о себе знать еще даже не вскрытое основательной художественной литературой (да и как могло быть вскрыто, когда едва наметилось в жизни) устремление молодежи, пусть лишь малой пока части, опереться на жизнетворные традиции, на любовь к родной земле, уважение к лучшим из пестрых черт отечественной истории, на уважение к труду, а не прибыли, наконец, ибо труд и несет людям нравственное здоровье и заслуженное достоинство. Мера утопичности или действенности подобной программы может сказаться лишь во времени, в борьбе за утверждение идеалов, противостоящих разнуздавшемуся с жиру лавочнику, в каком бы обличье он ни выступал, и его богу — делячеству.

Не станем упрощать современных общественных процессов и катаклизмов в большой стране. Наш читатель с постоянным интересом следит за прессой, читает политические и социологические работы, поэтому осведомлен об очень многих и разнообразных фактах нынешней американской действительности. Немало издается и художественной литературы, вскрывающей глубинные исторические перемены, как прошлые, так и невидимо зарождающиеся в недрах общества и ведущие в будущее. Мы бы позволили себе напомнить, что годом раньше нынешнего сборника издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет антологию рассказов американских писателей о современной молодежи («Гон спозаранку»). Так что факты в распоряжении читателя. Но не всегда за их обилием удается видеть направляющие тенденции, то есть объяснять сегодняшнее через сегодняшнее. Именно поэтому представилось насущным и поучительным включить в мир современных представлений фон исторический, чтобы в сопоставлении, в динамике развития и отрицания стали яснее просматриваться те проблемы, что стоят перед заокеанской, но знакомой страной на ее пути к завтрашнему дню и его стучащим уже в дверь испытаниям. И разве исторический опыт не подсказывает немало пережившему и переживающему народу, на что опираться, а с чем сражаться?..