Богова делянка

Джойс Кэрол Оутс СМЕРТЬ МИССИС ШИР рассказ

Не так давно в послеполуденный час по красноватой грунтовой дороге, пересекающей долину Иден, в разбитой старой машине катили два человека на такой скорости, что каждому встречному было понятно — едут они по делу. Определить марку машины не представлялось возможным — ни фирменного знака, ни какой бы то ни было иной приметы, выдававшей ее происхождение, не наблюдалось, зато было много таких, благодаря которым она запечатлевалась в памяти: облезлая табличка с номером, прошлогодним и уже на пять месяцев просроченным, болталась сзади прикрученная обрывком проволоки; такой же проволокой (и не какой-нибудь старой алюминиевой, а блестящей медной проволокой) была ловко примотана крышка багажника и намертво заделаны обе дверцы. При помощи замызганной бечевки и бельевой веревки скреплялись вместе и некоторые другие насущно важные части автомобиля — например, капот и левое переднее крыло — единственное сохранившееся. Хотя отдельные части там и сям поскрипывали и одинокое крыло отчаянно дребезжало, все они в дружном взаимодействии двигались вперед, включая пассажиров, утвердительно кивавших несущемуся навстречу кустарнику. Кивки их были серьезны, сдержанны — одновременно простодушны и себе на уме. Что-то было в этих людях общее, словно первоначально их лица были совершенно одинаковы и лишь позднее мазок кистью тут, удар деревянным молотком там превратили их в Иеронима и Тягучку.

Иерониму, который сидел за рулем, было года тридцать четыре. Это был высокий, широкогрудый человек с неровно подстриженной темной бородой и сытыми губами, плотно сжатыми, словно он обладал секретом, которым не поделится ни с кем, даже с Тягучкой. Лоб его был не тронут ни морщинами, ни мыслью. Свалявшиеся волосы придавали ему сходство с каким-то крупным млекопитающим — большинству людей приходил на ум буйвол, даже тем, кто в жизни буйвола не встречал, только видел на картинке. Но взгляд у него был ясный, цепкий и в достаточной мере осмысленный, особенно когда кто-нибудь разговаривал с ним. В прошлом Иероним переходил из класса в класс, не закончив лишь седьмого, последнего, просто поглядывая учителю в глаза таким вот взглядом и впопад покачивая головой, вроде как сейчас. Впереди показался старый деревянный мост, и Иероним кивнул, будто так и знал, что сейчас они этот мост увидят.

У Тягучки при виде моста дернулся кадык; Тягучке было всего двадцать, и он никогда еще не бывал так далеко от дома, если не считать дорогу в армию и обратно (по его словам, он решил, что армия не для него, хоть по приезде его и накормили ужином, — очень уж там много околачивается черномазых). У него было миловидное, пухлое личико херувима, изгнанного из родной стихии и потому сбитого с толку и затаившего на всю жизнь обиду. Выгоревшие на солнце волосы свисали на шею длинными жиденькими прядями, и лишь вихры на макушке, отросшие дюйма на два с тех пор, как мать последний раз остригла его под горшок, топорщились в разные стороны, придавая ему взъерошенный и довольно-таки карикатурный вид. У него были светлые — вернее всего, голубоватые — глаза и шелковистые брови, собственно, единая бровь, плавно тянущаяся через переносицу. Щеки кругленькие, усеянные веснушками, губы влажные и всегда приоткрытые (во сне он вечно пускал слюни на подушку). Несмотря на сорокаградусную жару, он, как и его двоюродный брат Иероним, был одет в костюм и пеструю рубашку с открытым воротом. Костюм Тягучке был велик — чей-то обносок, который он дотрепывал, не успев дорасти до него. Иеронимов костюм, гладко-черный, лоснился и попахивал затхлостью. С самой той минуты, как Иероним появился в этом костюме, Тягучка поглядывал на него искоса, будто не был уверен, точно ли это его брат Иероним или, может, Иероним, да не тот.

Они с грохотом въехали на мост. «Гы!» — хохотнул Иероним без большого, впрочем, подъема, после того, как доски прогромыхали, прыгая у них за спиной, и старые, проржавевшие перила подскочили вверх, будто в удивлении. Под мостом не было ничего — лишь пересохшая, растрескавшаяся земля да чахлая трава, — и оба посмотрели вниз с искаженными страхом лицами. Потом Иероним сказал: «Пронесло! Пронесло», — и они снова оказались в безопасности.

«Господь уберег», — заметил Тягучка, до того напуганный мостом, что забыл, как издевается обычно Иероним над замечаниями подобного рода. Но Иероним будто и не заметил. «Господь нас ради нашего обета бережет», — пробормотал Тягучка с таким расчетом, чтобы Иероним мог расслышать, а мог бы и нет — это уж как ему заблагорассудится. В голове у него непрестанно стучала фраза, норовя навернуться на язык, стоит только раскрыть рот: «Сперва выполнить обет. Сперва обет!» И если бы явился сам дьявол и повел Тягучку в пустыню, или на гору, или на пирамиду, или куда там еще, и стал бы соблазнять его нарушить обет, данный дяде Саймону, Тянучка крикнул бы ему: «Нет!» «Нет!» — крикнул бы он самому дьяволу.

Словно в насмешку над Тягучкиными мыслями, Иероним наморщил нос и потер его рукой. «Господи Исусе, — сказал он, — нос что-то чешется у меня, парень, к выпивке, что ли?»

Тягучка покраснел. «Помолчал бы про свои выпивки», — огрызнулся он, будто вовсе и не боялся Иеронима. Неужели решение выполнить во что бы то ни стало обет начало на нем сказываться? Он с гордостью отметил удивление Иеронима. «Я лично ни с кем выпивать не собираюсь», — прибавил Тягучка назидательно.

Вероятно, никто на Главной улице в Плэйн Дилинге не заметил приезда Иеронима и Тягучки, хотя, когда выедут они оттуда в последний раз несколько дней спустя, заметят это многие. Тягучка сидел, обливаясь от нетерпения потом, даже костюм его насквозь промок, и прищуренные глаза напряженно вглядывались в даль сквозь завесу пота, будто сквозь прорези в маске. Как только сбоку у канавы возникла как громом поразившая табличка «Плэйн Дилинг», Иероним сказал, не повышая голоса: «Давай только без самодеятельности. Я не хочу, чтобы из-за твоей дурацкой самодеятельности провалилось все дело. Ты заруби это у себя на носу». Тягучка обиделся, и в то же время он понимал, что Иероним прав. За Иеронимом стояло родни — не счесть, целый клан Коуков: деды и отцы, сыновья, двоюродные братья, братья, ну и, естественно, женщины; рядом с ними Тягучка с матерью и братишкой выглядели как-то несерьезно. Собственно, их семья и возникла-то в результате чьего-то несерьезного поступка — Тягучкина мать была безмужняя. За многие годы мучительного стыда ему удалось лишь выяснить, что его отец — знать бы, кто он, — не был отцом его брата. Это обстоятельство терзало Тягучку не меньше, чем то, что он не знает, кто его отец.

Они проехали город из конца в конец. Он оказался больше, чем они предполагали. Главная улица была широкая и асфальтированная; от нее в обе стороны бежали узенькие полоски красноватой земли, устремляясь к строениям и полям, далеко отстоящим от дороги. Были тут открытые базарчики, где торговали овощами, фруктами и птицей; школа (с флагштоком, но без флага); заправочная станция, универсальный магазин и почта, сгрудившиеся под одной крышей, — подростки и молодые парни кучками толклись перед этим зданием, и Тягучка пялил на них глаза, будто кого-то высматривая; жилые дома (все на высоких фундаментах, словно взгромоздившиеся на насесты, и даже бросившийся обоим в глаза кинотеатр — сборная постройка, вся металлическая, с крышей, выкрашенной блестящей оранжевой краской и фасадом, сплошь залепленным пестрыми афишами; Тягучка не отрывал от него глаз, пока они ехали мимо).

Вскоре Иероним свернул в боковой проезд. От удивления Тягучка чуть за руку его не схватил. «Это здесь он живет? Ты так быстро все разузнал?» — упавшим голосом спросил он. «Да нет же, — ответил Иероним. — Ты что, читать не умеешь? Это ж гостиница. Переночевать нам где-нибудь нужно, как по-твоему?» — «Переночевать? — переспросил Тягучка, озираясь. — То есть в чьей-то комнате? В чужой комнате?» — «Да их тут сдают. Получил ключ от двери и ходи себе взад-вперед сколько влезет», — объяснил Иероним. Он остановил машину на неровной покатой площадке перед старым, обнесенным широкой верандой домом — облезло-белым, с колоннами, виноградными лозами и двумя стариками, которые, как близнецы, сидели в креслах, будто кто-то их там специально посадил. «Зачем еще нам тут ночевать? Что-то не нравится мне это», — сказал Тягучка. «А тебя спрашивают, что тебе нравится?» — ухмыльнулся Иероним. Он вылез, бодрый и гибкий, из машины и принялся расправлять костюм, приглаживать волосы, утирать лицо. Из кармана вытащил галстук — полосатый городской галстук строгого серого цвета. «Ты меня не бросишь, а?» — спросил Тягучка, неуклюже выкарабкиваясь из машины.

Они вошли внутрь и встали у конторки, положив на нее руки, словно в ожидании кормежки. Пожилая женщина с кислой миной посмотрела на них. «Если без багажа, деньги вперед», — сказала она. «Деньги?» — повторил Тягучка. Иероним пихнул его в бок. «Почем с нас?» — старательно выговорил Иероним, сопровождая слова легким кивком. «По полтора с человека», — сказала женщина. Тягучка подумал, что Иероним расхохочется ей в лицо; но тот вытащил из кармана бумажник и отсчитал деньги — одну долларовую бумажку и на два доллара мелочи. «Могли б и в машине переночевать, чем столько платить», — пробурчал Тягучка. Никто на него даже не посмотрел. Иероним уставился на женщину странным взглядом с высоты своего богатырского роста — шесть футов три дюйма или вроде того — так что женщина, протягивая ему ключ, застыла на месте и ответила таким же долгим взглядом. Иероним улыбнулся и наклонил голову, будто довольный чем-то. Женщина отошла от конторки; мелкие, резкие морщинки вырисовывались у нее на лице. «Хозяйка, — сказал Иероним официальным тоном, — может, вы разрешите задать вам один вопросик? Как-никак мы у вас тут гости, ну и всякое такое прочее?» — «Может, разрешу», — сказала женщина. Иероним помолчал, покручивая бороду, будто вдруг засмущался. Тягучка ждал, уставившись в пол, ему было мучительно неловко. В конце концов Иероним выпалил скороговоркой: «Где он живет? Дом его где?»

Его слова, дрожа, повисли в горячем душном воздухе. Лицо у Иеронима покрылось свежей испариной, он прислушивался, словно не веря, что действительно произнес их. Женщина продолжала таращить глаза; рот у нее приоткрылся. Тягучка, чувствуя, что получается что-то не так, с радостью убежал бы вон и подождал Иеронима в машине, но ноги сделались как ватные. Наконец женщина прошептала: «Он? Это кто ж это он? Мой муж? Мой муж как раз…» — «Да нет, — сказал Иероним, — я о Мотли». С неуклюжей доверительностью он навалился на конторку, вытянул шею и зашептал: «Мотли. Натан Мотли, вот я о ком». — «Ах, Натан Мотли, — сказала женщина, заикаясь. — Он живет где-то здесь поблизости. Он… Вы что, родня его, с периферии? Почему вы его ищете?»

Тягучку прорвало. «Что значит почему? — рявкнул он. — Почему? Почему? Что почему? Почему что? Не мы, а вы спросили почему. А мы и в город-то приехали всего пять минут назад! Какое тут может быть „почему?“…»

Иероним замахнулся и пихнул Тягучку в грудь. Не кулаком, не локтем, а предплечьем; отчего-то это показалось унизительным, будто Тягучка не стоит того, чтобы врезать ему как следует. «Поговорил, и будет», — сказал Иероним. Женщина смотрела на них во все глаза. «Мотай-ка за вещами, — прошипел он, глядя на Тягучку уничтожающе, — а я тут займусь с дамочкой. Паршивый деревенский выблядок, смотри у меня».

На улице несколько парней Тягучкиного возраста столпились вокруг их драндулета. Они стояли, засунув руки глубоко в карманы, небрежно оттопырив локти, носком ботинка пробуя комья засохшей грязи. Тягучка, сердито озираясь и бормоча себе под нос, пошел прямо к машине. Они расступились перед ним. «Издалека ли приехали?» — хихикнул один. Тягучка нагнулся и вытащил из машины вещевой мешок. Он сделал вид, что проверяет замок, будто на машине был замок. «Вон номер того и гляди потеряешь», — сказал кто-то. «Отвалится, тогда полиция тебя погребет». Тягучка обернулся как подстегнутый. «Полиция? А мне-то что до полиции?» — он оттопырил губы. Все парни были в соломенных шляпах, одинаковых, будто из одного магазина. Глядя на них, Тягучка подумал, что вот помри они все тут, у него на глазах, его б это нисколько не тронуло. Ведь мрут же то и дело в лесу всякие там хорьки, зайцы, белки или, скажем, глухари: всей разницы, что их не видишь. Почему-то эта мысль ему понравилась. «Я свою молодую голову полицией не тревожу», — сказал Тягучка. Он чувствовал спиной взгляды, которыми они провожали его до дверей гостиницы. Кто-то крикнул с явным намерением затеять ссору: «Медвежатники!», но Тягучка даже не обернулся.

В тот вечер Тягучке пришлось то и дело выбегать за дверь пивной на посыпанную ракушечником площадку и стоять там, чувствуя, как к горлу подступает рвота; если его в конце концов выворачивало как следует наизнанку, противное ощущение на время пропадало; если нет — он возвращался обратно в зал. Каждый раз, просвежившись, он начинал с новыми силами возмущаться поведением Иеронима, который сидел у стойки, ссутулившись, расставив длинные ноги так, что колени торчали в разные стороны, и болтал с какой-то бабой. Тягучке хотелось схватить Иеронима за шиворот и сказать ему, что пора им приступать к делу. Но стоило раскрыть рот, и вместо того, чтобы говорить строго, он начинал канючить: «Мы что, так сегодня и не выясним, где он живет? Ведь мы ж комнату сняли? Та женщина…» Иероним прервал беседу с какой-то непрестанно улыбавшейся дородной брюнеткой и, отвернувшись от нее, сказал, сощурив глаза так, что от них остались только щелки: «Не суйся не в свои дела. Я выясняю насчет него». — «Да, но…» — «А ты сам пойди что-нибудь разузнай, иди, иди», — сказал Иероним, не размыкая глаз, и махнул неопределенно рукой, указывая куда-то за спину Тягучки. И снова отвернулся. Тягучка хлестал пиво со все нарастающей скоростью. Время от времени он печально шмыгал носом, утирался платком и вытаскивал черный матерчатый кошелек, где хранил деньги, выданные дядей Саймоном на «пропитание». Ужас накатывал на него: а не предал ли он своего дядю уже тем, что пьет, вместо того, чтобы питаться, без толку надувается пивом до рвоты, так что люди начинают смеяться, стоит ему вскочить и кинуться к двери. Вот где отец родной постыдился б за него. И как быть? Тягучка иногда рисовал себе такую картину: какой-то незнакомец вдруг объявлял себя его отцом, а потом сплеча рубил, что не о таком сыне мечтал. Отставной моряк или владелец ранчо где-нибудь на Западе. Тягучке казалось, что главное — начать, отправиться к Мотли домой, отыскать, где он там прячется — на чердаке, или, может, под дом заполз, разделаться с ним и вернуться домой, так, чтоб дядя сказал, что он им доволен, и вручил бы ему обещанную награду, и за два дня он стал бы мужчиной. Мысль согревала душу: он станет мужчиной! Но радужные грезы оттесняла маячившая перед глазами Иеронимова спина — широкая, пропотевшая, равнодушная, и тошнотворное ощущение в животе, распираемом газами. «Я пошел, назад не жди», — пробормотал он, нарочно тихо, чтобы Иероним его не расслышал и потом ломал бы голову, куда это он запропастился. Он с трудом слез с табурета и прошел зигзагами через толпу; кто-то пихнул его под бок, Тягучка оглянулся по сторонам, рассчитывая увидеть товарища, не нашел никого, — одни только лица, — и услышал, как кто-то захохотал. Откуда-то доносился громкий женский смех. Тягучкин желудок угрожающе дернулся, и ему пришлось бегом бежать за дверь.

Проснулся Тягучка, лежа плашмя на ракушечнике; по запахам ночи он смог определить, что уже совсем поздно. Вокруг было тихо; пивная закрылась и стояла темная и безобидная на вид, как брошенный дом. Тягучка сплюнул и поднялся на ноги. В мозгу шевельнулась мысль, не мысль даже, а светлое воспоминание, связанное с брошенными домами, — он сгреб горсть ракушек и гальки и швырнул в ближайшее окно. Оно не разбилось, и он снова швырнул, поэнергичнее. На этот раз окно разлетелось вдребезги. Тягучка кивнул и вышел на дорогу.

Он вернулся в гостиницу, но их дверь оказалась запертой. Изнутри доносился храп Иеронима. Но вместо того чтобы разозлиться, он почувствовал необъяснимое удовольствие, умиротворение даже и улегся на полу под дверью. Засыпая, он думал об Иерониме, одном из своих многочисленных двоюродных братьев, с полным правом носившем фамилию Коук, который, когда ему не было еще двадцати пяти, умудрился убить человека и который, не в пример Тягучке, умел такого девкам наплести, что те только прыскали от смеха и переглядывались.

На следующее утро после завтрака Иероним с Тягучкой и вчерашней брюнеткой поехали кататься по городу в Иеронимовой машине. Женщина уселась с краю, там, где хотел сидеть Тягучка; они разъезжали взад-вперед по Главной улице, и она визжала и махала руками и хохотала в лицо прохожим. «Не знаю я их вовсе, — крикнула она кому-то, какому-то мужчине, — в первый раз в жизни вижу». Даже Иеронима это рассмешило. Но спустя некоторое время после того, как они проехали туда и обратно несколько раз, Иероним объявил, что пора кончать, что они здесь по делу и своим временем не располагают. «Какого черта! Ну еще, хоть один разок», — сказала женщина громко. У нее было широкое, приметное лицо, до того щедро разрисованное помадой, румянами и всякими карандашиками, что Тягучкин глаз беспомощно шарил по нему, не в силах на чем-нибудь остановиться. «Времени на это нет», — сказал Иероним. «Нам за дело браться пора. Так в какую, значит, сторону?» — «Поезжай прямо», — сказала женщина, надувшись. У нее была пышная шевелюра, пышное тело и жадный, красный, будто лакированный, рот, зачаровавший Тягучку, только каждый раз, как он на нее смотрел, она смотрела в другую сторону. Она не обращала на него ни малейшего внимания. Все, что она сделала, — это отпихнула его плечом и бедром, поудобнее устраиваясь на сиденье, но и тогда даже не взглянула на него, будто и не заметила, что он тут сидит. «Держи прямо. Тут еще мили две», — сказала она.

Выехав за город, они через несколько минут остановились у какого-то домика. Одноэтажного домика с облупившейся наружной облицовкой коричневого цвета, поставленного на кое-как сложенный каменный фундамент. «Насколько я знаю, он нигде не работает, — сказала женщина, — от самогонщиков доход имеет, знаешь, которые в дальнем лесу виски гонят и сюда возят». Она подмигнула Иерониму. Сердце у Тягучки тяжело стучало; Иероним все теребил свою бороду. На посыпанной шлаком выездной дорожке растянулась, словно в изнеможении, старая рыжая собака и смотрела на них, собираясь с силами, чтобы залаять. Справа к дому примыкал пустырь, а слева — старый, запущенный фруктовый сад, грушевый. По ту сторону дороги, приблизительно в четверти мили, расположилась небольшая ферма. Тягучке видны были коровы, пасущиеся на берегу ручья. «Ну, ладно, — сказал Иероним, — теперь топай назад». — «Пешком?» — удивилась женщина. «Именно. У нас тут дела. Ведь сказано было тебе?» — «Это какие такие дела?» — поинтересовалась женщина. «Мужские дела», — сказал Иероним снисходительно и, протянув через Тягучку большую косматую руку, погладил женщину по плечу. «Ты пока топай, а мы скорее всего через несколько минут тебя нагоним и подвезем. А пока что, девочка, к Иерониму не приставай». Женщина помедлила, хотя Тягучка видел, что в душе она уже смирилась. «Ладно, — сказала она, — мужские так мужские. Только не надо… Может, лучше не говори Натану, что это я тебя на него навела». — «На этот счет можешь не беспокоиться», — сказал Иероним.

Иероним не спешил: он махал женщине и посылал ей вдогонку воздушные поцелуи, но в конце концов все-таки угомонился, вылез из машины, оправил костюм и пригладил волосы; он снова вытащил из кармана галстук и повязал его. Тягучка, с сумкой в руках, перелез через дверцу с той стороны, где сидел Иероним, и спрыгнул на землю. Собака навострила уши, но с места не двинулась. На открытой веранде сидел маленький мальчик, за спиной у него были навалены груды всякого хлама — щепки, пустые коробки, бочки, мотки ржавой проволоки. Сетчатая дверь отворилась, и из нее вышел еще один мальчик, лет восьми, в джинсах и босой. Он и тот мальчик, что поменьше, и собака, не отрывая глаз, смотрели, как Иероним с Тягучкой прихорашиваются и исступленно приглаживают волосы, поплевывая на ладони, и смотрят прямо перед собой, будто каждый из них — сам по себе. И вот уже было пора: они перепрыгнули через канаву и двинулись к дому.

Собака тявкнула. «Сынок, — крикнул Иероним старшему мальчику, — есть твой папаша где-нибудь поблизости?» Пальцы ног у мальчика судорожно зашевелились на краю ступеньки. Он с опаской сделал шаг назад, суетливо поднялся на ноги, и маленький тоже стал пятиться, отступая за груды хлама. «Скажи отцу, что нам повидать его надо», — сказал Иероним. Он шел первым; Тягучка, прижимая к груди сумку, следовал за ним по пятам. В одном из окон мелькнуло лицо — еще один ребенок или, может, женщина. Затем сетчатая дверь осторожно приоткрылась, и из-за нее вышел мужчина.

Он был лет сорока, уже ожиревший, с красным, виноватым лицом. По тому, как он заскреб у себя под подбородком, Тягучка понял, что в чем-то виноватым он себя чувствует. «Это ты Нат Мотли?» — крикнул Иероним. «А тебе какое дело?» — отозвался мужчина и прокашлялся. Присев за груды хлама, мальчики наблюдали за происходящим. «Ну-ка, парень, — сказал Иероним Тягучке, — открывай». Тягучка открыл сумку, и Иероним вытащил оттуда свой пистолет, старый, заржавевший пистолет, принадлежавший когда-то его отцу. Он прицелился в человека и выстрелил. Кто-то взвизгнул. Но когда Тягучка открыл глаза, веранда оказалась пуста, на ней даже детей не было. Сетчатая дверь захлопнулась. «Черт возьми, — сказал Иероним, все еще держа пистолет на вытянутой руке, — неужели промазал?»

У Тягучки в руке тоже появился пистолет — пока что не его собственный, но который обязательно будет принадлежать ему к тому времени, как он вернется домой. «Я с этой стороны обойду», — сказал Тягучка. Он побежал вокруг дома. Собака на дорожке, подобрав грязные лапы, не вставая, следила за ними влажными настороженными глазами. Огибая задний угол дома, Тягучка увидел, как кто-то шмыгнул в скучившиеся на пустыре за домом кусты. Тягучка издал воинственный клич: все это было ему знакомо, ничего нового; в такие игры он еще в детстве играл. «Давай сюда! Здесь он!» — заорал он и стал палить наугад в кусты. Из дома за спиной у него доносились визг и крики — Иероним бежал, топоча, через дом и орал во всю глотку; когда он появился на заднем крыльце, галстук болтался у него за плечом, будто кто-то шутя взял и передвинул его, и вид у него все еще был удивленный. «Жарковато для охоты!» — заметил он, поравнявшись с Тягучкой. Они бежали по густой жесткой траве, освещенной ярким солнцем, и вокруг них в панике метались птицы. На пустыре пахло опаленной солнцем травой. «Я сюда, а ты давай прямо!» — крикнул Иероним. Тягучка побежал дальше, продираясь сквозь кусты, отпихивая пистолетом ветки. «Эй, Мотли! — орал он в отчаянии. — Ты где это прячешься?» Будто кто-то споткнулся на противоположном конце кустарника; Тягучка пальнул туда. Через секунду появился Иероним, разинутым ртом хватая воздух, словно плыл сквозь листву. «Где это падло? На моей стороне его нет, голову даю на отсечение», — выговорил он.

«Не моя вина, если он уйдет», — закричал Тягучка. Он был зол до того, что не мог спокойно стоять на одном месте. «Он же у тебя перед носом стоял, а ты промазал. Спросит меня дядя Саймон, я врать не стану».

Иероним почесал в затылке. «Чую я, что он где-то тут. Давай-ка еще поищем». — «Я его со своей стороны не видел», — недовольно сказал Тягучка. «А я не видел со своей», — отозвался Иероним. Они пошли дальше, сшибая пистолетами макушки сорняков. Вокруг них беззаботно пели птицы. Через минуту-другую они остановились. Иероним поскреб бороду рукоятью пистолета. «А что, если он в дом вернулся?» — сказал он вдруг, «Должен же он к обеду вернуться или чтоб переночевать?» Тягучка пожалел, что сам до этого не додумался, но вида не подал. «Долго думал, — проворчал он. — Сперва ты с двух шагов мажешь, а потом тебе, видите ли, искать неохота». — «Иди и ищи, если тебе больше всех надо. А я назад пошел», — сказал Иероним. «Как бы не так, — сказал Тягучка, пряча беспокойство. — Я здесь один не останусь». Они повернули и пошли каждый по своей стороне пустыря.

Потом им повезло: Тягучка вдруг увидел, как в воздух испуганно взлетела самка фазана. Из зарослей бурьяна, протянувшихся слева от них. Тягучка выстрелил в бурьян. «Он вон там, там он прячется!» Иероним с криком кинулся вперед. «Где ты его видишь? Ты видишь его?» Он рванулся вперед, отпихивая Тягучку, еще раз пальнувшего в бурьян. «Он там на брюхе лежит и переползает с места на место». В наступившей тишине слышались лишь привычные полевые звуки: гуденье насекомых и гомон птиц. «Мотли, ты тут? — спросил Иероним. В голосе его сквозило нетерпение. — Где ты?» Они подождали. Вдруг совершенно неожиданно для них раздался голос: «Ну чего вам, ребята?» Тягучка сразу же выстрелил. Они с Иеронимом бросились вперед. «В какой стороне? В этой?» — кричал Тягучка. Они с Иеронимом столкнулись. Иероним даже размахнулся пистолетом и больно ударил Тягучку в грудь. Тягучка всхлипнул от обиды и злобы. «Это я его нашел. Я заметил, как фазаниха взлетела!» — возмущенно заговорил он. «Заткни свою пасть и больше не разевай», — сказал Иероним.

«Да чего вам надо-то?» — снова крикнул голос. Это был жалобный, призрачный голос; казалось, он идет ниоткуда. Тягучка так обалдел, что даже не стал стрелять. «Давайте поговорим. Неужели поговорить нельзя?» Иероним стоял, яростно уставив глаза в бурьян. Лицо у него было красное. «Не о чем тут говорить, — сказал он сердито, будто подозревал, что над ним хотят посмеяться. — У нас задание». — «Вас что, подрядил кто?» — спросил голос. Тягучка навел пистолет, но Иероним сделал ему знак подождать. «Подрядил, это точно. А ты как думал?» — сказал он. «Значит, кому-то прикончить меня нужно? — спросил голос. — Кто-то вам за это платит?» — «Я ж, кажется, только что объяснил! — сказал Иероним. — Ты что, шутки со мной шутить собираешься?» — И он поднял пистолет и сделал шаг в сторону бурьяна. «Нет! Нет! — закричал голос. — Какие уж тут шутки. Я… Я сам хотел бы вас подрядить. У меня тут дельце для вас одно есть… для вас обоих… Я заплачу…» — «Интересно, как это мертвяк будет платить? — яростно крикнул Тягучка. — Еще издеваться смеет!» — «Да вовсе нет, идиот ты, деревенщина проклятая, — сказал Иероним. — Заткнись! Ну-ка, мистер, какое такое у вас дельце?»

По зарослям бурьяна прошла рябь. «Дельце для двух мужчин, умеющих стрелять без промаха, — медленно произнес голос. И сделал паузу. — Вы как, соответствуете?» — «Я лично соответствую», — сказал Иероним. «И я», — услышал Тягучка собственный голос — не без удивления. «Сколько платите?» — спросил Иероним. «По полсотни каждому», — сказал голос с запинкой. «Ну нет, это мало», — сказал Тягучка, поднимая пистолет. «Да нет, по сотне каждому», — заторопился голос. Тягучкина рука повисла в воздухе. Они с Иеронимом переглянулись. «По сотне каждому, — произнес Иероним торжественно. — Дядя Саймон сказал, что отвалит нам на двоих полсотни плюс пистолет Тягучке — это вон ему — да мне лошадку, которую я давно облюбовал; у вас, пожалуй, лошадки-то не найдется, чтобы подкинуть, а?» — «И пистолета тоже», — сказал с отвращением Тягучка. «Пистолетика небось не подкинете, а у меня, может, к этому уже рука привыкла». — «Ну и бери себе пистолет на здоровье, когда он помрет, — сказал голос, — да и лошадь тоже — отчего б вам всего этого себе не оставить после его смерти? Ведь обещал же он вам?» Иероним почесал нос. «Пожалуй», — сказал он.

Бурьян заколыхался. Высунулась голова мужчины — реденькие рыжие волосы, глаза навыкате, рот, который то открывался, то захлопывался, — а потом уж плечи, и руки, и все остальное. Он переводил взгляд с Иеронима на Тягучку. «Выходит, вы ребята подходящие?» Руки его болтались по бокам. Что же это делалось? Тягучка стоял как во сне, как в оцепенении; он просто поверить не мог, что предал дядю. «Эх, давай пристрелим его, и дело с концом, — сказал он вдруг с остервенением. — А то зачем было в такую даль тащиться?»

— А ну, заткнись.

— Да ведь дядя Саймон…

Последовало молчание. Человек отряхивался как ни в чем не бывало. У него хватило ума обратиться к Иерониму.

— Выходит, ребята вы подходящие, — повторил он. — Довериться вам можно?

— А вы вроде бы уже доверились? — спросил Иероним, подмигнув.

Человек вежливо улыбнулся:

— А опыт у вас есть?

Тут Тягучка потупился; щеки у него запылали.

— У меня есть, — ответил Иероним, но без поспешности, словно ему было жаль Тягучку. — Попадал под суд за убийство двух человек и был признан невиновным.

— Когда это было?

— Несколько лет назад, — сказал Иероним. — Убил — не убил — этого я не скажу, — меня научили, как говорить. Не уверен насчет срока давности. Явились два полисмена и погребли меня, хотя непонятно, с чего это их в Рэпидс занесло — это где мы живем, — сел я в тюрягу, и судили меня за убийство двоих лавочников — уж не знаю даже где — и присвоение семисот долларов. Судили, значит, меня, — продолжал Иероним со вздохом, — выходили разные люди и чего-то там рассказывали по очереди, а потом присяжные вышли и говорят: невиновен в ограблении; ну, значит, и в убийстве тоже невиновен. Вот только семисот долларов мне оставить не разрешили: себе оставили и произвели ремонт школы. Новые окна вставили, уборные почистили, ну и еще не знаю там что. Прямо гордость берет, когда мимо прохожу — у меня в той школе много двоюродных братишек и сестренок учится.

— Тебя признали невиновным? Как же так?

Иероним пожал плечами:

— Так уж они рассудили.

Теперь человек повернулся к Тягучке, но Тягучка, посрамленный, продолжал смотреть в землю. Он так и видел дядю, широкоскулого и толстощекого, со вставной челюстью, внимательно слушающего, как они с Иеронимом стоят тут на пустыре и продают его.

— Ну а ты чем похвастаешься, сынок? — спросил человек. — Это у тебя не первое дело, а?

Тягучка кивнул, не поднимая глаз.

— Что ж, я за то, чтоб молодым давали дорогу, — сказал человек, и Тягучка при этом, несмотря на стыд, почувствовал прилив гордости. — Люблю, когда молодость и опыт идут, так сказать, об руку, — сказал человек.

Он снова повернулся к Иерониму и протянул руку. Иероним обменялся с ним торжественным рукопожатием; у обоих на лице было одно и то же выражение. Тягучка, спотыкаясь, тоже кинулся к ним через бурьян с рукой. Ему щипало глаза, и он переводил взгляд с одного на другого, будто ждал, что, может, хоть они-то объяснят ему, что это с ним происходит. Но Мотли, у которого лицо начинало постепенно приобретать естественный оттенок, только улыбнулся и сказал: «А теперь пошли в дом».

Час спустя Иероним с Тягучкой выезжали из города. Иероним вел машину быстрее, чем прежде, и все подергивался и ерзал на сиденье, наваливаясь толстым животом на руль. «И до чего ж у меня душа к этому не лежит, просто слов нет, — выговорил он наконец. — Только, сам понимаешь, дядя Саймон все равно долго не протянет. Три-четыре года от силы». Тягучка, разинув рог, смотрел на дорогу. Где-то в голове, у виска, у него было маленькое, пустое углубление, куда падали Иеронимовы слова, и Тягучке ничего не оставалось, как соглашаться с ними. Запав в голову, слова начинали путаться с бранью и криками, которыми дядя Саймон напутствовал их. Старик сидел в своей качалке на открытой веранде, с потеками от жевательного табака, накрепко въевшимися в кожу по обе стороны подбородка, и бешеными глазами смотрел на Иеронима с Тягучкой, которые — один тридцатью, другой сорока годами моложе его — мчались по раскаленным проселкам, чтобы помочь ему поскорее убраться на тот свет. А зубы у него были новые: лет пять им было, не больше. Тягучка помнил, как дядя Саймон привез зубы из города и демонстрировал семье, как они действуют: кусал яблоки и разжевывал, поглядывая на всех злорадно и торжествующе. Дядя Саймон! Тягучке вдруг показалось, будто старик опустил костлявую руку ему на плечо.

— Эй, парень! Ты чего? — спросил Иероним с беспокойством.

— Поручили нам дело, а мы не выполнили, — сказал Тягучка. Он утер нос тыльной стороной ладони.

Иероним призадумался. Потом сказал:

— Что родство! Родство дело случайное; ты сам подумай, что тебе до прочих твоих родственников, дядьев, или братьев, или бабушек, или кто там еще бывает?

Тягучка поморгал:

— Даже сыну до отца? Если у него отец есть?

Вот всегда так с Тягучкой: обязательно он рано или поздно на эту тему свернет. Обычно всякий, с кем он заговаривал, только смущенно пожимал плечами, но Иероним только взглянул на него обалдело. «Отец — это, пожалуй, другая статья», — произнес он и плотно сжал челюсти, давая Тягучке понять, что разговор окончен.

Они сделали столько поворотов, столько пропетляли по дорогам, что солнце, казалось, то и дело прыгало по небу с одной стороны на другую. Дома Тягучка всегда мог определить время, но здесь, на дороге, он с одинаковым успехом мог бы назвать и девять часов и три; ничто не стояло на месте, ни на что нельзя было опереться. Старый автомобиль покрылся пылью, пыль набивалась в рот и в глаза, затрудняя дыхание. Тягучка гадал, настигла ли его уже кара за то, что он предал дядю, или это не в счет, поскольку убийство еще не состоялось. «Помнишь этот поворот?» — Иероним пытался бодриться. По Тягучкиному отсутствующему взгляду можно было заключить, что этот отрезок раскаленной, поросшей кустарником земли едва ли вызывал у него какие-нибудь воспоминания — он ничего не узнавал на обратном пути, будто это был не он, а кто-то другой.

Не успели они переехать мост, ведущий к Рэпидс, как Тягучка выговорил, давясь словами: «Не могу я этого».

Какие-то мальчишки бежали по дороге за машиной, орали и швыряли камнями. «Эй, Иероним Коук, покатай нас!» — кричали они. Но Иероним был так потрясен заявлением Тягучки, что даже не обернулся. «Здравствуйте! Да у нас же все договорено».

У Тягучки дрожали губы:

— Послали нас, а мы не справились, — сказал он.

— Чтоб тебя! Сам же ты с Мотли по рукам ударил. Сигал через крапиву, чтоб руку свою сунуть, или, может, забыл? Подрядился за сотню. Тебе что, каждый день такие дела подворачиваются?

— Не-е, — сказал Тягучка, утирая нос.

— Всякий человек при себе свой бизнес носит. И Христос свой бизнес имел: у него товар был, он его и продавал. Разве нет? Денег не брал, это верно, — зато другое спрашивал — почище, чем деньги, — жизнь человеческую. А это что, по-твоему, дешево? Каждый человек — это бизнес, которому нужен оборот, а раз так, значит, надо делать ставку на того, кто больше дает. Черт тебя возьми, парень, — сказал Иероним, — да неужели ж ты не оправдаешь доверия Мотли, когда сам только что ему слово дал?

— Дядиного доверия не оправдали, — сказал Тягучка.

— Не о нем сейчас речь. Я тебя о другом спрашиваю. Уж если ты нарушил одно слово, то, по крайней мере, выполняй второе. Человеку дано один только раз передумывать.

Тягучке, уже побежденному, хотелось задержать на себе Иеронимово внимание подольше. Когда Иероним смотрел на него, ему было тепло, жарко даже, но это было приятное чувство. «Ну что ж», — сказал Тягучка со вздохом. Они как раз сворачивали к дядиным владениям.

Вот он, старый дом, притулившийся за старыми, похожими на гигантские сорняки ивами, с обветшалыми надворными постройками и новым сараем под алюминиевой крышей на заднем плане. Тягучку удивило, что ему совсем не страшно; он испытывал то же чувство, как когда гонялся за Мотли, будто все это уже когда-то было: привычно и вместе с тем, как это ни странно, правильно, праведно даже.

Машина встала. Иероним вынул из сумки пистолет и сунул за пояс, так что он пришелся сбоку выпяченного живота. Ему было явно неудобно, но, не желая в этом признаваться, Иероним не стал пистолет перекладывать. Тягучка перелез через дверцу и встал сбоку на дорожке. Земля колыхалась у него под ногами, казалось, будто все это происходит не с ним. Подхихикивая, он пошел за Иеронимом в сторону от дома. Они вышли на одичавшее поле, заросшее бурьяном, на которое уже двинулись в наступление деревья. Когда Иероним опустился на четвереньки, Тягучка последовал его примеру. Они поползли; Тягучка полз, понурив голову, уставившись в подошвы Иеронимовых ботинок. Иероним мог ползать хоть целый день взад-вперед по полям. Тягучка от него не отстанет.

Иероним остановился. «Вон он! Видишь, сидит». Он раздвинул траву так, чтобы Тягучка мог посмотреть, но Тягучка тут же поспешно кивнул; ему можно было и не показывать. В мозгу стучало. «Ну, давай целься в него», — зашептал Иероним. Он потянул кверху Тягучкину руку. «Я дам команду, и вдарим оба враз. А потом ложись и замри; мы можем переползти к машине, и подъехать к дому, и спросить, что у них тут стряслось». Тягучка заметил, что лицо у Иеронима пошло пятнами, красными и серыми, как раньше у Мотли. Иероним прицелился сквозь бурьян, выждал и затем с подозрением повернулся к Тягучке. «Куда целишь! Стрелять небось не хочется? По-твоему, я все делать должен? Эх ты, выблядок несчастный».

— Не выблядок я! — вскрикнул Тягучка.

Выкрик прозвучал резко и неожиданно. Где-то, наверное за милю отсюда, какая-то птичка услышала и в наступившей тишине отозвалась на него тремя чистыми нотами и трелью. Тягучка до того оцепенел, что никак не мог вспомнить, что это за птица. Иероним, не отрываясь, гипнотизировал Тягучку взглядом. Они придвинули друг к другу лица так близко, что дыхание их смешивалось. У Тягучки мелькнула мысль, что у него так шумит в голове оттого, что он дышит нечистым воздухом, выдыхаемым Иеронимом. Обезволенные бездействием, ошалевшие от солнца и тишины, два человека лежали, уставившись друг на друга. «Не выблядок я, — прошептал Тягучка. — Ну, пожалуйста, скажи, что нет». И тут до них донесся голос, который Тягучка узнал сразу же.

— Кто это там? Это кто там на пустыре? Мать вашу, я ж слышу, что там кто-то есть.

Послышался неистовый дробный звук: это дядя Саймон затопотал по веранде старомодными башмаками на толстых каблуках, от ярости готовый удариться в чечетку. Иероним с Тягучкой, обливаясь потом, притаились в траве. Им слышно было, как старик разговаривает с женой, потом он снова безо всякого перехода разразился очередью выкриков: «Кто там? А ну вставай! Вставай и выходи из травы. Ну ладно, достаю пистолет. А ну проваливай отсюда, мать, пошла в дом, тебе говорят. Я сказал…»

Иероним с тяжелым вздохом поднялся на ноги. «Привет, дядя Саймон, — сказал он, помахивая пистолетом. — Это мы тут с Тягучкой». Он подпихнул Тягучку, чтоб тот встал. Старик стоял через дорожку от них на верхней ступеньке крыльца, с поднятым кулаком. Неужели это был тот самый дядя Саймон, который весь день преследовал их своими проклятиями, витал над машиной как дух? Старик выглядел моложе, чем представлял себе Тягучка. «Только мы, и больше никого», — сказал Иероним, глупо ухмыляясь.

— Вы что это затеяли, сволочь вы этакая? — завопил дядя Саймон. Тут снова появилась старуха, как всегда, она вертела руками, будто намыливая их. — Это, оказывается, Иероним собственной персоной с Тягучкой там хоронятся. В родного дядю из пистолетов целят — ничего себе игрушки, — сказал старик в сердцах. — В человека, которому всего-то три-четыре года по земле ходить осталось, ни месяцем больше. Вон полюбуйся на них.

Старуха, почти слепая, на всякий случай покорно кивнула. Тягучке захотелось броситься к ней в объятья, ощутить влажный, чистый запах ее старых шершавых рук, услышать от нее, что все обойдется — как она говорила ему, когда двоих двоюродных братьев, парней немногим старше его, задержали по обвинению в убийстве правительственного чиновника в канун дня всех святых, и тогда все и правда обошлось, потому что судья не мог собрать присяжных — все любили тех парней, или жили с ними по соседству, или состояли с ними в родстве — в общем дело так и закрыли.

— Будто негры, на пустыре залегли! — бушевал дядя Саймон.

Иероним раскололся первым. Крупные горячие слезы брызнули у него из глаз, покатились, обгоняя одна другую, по щекам и затерялись в бороде.

— Это он нас подбил, — сказал он. — Можно сказать, вокруг пальца нас с Тягучкой обвел. Словами так и сыпал, так и сыпал, и фразами заковыристыми, как в церкви; и объяснил нам, что в полицию заявит. А я уж один раз с ними хлебанул, с меня хватит, дядя Саймон, хватит с меня. И еще он нам сказал, что выложит по сотне каждому и что мы можем себе оставить и лошадь и пистолет. Он так нам головы задурил, а тут еще полиция… — Голос у Иеронима внезапно сорвался Тягучка уставился на свои ботинки в надежде, что от него не ждут продолжения.

— Это Мотли-то? По сотне каждому?

Что удивительно, пока дядя Саймон так вот таращился на них, ярость на его лице притормозила и сквозь нее постепенно начало проклевываться нечто иное.

— По сотне на рыло?

— Да еще лошадь, да пистолет себе оставить разрешил, — добавил Иероним надтреснутым голосом.

Старик поднес мизинец к глазу и колупнул — всего раз. И тут же заорал:

— Ладно. Залазьте в свою машину, черт вас побери, залазьте и разверните ее и езжайте назад в Плэйн Дилинг. Я вам порассуждаю! Я вам покажу, как в засаде сидеть! А ну, пошевелите-ка мозгами — скажите этому сукину сыну Мотли, что вы со мной разделались — кокнули бедного старого дядечку — и приехали за своими денежками. Скажите, мол, вознаграждение хотим получить; это-то вы можете запомнить? Иероним, стой где стоишь! На мою дорожку и ногой ступать не моги. Дальше пустыря ни шагу! Я ваших рож пакостных видеть не желаю, пока вы задания по всей форме не выполните. Самому мне ехать, что ли? Старику, которому шестьдесят пять, если не все семьдесят, стукнуло? Да мне б давно на пенсии сидеть, как они там в городах устраиваются, если б я на постоянной работе служил. Да, сидел бы на пенсии и денежки б каждый месяц по почте получал. Мать! Ты сюда не суйся, тебя это не касается! Значит, скажете Мотли, что вы за вознаграждением приехали, и подождете, чтоб он вам его выдал — по сотне на рыло, а потом шлепните его, и всех делов. Ну-ка, сколько вы с этого будете иметь?

Тягучка ответил с такой поспешностью, что даже сам себе удивился:

— По сотне каждый!

— Сколько?

Тягучкина мысль завертелась и сработала:

— По сто пятьдесят каждый, и еще мне пистолет. А Иерониму лошадь.

— Приплюсуй лошадь себе и еще одну Иерониму. Все! — старик плюнул с остервенением в их сторону. — А теперь марш в машину. У вас еще работа впереди — с Мотли!

— Да, дядя Саймон. Правильно, дядя Саймон. Спасибо вам, — залепетал Иероним, глотая воздух. — Мы мигом. Значит, две лошадки? Это которая же? Рыжая кобылка или какая?

— Сам выберешь, — сказал старик. Он угрюмо отвернулся, будто и вовсе забыл о них. Тягучке хотелось громко хохотать, до того хорошо все получилось. Он и впрямь захохотал, с тревогой услышал свой смех и тут же почувствовал, как лицо у него вдруг задергалось. И опять забился живчик под глазом. Ничего подобного с ним прежде не случалось, тем не менее он понимал, что живчик, а возможно, и нервное подхихикиванье, привязались теперь к нему на всю жизнь.

Иеронимов драндулет сломался на обратном пути; кончился он безболезненно и мирно: просто катился и встал, будто умер. Иероним вышел, в ярости пнул его и отодрал крыло и часть бампера; а Тягучка молча стоял в сторонке и наблюдал, пока Иероним не остыл немного, затем некоторое время они тащились по дороге. Тягучка заметил, что пальцы у Иеронима все время вздрагивают.

Хотя находились они на шоссейной дороге в Америке, большого движения здесь не наблюдалось, — каждый раз, когда в поле зрения появлялся автомобиль, Тягучка робко останавливался у обочины и поднимал без большой надежды на успех руку, готовый, по-видимому, опустить ее в любую минуту. Часа через два какой-то автомобиль чудом остановился; водитель сказал, что едет как раз через Плэйн Дилинг.

Перед домиком Мотли они очутились под вечер. Тягучка с Иеронимом пошли по дорожке к дому. Иероним вытащил пистолет и зачем-то осмотрел его, Тягучка сделал то же — он заметил, что у него осталась одна пуля. С трудом подавляя зевоту, Иероним подошел к веранде и заглянул в окно: семья была в сборе — во всяком случае, женщина и ребятишки, которые явно переругивались насчет чего-то, потому что лица у всех были перекошенные и злые. Иероним стоял, глядя в окошко до тех пор, пока кто-то — старший мальчик — случайно его не заметил. Лицо у мальчика дернулось и сморщилось, худенькая рука вскинулась, словно он хотел указать на Иеронима, обвиняя его в чем-то. Тогда на него взглянула и женщина и, оправив кое-как платье и обдернув юбку, подошла к двери:

— Чего вам? Он сейчас в городе. Вы что, те самые комики, которые сегодня здесь уже побывали, а? — Женщина, по-видимому, была не прочь посмеяться. — Нат мне про вас рассказывал; говорит, вы его на игрушечный пистолет чуть не взяли. Как же это я с вами до сих пор незнакома? Нат говорит…

— Где он? — спросил Иероним.

— Да в городе, — сказала женщина. — В пивную пошел, верно. Это «Клуб Пяти Тузов», знаете, наискосок от банка. Он мне сказал, его сегодня не ждать, вот я и не ждала. А что у нас к ужину гости будут, этого он мне не говорил. Правда, он мне вообще мало что говорит, — она рассмеялась. — Вы небось своей жене докладываете, где вы и чем занимаетесь и кого к ужину ожидаете. Вы небось…

— Как это? По буквам скажите, — перебил ее Иероним, не проявляя, однако, нетерпения.

— По буквам сказать? Вы про что это? Как по буквам?

— Ну место, куда он поехал, как называется?

— Наискосок от банка. «Пять Тузов»… Не знаю, как пять по буквам сказать… Это же цифра, она на вывеске у них стоит; знаете, как «пять» пишется? Ну вот оно самое. — Оба, и Иероним, и Тягучка, кивнули. — А потом «Тузы» написано — сначала «Туз» или «Тус», уж не знаю, а потом «ы» — это значит, что не один, а много. В общем, наискосок от банка. А то, может, заходите, подождали б, он будет…

— Благодарствуем, — сказал Иероним с легкой улыбкой, — только у нас дела. Может, попозже.

Чтоб добраться пешком до города, тоже потребовалось время. У Иеронима пальцы были в непрерывном движении. Они скребли голову, залезали в уши, в нос, потом снова вылезали наружу. Тягучка держался сзади, чтобы своим хихиканьем не раздражать Иеронима. Они проходили мимо домов, открытых базарчиков, заправочной станции… Прошли мимо столовки с забитыми досками окнами и кинематографа, у входа в который толпились парни в соломенных шляпах, с сигаретами в зубах. Парни проводили Тягучку с Иеронимом пристальным взглядом; казалось, будто даже дым от их сигарет повис настороженно в воздухе.

Город надвинулся вдруг: аптека, покосившаяся бакалейная лавчонка на углу. Помещавшийся в обшитой досками хибарке зубоврачебный кабинет оповещал о себе вывеской, писанной ярко-зеленой масляной краской. Тротуаров не было, и Иероним с Тягучкой шли по обочине дороги. «Вон там что-то на банк похожее», — сказал Иероним, ткнув пистолетом куда-то вперед. Тягучка не рассмотрел, что это. Они двинулись дальше. «Вон куда нас занесло», — сказал Иероним каким-то не своим, сдавленным голосом, как человек, собирающийся произнести речь. «А делов мы каких натворили за неделю или там сколько! Мне до сих пор и невдомек было, что я для такой жизни рожден, а тебе? Думал, хорош только, чтоб на ферме копаться, и коровенок пасти, и семью растить, ну там кур заводить — это уж для жены занятье; я и жену себе совсем было присмотрел, не скажу кого. Только теперь-то я поумней стал, теперь-то у меня глаза открылись, понял я, что всегда это в себе носил, даже еще до того, как ту парочку пришил. Я тогда думал, это у меня случайно получилось, ну, просто выпил лишнего — во сне будто… ан нет, теперь я вижу, теперь мне все ясно». Несколько машин обогнало их: люди ехали покататься после ужина. Белокурая маленькая девочка лет двух, не больше, высунулась в окошко и с милой улыбкой помахала Тягучке. «Теперь-то я вижу», — сказал Иероним таким странным голосом, что Тягучке стало не по себе, несмотря на то, что в голове по-прежнему был сумбур. «Вижу, что нет человека, который не захотел бы сделать того, что я сделал. Или не захотел бы дом запалить — любой дом, хоть свой собственный. Чтоб все горело огнем — и дом, и трава, и деревья, все, без разбору. Будто бы есть разница между домом, в котором люди живут, и деревьями, которые у них все под названиями? Они, деревья-то, так на глаза и лезут — мол, давай нам названия, имена нам придумывай, и некуда человеку деваться! Деваться-то некуда! А ты от всего освободись, спали это все — все, что на пути у тебя стоит и в душу себе заглянуть мешает. И людей тоже… и людей… Слушай, Тягучка, раз мы вон как далеко с тобой зашли, должен я наконец тебе открыться, что ты мой сын — я, Иероним, отец твой родной, и уродился ты весь в меня».

Они всё шли. Тягучка моргнул раз-другой, Иеронимовы слова втиснулись в маленькое углубление у него в виске, улеглись поудобней и приобрели смысл; но Тягучка только прикрылся рукой, пряча внезапный смешок, уставился на пропотевшую спину Иеронимова траурного пиджака и подумал вслух: «Так уж прямо». — «Так, сынок, так, весь в меня», — сказал Иероним, подавляя зевок. «Вон он, твой отец родной, прямо перед тобой топает».

Тут Тягучке надо было бы сказать что-нибудь, но он ничего не мог придумать и потому промолчал. Они приближались к «Клубу Пяти Тузов», устремившись к нему, как к магниту. Тягучка слышал у себя за спиной голоса и обернулся: все та же компания ребят, держась на расстоянии, следовала за ними, к ребятам присоединился какой-то человек в комбинезоне, с видом обиженным и осуждающим. Но стоило Тягучке отвернуться, и он тут же забыл об их существовании. Они прошли мимо прачечной-автомата с оранжевой вывеской: «Открыто круглосуточно 7 дней в неделю. Стирка — 20 центов, сушка 10 центов». Внутри, несмотря на жару, был народ. У входа ребятишки так увлеченно пинали друг друга, что даже не посмотрели на Иеронима с Тягучкой. Затем следовал магазин-автомат с ценами от 5 центов до доллара, вывеска — золотые буквы по красному полю, в витринах до отказа натолкано товаров, только он был закрыт. Наконец и сама пивная, надвигавшаяся на них с такой скоростью, что у Тягучки глаз задергался пуще прежнего, так что пришлось придавить его ладонью, чтобы он не выскочил из орбиты. «А что, если он там? — заканючил Тягучка. — Что, если он опять разговор заведет? Не давай ему говорить. Пожалуйста! Не давай. Стреляй в него, и дело с концом. Если я услышу разговоры про лошадей и про пистолет, или про то, как мы двое денег получим…»

У клуба когда-то было окно, большое, квадратное окно, вроде витрины в обувном магазине, но сейчас оно было полностью упрятано под слоем фольги. Рекламы пива и сигарет были повсюду: красивые, розовощекие девицы, представительные брюнеты с широкой грудью и крупными чистыми зубами. Стройные мускулистые ляжки, гладкие икры, тонкие щиколотки, покрытые серебряным лаком ногти, покрытые татуировкой руки — от плеча до пальцев, курчавые груди и груди в ямочках, груди голые, бронзовые от солнца, груди, со скромным достоинством прячущиеся под красными в горошек бюстгальтерами — все вперемешку! Лица возникали неизвестно откуда и обрушивались на Тягучку со своими застывшими безоблачными улыбками. «Вот он, рай», — подумал Тягучка с уверенностью, которой никогда прежде не испытывал, думая о жизни, — словно готовый покинуть ее, он получил право судить о жизни с барского плеча. Живот у него болел от беззвучных рыданий при мысли об этом потерянном рае и еще при мысли об обязанностях, возложенных на него этим светом, знакомым и настырным.

А Иероним уже отворил дверь в пивную. «Эй, Мотли, выдь-ка на минуту». Кто-то внутри отозвался, но Иероним повторил настойчиво: «Мотли, выходи, дело есть».

Иероним отпустил дверь, и она захлопнулась. Тягучка вцепился в него.

— Он идет? Идет он? Это он там сидел? — спрашивал он. — Ты ему только говорить не давай. Стреляй, и никаких, или, может, давай я… застрелю его…

— Мы его стрелять погодим.

— А если он начнет говорить, как он нам еще лошадь подкинет или еще один пистолет, тогда что? Что, если…

— Не начнет. Отсунься пока…

— Я его сейчас застрелю…

— Черт бы тебя взял, отсунься, тебе говорят, — заорал Иероним. — И чего ты всюду лезешь. Чуть что не заладится, ты уж тут как тут, под ногами путаешься.

— Только не давай ему говорить. Если он….

— Нам нужно поговорить с ним. Нужно сказать, что мы пришли вознаграждение получить.

— Вознаграждение? — Тягучкины рыдания прорвались наружу. — Вознаграждение? Что-то не вспомню никак. Какое такое вознаграждение? Какое? Вот начнет он говорить, начнет нас…

Иероним отпихнул его и снова отворил дверь. «Мотли!» — заорал он. У Тягучки так зашумело в голове, что он не мог бы с уверенностью сказать, слышал ли он, как кто-то отозвался или нет.

— Идет! Кажется, он, — сказал Иероним неопределенно. — Отойди теперь и не вздумай, сынок, зря пальбу поднимать, чтоб твоему папочке за тобой потом подчищать не пришлось, иначе…

— Я его пристрелю, — заорал Тягучка, — а то он начнет, начнет говорить, как в тот раз. Если он заговорит, а мы его послушаем, нам же придется опять на поле идти. Прятаться там. А как же тогда тетя Клери? Я ж ее так любил; каково ей будет видеть, как мы там прячемся? Даже если она мало что увидит. Если он выйдет и заговорит, нам придется…

— Сынок, тебе говорят.

— Я тебе не сынок!

Дверь отворилась неожиданно, со злостью. Тягучка поднял пистолет, сделал гигантский шаг назад и уже чуть было не выстрелил, но тут в дверях появился незнакомец, массивный, лысый человек, толстопузый, с полотенцем, заткнутым за пояс вместо фартука. «Какого дьявола…» — загремел человек.

Тягучка ошалело попятился назад. Шум в голове усилился и превратился в оглушительный скрежет. Он обернулся к Иерониму. Теперь все сфокусировалось на Иерониме, казалось, само солнце отсвечивает от его выкаченных глаз. Тягучка завопил: «Ты! Это тебя-то я искал все двадцать лет!» Но почему-то в своем смятении он сделал поворот на 180 градусов, или, может, на 90 градусов и, выстрелив, попал вовсе не в Иеронима, и вовсе не в незнакомого мужчину, а в женщину — неизвестную ему коренастую женщину, с загорелым милым лицом врожденной командирши, одетую в джинсы и грязную белую мужскую рубашку. Она рухнула прямо на корзинку с влажным, свежевыстиранным бельем, которую тащила в руках. Кровь хлынула внезапно на белье, и так же внезапно откуда-то появились двое ребятишек, которые кричали и громко плакали.

Тягучка попятился. Толпа неряшливым кольцом обступила упавшую женщину. Тягучка, потрясенный, приложив дуло пистолета к губам, неотрывно смотрел и все пятился спотыкаясь. Его обманули: он не понимал, что же такое произошло, вся его жизнь прихлынула к этой минуте, и тут плотина преградила ей путь, и ходу больше не было, все пришло к концу. Ему хотелось плакать, плакать оттого, что кончилась его молодая жизнь (и зря, как выяснилось, потому что меньше чем через три года он будет работать в низовьях реки на консервной фабрике и хорошо зарабатывать), расплесканная на этом пыльном проселке, пролитая и поглощенная землей, пока все стояли вокруг и глазели разинув рты.