Больше, чем что-либо на свете

Эта просьба легла печальной тяжестью на плечи Рамут. Она мягко высвободила руку.

– Тётя Темань, не надо. С этим шутки плохи. Не проси меня, я не стану помогать тебе губить себя.

– Мне просто надо чуть-чуть расслабиться! – плаксиво вскричала Темань, стукнув кулаками по столу и уронив голову на руки.

– Иди к матушке, – шепнула Рамут с улыбкой. – Пусть она тебя обнимет.

– Она уже спит, – простонала Темань. – Это не поможет... Мне нужно сосредоточиться и что-нибудь написать! Мне надо работать! Я должна что-то из себя выдавить к завтрашнему утру! В восемь придёт посыльный забирать статью в набор, а я что ему сдам? Пустые листки?! Или вот это?! – Темань достала из корзины смятый черновик, швырнула в угол.

– Ты так шумишь, сладкая, что тут даже если и захочешь – не уснёшь. – На пороге кабинета показалась матушка – в длинном подпоясанном халате, надетом поверх рубашки с шейным платком. – Пойдём-ка и в самом деле в кроватку, м? Выдавливать из себя можно только... сама понимаешь, что. Утром пораньше встанешь и на свежую голову за час управишься. Пошли.

– Северга, я должна работать сейчас... Утром я не успею! – Темань упиралась, сопротивляясь рукам, которые ласково, но твёрдо вынимали её из кресла.

– Всё ты успеешь, ты у нас умница. – Матушка подхватила супругу на руки и понесла прочь из кабинета. В дверях она обернулась и подмигнула Рамут. – И ты иди отдыхать, детка. Спокойной ночи.

Дни потекли в обычном порядке, Рамут снова окунулась в работу. За день она получала три-четыре вызова, ночами тоже случалось работать. Женщины как будто все сговорились рожать именно в тёмное время суток, а врачом хотели видеть непременно Рамут. Что ж, сама виновата: расклеила по городу рекламу своих услуг. «Г-жа Рамут, врач. Безболезненные роды, обработка ран, наложение швов с полным рассасыванием шрамов, устранение лицевых повреждений с сохранением внешности, лечение переломов, вывихов и костных изъянов, полное восстановление подвижности после перелома позвоночного столба. Безлекарственное обезболивание». Темань тоже в меру сил помогла, на светских приёмах распространяя визитки Рамут. Скоро её дела непременно пошли бы в гору, но теперь приходилось всё бросать.

Приехала женщина-зодчий с рабочими – для замеров. Сероглазая, щуплого телосложения, со строгой причёской и в скромном коричневом кафтане, госпожа Леглит совершенно не производила внушительного впечатления. Просто не верилось, что она была способна в одиночку поднять большую каменную постройку. Однако работала она быстро: каких-нибудь полчаса – и она уже набросала чертёж дома в разрезе со всеми размерами. Спускалась она и в погреб, и в подвал, осматривала всё и опять чертила, рисовала, записывала колонки цифр и одной лишь ей понятных обозначений. Матушка осведомилась:

– Всё будет точно? Дом встанет на место?

Госпожа Леглит, неразговорчивая и угрюмоватая, с вечно сведёнными тёмными бровями и остреньким лицом, хмыкнула.

– Сударыня, я как раз этим и занимаюсь... Забочусь о том, чтобы дом сел на новый фундамент, как на родной. Не изволь беспокоиться, всё встанет точно. Погреб будем делать такой же или желаешь расширить? Возможность есть.

– Да ни к чему расширять, наверно, – подумав, ответила матушка.

– Хорошо, оставляем такой же, – промычала себе под нос женщина-зодчий, что-то записывая. – Водоснабжение и водоотвод уже будут проложены, останется только подсоединить дом после установки. Ну, а в городскую сеть одушевлённых домов он впишется сам, и вы сразу же сможете заказывать доставку еды, вызывать повозку и пользоваться прочими услугами, требующими связи дома с городскими учреждениями обслуживания.

– А примерно в какие сроки всё будет готово? – спросила матушка. – Меня через месяц переводят на службу в столицу, и если вопрос с домом подвиснет...

– В течение месяца всё будет сделано. Даже раньше. – Госпожа Леглит что-то считала, и из-под её карандаша вылетали стройные столбики цифр. – Наша работа уже оплачена Её Величеством.

Чем ближе был день переезда, тем сильнее нервничала Темань. Она уволилась из новостного листка, сказав:

– Всё равно я ни о чём не могу думать. Даже работа опротивела. Люди опротивели, всё опротивело. Такое чувство, что жизнь кончилась.

Она не то что раскисла – разваливалась на части. Раздобыв в кабаке горячительное на вынос, она выпила всё на улице, но не рассчитала – перебрала до потери сознания. Матушка была на службе, а Рамут как раз вернулась с очередных родов и ополаскивалась в купели, когда раздался звон, и дом доложил:

«Госпожа, прибыли представители охраны общественного покоя».

Встревоженная, Рамут поспешно набросила халат и спустилась в переднюю. На крыльце мялся страж порядка, блестя пуговицами чёрного мундира.

– Сударыня, доброго вечера... – козырнул он. – Госпожа Темань здесь проживает?

– Здесь, но её сейчас нет дома, – ответила Рамут, чувствуя леденящее дыхание тревоги. И спросила глухо: – Что случилось?

– Дык... А дома её нету, потому что она некоторым образом... это самое... имела несчастье упасть без чувств на улице, находясь в... э-э... как это ни прискорбно, нетрезвом состоянии.

Страж докладывал смущённо, словно произошедшее вызывало у него искреннее и глубокое сожаление.

– За решётку-то её сажать – ну никак... рука не поднялась. Госпожа – такая уважаемая, такая... Кхм... Красивая. Ну, нельзя её было к этим всем засранцам – э-э, то есть, прошу прощения, нарушителям порядка – засовывать. Подумали сперва, что дурно с нею сделалось от нездоровья какого, а приподняли – пахнет... нетрезво так. Ну, и решили домой её доставить. Карточка вот у неё из кармана выпала. – Страж мял в пальцах визитку Темани. – Может, беда у неё какая, раз она так... кхм... набраться изволила. Да если ещё и за решётку загреметь... Неудобство может выйти. Не к лицу госпоже в этакие-то переплёты попадать.

У ворот стояла повозка, из которой второй страж выносил на руках бесчувственную Темань – в испачканной одежде, без шляпы, растрёпанную и с синяком под глазом. Расстроенной до леденящей дрожи Рамут оставалось только поблагодарить стражей, отнесшихся к Темани с такой чуткостью и пониманием, а саму незадачливую пьянчужку переодеть в чистое и уложить в постель. Судя по обширным мокрым пятнам на одежде, та валялась в какой-то грязной луже.

Пришлось обо всём рассказать вернувшейся со службы матушке. Слушала она молча, и с каждым словом её лицо суровело и каменело. Склонившись над спящей Теманью, она тяжело вздохнула. Ужинать она не стала, только выпила у камина чашку отвара тэи, влив в неё полчарки хлебной воды – согреть нутро. Долго сидела, устало заслонив лицо рукой.

– Матушка... – Рамут тронула её за плечо. – Ну, может, всё-таки съешь что-нибудь?

– Не хочется, детка. – Северга щурилась, будто от головной боли. Вздохнула: – Хуже всего то, что я не могу её ни ругать, ни отчитывать. Помочь и успокоить – тоже. Я не знаю, что нам с нею делать. У неё есть причины бояться Дамрад, и чем меньше расстояние между ними, тем этот страх будет сильнее. Скажи мне, Рамут, что я должна была сделать, когда Владычица вызвала нас к себе? Как поступить? Отказаться? Отвергнуть повышение, порвать подписанный приказ?

– Это я, наверно, виновата. – Осознание накрыло Рамут, как выстуженный морозом панцирь, сковало ей грудь. – Если б я не сказала, что не хочу расставаться с тобой...

Матушка вяло взмахнула пальцами, поморщилась.

– Не надо, не вини себя ни в чём. Этот приказ был готов ещё до нашего с тобой приезда, там число стояло – не день подписания, а день составления. Так что... Ты тут ни при чём, девочка. Всё уже было решено. Слушай... А ты как-нибудь своим внушением не можешь ей в мозги втемяшить, что пить хмельное – плохо? Ну, или сделать так, чтоб она к нему испытывала отвращение? Чтоб её от него рвало, к примеру?

– Я попробую, матушка, но не знаю, получится ли у меня, – сказала Рамут. – Я ничего подобного никогда не делала.

Как назло, ночью её опять вызвали на роды, и домой она вернулась только в семь утра – вымотанная до слабости в ногах и зябкой дрожи нервов. Матушка уже ушла на службу, а Темань, подавленная и болезненно бледная, пила в постели отвар тэи. Её тусклый, мутновато-усталый, как осеннее небо, взгляд выражал обречённость. Синяк уже сходил, осталась лишь небольшая желтизна с носовой стороны глазницы.

– Ты где приложиться-то так умудрилась? – Рамут присела рядом, осматривая остатки фингала.

– Не помню... Ударилась, наверно, обо что-то. О столб, кажется. – Чашка нервно звякала о блюдце в руках у Темани. – Ну, не в драке же я его получила, в самом деле! Я кулаками не машу... и не умею.

Слушая рассказ Рамут о том, как её вчера доставили домой заботливые стражи порядка, она прикладывала к щекам пальцы и загнанно шептала: «Какой позор... Как низко я пала...» Однако предложение о внушении она сразу отвергла.

– Нет, я не позволю ничего делать с моими мозгами. Даже из лучших побуждений. А уж если ты раньше этим не занималась, то тем более. Чем это может кончиться – неизвестно. Может, я вообще с ума сойду после этого...

Рамут оставалось только мягко успокаивать Темань – точно так же, как тогда, во время её болезни. Ничего особенного она не делала, просто сидела рядом, пропуская меж пальцев прядки её золотых волос, и веки Темани постепенно наливались тяжестью, а ресницы трепетали, готовые сомкнуться. Ничего внушать молодая целительница не пыталась, просто старалась снять это нервное напряжение, от которого у супруги её матушки твердела шея и углублялись ямки под ключицами. «Она пьёт от страха и беспокойства. Может быть, если она успокоится и расслабится, то и пить ей не захочется», – рассуждала про себя Рамут.

Темань задремала, и Рамут ещё некоторое время побыла с ней, мысленно развеивая незримое облако тревоги вокруг неё. Усталость одолевала её саму, и Рамут решила, что хоть пару часов отдыха стоило попытаться выкроить. Не тратя времени на купель, она упала в постель и провалилась в крепкий сон.

Вздремнуть удалось не более часа: Рамут поднял звонок дома, оповещавший о новом посетителе. Ощущение было такое, будто острый крюк подцепил её за рёбра и выдернул из зыбкой и вязкой трясины. Несколько мгновений Рамут приходила в себя, попутно обнаружив, что легла спать не раздеваясь. Одежда помялась, конечно, но она могла встретить больного незамедлительно. Наскоро приведя в порядок волосы, Рамут устремилась по лестнице вниз.

Её помощь требовалась очередной жертве поединка. Бледного и забрызганного кровью, трясущегося златокудрого красавчика вели под руки двое его пьяных приятелей.

– Госпожа врач... Ик! Пришей ему, пожалуйста, руку!

Запястье пострадавшего было перетянуто ремнём, а отрубленная кисть торчала у него из кармана. Рамут устало поморщилась: эти праздные забияки не вызывали у неё ничего, кроме глухого раздражения, но лечить она была обязана всех обратившихся без исключения.

– Проходите в кабинет. Сюда, пожалуйста, – пригласила она учтиво.

Приятели, выписывая ногами кренделя, кое-как помогли златокудрому бедолаге вскарабкаться на операционное кресло.

– Держись, старик, – подбадривали они его. – Сейчас тебе госпожа врач всё пришьёт...

– Выйдите за дверь, – холодно велела Рамут. – И ждите в гостиной.

Пострадавший, едва оказавшись в кресле, блеванул на пол: как и его дружки, он был изрядно пьян. Рамут с каменным лицом велела дому убрать за ним, а сама принялась готовить всё необходимое для пришивания руки.

– Святая печёнка Махруд, как больно!

Рамут сделала обезболивание, и пострадавший затих с остекленевшим взглядом. Наложив тонкую плёнку хмари на срез запястья для остановки крови, она взялась за дело. Недосып сказывался гулом в голове, наползал звенящим колпаком, но Рамут было не впервой так работать. Сосредотачиваться она умела.

Способность навиев к восстановлению после повреждений была столь велика, что не требовалась даже большая тщательность при соединении тканей. Нервы и кости Рамут сращивала своим целительским воздействием, крупные сосуды схватывала парой-тройкой стежков, а сеть мелких должна была заново вырасти сама. Кисть между тем оживала: мертвенная бледность уходила, уступая место здоровому цвету. Убедившись, что кровообращение в конечности восстановилось, Рамут наложила последние швы на кожу и немного пошлифовала будущий рубец пальцами, чтобы он рассосался без следа, после чего покрыла руку плёнкой хмари и наложила гипсовую повязку. Сняв увеличительные окуляры, она опустилась в изнеможении на стул. Щелчок пальцами – и оцепенение обезболивания покинуло тело больного.

– Готово, – сказала Рамут дуэлянту, похлопывая его по бледноватым щекам. – Повязку не трогать. Через сутки – ко мне, будем снимать.

Денег ни у самого пострадавшего, ни у его друзей с собой не оказалось: видно, всё пропили-прогуляли.

– Хорошо, счёт за лечение я вышлю на дом, – вздохнула Рамут. – Назови место своего проживания, любезнейший.

Счета обычно оплачивались либо супругами, либо матушками этих бездельников. Свернув и запечатав бумагу, Рамут вложила её в щель домашнего почтового ящика и отдала распоряжение:

– Дом, отправить.

«Будет сделано, госпожа».

Счёт ушёл по письмоводу в городское почтовое отделение. Нетрезвого пострадавшего после обезболивания окончательно развезло, и Рамут пришлось вызывать для него повозку. Дружки, пошатываясь, рассыпались в благодарностях, а целительница про себя думала не без досады о том, что придётся, пожалуй, завтра самой навещать этого шалопая, чтобы снять гипс. Сейчас он вряд ли что-то услышал и запомнил.

Вечером у матушки состоялся серьёзный разговор с супругой. Огонь потрескивал в камине, отражаясь угрюмо-колючими искорками в её льдисто-светлых глазах, отвар тэи янтарно золотился в чашках.

– Дорогая, если в тебе сохранилась хоть капля достоинства, ты больше не будешь так поступать.

Сквозь спокойствие снежной равнины в голосе матушки морозной звёздочкой звенела усталая печаль. Темань потирала круговыми движениями виски, уставившись застывшим, безжизненным взором на пламя.

– Я уже не знаю, что от меня осталось, – пепельно-горестным, севшим голосом пробормотала она. – Иногда мне кажется, что меня уже нет.

– Милая... – начала матушка.

– Нет, Северга, не надо. – Темань измученно зажмурила глаза, накрывая сомкнутые веки дрожащими пальцами. – Не утруждайся успокаивать меня и обнадёживать. Заверения в том, что всё будет хорошо, звучат глупо и жалко. Ничего хорошего впереди не предвидится. У меня вот здесь ледяной ком предчувствия какой-то беды. – Ладонь Темани легла на грудь, зарывшись в кружева.

Лицо матушки застыло, сурово заострилось, под сведёнными в одну тёмную линию бровями залегла мрачная тень, а складки у губ обозначились резко и горько. Она не могла ничем утешить Темань, не находила для неё ободряющих слов.

– Ладно, пошли спать, – только и смогла она проронить. – Поживём – увидим.

Предчувствие беды поселилось в доме призраком с большими тревожными глазами, который таился в каждом углу, дышал тоской и осенней бесприютностью. Темань больше не напивалась, но целыми днями просиживала в кабинете за рабочим столом, ударившись в сочинение стихов. Нервные, скачущие строчки были исполнены тягучей безысходности и безнадёги, из них таращила свои пустые глазницы смерть. Комкая листки, Темань швыряла их в корзину, запускала тонкие, беспокойные пальцы себе в волосы и подолгу сидела за столом с застывшим взглядом. Оттаяв, снова принималась строчить, грызла перо, расхаживала по комнате... А порой, возвращаясь с очередного вызова, Рамут заставала её плачущей, с неубранными волосами, беспорядочно распущенными по плечам и спине. Неугомонная жажда помогать страждущим заставляла целительницу забывать усталость и бросаться к ней на выручку. Её чудотворные руки мяли плечи Темани, чуткие пальцы рвали густые леденящие нити незримой паутины, окутавшей голову матушкиной супруги: так Рамут чувствовала эту тоску. Слёзы Темани высыхали, она грустно и благодарно улыбалась, пила отвар тэи – чашку за чашкой, со сливками и без. И снова строчила и строчила без конца. Свои стихи она называла унылой слякотью, а однажды сгребла листки в кучу и швырнула в камин. Матушка склонилась над нею, плачущей в кресле, поцеловала в золотистую макушку.

– Ну, зачем же ты так? Писала, писала – и вот, здрасьте вам...

– Ничего светлого и прекрасного в моём бумагомарательстве нет, – надломленно и устало ответила Темань, зябко и угловато поводя плечами. – Никакой художественной ценности, одна тоска и нытьё. Туда им и дорога...

Рамут было некогда тосковать, вызовы шли один за другим: отрубленные конечности, расквашенные лица, вспоротые животы и бессчётные роженицы. Для каждой из этих женщин радость материнства была больше, чем что-либо на свете; у первородящих в глазах плескался страх и боль, будто они переживали нечто, чего не случалось до них ни с кем и никогда. И они не могли понять, почему Рамут так невозмутимо, непробиваемо и непоколебимо спокойна, будто увенчанная снежной мудростью гора. Ответ был прост: её, видевшую таинство деторождения не одну сотню раз, уже ничто не могло впечатлить. Каждые четвёртые роды приходилось завершать разрезом; свою сноровку в этой операции Рамут отточила до совершенства, а особый способ обезболивания женщинам очень нравился. Довольные мамочки советовали Рамут своим подругам и знакомым как «чудо-врача, которая забирает всю боль в кулак».

Наконец настал день переезда. Госпожа Леглит с рабочими пришла рано утром; пока эти ребята отсоединяли трубы в подвале, женщина-зодчий не отказалась выпить чашечку отвара тэи с круглым сахарным печеньем.

– Вы можете не покидать дом во время передвижения, есть и спать как обычно, – сказала она. – Дорога займёт не более пяти-шести дней.

Во дворе рабочие соорудили из досок что-то вроде плота, на который водрузили две огромные ёмкости – цилиндрические баллоны размером с небольшую комнату. Помост прикрепили к стене дома.

– Это переносное устройство водоснабжения замкнутого вида, – пояснила госпожа Леглит. – Оно предназначено для использования домами во время передвижения на большие расстояния. Из одной ёмкости вы будете потреблять воду для своих нужд, а во вторую будет сливаться отработанная. Пройдя через несколько очистителей, она снова поступит в начальную ёмкость. Насчёт чистоты не беспокойтесь – кристальная. Парни будут следить за работой очистителей и поддерживать качество вашей воды на должном уровне. Всё необходимое для этого у нас есть.

Очистители были встроены в трубу, соединявшую ёмкости, а в качестве фильтров в них использовалась сгущённая хмарь. Задача рабочих состояла в своевременной их замене и очистке на протяжение всего переезда. Одушевлённый дом успешно подключился к водяному устройству, испытал насосы – всё работало исправно. В кладовке-охладителе хранился недельный запас пищи – можно было отправляться в путь.

– Готово, госпожа Леглит, – сказал заглянувший в дом рабочий. – Можешь подымать дом.

Это было впечатляющее зрелище. Женщина-зодчий, с виду совсем не казавшаяся могучей, встала на дорожке перед домом, и её лицо стало сосредоточенно-замкнутым, брови нахмурились, веки сомкнулись. Рамут, наблюдавшая в окно за её действиями, услышала какой-то треск и хруст, и пол дрогнул у неё под ногами. Руки госпожи Леглит сделали рубящее движение по горизонтали, и Темань от громкого «крак!» вздрогнула и охнула.

– Не пугайтесь, это дом отделился от фундамента, – успокоила госпожа Леглит, вскакивая на крыльцо.

Стоя на крыльце с непроницаемым лицом, она легонько взмахнула руками вверх, и дом действительно начал подниматься. Темань боязливо зажмурилась, вжавшись в кресло, а Рамут с матушкой с любопытством наблюдали, как земля удалялась, а соседние дома уходили вниз. Помост с водяными ёмкостями, поддерживаемый подушкой из хмари, двигался на том же уровне.

– Милая, ну что ты там съёжилась? – усмехнулась Северга, оборачиваясь к оробевшей супруге. – Подойди, глянь в окошко: мы летим!

– Нет, я не встану из этого кресла, пока мы не окажемся на земле, – пробормотала та, бледная от страха.

– Трусиха, – хмыкнула матушка.

Они летели над городом. Дом плыл со скоростью повозки с носильщиками, и его движение отличалось ровным, нешатким ходом: можно было спокойно ступать по полу, не опасаясь крена. Госпожа Леглит, подложив подушечку, сидела на ступеньках и задумчиво глядела вдаль. Казалось, будто она просто любуется видами, но на самом деле неулыбчивая женщина-зодчий в строгом коричнево-сером наряде сосредоточенно управляла полётом дома. Стояли тёплые осенние деньки, и входная дверь оставалась открытой. Рамут захотелось ощутить полёт вплотную, чтобы ветер трепал волосы и гладил лицо, и она остановилась в дверном проёме.

– Я не помешаю, если присяду рядом? – спросила она у госпожи Леглит.

– Ничуть, – коротко проронила та.

– Осторожно, не упади! – встрепенулась Темань в своём кресле.

Рамут только засмеялась. Выросшая среди гор, высоты она не боялась, а потому наслаждалась щекочущим, будоражащим чувством полёта, сидя на ступеньках рядом с Леглит и подставляя лицо мягким струям встречного воздуха. Матушка остановилась у них за спинами.

– Я много чего в жизни повидала, но прямо в доме ещё не доводилось путешествовать, – проговорила она.

Они летели уже за пределами города: внизу серела лента дороги. Госпожа Леглит время от времени сверялась с картой, а предложенный ей полдник съела, не отрываясь от управления. Она придерживалась проложенных дорог, не поддаваясь соблазну срезать путь, дабы не сбиться с курса.

Дом опускался на землю, только когда госпоже Леглит требовалось посетить уборную или поспать. Для сна ей хватало трёх часов.

Темань в первый день и правда не вставала с кресла очень долго – сидела, вцепившись в подлокотники. Она смогла только выпить пару чашек отвара тэи и съесть несколько печений. Матушка подтрунивала над ней:

– Ничего, по нужде захочешь – встанешь.

Темань лишь возмущённо таращила глаза от её грубоватых шуток, но Северга оказалась права: когда Темани потребовалось в уборную, встать всё-таки пришлось. Сперва она очень осторожно приподнялась и долго стояла в таком скрюченном положении, боясь оторвать руки от подлокотников, и вид у неё при этом был несчастный и испуганный.

– Смотри, не сделай со страху все дела прямо тут, – ухмыльнулась матушка.

– Ах, прекрати свои неприличные шуточки! – поморщилась Темань, пробуя разжать руки и отпустить кресло.

Движение дома было почти незаметным, если не смотреть в окно. Пол не накренялся под ногами, и Темань, медленно выпрямившись во весь рост, сделала первый неуверенный шажок. Её взгляд упал в окно, за которым плыл лесок, и тут же Темань зашаталась.

– Ах, у меня кружится голова!

Северга откровенно потешалась над ней, покатываясь со смеху, а Рамут, сострадая её мучениям, подошла и поддержала Темань под руку.

– Не бойся, – сказала она. – Представь, что мы просто едем в огромной повозке.

– Повозку несут носильщики, – прошептала Темань, жмурясь и вцепившись в руку Рамут судорожной хваткой. – А дом летит... сам по себе! Мой разум не может этого постичь.

Она стояла в уморительной позе – на полусогнутых ногах, с далеко отставленным задом, плотно зажмурив глаза. Матушка беззлобно похохатывала, наблюдая за полётом у окна.

– Не смешно, Северга! – плаксиво простонала Темань.

– Хватит уже трястись, дурочка, – хмыкнула матушка.

Сжалившись, она просто подхватила супругу на руки и отнесла туда, куда той было надобно.

Они пообедали и поужинали в обычном порядке. На ночь госпожа Леглит опустила дом на землю – среди луга, у обочины дороги. Рабочие разместились на ночлег в гостевых спальнях, а Темань наконец вздохнула свободно, ощутив себя на твёрдой почве.

В постели Рамут думала о предстоящей свадьбе, о будущей жизни в Ингильтвене, о Вуке. Его глаза напоминали об ослепительно-голубом небе того, другого мира, откуда он был родом, и у Рамут сладко щемило в груди от удивительной чистоты этого небосвода. Это чувство чем-то напоминало полёт – такое же щекотное и будоражащее. Иногда её мысли, беспорядочно блуждая, переключались на госпожу Леглит; сквозь замкнутость, сухость и строгость в её облике всё же проступало что-то приятное. Женщина-зодчий нравилась Рамут своей увлечённостью и преданностью работе, своё дело она явно знала превосходно и отдавала ему всю себя.

Леглит вся словно бы состояла из углов – от твёрдых, острых черт лица до сухощавой, подтянутой фигуры, но то мягкое спокойствие и уверенность, с которыми она управляла домом, передавались даже нервной Темани, и понемногу страх падения у матушкиной супруги прошёл. Она выкарабкалась из состояния испуганно сжатого комочка и начала оказывать Леглит всяческие знаки заботы и гостеприимства: то подносила чашечку отвара тэи, то беспокоилась о том, не утомилась ли женщина-зодчий, и не пора ли сделать привал. Как-то проснувшись ночью, Рамут услышала голоса: Темань и Леглит беседовали. Супруга матушки растягивала свой единственный бокал вина, разрешённый ей в сутки, а управительница «воздушного судна» пила отвар: во время выполнения своих обязанностей она от горячительного воздерживалась. Разговор шёл о какой-то книге – о её достоинствах и недостатках, об идеях и вопросах, затронутых в ней. Леглит в своих рассуждениях проявляла глубину и проницательность ума, в каждом её высказывании отражался широкий кругозор и учёность, и в глазах Темани сияло нескрываемое удовольствие. Она нашла достойную собеседницу – утончённую, образованную, умную.

– Ох, что-то заболтались мы, – со смешком молвила Темань, поблёскивая в глубине глаз тёплыми отсветами каминного пламени. – Уже второй час ночи, а я легкомысленно отнимаю время у твоего отдыха!

– Беседуя с тобой, госпожа Темань, я и так отдыхаю, – молвила женщина-зодчий в ответ с учтивым кивком. – Приятный и содержательный разговор – чем не отдохновение?

– На разговоры тоже затрачиваются силы. И ничто их так не восстанавливает, как сон. – Темань поднялась на ноги, глядя на Леглит с лёгкой, чарующе-ласковой улыбкой.

Она была сама собой – впервые с того дня, когда прозвучало тревожащее известие о переезде. Стоило ей забыться, расслабиться – и её изящное, обволакивающее, голубоглазое и золотоволосое очарование пробудилось, подняло голову и раскрылось, точно цветок. И оно свершило маленькое чудо: также встав со своего кресла, серьёзная и хмурая Леглит улыбнулась в ответ. Улыбка очень красила её лицо, озаряла отблеском мягкого обаяния, да что там – просто преображала весь облик трудолюбивой, собранной и строгой женщины-зодчего. Ярким лучом она высветила ранее невидимое взгляду, а именно – то, что Леглит была в целом весьма недурна собой, просто привычка к каменно-суровому выражению набрасывала холодную тень на её лицо, омрачая его и лишая привлекательности.

– Я могла бы беседовать с тобой бесконечно, госпожа Темань, – сказала она с поклоном. – Но ты права: отдых действительно необходим. Прежде всего – тебе. А я себя не чувствую особенно уставшей и уступаю лишь потому, что в сне нуждаешься ты.

На этом они и распрощались, разойдясь по постелям. Матушка в это время, приняв на грудь кувшинчик хлебной воды, крепко спала. Её саму не особенно радовал ни этот переезд, ни повышение по службе; она словно бы принимала это как неизбежное зло, как навязанную ей правительницей Длани обузу. Ради чего она терпела это и заключала сделку с собственным несгибаемым, цельным, строптивым «я»? Ответ был очевиден: ради неё, ради Рамут – чтобы не разлучаться с нею. По словам Северги, наплечники пятисотенного ей были «как волку второй хвост», она отлично себя чувствовала в своём предыдущем чине, но раз уж вся эта затея со свадьбой так обернулась, ничего не поделаешь. Угнетённое настроение Темани не прибавляло ей радости, и она, не зная, как утешить супругу, сама пребывала в мрачном расположении духа. Ограничивая Темань в горячительном, она обычно и сама старалась не злоупотреблять в присутствии супруги, но тут у неё внутри что-то дрогнуло, и на протяжение всей дороги Северга изрядно налегала на хмельное. По её признанию, оно помогало ей уснуть.

А Темань как будто действительно взяла себя в руки. Даже вредный пример Северги не сбивал её с пути истинного, и она ни разу не попросила у Рамут тайком бутылочку – видимо, держала лицо в присутствии женщины-зодчего. Северга в их с Леглит беседах почти не участвовала, больше слушала, да и то вполуха, хмуро и рассеянно, окутанная мрачным облаком своих мыслей. Леглит обмолвилась, что училась основам зодчества по учебнику, написанному Воромью, и только это вызвало в глазах матушки некоторое оживление. Рамут показалось, что Северге было приятно это услышать.

Склонившись однажды над матушкой, лежавшей на постели во власти хмельной дрёмы, девушка ощущала сердцем тревожный холодок сомнения: а нужно ли это всё? Правильно ли, если все от этого решения не особенно-то счастливы?.. Тоскливым эхом неизбежность гулко отдавалась в груди: назад уже не повернуть. Приказ о переводе матушки в столицу подписан, приготовления к свадьбе шли полным ходом... А кроме того, Рамут не могла подвести Вука. Она не могла предать мечту о ярком мире с голубым небом и бесконечными полями бело-жёлтых цветов. Долг целительницы звал её в битву за душу Вука; будущий супруг сказал, что всё уже предрешено, всё давно проиграно, но Рамут не помышляла о том, чтобы сдаться заранее, даже не попытавшись. В эти странные, по-осеннему бесприютные, тягуче-тревожные дни она понимала ясно, как никогда ранее: вот для чего она была рождена. Изменить неизбежное, победить непобедимое.

– О чём задумалась, детка?

Матушка, пробудившись, глядела на неё из-под тяжело набрякших, усталых век. Душа Рамут отозвалась нежным, острым беспокойством: под силу ли матушке то, что на неё возлагали? Она казалась утомлённой, выдохшейся, придавленной незримой тяжестью... Какой-то постаревшей даже. Снесёт ли она новое бремя? В порыве сострадания Рамут коснулась ладонями матушкиных щёк, ласково склоняясь над нею.

– Я должна это сделать. Должна его спасти, – прошептала она, выплёскивая тёплый, влажно-солёный ком своих чувств. – В нём есть какая-то боль, матушка. И я должна попытаться эту боль исцелить. Вук... он не совсем такой, каким кажется на первый взгляд. В нём – живая, страдающая душа. Он не верит в то, что я могу ему помочь, но я считаю иначе. Он не зря потянулся ко мне! Не зря наши с ним пути пересеклись! И я должна сделать всё... Всё, что в моих силах. Всё возможное... И невозможное тоже.

– Ты всё делаешь верно, милая. – Усталая полуулыбка тронула суровые губы матушки, а жёсткие пальцы в ответ на ласку Рамут коснулись её щеки. – Хоть я и пытаюсь оградить тебя от военной стези, но в душе ты – боец, как и я. Не думай о том, победишь ты или проиграешь. Просто делай то, что велит тебе сердце. Иногда вера творит чудеса.

Две тёплые слезинки упали из глаз улыбающейся Рамут на матушкины щёки.

– Матушка... Я знаю, ты делаешь всё ради меня... Я тебя никогда не покину, никогда не забуду. Ты – моя, а я – твоя, помнишь? – Губы шевелились вблизи губ, дыхание смешивалось, ласкающие пальцы встречались и вздрагивали, сталкиваясь. – Так будет всегда, вечно! Никто не сможет затмить в моём сердце тебя!

В жарком сердечном порыве, охватившем душу яркой вспышкой, Рамут покрывала лицо матушки исступлёнными поцелуями, а та, приподнявшись на локте, отвечала ей тем же. Дыхание Северги горьковато отдавало хмельным, но для Рамут это не имело значения. Она и сама будто опьянела от чувств.

– Я люблю тебя, – шептала матушка, пригибая голову Рамут к себе и вжимаясь жёсткими губами в её щёки, лоб, брови. – Я уже не боюсь говорить это, ты отучила меня бояться, укротила зверя, и он теперь – твой ручной щеночек... Я люблю тебя, детка. Только ты, ты одна, моя единственная... Люблю тебя...

Рамут, купаясь в этих быстрых, щекотно дышащих «люблю», плакала и смеялась, получала поцелуи и сама целовала в ответ. А в дверях спальни, прислонившись к косяку, стояла Темань.

– Кхм... Простите, я, наверно, не вовремя, – проговорила она. – Я лягу в гостевой спальне.

Неестественно прямая, точно аршин проглотила, матушкина супруга развернулась и ушла. Северга зарылась лицом в волосы Рамут, рыкнула.

– Как меня бесит это её кривлянье и показушная ревность! Дура... Иного слова не могу подобрать. Учёная, образованная, но – дура.

Рамут вздохнула, уткнулась в её лоб своим.

– Матушка... Просто скажи хоть раз и ей, что любишь.

Дом стоял на земле, пока госпожа Леглит давала себе небольшой отдых – сидела в библиотеке с книгой и чашкой душистого отвара тэи. При появлении Рамут она собралась было учтиво встать, но та, присев в другое кресло, с улыбкой махнула рукой: сиди, мол. На весь дом раздался громовой рёв Северги:

– Темань! Какая, к драмаукам, гостевая спальня?! Ты моя жена, и твоё место – в моей постели!

Та что-то отвечала ей невнятно и плаксиво-нервно, но вскоре воцарилась тишина. Женщина-зодчий, озадаченно пошевелив бровями и отставив в сторону пустую чашку, закрыла книгу.

– Кхм... Мне это показалось, или многоуважаемая хозяйка дома грубовато обращается со своей супругой? – молвила она.

– Не обращай внимания, госпожа Леглит, – улыбнулась Рамут. – Такая уж у них любовь.

Они прибыли в столицу на шестую ночь путешествия. Моросил осенний дождь, и госпожа Леглит, стоя на крыльце, куталась в плащ с поднятым наголовьем. Из-под низко надвинутых полей шляпы она всматривалась в излучающие прохладно-молочный свет улицы. Перед Рамут раскинулся огромный город, озарённый ночным сиянием, и сердце холодило дыхание неизвестности. Как примет её столица? Уж наверняка не с распростёртыми объятиями. Придётся завоёвывать доверие этой своенравной, пресыщенной красавицы, изобиловавшей величественными зданиями, исполинскими статуями и множеством великолепных, разбитых с изысканной правильностью общественных садов. Вот где раздолье для приятных прогулок! Город пересекала петлёй холодно блестящая излучина реки; по огороженной набережной прохаживались жители – Рамут видела свысока крошечные фигурки.

– Ну, вот мы и почти на месте, – пробормотала себе под нос госпожа Леглит задумчиво.

– Ингильтвена – твой родной город? – полюбопытствовала Рамут.

– Нет, я родилась далеко от столицы, в маленьком городке, похожем на Дьярден, – ответила женщина-зодчий. – А учиться приехала сюда. Выучилась, осталась работать. Возможности для раскрытия себя тут большие – гораздо шире, чем в окраинных городишках. Но и крутиться надо: Ингильтвена не принимает ленивцев и небокоптителей, любящих поваляться в постели полдня. Тут или работаешь на пределе своих сил, или окажешься на дне жизни. Впрочем, как и везде, наверно... Просто столица – более жестокая, не прощает ошибок и расхлябанности. Процветают в ней те, у кого есть ум и деловая хватка. Но, думаю, ты не из неудачниц. Тебе понравится здесь.

– Не знаю, – поёжилась Рамут, тоже запахнув плащ поплотнее. – Я выросла в деревне, а в городе мне неуютно. Но, как и тебя, учёба и работа увели меня далеко от родной усадьбы. А в столицу я перебираюсь из-за свадьбы – к будущему мужу.

– Поздравляю с этим счастливым событием, – проронила Леглит с кратким поклоном-кивком. – А я из-за своей работы вряд ли когда-нибудь обзаведусь семьёй... Дело отнимает все силы и время.

– А если влюбишься? – улыбнулась Рамут.

Леглит стрельнула взглядом из-под вскинувшихся ресниц. В глубине её зрачков зажглась беспокойная искорка, словно Рамут задела в её душе какую-то потаённую струнку. Погасив её нарочито сосредоточенным прищуром, женщина-зодчий хмыкнула:

– Если это и случится, то, скорее всего, как-нибудь... нелепо. И ничем хорошим не кончится. – И оборвала себя: – Ну, полно, ни к чему думать об этом. Мы уже приближаемся к новому «месту жительства» вашего дома.

Матушке с Теманью предстояло поселиться на тихой окраине, чем-то похожей на Дьярден. Ничто здесь не напоминало о том, что это спокойное захолустье – тоже часть столицы. Особняки стояли далеко друг от друга, окружённые небольшими садами, а на свободном участке зиял навстречу небу новый фундамент, выполненный по точным меркам. Дом завис над ним, и госпожа Леглит соскочила с крыльца. Рабочие перекрыли трубы и отсоединили передвижное водоснабжение, быстро покрыли фундамент скрепляющим раствором, и женщина-зодчий ловко и точно посадила дом. Рамут почувствовала лишь краткую дрожь пола под ногами да услышала лёгкое звяканье чашки о блюдце: дом встал на своё место.

– Милочка, пусть твоя матушка с супругой поднимутся с постели, им нужно присутствовать при завершающей части работ. И подписать акт сдачи-приёмки, – обратилась Леглит к Рамут.

Темань, как все нервные натуры, проснулась мгновенно, едва ощутив толчок при опускании дома на каменное основание. Когда Рамут поднялась наверх, она уже выходила из спальни, затягивая пояс халата. Севергу пришлось тормошить и расталкивать.

– Уже всё? Приехали? – хрустнув шейными позвонками, спросила она спросонок.

– Да, сейчас ведутся завершающие работы, – сообщила Рамут. – Тебе с тётей Теманью надо подписать бумагу.

Матушка оделась и вышла. Леглит показала ей едва заметный шов – место соединения дома с фундаментом; также они осмотрели подвал, после чего матушка поставила подпись в знак того, что нареканий к качеству выполнения работ у неё нет. Дом успешно подключился к сети одушевлённых домов Ингильтвены, и его можно было считать полностью «прижившимся» на новом месте. Темань, ёжась во дворе на осеннем ветру, смотрела в тёмное небо с воронкой. Оно отражалось в её глазах тревожной бездной.

– Госпожа Темань...

Леглит подошла к ней, чтобы попрощаться. Золотоволосая матушкина супруга сморгнула из взгляда грустную растерянность и подарила женщине-зодчему обворожительную улыбку.

– Было приятно познакомиться с тобой, любезная Леглит, – молвила она, с поклоном подавая ей руку. – Мы несказанно благодарны тебе за проделанную тобой работу. Не откажись отужинать с нами! Впрочем, нам ещё предстоит освоиться тут... На это уйдёт некоторое время. Как насчёт будущего вторника?

– Хм... – Леглит озадаченно тронула подбородок, чуть улыбнулась. – Благодарю за приглашение. Думаю, я смогу. Но если что-то не получится, я заранее сообщу.

Она задержала руку Темани в своей несколько дольше необходимого, будто замешкавшись, и в её глазах проступило задумчивое восхищение. Матушка, словно не заметив этого, обменялась с женщиной-зодчим рукопожатием и заверила, что будет рада видеть её за своим столом. Кажется, она в память о своей родительнице питала ко всем зодчим особое отношение.

Несколько дней прошли в суете и хлопотах новоселья. Матушка вступала в новую должность, Темань знакомилась с новыми соседями, то приглашая их на чашечку отвара, то нанося ответные визиты. Рамут, не желая оставаться праздной, сразу же принялась прощупывать почву насчёт работы. Конечно, следовало заявить о себе. Первым делом она посетила врачебное общество Ингильтвены, располагавшееся на первом этаже большого конторского здания в деловом центре города. Общество располагало несколькими помещениями: научной библиотекой, залом для лекций, хирургическими залами, приёмным покоем для больных (с отдельным крыльцом), а также клубом для отдыха. Проходя мимо последнего, Рамут в открытую дверь увидела расположившихся в креслах женщин-врачей, которые проводили время за неспешной беседой и втягиванием дыма курительной смеси. В Дьярдене Рамут только слышала об этом зелье: в их с матушкой маленьком городе достать его было невозможно. Кашлянув от царапанья в горле, Рамут привлекла к себе внимание рослой сероглазой госпожи, выделявшейся среди остальных чувственно-красивым, волевым лицом и звучным бархатистым голосом. Сидела она, закинув одну длинную ногу на другую, и голенище её щегольского сапога блестело, покачиваясь. Пальцами правой руки она нетерпеливо барабанила по подлокотнику – видно, спешила куда-то или просто не любила подолгу сидеть без дела. Безупречно накрахмаленное кружево рукавов и воротника сияло свежестью утреннего инея, а пепельно-русые волосы падали мягкими волнами на её плечи. Красота её не была жеманно-слащавой – она дышала силой, решительностью, жаждой деятельности. Смутившись от пронзительно-умного, испытующего взгляда незнакомки, Рамут поприветствовала её кратким полупоклоном и поспешила дальше.

– Госпожа, позволь представиться: меня зовут Мервинг. Можно узнать твоё имя и цель прихода? – осведомилась белокурая девушка-секретарь, поднимаясь из-за стола в уютном уголке, огороженном шкафами.

– Меня зовут Рамут, я врач, – представилась молодая целительница. – Я только что приехала в Ингильтвену и хотела бы засвидетельствовать своё почтение этому Обществу и вступить в него. Ну, и оставить сведения о себе, если можно.

– О, добро пожаловать, сударыня! – блеснула Мервинг молочно-белыми клыками в любезной улыбке. – В таком случае необходимо завести личное дело на тебя. У нас такой порядок. В дело заносятся личные сведения и врачебные достижения каждого члена Общества.

Она достала из ящика шкафа большую чистую тетрадь с плотными корочками и записала на первой странице имя, место рождения и проживания Рамут.

– Я вскоре сменю место жительства, – предупредила та. – Мне предстоит свадьба и переезд в новый дом.

– Поздравляю, сударыня! – опять блеснула улыбкой секретарь. – Благодарю за предупреждение! Все изменения мы внесём своевременно, как только ты сама соизволишь о них сообщить.

Секретарь внесла в дело учебное заведение, которое окончила Рамут, а также краткие сведения о её рабочем опыте в Дьярдене.

– М-м, весьма солидно для молодого врача! – уважительно покивала она головой.

Для вступления в Общество Рамут следовало заплатить небольшую сумму, а также уплачивать ежемесячные взносы. Размер зависел от опыта и заработка. Молодые врачи платили меньше, опытные и хорошо зарабатывающие – больше.

– Я оповещу Общество о пополнении его рядов, – благодушно и приветливо поклонилась Мервинг. – В течение трёх-пяти дней мы отметим твоё вступление на общем собрании, и ты получишь ленточку – знак принадлежности к нашему союзу. Собрания проходят раз в семь дней, на них читаются доклады, лекции, происходит обмен опытом. Каждый член Общества должен выступить за год не менее семи раз. Посещение собраний обязательно для всех. Частые пропуски без уважительной причины будут расценены как неуважение к сотоварищам по науке. Ну, а заглядывать в наши стены можно в свободном порядке. Лучше, конечно, почаще, – Мервинг приподняла уголки хорошеньких розовых губ в маленькой улыбке. – Чтобы узнавать новости и поддерживать общение.

Закончив дела с секретарём, Рамут задержалась у стойки с расписанием мероприятий Общества. Выполнено оно было изящным, чётким почерком с округлыми, крупными буквами. Доклады, лекции, защиты научных работ, показательные операции – на месяц вперёд.

– Кхм, – раздалось вдруг у Рамут за спиной. – Доброго дня, сударыня!

Обернувшись, она увидела тех самых женщин-врачей из курительной комнаты – во главе с представительной сероглазой незнакомкой в блестящих сапогах. Пропитанные горьковато-дурманящим запахом дыма, они приблизились к Рамут. Каждая носила на лацкане кафтана маленькую круглую брошь с тёмно-синей шёлковой ленточкой. Видимо, точно такую же предстояло получить и Рамут.

– Сударыня! – обратилась к ней эта яркая, обаятельно улыбающаяся госпожа. – Ты поприветствовала нас и убежала куда-то, даже не дав нам возможности должным образом ответить! Позволь представиться: меня зовут Реттгирд.

Не заметить её было невозможно: раскаты её сочного, звучного голоса отдавались под сводами потолка, серый кафтан с чёрными бархатными лацканами и золотыми пуговицами сидел на ней безупречно, а покрой брюк подчёркивал достоинства её длинных красивых ног. Черты её лица были благородно правильны, и даже довольно крупный нос с горбинкой не портил их. Реттгирд сразу затягивала собеседника в сети своих приветливых чар, и тот уже не мог оторвать взгляда от высокого, умного лба без единой морщинки, ямочки на подбородке и чёрных ресниц изумительной густоты. Рамут сразу поняла: перед ней, несомненно, яркая личность.

– Здравствуйте, госпожа Реттгирд, здравия и вам, сударыни, – поклонилась она всем сразу. – Прошу прощения, что прошла мимо: я спешила записаться у секретаря. Моё имя – Рамут, я только что приехала из Дьярдена и намереваюсь остаться в столице. Буду очень рада, если уважаемое Общество примет меня в свои ряды.

– В таком случае добро пожаловать! – в ответ поклонилась Реттгирд, окутывая Рамут мурашчатым теплом доброжелательно-любопытного взгляда. – Не откажись выкурить с нами по трубочке бакко.

Рамут, никогда не пробовавшей этого зелья, было немного боязно брать в руки гладкое, зеркально отшлифованное курительное приспособление в виде чашечки с изогнутой полой трубкой. В чашечку помещалась щепоть бакко, поджигалась, а дым следовало втягивать через трубку в лёгкие. После первой затяжки Рамут закашлялась, и Реттгирд со смехом похлопала её по лопатке.

– Ничего, ничего, это просто с непривычки. Дым бакко обладает многоступенчатым действием: сначала он расслабляет и успокаивает, затем дарит весёлое расположение духа, а потом необычайно проясняет ум и способствует сосредоточению. Здорово помогает взбодриться при недосыпе, а это, как ты знаешь, частое явление при нашей работе... Однако злоупотреблять курением не советую, это чревато перевозбуждением нервов и бессонницей. Употреблять бакко лучше не чаще одного раза в два-три дня, действия как раз хватает на этот промежуток.

В груди Рамут разлилось немного саднящее тепло, а комната с лёгким звоном поплыла вокруг неё. Тело на пару мгновений потеряло устойчивость, но потом небольшая тяжесть наполнила руки и ноги, и Рамут ощутила себя словно прилипшей к своему месту. Госпожа Ульвен, рыжеволосая, с водянисто-голубыми выпуклыми глазами, добавила:

– Да, и ещё: если собираешься обзаводиться ребёнком, за месяц до зачатия лучше начать воздерживаться от курения.

Стоил один мешочек этой мелко растёртой сухой травы недёшево – на эти деньги можно было жить неделю. Продавался бакко только в Обществе и только его действительным членам. При вступлении каждый соискатель давал обещание не распространять его за пределами Общества и брать только для собственного потребления. За нарушение обещания могли и исключить из союза врачей.

Затянувшись ещё несколько раз, Рамут ощутила то самое расслабление: тело мягко растекалось в кресле, а рассудок воспарил к чистым снежным вершинам. Казалось, начни сейчас рушиться крыша здания, Рамут не шевельнула бы и пальцем. Дымок согревал и развязывал язык, будто вино.

– Расскажи немного о себе, Рамут, – предложила Реттгирд, снова закидывая одну ногу в блестящем сапоге на другую. – Очень любопытно узнать тебя поближе! Дьярден – это где? Никогда там не была.

Рамут принялась обстоятельно рассказывать, где это, и Реттгирд слушала, кивая: «Да, да, я понимаю». Поведала молодая целительница и о своей жизни в Верхней Генице у тётушки-костоправки – бесхитростно и откровенно. При упоминании о народных целителях на лицах женщин-врачей появились усмешки, и только Реттгирд слушала уважительно и серьёзно, без предубеждения.

– Мне не терпится увидеть воочию хотя бы одну из тех способностей, о которых ты заявляешь, любезная Рамут, – молвила она. – У нас в Обществе проводятся показательные операции. Думаю, ты могла бы проявить перед всеми нами, на что способна. Очень, очень любопытно.

В её тоне Рамут не слышала и тени насмешливости и недоверия, а тепло от дыма бакко окутывало душу и тело приятной истомой. В сердце появилась какая-то светлая, искрящаяся лёгкость, и всё, что омрачало мысли Рамут, вдруг показалось незначительным и смешным. Волшебство серых глаз и ясной улыбки Реттгирд сплеталось с этой дурманной дымкой в колдовской узор, и Рамут блаженствовала. Замечательный сегодня день! Приятное общество сестёр по науке, уютная комната, дивная погода... Она непременно вольётся в союз врачей, заслужит уважение его членов и будет полезной тем, кто нуждается в помощи. Она будет много, очень много работать, находя в этом удовлетворение и радость. Это её призвание, её стезя – помогать, исцелять, спасать. Свадьба? Ну что ж... Ничего плохого в том, чтобы обзавестись мужем, нет. И Вуку она обязательно поможет, прольёт в его усталое сердце каплю счастья и лучик света. И матушка непременно станет ею гордиться, а Темань найдёт себе в столице применение, и всё у них будет хорошо.

Рамут плыла на укачивающих волнах этих приятных, умиротворённых мыслей, выпуская изо рта струйки сизовато-седого дыма. Её – уже в который раз! – поздравили с будущим бракосочетанием, а когда узнали, что её избранник – помощник Её Величества по особым поручениям, смолкли на пару мгновений, впечатлённые.

– Недурно для новичка в столице, – со смешком молвила Реттгирд.

К слегка едкому, раздражающему лёгкие дурману бакко добавился греющий хмелёк от пары чарок хлебной воды с грибной закуской. Совершенно удачный день! Рамут уже совсем освоилась и чувствовала себя легко, смеялась шуткам и задавала вопросы без стеснения.

– А я о прелестях сельской жизни только мечтаю, – сказала Реттгирд, щуря глаза с пушистыми ресницами и глядя вдаль сквозь дымную завесу. – Уехать бы в глушь, отдохнуть, порыбачить... Но я люблю этот город, проклятый и прекрасный одновременно. Он чарует, поглощает силы, высасывает душу. И цепляет на крючок вечной суеты, с которого не так-то легко соскочить.

Реттгирд была потомственным врачом, продолжая семейный обычай. Будучи красивой, притягательной женщиной в самом расцвете, она, тем не менее, отклоняла все брачные предложения и сама не стремилась связать себя семейными узами. По её словам, ей и так было хорошо. Работа стояла на первом месте в её жизни, а что до плотских утех, то она их и без этой кутерьмы под названием «свадьба» могла найти. Остальные врачи тоже что-то о себе рассказывали, но Рамут, слушая, тут же забывала: Реттгирд забирала всё внимание, приковывала к себе все мысли, она царила и главенствовала в разговоре. Рассказы сестёр по науке она сопровождала шутливыми замечаниями, остроумными и не обидными, но порой довольно-таки ехидными. Присутствующих она хорошо знала и могла парой метких слов описать их личности. Никто с ней не пререкался, все лишь посмеивались. Беседа перешла с личных тем на научные. Рамут, как и подобало новичку, больше слушала, чем говорила. Реттгирд громила критикой новые статьи, представленные на прошлом собрании, и Рамут невольно ёжилась, представляя себя на месте авторов.

– Погоди, дорогая Реттгирд, постой, – пытались не соглашаться собеседницы. – Кое в чём ты права, а кое-где цепляешься не по делу. Тебя хлебом не корми – дай поспорить!

– И в чём же я, позвольте спросить, цепляюсь не по делу? – с озорным вызовом щурилась Реттгирд, блестя острыми искорками в глазах, и её лицо приобретало задорное, азартное выражение. – А ну-ка, ну-ка! С этого места – поподробнее!

Спорщицей она и вправду была заядлой, цепкой и зубастой – легко не отделаешься. Рамут предстояло на церемонии вступления в Общество выступить с речью, в которую входил рассказ о себе и небольшой научный доклад; неотъемлемая часть последнего – вопросы к докладчику. Вот этой-то части Рамут и опасалась. Если Реттгирд будет «цепляться» с таким же жаром, какой она показывала сейчас... Быть беде! Впрочем, после пары затяжечек бакко Рамут вспомнила, что сама не из робкого десятка, и расслабилась в кресле, дружески улыбаясь своей будущей оппонентке. А та, взглянув на часы, воскликнула:

– О, сударыни мои, уже два пополудни! Самое время отобедать. Да и о работе не следует забывать.

Обед они вкусили прямо здесь – за одним из накрытых белыми скатертями столиков трапезного зала. Реттгирд ушла раньше всех, пожав руку Рамут с какой-то, как показалось девушке, особой сердечностью и многозначительным взглядом. Прочие собеседницы ещё оставались некоторое время за столом. От них Рамут узнала, что в лице этой красивой сероглазой госпожи имела честь познакомиться с молодым восходящим светилом врачебных кругов столицы и единственной в Ингильтвене обладательницей дара обезболивания при помощи внушения. Вернее, единственной она была до приезда Рамут.

– Так что, любезная наша сестра по науке, готовься! – Рыжеволосая Ульвен развязно заиграла бровями. – Реттгирд этого так не оставит. А ещё будь осторожна: она тот ещё ходок!

– В смысле? – слегка опешила Рамут.

– По женщинам, – понизив голос, подмигнула Ульвен. – Особенно – по красивым, вроде тебя. Думаю, внушение она время от времени использует... кхм, не по врачебному назначению.

От таких намёков Рамут стало вдруг жарко, по щекам разлился сухой огонь румянца, но почему-то она совсем не удивилась.

Они уже собрались было разъезжаться по домам, когда в трапезный зал вошла секретарь. Выискав глазами Рамут, она снова улыбнулась ей розовыми губками.

– Сударыни! – обратилась она к сидящим за столиком. – В приёмном покое ожидают двое больных с супругой. Срочно требуется хороший лицевой хирург.

Рамут, не раздумывая ни мгновения, поднялась со своего места.

– Я готова.

– Второго возьму я, – сказала Ульвен. И подмигнула Рамут: – Говоришь, умеешь без шрамов? Вот и посмотрим, у кого работа выйдет тоньше!

В просторном чистом зале с зеркально гладким полом и мягкими диванчиками помощи дожидались двое взъерошенных и потрёпанных забияк – супругов светловолосой, величавой госпожи в чёрном кафтане с белым шейным платком. Они подрались между собой, и в итоге у одного красовались кровавые следы когтей через всё лицо, а у второго вдобавок к фингалу под глазом и таким же глубоким царапинам было откушено ухо, а точнее, половинка ушной раковины. Последнюю супруга драчунов принесла завёрнутой в носовой платок и, брезгливо морщась, протянула врачам.

– Сударыни, можно ли что-нибудь с этим сделать? Эти безобразники поцапались.

Оба супруга были ещё молоды – совсем юнцы. Сидели они надувшись, как пойманные за проказами мальчишки, и не глядели друг на друга. Ульвен хмыкнула, окинув беглым оценивающим взглядом последствия потасовки.

– Недурно поцапались!.. Рамут, ты кого берёшь?

– Вот этого господина с откушенным ухом, – улыбнулась девушка.

К её услугам была надраенная до блеска, белоснежная операционная комната, превосходный шовный материал и самые лучшие инструменты, какие ей только доводилось видеть. Пострадавших разместили на соседних креслах, а врачи вымыли руки и облачились в чистые халаты, фартуки и шапочки. Обоим больным Рамут сделала обезболивание своим привычным способом.

– Впечатляет, – молвила Ульвен. – Реттгирд обычно долго над этим колдует, а ты – раз, и готово!

Прислушавшись к себе, Рамут поняла, что пребывает после курения бакко в стадии ясности ума – звонкой, как хрусталь, и всеохватной, как небесный купол. Тёплая хмельная дымка улетучилась, мозг работал чётко, а пальцы были готовы к тончайшим движениям. Первым делом она принялась за ухо. Пришить его было парой пустяков. Подушечками пальцев молодая целительница прогладила шов, чтобы тот зажил без шрама, а тонкие нитки не требовалось вынимать: они поглощались тканями тела без следа. Затем она бережно и тщательно зашила глубокие борозды от когтей и точно так же погладила пальцами.

Ульвен, работая над своим больным, время от времени поглядывала в сторону Рамут.

– Значит, вот так – просто пальцами? И шрамов не останется?

– Да, – кивнула девушка.

– Слушай, сделай и моему так же, – подумав, попросила Ульвен. – А то ведь жалко парня, вся мордаха в рубцах будет...

Рамут обработала своим лечебным воздействием наложенные ею швы, после чего они перевязали больных, подложив под бинты плёнку из хмари для лучшего заживления и снятия боли. Рамут вывела драчунов из состояния обезболивания, и они с Ульвен вернули их ожидавшей в приёмном покое супруге.

– Пожалуйте завтра на снятие повязок, – сказала Ульвен, заполняя два счёта за лечение – на своё имя и на имя Рамут. – Личико не мочить, не чесать – в общем, не трогать никоим образом.

– Да, госпожа врач, разумеется, – кивала супруга. – Твои указания будут выполнены в точности. А шрамы большие останутся?

– Не должно остаться никаких, – ответила Ульвен, бросая взгляд на Рамут. – Сегодня к нам прибыла вот эта молодая госпожа, которая владеет искусством разглаживать рубцы. Вот завтра и увидим, действительно ли она такая мастерица.

Увидев сумму, проставленную в счёте, Рамут придержала рукой челюсть, чтоб не отвалилась. Столько за одну несложную операцию она не получала никогда! В Дьярдене за эти деньги ей пришлось бы пахать недели две. Вот что значит – столица... Супруга двух забияк спокойно расплатилась по счетам, и в кошельке у Рамут брякнули звонкие монеты – её первый заработок в столице.

– Если тебе ещё не сказали, то у нас в Обществе принято по очереди дежурить в приёмном покое, – сказала Ульвен. – Вообще больными могут заниматься любые врачи, которые в это время присутствуют здесь – как мы с тобой сейчас. Но на случай, если никого не окажется или все будут заняты, и существуют дежурные. Дежурства – по расписанию. Обычно – сутки, пару раз в месяц. После церемонии вступления тебя внесут в расписание.

Только они с Рамут собрались по домам и уже вышли на крыльцо под хмурые лучи осенней Макши, как у ступеней остановилась повозка. Дверца распахнулась, и показалась испуганная молодая женщина с огромным животом. По её лицу градом катились слёзы.

– Ой, ой, больно! – всхлипывала она. – Помогите!

Подняться по ступенькам она уже не могла, и Рамут с Ульвен кинулись к ней. Сиденья повозки были забиты покупками из торговых лавок.

– Ну, и куда это мы, позвольте спросить, потащились, сударыня? С этаким-то бременем! – с лёгким укором молвила Ульвен. – Коли на сносях пребываешь, мужа за покупками надо посылать!

– Муж не купит то, что нам с малышом надо! – всхлипнула беременная. – Перепутает всё... Я лучше сама...

– Ну, и на кой он тогда нужен, если всё сама? – проворчала Ульвен, подхватывая женщину под локоть.

– Он хороший, – хныкала та. – Он пяточки мне чешет...

– Ну, если пяточки чешет, тогда – да, – хмыкнула Ульвен. – Хоть на что-то годен.

А беременная опять разразилась стонами. Она потянулась к Рамут: наверно, бессознательно ощутила к ней доверие.

– Я рожаю, да?

– Да, милочка. – Рамут с ласковым состраданием подхватила синеглазую красавицу с детски-пухлым ртом на руки.

– Ну вот, а я только что забрала от портного новый кафтан для беременных! – с досадой поморщилась женщина.

– А по срокам прикинуть не догадалась, голубушка? – усмехнулась Ульвен. – Ну ничего, следующее дитя понесёшь – ещё наденешь.

– К тому времени его покрой уже устареет, – хныкнула беременная.

– Ну, так новый сошьёшь, что за беда! – фыркнула Ульвен.

Она была немного ворчлива: торопилась домой, к маленькой дочке. Рамут кивнула ей:

– Ты езжай, я сама справлюсь.

– Ладно, удачи, – улыбнулась Ульвен.

У женщины оказался узкий таз, естественным путём она разродиться не могла, и Рамут, погрузив её в обезболивание, выполнила разрез. Достав из утробы двух младенцев вместо одного, она не удержалась от смеха:

– Двойная радость, сударыня! У тебя близняшки. Мальчик и девочка. Если в самом скором времени вы с супругом не пойдёте за третьим, то плакал твой новый кафтанчик!..

В общем, день выдался хлопотливый. Рамут отправилась в Общество врачей только для того, чтобы записаться и разузнать, что да как, а оказалась вовлечена в работу в первый же день. И дела всё время прибывали – то одно, то другое... Всюду требовались её целительные руки. Вошла она в эти стены около полудня, а выйти смогла только спустя восемь часов. Когда Рамут проходила мимо секретарского стола, Мервинг молвила с уважением и одобрением:

– Ну, госпожа Рамут, ты и даёшь! Едва пришла, не успела ещё и ленточку получить – и сразу же трудиться! Вне всяких сомнений, Общество будет радо такому пополнению.

Обменявшись с секретарём прощальными поклонами, Рамут отправилась домой. Повозки, надо сказать, всегда сновали около Общества в изобилии, развозя врачей, и трудностей с поисками средства передвижения у Рамут не возникло. Стоило ей поднять руку, как свободный экипаж оказался рядом с ней.

– Куда едем, госпожа врач?..

Рамут объяснила. Её домчали в мгновение ока; возле дома стояла роскошная, мерцающая золотыми узорами повозка с гербом, а щегольски одетые носильщики, устроившись внутри, развлекали себя игрой «задумай слово»: видно, гость сидел уже долго. И гость, судя по всему, не простой – высокопоставленный. Узнав герб Её Величества Дамрад, Рамут ощутила сердцем тревожный холодок.

Дыхание этого холода захлестнуло её прямо с порога. Зверь с морозно-синими глазами, опасный и сильный, смотрел на неё, и волчья сущность Рамут невольно вздыбила шерсть внутри неё, а верхняя губа приподнялась в оскале. Человеческий облик был лишь внешней оболочкой гостя: Рамут чуяла в нём безжалостное чудовище со сгустком мрака вместо сердца. Каждая шерстинка её собственного «внутреннего волка» поднималась во враждебном напряжении, и девушка застыла на пороге гостиной.

– Моя дорогая невеста, рад тебя видеть! Оказывается, вы уже несколько дней как приехали, а мне – ни слова, ни весточки! Я в возмущении, моя драгоценная госпожа!

Синеглазый человекозверь, подойдя, почтительно облобызал руки Рамут, а она со сжавшимся в холодный комочек сердцем пролепетала:

– Здравствуй, Вук. Прости, что не дали тебе знать о нашем прибытии. Было очень много дел в связи с переездом.

Её язык еле ворочался, а душа обмерла, покрывшись инеем горестного недоумения: куда делся тот Вук, которого она видела во дворце Дамрад? Когда грустноватое затаённое тепло успело смениться мертвящим морозом? Внешне он нисколько не переменился: то же лицо, то же тёмное золото волос, тот же чёрный наряд, но глаза и голос... Стужей веял его взгляд, а голос звучал ниже и жёстче, гулкими и грозными, неприятно будоражащими раскатами. Осенняя буря грохотала в нём, и слышались отзвуки беспощадной, как далёкая битва, беды.

Темань сидела у камина неестественно прямо, стиснув на коленях руки. В её неподвижных глазах застыл ледяной глазурью отблеск ужаса, словно всё самое страшное, что могло случиться с нею, уже обрушилось неистовой волной на её сердце. Было ли тому виной присутствие Вука или какое-то дурное известие? Пустые чашки на столике означали, что матушкина супруга оказала Вуку должное гостеприимство, но теперь она сидела в оцепенении, словно тот высосал из неё всю душу.

– Тётя Темань! – Рамут, опасливо косясь на Вука, подошла к ней и тронула за плечо.

Супруга матушки вздрогнула от прикосновения и вскинула на Рамут полный пульсирующего страха взгляд.

– Где ты была так долго? – сдавленным, ломающимся голосом спросила она. – Господин Вук... Он ждёт уже два часа.

– Прости, я задержалась в Обществе врачей. Думала, что только осмотрюсь там, запишусь и задам пару вопросов, а пришлось сразу же работать. – Рамут встала у кресла Темани, опасаясь поворачиваться к Вуку спиной: звериная настороженность превращала её в сжатую пружину.

– Моя госпожа сколь прекрасна, столь же и трудолюбива, – сказал Вук, приближаясь мягкой поступью хищника.

Даже в далёком детстве, встретив у зимнего колодца высокого воина с холодными глазами, Рамут так не обмирала. Ей, маленькой девочке, матушкин взгляд тогда казался самой страшной, невыносимой вещью на свете... Сейчас она видела перед собой гораздо более жуткое, опасное, непредсказуемое и непостижимое существо. Рамут искала в ледяной, как междумирье, бездне его взгляда ту усталую, но светлую душу, которая разговаривала без слов с её душой, и не находила. Яркий мир, бело-жёлтые цветы... Где это всё? Где ласковый шёпот трав, где незримое прикосновение тёплой ладони к сердцу? Всё исчезло, словно канув в тёмную бездонную прорубь. Неужели тогда ей всё пригрезилось, а сейчас перед нею предстала вся правда без прикрас? Или Вук оплёл её сладкими чарами, а теперь показал своё истинное лицо – а вернее, кровожадную звериную харю, наводящую ужас? Волчья морда клыкастой оскаленной маской проступала сквозь человеческие черты, делая красоту жёсткой, как холодный камень. Мороз бежал по коже от пронзительной, недоброй пригожести этого лица.

– Я пришёл, чтобы сообщить тебе, что всё уже почти готово для нашей свадьбы, моя бесценная избранница, – сказал Вук, с отчётливым ледяным призвуком выговаривая каждое слово. – Торжество состоится через месяц во дворце Её Величества. Я принёс примерное описание церемонии. – Он развернул перед Рамут папку с исписанными листками. – Вот здесь изложен ход праздника. Просмотри и утверди его, а если желаешь, можешь внести свои предложения. Её Величество обязательно их рассмотрит.

У него было вкрадчивое, подобострастное обхождение опытного царедворца, змеёй вползающее в душу, оплетающее клейкими тенётами витиеватой учтивости и лести. Мягко он стелил, но не окажется ли постель жёсткой? Рамут рассеянно скользила взглядом по строчкам, заполненным чётким, холодно красивым почерком, но суть читаемого ускользала от неё. Да не всё ли равно, что будет на этом торжестве? Вся эта навязанная роскошь давила на душу, как стальные кандалы. К чему это всё, если видение яркого мира с голубым чистым небом поглотил зловещий мрак? Рамут не могла взять в толк, отчего Вук так изменился, это ошеломило её и навалилось обездвиживающим недоумением. Какой Вук был настоящий – тот, с тёплой улыбкой, или этот – сладкоречивое чудовище с ледышкой в груди? Непонимание мучительно разрывало разум. Страницы с шелестом вздохнули и закрылись.

– Вук, прости, день сегодня был насыщенный... Ужасно устала и решительно ничего не соображаю, – проронила Рамут, возвращая папку.

Рука Вука мягко, но настойчиво надавила в противоположном направлении.

– Ты можешь оставить это у себя, госпожа. Если я пришёл в неподходящее время, прошу меня простить. – В поклоне глаза Вука коротко зажглись морозными искорками. – Прочти, когда тебе будет удобно, а я приду за ответом позже. Но помни, что сделать это нужно к определённому сроку, потому что если ты захочешь что-нибудь изменить, это должно быть известно заблаговременно, а не в самый последний день.

Вук стоял близко, но не касался Рамут, не пытался обнять или взять за руку. Он был безупречно учтив – чужой, холодный, непонятный.

– Сколько у меня времени на размышления? – спросила Рамут, растерянно вертя в руках папку.

– Будет замечательно, если ты примешь решение и поставишь подпись в течение пяти дней, моя несравненная госпожа, – ответил помощник Дамрад. – К этому сроку, если позволишь, я и приду за ответом. В котором часу тебе будет удобно меня принять? Чтобы и я не ждал понапрасну, и ты не была усталой и грустной...

При последних словах кривоватое подобие улыбки тронуло твёрдые губы Вука, но в его взгляде по-прежнему блестел непроницаемый иней. Плечи Рамут невольно свело дрожью, будто от дуновения сквозняка по голой коже.

– Я сама пока не знаю точно, чем и как я буду занята через пять дней, – проговорила она. – Я сейчас вступаю в Общество врачей, мне нужно подготовить доклад... Ума не приложу, как я успею и то, и другое. Но я постараюсь.

– Если не успеешь, не страшно, – подумав мгновение, сказал Вук. – Два-три дня сверх названного срока не сделают погоды. Но не позднее, дражайшая владычица моего сердца! После вносить изменения будет уже слишком поздно. Тебя устроит, если я приду за ответом около семи утра? Ты ведь будешь ещё дома?

Конечно, он тоже был весьма занятым господином, и точное время встречи имело для него значение. Если Рамут ещё толком не знала свой распорядок на ближайшие дни, то у Вука все дела были, безусловно, расписаны по часам.

– Я постараюсь быть дома в это время, – вымученно согласилась девушка.

– Ну, вот и прекрасно. – Вук взглянул на часы. – Ну что ж... Я бы почёл за огромное счастье лицезреть твою несравненную красоту и дальше, моя милая суженая, но мне пора на доклад к моей непосредственной начальнице. – С этими словами помощник Дамрад многозначительно двинул бровью и чуть поклонился. – Ты позволишь на прощание поцеловать тебя?

Рамут внутренне сжалась, но отказать будущему супругу ей показалось неловко – равно как, впрочем, и принять этот поцелуй. Сухие губы Вука в высшей степени осторожно и почтительно коснулись рта Рамут; это странное лобзание лишь весьма отдалённо напоминало нежность жениха к невесте. Тот Вук, с которым Рамут разговаривала во дворце Владычицы, может быть, и смог бы поцеловать по-настоящему нежно... У этого же всё было сухим и холодным: и взгляд, и губы, и пожатие руки.

После ухода Вука Темань не сразу смогла заговорить. Она долго смотрела в одну точку, и пламя камина отражалось в её пустом, остекленелом взоре. Дар речи к ней вернулся только после чашки отвара с добавленной туда половинкой стопки хлебной воды.

– Он ужасен, дитя моё... Это чудовище! Прихвостень Дамрад... Я бы скорее умерла, чем вступила в брак с таким, как он! – дрожащим шёпотом выдохнула она. – Я боюсь, очень боюсь за тебя! И сделать ничего нельзя, невозможно отказаться...

Рамут ничем не могла её утешить. Слова не подбирались, разлетевшись стайкой беспокойных птиц, онемевшая душа ныла и металась в недоумении. «Что это? Как это понимать?» – стучал в висках вопрос, назревая головной болью. Сейчас бы трубочку бакко, подумалось Рамут. Дым помог бы расслабиться... Но не ехать же на ночь глядя обратно в Общество!

Вернулась со службы матушка, и Темань, всё ещё пребывавшая под тягостным впечатлением от посещения Вука, со слезами уткнулась ей в плечо.

– Северга, это что-то страшное, это... Не знаю, что!.. Прошу тебя, давай уедем обратно, не надо этой проклятой свадьбы, не надо ничего!

– Ты чего, сладкая? – Матушка приподняла её лицо за подбородок, заглянула в заплаканные глаза.

– Он приходил к нам... Этот... Вук! – Темань измученно прильнула к ней, мелко дрожа.

– И что? – нахмурилась Северга. – Что он тебе сделал?

– Нет, ничего, – зажмурилась Темань. – Но ему и не нужно что-то делать... Достаточно просто посмотреть. Они с Дамрад – два сапога пара. Он ей под стать. Он просто кошмарен! И с таким чудовищем Рамут предстоит связать свою жизнь?! О... это невыносимо!

– Ты чересчур впечатлительна, малышка. – Матушка слегка чмокнула супругу в волосы над лбом. – Я смотрела ему в глаза и даже испытала в поединке. Мне он не показался таким уж чудовищным.

Темань, сославшись на дурное самочувствие, ушла в спальню, и Рамут с матушкой ужинали вдвоём.

– Как твои дела на службе? – спросила Рамут.

– Втягиваюсь понемногу, – кратко ответила Северга. – А у тебя как?

Девушка рассказала о сегодняшнем дне – о своих первых шагах на поприще столичного врача. Услышав, что Рамут уже успела проявить себя и даже заработать первые деньги, Северга одобрительно кивнула.

– Неплохое начало, детка. Ты умница. Вот видишь... А ты расстраивалась, что тяжело будет на новом месте. Такая дивная целительница, как ты, нигде не пропадёт и без работы не останется.

По своему обыкновению, Северга пропустила пару чарочек у камина. Рамут сидела рядом, но хмельного не пила: и без того голова пухла и болела от роя тревожных мыслей.

– Что-то Темань расклеилась опять, – задумчиво проронила матушка, теребя подбородок. – Вука испугалась... А чего он приходил-то?

Рамут протянула ей папку, оставленную будущим супругом. Матушка полистала, привычно хмуря суровые брови.

– Да, свадьба с размахом задумана... И что ты насчёт всего этого думаешь?

– Не знаю, матушка, – вздохнула Рамут. – И насчёт самого Вука тоже не знаю... В нашу первую встречу он был другим... Не таким, как сегодня. Я не могу понять, почему. Или я обманулась тогда в своих впечатлениях, или... Ума не приложу, что всё это значит.

– Другим? – Матушка плеснула себе ещё чарку, опрокинула в себя, закусила сыром. – Хм... Занятно, занятно.

Свои мысли она оставила при себе – просто молча смотрела на пламя, поигрывая кубиками льда в чарке. Тяжёлая задумчивость пряталась в тенях под её насупленными бровями, залегла в суровых складках у губ, застыла тусклой холодной сталью в глазах, уставившихся в одну точку.

– Запомни, детка, – вымолвила она наконец, под грузом своих раздумий медленно выговаривая слова, – если он посмеет тебя обидеть... или каким-то образом причинить вред... я не посмотрю на то, что он помощник Её Величества. Мой меч – его голова с плеч. Запомни это. Ты сильная девочка, тебе по плечу многое... Но если произойдёт что-то неприемлемое для тебя – не терпи молча, скажи мне. Я всё решу.

Рамут содрогнулась, мурашки холодными колючками оцарапали тело. Жёсткая, ледяная и неумолимая решимость в низком, хрипловатом голосе матушки не оставляла никаких сомнений: она не шутит. Никоим образом. И её меч молниеносно сделает своё дело, если Северга сочтёт нужным его использовать. И ей плевать на последствия: зверь-убийца готов пожертвовать собой в любой миг. Опустившись на корточки у матушкиного кресла, Рамут взяла её крупную руку с сильными, огрубевшими пальцами и покрыла поцелуями. От прикосновения её мягких губ Северга вздрогнула и пружинисто напряглась, будто бы приходя в боевую готовность.

– Нет, матушка, это не понадобится, – умоляюще прошептала Рамут. – Всё будет хорошо, не беспокойся.

Матушка взяла её за подбородок и крепко поцеловала в губы – так же, как в далёком детстве, когда они прощались зимним звёздным утром на пороге дома тётушки Бенеды.

– Не бойся, детка. Ничего и никого. За тебя есть кому постоять. Любой твой обидчик жестоко поплатится. Даже если это будет стоить мне жизни.

– Матушка, твоя жизнь мне дороже всего на свете! – Рамут всхлипнула, обвивая её за шею судорожными объятиями.

Она обрушила град поцелуев на эти жёсткие щёки с выпирающими скулами, быстро чмокала складки, неизгладимо залёгшие у рта от привычки свирепо его сжимать и скалиться в мгновения гнева. Ресницы матушки задрожали, глаза закрылись; она принимала от Рамут бурную ласку с выражением жаркой, еле обуздываемой страсти на лице. Её объятия сжались так, что дыхание девушки стеснилось в груди. Поцелуи Рамут пробудили в Северге исступлённое неистовство, с которым она сама принялась целовать дочь куда придётся – в лоб, в щёки, в губы, в шею. Лохматый зверь был готов впиться зубами, но не от ярости, а от обуревавших его чувств.

– Рамут... Только ты, ты одна, единственная, – прорычала Северга.

Они замерли в объятиях друг друга, щека к щеке. Сердце Рамут колотилось до боли, таяло, сладко обмирало. Эти матушкины приступы звериной страсти и пугали, и подхватывали на крылья бешеного восторга. За мгновение такого безудержного слияния Рамут отдала бы всю свою дальнейшую жизнь, всех мужей, детей, работу, славу, деньги, уважение – всё.

– Ты – моя, а я – твоя, – прошептала она. – Так будет всегда. Вечно.

Страстные искорки в глазах матушки медленно тускнели, волна буйства успокаивалась, зверь сворачивался усталым клубком. Поцелуй, которым она коснулась лба Рамут напоследок, был легче пухового пёрышка.

– Моё сердце всегда будет принадлежать тебе одной, детка. Ничто на свете этого не изменит.

Нервы Рамут были слишком взбудоражены, чтобы она смогла хорошо выспаться в эту ночь. Мысли мятежными птицами кружились около Вука, душа ёкала, схватывалась инеем страха и пульсировала тревогой. Рамут цеплялась за видение ослепительного неба и цветущего луга. Это не могло ей померещиться, такого она не видела даже во сне. Это была не Навь, а иной, мучительно притягательный мир. Значит, тот Вук, который окутал её теплом грустной обречённой улыбки, существовал на самом деле, только на сей раз отчего-то спрятался за эту ледяную маску. Да! Он носил маску, но зачем? Ответ осенил Рамут: конечно, чтобы скрыть свою истинную сущность от Дамрад. В первую их встречу Вук открылся ей, показал, кто он есть на самом деле, чтобы она знала правду и не боялась этой маски. Чтобы верила ему. Понимание этого заструилось по телу девушки, принося желанное умиротворение и спокойствие. А может быть, это было испытание? Он хотел напугать её, чтоб она не вступала в битву, которую он уже считает проигранной. Как бы то ни было, напугать её Вуку удалось, но лишь на время. Этот испуг не обездвиживал её, а напротив, лишь побуждал к действию – всё понять, разобраться до конца. И она обязательно сделает это... С этой мыслью Рамут и заснула.

Заглянув утром в Общество врачей, она узнала точную дату своего вступления, а в клубе она встретила Ульвен.

– О, наша даровитая сестра по науке! – поприветствовала её та. – А ты и впрямь чем-то этаким обладаешь... Помнишь тех драчунов? Я сняла им сегодня повязки... И что бы вы думали, сударыни? – Ульвен помолчала, окидывая торжествующим взглядом сидевших в комнате врачей. – Никаких шрамов! Швы рассосались полностью, безупречно гладкая кожа, словно они и не полосовали друг друга когтями. Ухо тоже прижилось отлично – целёхонькое, даже самого малюсенького рубчика не разглядеть. Поздравляю, любезная Рамут, это совершенно блестящая работа! Не буду говорить за всех, но лично я вижу такое впервые.

Все присутствующие поднялись со своих мест, чтобы пожать Рамут руку. В перекрестье их любопытных взглядов молодая целительница смутилась до жара на щеках, и ей захотелось улизнуть как можно скорее. Не так сильна была в ней струнка тщеславия, чтоб постоянно выдерживать это пристальное разглядывание, словно она – какая-то диковинка. «Ослепительный самоцвет из глубинки» – такое определение дала ей Ульвен, добродушно посмеиваясь, но Рамут всё равно душила неловкость.

– Простите, сударыни, я спешу, – с поклоном извинилась она. – Чтобы не ударить перед вами в грязь лицом на вступительном собрании, мне нужно поработать над моим докладом.

– Давай, давай, – осклабилась в улыбке Ульвен. И шутливо предупредила: – Реттгирд уже точит на тебя зубы! Готовься к схватке!

На подготовку доклада оставалось четыре дня, и Рамут с головой бросилась в работу. Она решила изложить некоторые свои взгляды на лицевую хирургию и родовспоможение. Она предлагала использовать хирургическое вмешательство не только в случае явных повреждений, но и просто для улучшения внешности по желанию заказчика, если он недоволен тем, чем его наделила природа. В качестве примера она описывала несколько разработанных ею способов исправления формы носа и челюсти. Во второй части доклада Рамут описывала признаки, по которым женщина нуждалась в разрешении от бремени путём разреза ещё до начала естественных родов. Такие операции проводились нечасто: известные к настоящему времени обезболивающие средства были вредными даже для взрослых, а на малыша уж и подавно могли действовать пагубно, в некоторых случаях приводя к остановке сердца. Без обезболивания же мало кто мог выдержать такое вмешательство (разве что такие могучие глыбы, как тётушка Бенеда). Вместо лекарств Рамут предлагала вводить в полость позвоночника сжиженную хмарь при помощи иглы. Хмарь не снимала болевые ощущения так же сильно, как дурманящие лекарства, но всё же весьма существенно уменьшала их в области раны, а при введении именно в спинной мозг могла на короткое время совсем отключить чувствительность ниже места прокола – Рамут обнаружила и доказала это своими собственными исследованиями. Она уже давно готовила статью об этом, а на вступительном собрании ей представлялась возможность обнародовать свои изыскания во врачебных кругах.

Нервничала ли Рамут перед докладом? Пожалуй, да, но отнюдь не до заикания и дрожи в коленях. Возможность спора с Реттгирд её слегка будоражила, но это было жизнелюбивое волнение научного азарта, а не лишающий дара речи страх. Рамут чувствовала уверенность в своих силах и знаниях – достаточную, чтобы противостоять любому недоверчиво настроенному слушателю: сказывался опыт защиты «Некоторых заблуждений современной врачебной науки», пришедшихся не ко двору в преподавательской среде её родного учебного заведения. Суждения автора показались слишком новыми, бросающими вызов устоявшимся взглядам. Рамут сохранила эту работу и время от времени возвращалась к ней, дополняя и исправляя её, а между тем кое-какие высказанные в ней положения уже успели подтвердиться и стать общепринятыми. Впрочем, в целом этому труду ещё долго не грозило устаревание. Врачебная наука шла вперёд, но не так быстро, как хотелось бы.

Усиленно работая над докладом, Рамут не упускала и возможности потрудиться в прекрасных хирургических залах Общества. Их сияющая чистота, простор, зеркальные полы, белые стены и высокие потолки с лепниной на кого-то могли навевать скуку и нервную дрожь, но Рамут нравилось. Здесь было всё самое лучшее: инструменты, мебель, лекарства, а также плеяда умных, знающих, опытных врачей. С Реттгирд за эти четыре дня она пересеклась всего пару раз; ей довелось видеть, как та применяет обезболивание внушением. Их способы мало различались, разве только Реттгирд тратила больше времени и усилий на введение больного в состояние нечувствительности. Лечила эта сероглазая обаятельная госпожа быстро, красиво и умело; она как бы раскрывала над больным незримые крылья, завладевала его жизнью, его дыханием, каждым ударом его сердца. Всё было под её зорким и властным присмотром. Если в руки Реттгирд попадала роженица, она и пикнуть не смела под зачаровывающим взглядом врача, а ребёнок выскакивал из неё, как пробка. Трудились в Обществе врачи старше и опытнее её, но имя госпожи Реттгирд гремело и раскатывалось, когда требовались смелые, решительные, безотлагательные действия – когда было по-настоящему туго.

Рамут предпочитала делать своё дело незаметно. Её здесь ещё мало кто знал, разве что с огненноволосой Ульвен они успели сдружиться. Нрав у той был лёгкий, весёлый, пошутить она тоже любила, но, в отличие от Реттгирд, всегда обходилась без ехидства. Её супруг давал уроки музыки на дому; большого дохода ему это не приносило, но он занимался этим по призванию души. Они растили первого ребёнка – полуторагодовалую дочку.

– Слушай, как тебе удаётся совмещать материнство и работу? – озадаченно спросила Рамут. – Мне семейные дела ещё только предстоят, и я совершенно не представляю себе, как это!

– В первые полгода принимала только на дому, – поделилась Ульвен опытом. – В Общество выбиралась раз в неделю, чтоб хоть как-то не отстать от жизни... Дочура у нас покушать любит, кормить приходилось часто. Потом перевела её на сцеженное молоко и прикорм – с этим справляется и муж, когда меня дома нет. Ну, вот как-то так понемногу и вернулась опять в люди, – подытожила Ульвен со своим лёгким, приятным, курлычущим смешком. – На дому принимать больных – этого мало, этак можно замкнуться в себе и оказаться на обочине врачебной науки. Вся передовая жизнь – здесь, в Обществе.

Побывала Рамут и у Ульвен в гостях. Они с супругом жили в небогатой части города, где узенькие и вытянутые семейные домики лепились вплотную друг к другу, стена к стене. На каждом фасаде помещалось в ширину только одно окно, а на каждом этаже – одна комната (изредка – две). Тем не менее, у каждого такого домика имелись два крошечных дворика – передний и задний. На этих пятачках земли мало что можно было разместить, но Ульвен с супругом умудрились соорудить что-то вроде уютного садика: одно деревце, два куста и скамейка – перед домом, а на заднем дворике стояли детские качели и стол со стульями – вероятно, чтобы наслаждаться трапезой на свежем воздухе. Огорожены такие дворики были весьма условными заборчиками.

Едва переступив порог, Рамут увидела замечательную семейную картину: молодой господин в чёрной жилетке и белой рубашке с засученными рукавами гнался с тарелкой каши за прыгающей, как мячик, малышкой с рыжими пружинистыми кудряшками. Девочка с пронзительно-звонким хохотом улепётывала от отца, а тот, растрёпанный, с совершенно отчаянным выражением на лице, старался на бегу сунуть ей в рот ложку каши.

– Ледрис, дитя моё, разве можно убегать от батюшки? Изволь скушать свой обед! – увещевал растрёпанный господин. Увидев Рамут, он рассеянно поприветствовал её: – Добрый день, сударыня! Прости, у нас тут кормление в самом разгаре.

Ульвен поймала это очаровательное дитя, подхватила на руки и расцеловала в круглые щёчки.

– Попалась! А где у моей крошки шейка? Сейчас как поцелую!

Малышка визжала от щекотки, сверкая ярко-синими глазёнками. Только на руках у матери она смилостивилась и соизволила съесть несколько ложечек каши. Позже, за чашечкой отвара, супруг Ульвен (его звали Мелькер) со вздохом посетовал:

– Всё было гораздо проще, когда она не ходила. Когда пошла... О, хлопот стало втрое больше!

Жилище Ульвен и Мелькера было скромным: на первом этаже располагалась гостиная, использовавшаяся ещё и в качестве столовой, а также маленький врачебный кабинет Ульвен, на втором – зал для музицирования, а под самой крышей – супружеская спальня и детская. Все комнаты были небольшими, а на подвальном этаже дом занимался всеми хозяйственными делами – пусть и крошечный, но одушевлённый. Рамут даже стало совестно за тот роскошный особняк, почти дворец – подарок Дамрад им с Вуком на свадьбу.

Мелькер, творчески рассеянный, слегка мечтательный, выглядел взъерошенным от возни с ребёнком. Он то и дело закатывал глаза и отдувался, как будто пребывал уже на последнем издыхании. Растопыривая нервные пальцы, он жаловался, что в таких условиях совершенно невозможно заниматься музыкой, но стоило дочурке вскарабкаться к нему на колени и обнять за шею своими пухлыми ручонками, как он тут же таял: на это синеглазое чудо с огненными кудряшками невозможно было сердиться. Ульвен любила припугнуть Мелькера в шутку, что приведёт второго мужа, а тот цокал языком и возводил глаза к потолку.

– Дорогая, я бы с удовольствием потеснился, но куда? Давай смотреть на вещи трезво. Этот дом слишком мал. Второму супругу придётся отводить часть моего музыкального зала... А потом он захочет тоже стать отцом... Это уже пятеро жильцов. Нет, это решительно невозможно! Самое большее, что мы можем себе позволить сейчас – это ещё один ребёнок. И всё!

– Ну, можно взять мужа из состоятельной семьи, – с озорной искоркой во взоре рассуждала Ульвен, а у самой губы дрожали в сдерживаемом смехе. – За ним дадут неплохое денежное приданое. Если добавить к нему деньги от продажи этого дома, хватит на жилище попросторнее.

– Угу, конечно, мечтать не возбраняется, – иронически кивал Мелькер. – Вот только какая состоятельная семья отдаст своего сына молодому врачу? Они предпочитают знаться только со своим кругом.

– Ну, не вечно же я буду молодым врачом! – Ульвен изогнула рыжую бровь, подначивая супруга. – Ещё разбогатею!

– Повысишь со временем своё благосостояние – возможно, но не разбогатеешь настолько, чтобы поравняться с верхушкой, – назидательно вскинув палец, возразил Мелькер. – Нет, дорогая, богатый врач – это такая же несуразица, как «сладкая соль» или «горячий лёд». Что, многие женщины в твоём Обществе могут похвастаться двумя-тремя супругами?

– Признайся, ты просто не хочешь, чтобы я брала второго мужа, вот и разводишь тут «трезвые рассуждения», – расплылась Ульвен в умильно-ласковой улыбке, ущипнув Мелькера за щёку. – Заранее ревнуешь, да, малыш? Ах ты, мой ревнивец!

– Да! – воскликнул тот, смущаясь от этих нежностей. – Я не хочу делить тебя ни с кем... Ах, госпожа, оставь, что ты делаешь! Не при гостях! (Ульвен принялась тискать и чмокать мужа).

Словом, молодая супружеская чета произвела на Рамут приятное впечатление. Мелькер был мил и прост, весь как на ладони: творческая личность, и этим всё сказано. (Впрочем, как показал разговор о втором муже, он не настолько витал в облаках, чтобы совсем не разбираться в житейских вопросах). У колен Ульвен прыгала синеокая рыженькая прелесть и просилась на ручки... О подобном тихом счастье Рамут могла мечтать и сама, но ей выпала иная доля – Вук. Странный, непостижимый, то манящий печальной улыбкой из глубины раненого сердца, то отталкивающе ледяной, чужой и страшный. Он принёс ей эту папку с планом свадебной церемонии, а Рамут за все четыре дня не нашла времени, чтобы туда заглянуть. Так она и лежала – большая, тяжёлая, с холодным переплётом из чёрной кожи. Впрочем, что греха таить: при желании Рамут могла бы выкроить полчаса на ознакомление, но в том-то и беда, что ей не хотелось даже прикасаться к этим страницам, исписанным безупречным почерком.

Она предпочла отдать себя целиком работе и подготовке к вступлению в Общество. В назначенный день, одетая в чёрный кафтан с белым шейным платком, Рамут выступила в просторном зале для лекций. В горле чуть сохло от волнения, но голос не дрожал. На доске висели выполненные ею самой рисунки, изображавшие ход операций на лице и спинномозговое обезболивание, а на скамейках не было ни одного пустого места.

– Обезболивать таким образом сами роды нецелесообразно да и неудобно, потому как хмарь снимает боль на непродолжительное время – около получаса. Но этого времени вполне хватит опытному врачу для выполнения разреза.

Реттгирд, конечно, была в числе слушателей. Её серые глаза внимательно следили за Рамут, но выражение в них озадачивало девушку – мечтательно-задумчивое, почти ласковое. Когда настало время для вопросов, Рамут предвкушала словесную схватку, но Реттгирд молча сидела на своём месте, не сводя с докладчицы взора. Вопросы поступали от кого угодно, но только не от неё. Даже Ульвен задала парочку, а Реттгирд витала где-то в облаках. Когда Ульвен толкнула её локтем, она очнулась.

– А? Простите, что? Я, кажется, задумалась.

– У тебя есть вопросы? – усмехнулась Ульвен.

Реттгирд поднялась. Все притихли – видно, ждали интересного спора. Рамут тоже приготовилась отражать удар, но то, что она услышала, повергло её в жаркое смущение.

– У меня только один вопрос к уважаемой докладчице, – с сияющим взглядом и странной улыбкой сказала Реттгирд. – Что она делает сегодня вечером?

По залу волной прибоя прокатился смех. Ульвен, хлопнув сестру по науке по плечу, хохотнула:

– Да нет! Вопросы по существу доклада!

– Я отчего-то уверена: всё, что произносят эти дивные уста, тоже в высшей степени прекрасно и умно, – всё так же мечтательно проговорила Реттгирд.

Когда смешки в зале стихли, седовласая госпожа Хедельвейг, председательствовавшая на собрании, подвела итог. Доклад Рамут она назвала весьма интересным, а высказанные в нём идеи – достойными внимания. После доклада Рамут ждало ещё одно испытание – показательная операция. Для такого случая ей даже заранее подыскали больного с повреждением хребта и спинного мозга: Общество интересовали её необычные способности костоправки. По дороге в хирургический зал Ульвен шутливо ткнула Рамут в бок и шепнула:

– Ловко ты умудрилась обезвредить самую острую на язык спорщицу в Обществе!

Больной, навий средних лет, лежал на столе – желтовато-бледный, напуганный, с впалыми щеками и седоватой щетиной на подбородке. Рамут склонилась над ним и сказала с улыбкой:

– Всё будет хорошо, не волнуйся. Смотри мне в середину ладони. Твоя боль у меня вот здесь!

С этими словами она сжала кулак и встретилась взглядом с Реттгирд. Укола иглой больной не почувствовал – значит, обезболивание действовало. Рамут сделала всё, как обычно: сломала неправильно сросшиеся позвонки, восстановила спинной мозг и соединила кости снова. И всё это – не касаясь больного и пальцем. Как и всегда после такого лечения, она ощутила слабость и опустошённость; пол под ногами поплыл, но Рамут постаралась не показать вида. Она сжала босую ступню пострадавшего.

– Что-нибудь чувствуешь? – спросила она.

– Госпожа, ты касаешься моей ноги! – радостно воскликнул тот. – Я чувствую свои ноги снова! Пошевелить пока не могу, но уже чувствую!

Среди наблюдателей прокатился изумлённый шепоток, а Рамут улыбнулась.

– Пошевелить ими ты сможешь завтра. А пока ты должен лежать, чтобы хребет окончательно и прочно сросся. Спина может болеть некоторое время, но это ничего. Пройдёт. Скоро ты снова будешь ходить, как раньше.

– Благодарю тебя, госпожа врач... Я уж и не надеялся...

Тело наливалось тяжестью, голоса слышались будто сквозь подушку. Из последних сил Рамут давала врачам указания, как ставить этого больного на ноги – на случай, если у неё самой не будет времени им заниматься. Мышцы у него из-за долгой обездвиженности истощились, и предстояла большая работа по восстановлению способности ходить.

Ей поднесли на бархатной подушечке круглую серебристую брошь с ленточкой – знак принадлежности к Обществу, и госпожа Хедельвейг, лично приколов её Рамут на грудь, пожала молодой целительнице руку.

– Поздравляю, любезная Рамут, ты принята!

За научной частью собрания следовало небольшое угощение: выпивка с лёгкой закуской и, разумеется, бакко. Стараясь скрыть свою слабость, Рамут опустилась в кресло и довольствовалась единственной чаркой вина с сырным печеньем. Выкурив трубочку, она поняла, что попала в мягкую ловушку уютного сиденья: встать уже не получалось. Всё расплывалось перед глазами, предметы таяли, проявляясь лишь смутными очертаниями, и Рамут думала только о том, как бы добраться домой.

– Ты не ответила на мой вопрос. – Реттгирд опустилась в соседнее кресло, попыхивая трубкой.

– О чём? – еле шевельнула Рамут сухими губами.

– О том, что ты делаешь сегодня вечером. – Реттгирд не сводила с неё пристального взгляда, который вогнал бы Рамут в смущение, не будь она сейчас так обессилена.

– Прости, но уже ничего. – Уголки губ весили, как две каменные плиты, но Рамут всё-таки приподняла их. – Я выложилась во время лечения, теперь мне нужно самой восстанавливать силы... А бакко меня доконал. Не следовало мне курить... Боюсь, я не смогу выйти из этого помещения на своих ногах. Вот такая неприятность со мной вышла...

Комната пустилась в пляс: сильные руки Реттгирд подхватили Рамут и вынули из кресла.

– Позволь мне помочь тебе, – коснулся её уха тёплый голос.

Горьковато-дурманящая, душная завеса дыма бормотала сотнями голосов. Все вокруг пили, закусывали и увлечённо беседовали, даже не заметив, как Реттгирд вынесла Рамут из здания. Только Ульвен встревоженно выскочила следом на крыльцо:

– Что случилось?

– Рамут устала и плохо себя чувствует, – ответила Реттгирд. – Раз уж ты здесь, то поймай нам повозку, будь так любезна.

Стемнело, небо дышало промозглым осенним холодом и предчувствием дождя. Первые капельки упали Рамут на щёки, а потом забарабанили по крыше повозки, в которую Реттгирд её бережно усадила. Ульвен хотела ехать с ними, но Реттгирд пожала ей руку и покачала головой.

– Не стоит, оставайся.

В повозке Рамут отчаянно пыталась собраться, чтобы не упасть всем телом на услужливо подставленное плечо, но сидеть прямо не получалось. Даже высвободить пальцы из мягкого, но настойчивого пожатия Реттгирд она уже не могла.

– Ты израсходовала все силы на этого бедолагу... Такая самоотверженность сколь восхитительна, столь же и безрассудна. Так изматывать себя...

Что прозвучало в этом голосе? Сострадание? Укоризна? Странная, неуместная, будоражащая душу ласка? Рамут уплывала на его волнах в дождливую тьму, полную влажного шороха и тихой дроби капель по крыше.

– Я иначе не умею, – пробормотала она, борясь и безнадёжно проигрывая беспросветности слипшихся век. – А силы восстановятся.

Кажется, к её руке прильнули губы.

– Ты изумительна, Рамут. Ты достойна поклонения. Прости меня за эти речи, они не к месту, но я тоже иначе не умею. Если что-то или кто-то восхищает меня, я говорю об этом прямо.

Рот Рамут силился промычать «не надо», но оказался намертво склеен. Она уже не чувствовала, как её выносили из повозки и укладывали в постель; из пустоты выныривал тревожным поплавком голос Темани. Последняя мысль проползла умирающей змейкой: а ведь завтра в семь утра придёт Вук за ответом. Проснуться хотя бы в шесть... Хотя бы бегло просмотреть эту треклятую папку.

...Сквозь мертвенное небытие к ней пробрались жёсткие ладони, которые пахли кровью, сталью, битвой, далёкой тревогой снежных равнин, горечью пожаров.

– М-м, – простонала Рамут, прильнув щекой к одной из этих родных, гладящих её по лицу рук.

– Что с тобой, детка?

Матушка пришла со службы – значит, поспала Рамут совсем немного, но голос уже вернулся к ней, воскрес из пепла.

– Вымоталась... Лечила больного, – прошелестели её усталые губы. – Матушка... Разбуди меня утром, когда будешь уходить.

– Я ухожу в пять. Не рано ли? Может, лучше отдохнёшь как следует? – Дыхание Северги касалось лба Рамут, пальцы ворошили волосы, поглаживали прядки.

– Нет, мне надо встать... Вук придёт за ответом... Я ещё ту свадебную папку не читала.

Поцелуй мягко лёг на лоб Рамут.

– Ничего, подождёт, сколько надо. Спи сладко, милая. Отдыхай хорошенько.

Рамут не могла противиться сну: он накрыл её тяжёлым пуховым сугробом и придавил. Сквозь щель между одеялом и подушкой к ней пробивалась колыбельная без слов – просто мычание под нос, «м-м-м». Простая и суровая, одетая в мундир пятисотенного колыбельная.

Рамут проснулась сама в шесть утра – вполне отдохнувшая, здоровая и полная сил, только голова слегка беспокоила тупой болью, словно с похмелья. Матушка даже не подумала её разбудить: видно, сочла, что дочери всё-таки лучше поспать лишний часок. И оказалась права. Сон восстановил силы, а купель с душистым мылом и сытный завтрак довершили лечение, смыв отголоски вчерашней слабости, будто тёплая волна. На всё это у Рамут ушло полчаса; допивая отвар тэи, она наконец снова открыла папку, которую обязалась прочесть и подписать.

Свадебное празднество было расписано очень подробно: каждый шаг, каждое слово, каждое блюдо и каждый наряд. Прилагался список гостей, в который Рамут могла добавить по своему желанию до ста персон. Ей предстояло заполнить и вручить сто пригласительных карточек, лежавших тут же, в пухлом конверте меж страниц... Но кого приглашать? Врачей из Общества? Их там было намного больше сотни. Если позвать только сто, остальные могут обидеться. Впрочем, после некоторых раздумий Рамут решила вписать имена только тех, с кем успела хорошо познакомиться: Реттгирд, Ульвен, главу Общества – госпожу Хедельвейг и ещё пять-шесть врачей. Что-либо дополнять она не видела смысла, равно как и отменять. Всё, что ей оставалось – это вытерпеть сие торжество, нависшее над её душой, как разверстая пасть огромного огнедышащего чудовища.

Дом оповестил звоном о приходе гостя. Вук был удручающе... нет, устрашающе точен: он переступил порог ровно в семь, как и обещал – ни мгновением позже. Рамут снова обдало дыханием мороза, поднимающим все волоски на теле, а каждый стук каблука о пол отзывался внутри гулким и тоскливым замиранием. Складки плаща веяли мраком и холодом осеннего ненастья, чёрные обсидиановые подвески на заплетённых в косицы передних прядях мерцали строго и траурно... От леденяще-любезной улыбки синеглазого зверя волчица внутри Рамут скалилась и топорщила шерсть на загривке, чуя неведомую опасность.

– Доброе утро, моя прекрасная госпожа! – склонился Вук в приветствии.

Рукой в чёрной шёлковой перчатке он сбросил наголовье плаща, и великолепная, вьющаяся крупными кольцами золотая грива приняла тёплые отблески каминного пламени. Косички качнулись и звякнули подвесками, когда он поклонился Рамут.

– Здравствуй, Вук. Я прочла это. Никаких изменений и дополнений в ход праздника я не вношу, добавила только несколько гостей. – И Рамут протянула ему папку.

Вук с поклоном принял её, взглянул на страницу с подписью и кивнул.

– Прекрасно, моя госпожа! Благодарю, что нашла время. Слышал, твоё выступление в Обществе врачей имело успех, поздравляю. Кстати, как твоё самочувствие?

Откуда он всё знал? Волна мурашек вновь дыханием сквозняка лизнула плечи Рамут. Впрочем, на то он и помощник Её Величества, чтобы быть осведомлённым обо всём, что творилось в землях Дамрад.

– Благодарю, – проронила Рамут. – Уже в полном порядке.

– Рад это слышать, – чуть приметно приподнял Вук уголки губ.

Как ни трудно было находиться под пронзительно-морозным взором этих жутковатых, всезнающих и недобрых глаз, законы гостеприимства обязывали сидевшую за столом Рамут предложить ему чашечку отвара. Она надеялась, что её занятой жених откажется, но он неожиданно принял приглашение.

– В прошлый раз я уделил тебе досадно мало времени, моя бесценная суженая. Прошу за это прощения и исправляюсь.

Янтарные отблески пламени камина таяли в глубине чашки, из которой Вук отхлёбывал отвар, не снимая перчаток. Поверх чёрного шёлка сверкал перстень с камнем глубокого тёмно-красного цвета.

– Как тебе столица, дорогая Рамут? – осведомился гость. – Если возникли какие-то затруднения – не стесняйся, я к твоим услугам.

– Благодарю, всё прекрасно, – проронила девушка, избегая встречаться с ним взглядом. – В Обществе врачей меня приняли хорошо, и с работой, думаю, не будет никаких загвоздок.

– Чудесно, – кивнул Вук, чуть дрогнув уголками пухлых, но твёрдо сложенных губ. – Я рад, что у тебя всё складывается удачно – особенно учитывая то, что тебе пришлось оставить уже налаженную врачебную деятельность в Дьярдене. Начинать на новом месте не всегда просто. Но я уверен, что ты прекрасно впишешься в столичное общество. В будущую пятницу у госпожи градоначальницы будет большой приём, и я на него зван; полагаю, это неплохая возможность и для тебя выйти в свет.

– Большие сборища народу меня утомляют, если честно. – Голос Рамут прозвучал глуховато, а под сердцем будто подрагивала холодная стальная пружина. Присутствие Вука чёрной, гнетущей тучей нависало над ней, даже дышать становилось трудно.

– Советую тебе не упускать случай, моя госпожа, – сказал Вук, белыми зубами раскусывая печенье. – Ты можешь завести полезные знакомства и продвинуть свои врачебные услуги среди самых знатных, состоятельных и знаменитых жителей города. Редко кому выпадает такая удача.

Будущий супруг был прав: мало кому из новичков, только приехавших в столицу, доводилось так легко попасть в высший свет, а уж какая это была счастливая возможность для молодого врача поправить своё благосостояние! Как ни тяготило Рамут общество Вука, но отказываться от такого удобного случая было более чем неразумно. На поприще построения своей независимости следовало использовать все средства и предпринимать какие-то шаги, а не сидеть в углу и ждать, когда всё само приплывёт в руки.

– Хорошо, – кивнула девушка. – Пожалуй, я загляну на сие собрание.

– Вот и прекрасно, тогда я заеду за тобой в будущую пятницу в семь вечера, – сказал Вук, поднимаясь из-за стола. – А теперь, увы, вынужден снова тебя покинуть: дела зовут! Благодарю за гостеприимство, был счастлив увидеться с тобой.

С этими словами Вук почтительно поцеловал обе руки Рамут и ушёл, унося с собой кожаную папку... Нет, не папку он унёс, а снял с груди Рамут тяжёлую каменную плиту, давившую на сердце леденящим грузом. Впрочем, большой радости это ей не прибавило, свадебное торжество по-прежнему маячило впереди тягостной необходимостью, но до него оставался ещё целый месяц – долгий и интересный. Это время Рамут могла посвятить работе и завоеванию своего места в этом огромном и красивом, но неприветливом и суетливом городе, пронизанном осенними промозглыми ветрами. Вспоминая Верхнюю Геницу и тётушку Бенеду, любимые горные просторы и тишину снежных вершин, молодая целительница только вздыхала.

Рамут старалась не думать о свадьбе. В Обществе она посещала все мероприятия: собрания, лекции, защиты работ, показательные операции. Это было увлекательно и познавательно, а главное – вытесняло из головы все тревожные мысли. Много работала она и с больными, провела несколько родов через разрез, используя спинномозговое обезболивание и тем самым подтвердив на деле положения из своего вступительного доклада. Ульвен написала положительный отзыв об этом способе и зачитала его на очередном собрании. Дружба между нею и Рамут крепла.

Выпала ей и парочка интересных случаев в области исправления повреждений лица. Она восстановила внешность после смачного удара большим камнем: там было не лицо, а кровавое месиво. Но Рамут справилась – поставила на место сломанные лицевые кости и залатала мягкие ткани, попутно придав очень крупному и горбатому носу пострадавшего более приемлемые размеры и изящные очертания. Ульвен вызвалась помогать, а заодно и поучиться; среди прочих сестёр по Обществу также нашлось немало желающих понаблюдать за этим напряжённым священнодействием. Волшебные пальцы Рамут стирали шрамы без следа, и после снятия повязок все были потрясены результатом. Лицо было почти как новое. Внешность пострадавшего, конечно, немного изменилась, но безобразной не была.

– Прекрасная работа, любезная Рамут, – сказала Реттгирд. – Просто блестящая. Несмотря на твою молодость, нам есть чему у тебя поучиться.

Из её уст не в пример чаще слышались суровые придирки, а похвала от неё была чем-то из ряда вон выходящим. Даже давая в целом хвалебный отзыв, Реттгирд находила, за что поругать, но в отношении Рамут до сих пор не сделала ни одного замечания. В её серых глазах сквозь дымку бакко сияли тёплые искорки, а когда осень вдруг блеснула погожим деньком, она пригласила молодую целительницу после обеда на прогулку в общественном саду.

Они шагали по шуршащему ковру из листьев, дыша острой, грустноватой свежестью. Осенняя Макша висела в небе низко, касаясь лучами пепельных локонов Реттгирд и отражаясь в её прищуренных глазах острыми звёздочками. Беседа лилась непринуждённо, широким и мощным потоком: об интересных случаях в работе, новых статьях сестёр по науке, разнообразных научных вопросах. Даже если их мнения разнились, спор не разгорался буйным костром, а тёк плавно, последовательно, доброжелательно. Обеим нравилось «прощупывать» друг друга, отыскивать точки соприкосновения и даже в столкновении острыми, не стыкующимися выступами находя некое умственное удовольствие. Чудесная погода в осеннем саду способствовала хорошему настроению, а отголоски дыма бакко стлались мягкой, ласковой дорогой, подбрасывая уму нужные слова и придавая чувствам приятную округлость. Рамут рассказывала о своём детстве, о матушке, и Реттгирд слушала с неподдельным вниманием. Слушательницей она тоже умела быть – неравнодушной, серьёзно-сочувственной.

Они прошли под ровно подстриженной вечнозелёной аркой, и лучи Макши бледными зайчиками перемешивались у них под ногами с опавшей листвой.

– Я вижу, ты подружилась с Ульвен, – проговорила Реттгирд. – Она славная, приятная в общении, в этом следует отдать ей должное. Впрочем, как врач она... скажем так, весьма средних способностей. Но это моё сугубо личное мнение.

– Она действительно очень славная, – сказала Рамут. И, вспомнив о рыженьком прыгучем создании по имение Ледрис, улыбнулась: – И дочурка у неё – само очарование.

– А вот меня ты, как мне показалось, избегаешь... – Реттгирд, сняв перчатки, завладела руками Рамут.

Прохладный ветер гнал и кружил хороводами листья, и они с сухим шорохом плясали, будто живые, по серой брусчатке дорожки. Рамут словно вернулась в детство – в то почти забытое состояние душевного трепета под взором матушки. Впрочем, взгляд Реттгирд не пугал, а вгонял её в жаркое смущение волнующим уколом в сердце.

– Вовсе нет, не избегаю, – проронила девушка, едва дыша от саднящего стеснения в груди, словно после первой затяжки бакко. – Просто... так получается.

Тёплые руки Реттгирд сжимали её пальцы мягко, но настойчиво, а ищущий, серьёзно-ласковый взор преследовал Рамут, заставляя её сердце сжиматься в комочек в уголке грудной клетки.

– Мне хочется видеть тебя как можно чаще... Говорить с тобой – это всё равно что пить чистую ключевую воду. Ум и красота в тебе соединены в драгоценный сплав, который я мало в ком наблюдала в своей жизни. А когда ты смеёшься... Ну, улыбнись же!

Реттгирд выпутывала улыбку Рамут из тенёт смущения, выманивала наружу, заглядывая в глаза, и уголки губ девушки невольно поползли вверх, а из груди вырвался тугой, как серебристая струнка, смешок. Реттгирд восхищённо воскликнула:

– О, эти ямочки! Рамут, ты... Я даже слов не могу подобрать, прости. Они просто замирают у меня на языке. Когда ты выступала с докладом, я даже ничего спросить не смогла, потому что просто любовалась тобой самым глупым образом. Я слыву спорщицей, это правда; при желании я могу разнести в пух и прах кого угодно, но перед тобой я теряю эту прославленную хватку... Я сдаюсь, Рамут. Не знаю, что ты со мной сделала, но я сама себя не узнаю.

– Реттгирд, довольно. Тебе, видно, нравится меня смущать! – Рамут высвободила руки, отвернулась и зашагала по дорожке, стараясь справиться с возбуждённым дыханием и прогнать улыбчивую судорогу лицевых мышц.

Её сероглазая собеседница догнала её и преградила дорогу.

– Рамут, прости меня! Я, должно быть, несу чушь, но это всё ты виновата. Когда я вижу тебя, я ничего не могу с собой поделать!

Вдали, за частоколом древесных стволов, бесшумно промчалась чёрно-золотая повозка с гербом, повеяв на Рамут тягучей ночной тоской. Отрезвлённая и мгновенно озябшая, она утонула в каменной неподвижности. Кто там проехал, девушка не разглядела, конечно, но сердца холодным клинком коснулась неприятная догадка: неужели Вук? Так, всё, хватит. Зловещий жених мерещился ей уже на каждом углу.

– Рамут... – Тихий, покаянный голос Реттгирд вывел её из оцепенения. – Я огорчила тебя своими глупыми неуместными речами? Прошу... нет, молю простить меня, если я брякнула что-нибудь лишнее.

Рамут вскинула на неё взгляд, с отдохновением погружаясь в чары этого светлого и приятного лица. По сравнению с промелькнувшим чёрным призраком оно казалось ей спасительным, как костёр в морозной ночи.

– Нет, Реттгирд, ты здесь ни при чём, я просто... – Рамут осеклась, зябко ёжась. – Так, померещилось. Пустяки, забудем.

Да, она сама ввязалась в эту битву, замахнулась на победу, но даже не представляла себе, как это окажется тяжело. Что же будет дальше, если уже сейчас у неё подкашивались колени, а волчица внутри неё сжалась до размеров маленького щеночка, усталого и испуганного?

– Тебя что-то беспокоит? Может быть, я могу помочь? – Реттгирд заглядывала Рамут в глаза с искренним участием.