Больше, чем что-либо на свете

Рамут от собственного вздоха покрылась мурашками, улыбнулась грустно и нехотя.

– Нет, всё хорошо.

Реттгирд на несколько мгновений задумалась, потирая подбородок, а потом блеснула тёплыми искорками в глубине зрачков.

– А не пропустить ли нам по чарочке, чтоб согреться и душой, и телом?

Их гостеприимно приняло небольшое уютное заведение поблизости от сада. Не успели они переступить порог, как в окна заскрёбся дождик. Реттгирд улыбнулась:

– Вовремя мы укрылись!..

Желудок Рамут ещё переваривал сытный обед, съеденный в Обществе, а потому принял полную чарку хлебной воды мягко, как подушка, не давая хмелю резко ударить в голову. Больше девушка пить не стала, воздав должное превосходной закуске из отварных земняков свежего урожая с тонкими пластиками рассольного белого сыра. Сверху на всё это очень хорошо легла чашечка горячего отвара тэи, о которую Рамут согрела озябшие пальцы. Реттгирд попросила рассказать ещё что-нибудь о тётушке Бенеде, и девушка снова углубилась в приятные воспоминания.

– Сколько же у неё мужей? – удивлённо приподняв брови, спросила Реттгирд.

– Когда я уезжала, было восемь, – усмехнулась Рамут. – Сколько сейчас – не знаю. Может быть, ещё кого-то новенького взяла. Хозяйство-то большое, рабочие руки нужны всегда.

Она поведала о том, как приехавшую в город тётю застигли роды и как она перенесла разрез без обезболивания.

– Да, незаурядная личность! – качая головой, молвила сероглазая женщина-врач.

– Ещё какая, – улыбнулась Рамут. Она отдыхала и оттаивала душой, вспоминая родной дом в Верхней Генице и его обитателей. – Тётя Беня всё время хочет родить дочку, но получаются только мальчики.

А дождь тем временем разошёлся: на мостовых запузырились лужи, воздух наполнился сырым хлюпаньем. Чтоб не вымокнуть, они прямо из харчевни заказали повозку, но ожидание грозило затянуться на целый час.

– Проще на улице поймать, – проворчала Реттгирд, выходя под козырёк крыльца.

Рамут последовала за ней, кутаясь в плащ. Созерцать объятый дождливой стихией город им пришлось недолго: у ступеней остановилась та самая чёрно-золотая повозка с гербом на дверце. Могучие носильщики подставляли потокам небесной влаги широченные плечи в непромокаемых плащах, а рука в чёрной перчатке откинула занавеску на дверце, и Рамут с холодком в сердце увидела Вука.

– Здравствуй, моя драгоценная госпожа! Какая непогода, не правда ли? А я ехал по делам и случайно увидел тебя... Присаживайся, подвезём тебя, куда скажешь.

Случайно ли?.. Волчица насторожённо вздыбила шерсть, а вслух Рамут ответила:

– Здравия и тебе, Вук. Благодарю, мы с Реттгирд уже заказали повозку, она вот-вот прибудет.

– Пустое, моя дорогая! Зачем ждать, если я уже здесь и к твоим услугам? Садись. – Вук чуть заметно поклонился Реттгирд, та ответила ему суховато-вежливым кивком. – Сударыня, милости прошу! Присаживайся и ты. Доставим куда угодно в мгновение ока.

Рамут неохотно согласилась, Реттгирд последовала за нею. В повозке как раз оставалось два свободных места: Вук ехал не один, а в обществе облачённой в чиновничий кафтан госпожи с широким и тонкогубым, высокомерно сложенным ртом. Судя по пышной отделке наплечников и высокого жёсткого воротника, незнакомка занимала важный пост. Вук представил её, но Рамут не запомнила ни имени, ни чина; она всё гадала, случайно жених здесь оказался или нет. Высокопоставленная госпожа поклонилась весьма условно, дотронувшись до шляпы рукой в белой перчатке.

– Нам с Реттгирд нужно в Общество врачей, – сказала Рамут.

– Я так и подумал, – улыбнулся Вук. Впрочем, и его улыбку можно было назвать условной: глаза оставались пронзительно-холодными, а уголки губ едва заметно приподнялись, неподатливые, словно каменные.

Повозка мягко тронулась. Рамут одеревенела на своём месте и вжалась в спинку сиденья. В случайность появления будущего супруга ей не верилось. Что он хотел показать ей всем этим? Что знает каждый её шаг? Тень Дамрад вставала за его плечами грозным самодержавным призраком...

Нет, она не будет дрожать, как Темань. Она спасёт этот ясный цветущий луг, не дав слепящему небесному светилу угаснуть в душе Вука. Битва так битва, нечего раскисать. Рамут жёстко сжала губы – совсем как матушка.

Повозка мчалась под дождём, седоки молчали. Тишина висела вязкая, зудящая, звеня в ушах безмолвным мучительным криком и царапая острыми коготками душу. Одно хорошо – продолжалась поездка недолго, повозка остановилась у крыльца Общества, и гнетущее, как затянутое тучами небо, безмолвие закончилось. Вук вышел первым и почтительно распахнул дверцу перед Рамут.

– Рад был увидеться с тобой, моя прекрасная суженая.

Впечатление от этой встречи омрачало остаток рабочего дня Рамут, то и дело наползая пеленой сырого мрака и проглатывая гулкой чёрной пастью все мысли, все движения души. Усилием воли молодая целительница стряхивала с себя оцепенение, окунаясь в работу, и к вечеру тягостные чувства истончились, стали прозрачными и почти невесомыми. Лишь изредка под сердцем шевелился студенистый, неприятный комочек с холодными щупальцами.

Погода была под стать её умонастроению: дождь шёл, то усиливаясь до пузырящегося на лужах ливня, то стихая до мелкой, липнущей к лицу мороси. Когда Рамут села в повозку, чтобы отбыть домой, следом за нею вскочила Реттгирд, на ходу застёгивая пуговицы светло-серых перчаток и поправляя такого же цвета шейный платок.

– Ты не возражаешь, если я провожу тебя?

Рамут немного удивилась, но возражать не стала. Некоторое время Реттгирд молчала, пожирая её испытующим взором.

– Я, кажется, понимаю, что печалит и снедает тебя, – молвила она наконец. – Эта свадьба. Из-за неё ты хмуришься. Этот твой избранник... Он совершенно тебе не подходит, вы с ним будто из разных миров! Скажи, ты не по своей воле берёшь его в мужья? Тебя принуждают?

Рамут хранила мрачное молчание, не зная, как распутать этот тяжёлый ком чувств и слов. Реттгирд со вздохом покачала головой, хмуря выразительные брови.

– Это бред... Ты взрослая, самостоятельная и совершеннолетняя. Кто может тебя заставить? Ни твоя матушка, ни её супруга уже не должны иметь над тобой такой безоговорочной власти, ты не ребёнок. Это твоя жизнь, тебе и выбирать!

– Владычица Дамрад уже выбрала, – еле разлепив пересохшие, неживые губы, устало проронила Рамут. – Но... всё не так просто, Реттгирд. Это трудно объяснить, но я должна это сделать. Я не могу тебе сейчас всего рассказать, прости.

– Уж не знаю, узами какого долга ты связана, но всё это явно не делает тебя счастливой. – Глаза Реттгирд мерцали печальными звёздочками в сумраке повозки, когда по её лицу проползали полосы света, пробивавшегося в щель меж занавесками. – И мне невыносимо смотреть на это.

– Так надо, – сквозь давящую тяжесть телесной и душевной усталости улыбнулась Рамут.

Когда повозка остановилась возле дома, Реттгирд выскочила первой и открыла перед Рамут дверцу – точно так же, как это сделал днём Вук, но лицо её при этом не было холодной маской: в глазах мерцала грусть и искорки сдержанного возмущения. Повинуясь душевному порыву, Рамут пригласила её зайти на чашечку отвара.

– Благодарю, – просияла улыбкой Реттгирд. – С удовольствием.

Они успели как раз к ужину. За столом уже сидела гостья – госпожа Леглит; Рамут сперва удивилась, но потом вспомнила, что Темань приглашала её. Женщина-зодчий должна была прийти ещё в прошлый вторник, но, видно, не сложилось.

Матушка, будучи в мундире, поднялась и прищёлкнула каблуками. Рамут представила их с Реттгирд друг другу, Леглит представилась гостье сама, а Темань познакомилась с нею в прошлый раз, когда та доставила обессилевшую Рамут домой. Дом подал дополнительные столовые приборы, все уселись, и ужин продолжился.

Темань блаженствовала в обществе двух умных, тонких и образованных собеседниц. Реттгирд ответила на несколько вопросов о себе и своей работе, потом разговор с врачебных вопросов перешёл на прозу и стихи; сероглазая женщина-врач обнаружила широту кругозора, вписавшись в эту тему и показав глубокие познания и начитанность. Сумела она поддержать беседу и с Леглит о зодчестве, в котором она, как оказалось, тоже неплохо разбиралась. Разговор снова соскользнул на творчество, и Темань даже прочла несколько своих стихотворений.

Рамут с матушкой отмалчивались. Северга вообще была немногословна по своей природе, а на Рамут навалилась грусть и усталость. Реттгирд пыталась вовлечь её в беседу, но она выдавливала из себя слова с трудом, предпочитая слушать. Дождь скрёбся в окна, огонь в камине потрескивал и отражался янтарными искрами в чарках с хлебной водой; получилось хорошее завершение дня, даже вечно нервная Темань это признала.

– Чудесный сегодня вечер! Так не хочется, чтобы он кончался... – И матушкина супруга добавила, улыбнувшись приветливо и тонко, так, как умела одна она – с хрустальным блеском на дне сияющих глаз: – Любезная Реттгирд, заходи к нам ещё, всегда будем рады тебя видеть!

Гостьи покинули дом в половине двенадцатого. Матушке предстояло рано вставать на службу, и она засобиралась на отдых.

– Спокойной ночи, детка. – Северга поцеловала Рамут, взглянула на супругу: – Я в купель – и спать. Ты идёшь?

– Сегодня такой дивный вечер, что ко мне прилетело вдохновение! – лучисто рассмеялась та. – Ещё посижу часик – может, накропаю что-нибудь.

Видеть её такой улыбчивой и оживлённой было намного приятнее, нежели во власти тревоги и уныния, которые мучили её в последнее время. Темань удалилась в кабинет, матушка – в купальную комнату, а Рамут в кресле у камина провалилась в пучину раздумий. Постепенно тело сковало оцепенением, а со всех сторон задышали, сменяясь вспышкообразно, дремотные образы. Грядущая свадьба разевала огненную пасть и смотрела на неё холодными глазами Дамрад, печальная Реттгирд стояла под дождём, и по движению её губ Рамут читала: «Невыносимо смотреть на это...» Потом откуда-то взялась малышка Ледрис: она со смехом прыгала по гостиной, а растрёпанный Мелькер гонялся за нею с кашей...

А затем Рамут очутилась среди залитого ярким полуденным светом луга. Бело-жёлтые цветы колыхались под ветром, ласкаясь к ладоням, а навстречу Рамут шёл будущий супруг. Сердце трепетало бабочкой: она узнавала в нём того Вука, которого видела в самую первую встречу...

– Давай-ка, иди в постель. Ложись как следует, нечего тут сидеть... Спишь ведь уже.

Её разбудили матушкины руки. Пахнущая чистотой и душистым мылом, в шёлковом халате и домашних туфлях, та склонилась над Рамут и теребила ей уши.

– Давай, давай, баиньки, на бочок, – ласково, как маленькой, шепнула она.

Эта ласка отозвалась тягучей, пронзительно-нежной тоской в груди, и Рамут прильнула щекой к матушкиной ладони. Кресло намертво опутало её тенётами дрёмы, вырваться из которых оказалось непросто, но до спальни девушка всё-таки добралась. Сил едва хватило, чтобы скинуть одежду, а дом заботливо набросил на неё ночную сорочку.

Утро почти не отличалось от ночи: когда Рамут встала, сырой мрак заглядывал в окна чёрными зрачками. Нескончаемая морось покрывала мостовую блестящей плёнкой влаги, в которой отражался свет городских зданий. Наружная отделка домов обычно испускала серебристо-молочное сияние, но при помощи полупрозрачных красок ему придавали разные оттенки: розоватый, нежно-лиловый, бледно-зелёный, светло-голубой, золотистый. Ингильтвена никогда не погружалась во тьму, расцвеченная этим немеркнущим огнём. Позавтракав лепёшками с маслом и чашкой отвара со сливками, Рамут отправилась в Общество пешком: ей хотелось прогуляться по улице. Она бодро постукивала каблуками и прогулочной тростью по пешеходной дорожке, в то время как мимо неё по направлению к деловому кварталу мчались повозки. Жутковатый призрак кузова с гербом на дверцах реял на задворках памяти, вызывая зябкое содрогание, и Рамут гнала саму мысль о том, чтобы снова встретиться с ним. Что-то торжественное и вместе с тем зловещее было в чёрной обивке, украшенной золотыми узорами, кистями и бахромой... Чудовищное существо, в брюхе которого кто угодно мог сгинуть навсегда. Рамут отчего-то вспомнилась история о матушке Темани, казнённой по обвинению в заговоре против Дамрад. Наверно, когда её брали под стражу, точно такая же повозка распахнула перед нею свою дверцу, чтобы отвезти в тюрьму.

Отмахнувшись от неуютных мыслей, Рамут вскинула взгляд к крышам зданий. Плотный полог туч, лохматых, как волчья шкура, застилал небо... Осень вступала в самую угрюмую свою пору, когда Макша почти не показывалась из-за облаков, и даже днём землю окутывал гнетущий полумрак. Промозглой тоской дышал ветер, и время от времени вместо дождя с неба падали хлопья снега. Живя в деревне, Рамут всегда чувствовала засыпание природы душой и сердцем – замирание древесных соков, всеобъемлющий холод, пронзительно-слезливую сырость неба... А город и на пороге предзимья продолжал жить и суетиться, не останавливаясь ни на миг и не давая себе времени на основательный, задумчивый отдых.

День в Обществе был плотно насыщенным работой: две роженицы подряд, одной из которых пришлось делать разрез; затем явилась госпожа, у которой после рождения двойни живот обвис дряблыми складками. Сей недостаток не желал исчезать в течение полугода, тогда как обычно тонкая талия возвращалась к навьям уже спустя несколько дней после родов. Женщина эта вздумала рожать в довольно зрелом возрасте, и после того как беременный живот «сдулся», кожа, несколько утратившая упругость, вернуться к своему прежнему виду не смогла. Уже не очень молодую мамочку занимал вопрос:

– Можно ли с этим что-нибудь сделать? Всё это очень некрасиво и... болтается...

Состоятельная госпожа была готова заплатить любые деньги, лишь бы её живот снова сделали изящным и плоским, но при этом она опасалась, что после сего вмешательства на теле останутся уродливые шрамы.

– Ну, тогда тебе – к Рамут, сударыня, – усмехнулась Ульвен. – Она сделает всё в лучшем виде. Не останется ни одного рубчика, будь спокойна.

Впрочем, она не отказалась поработать помощницей во время операции, которую Рамут провела без особых затруднений. Разметив линии будущих разрезов, молодая целительница убрала лишнюю кожу, после чего наложила швы и обработала их касаниями своих чудотворных пальцев. Поскольку госпожа была мамой двух маленьких деток и не могла оставаться в Обществе до полного выздоровления, врачи озаботились отправкой её домой на повозке с лежачим местом.

– В течение суток не поднимать никаких тяжестей, включая малышей, – предупредила Рамут. – А то швы могут разойтись. Остаток сегодняшнего дня следует провести в постели, а завтра в это же время – к нам на снятие повязки.

– К трём пополудни, – уточнила Ульвен, взглянув на часы.

Потом в руки Рамут попал носильщик – здоровенный детина, чьи плечи, пожалуй, равнялись по ширине двустворчатому шкафу. Его лысый череп сверкал, точно маслом натёртый, а двигался здоровяк осторожно, будто боялся всё кругом ненароком переломать и разнести. Рамут не удержалась от тёплой улыбки, глядя на этого великана. Жаловался носильщик на боль в пояснице.

– Сколько лет ты работаешь, дружище? – спросила Рамут, проникая целительским взглядом вглубь тела и видя недуг позвоночника.

– Уж со счёту сбился, сударыня, – учтиво и смиренно ответил тот, лёжа перед нею раздетым до пояса. Бугры его чудовищных мускулов катались упругими шарами при каждом движении.

– Это у тебя от работы. Хрящи меж позвонками стёрлись... – Рамут положила на широченную спину носильщика ладони с длинными, сильными пальцами. – Что ж, попробую тебе помочь.

– Буду безмерно благодарен, сударыня, – пробасил детина. – Работать не смогу – куда ж мне деваться тогда?..

– Ничего, потрудишься ещё, – улыбнулась девушка, направляя целебное воздействие в пространство между позвонков.

Высохшие, почти разрушенные хрящи она напитывала силой и упругостью, направляя к ним влагу. Носильщик задремал, пока Рамут его лечила, но это было даже кстати: сон способствовал более быстрому восстановлению.

Уже после первого раза Хубрем (так звали носильщика) смог подняться с лежанки без боли, и Рамут испытала тёплую, обволакивающую сердце радость. Отчего-то этот простой, большой парень был для неё важнее, чем состоятельная госпожа с обвисшим животом, и Рамут добросовестно, от души провозилась с ним три дня кряду. Счёт она выписала Извозному Двору, который оплачивал лечение своих работников. На глазах исцелённого Хубрема сверкали слёзы радости, он долго тряс руку Рамут своими здоровенными лапищами, а потом, не совладав с чувствами, схватил целительницу и подкинул в воздух. Она со смехом обняла доброго громилу, но её руки на его спине так и не смогли сомкнуться, как девушка ни старалась.

С Реттгирд Рамут виделась ежедневно – как во время исполнения врачебных обязанностей, так и на отдыхе. Они вместе обедали, раскуривали по трубочке бакко в клубе, а когда погода позволяла, прогуливались в общественном саду. Иногда к ним присоединялась Ульвен; Рамут было приятно общество рыжеволосой сестры по науке, а вот Реттгирд, судя по всему, не испытывала от этого восторга. Она становилась язвительной, даже резкой, но лёгкий и добрый нрав Ульвен скруглял все углы и приглушал напряжённость, как мягкая подушка. Любое слово, способное кого-то другого на её месте вывести из себя, от неё отскакивало звонкой бусинкой: укрывшись за щитом белозубой улыбки, она либо ловко отражала словесное нападение, либо хитро уклонялась, переводя разговор в другое русло. А однажды в библиотечной тишине она шепнула Рамут с глазу на глаз:

– Что-то Реттгирд меня в последнее время невзлюбила... Что, мешаю вам, лезу третьей лишней? – И Ульвен лукаво подмигнула – с намёком.

– С чего ты взяла? Мы с нею друзья, не более того, – быстро ответила Рамут, делая вид, что листает толстый справочник.

– Да ладно, – усмехнулась Ульвен. – Только слепой не увидел бы, какими глазами она на тебя смотрит.

Эти слова не поразили Рамут громом среди ясного неба, знаки внимания от Реттгирд были более чем прозрачны, но она пока сама ещё не разобралась толком, как ко всему этому относиться. Одно молодая навья знала точно: ей всё же не хотелось, чтобы в Обществе пошли слухи – да ещё накануне свадьбы. Рамут всегда придерживалась с Ульвен ровного, дружеского тона, но тут её голос невольно прозвенел упругим клинком.

– Ульвен, мы с Реттгирд общаемся по-приятельски, ничего большего за этим не стоит, – отчеканила она негромко, улавливая у себя отголоски матушкиного «приказа первой степени». – У меня скоро свадьба, ты знаешь. Я бы не хотела, чтобы вокруг все судачили о том, чего на самом деле нет.

– Тш-ш... Будет тебе, остынь. – Ульвен с мягким урчащим смешком похлопала Рамут по плечу. – Я не собираюсь распускать сплетни, но и закрыть глаза всем, кто видит, не могу. Так что вы уж сами... того-этого. Поосторожнее. – И она многозначительно изогнула рыжую бровь.

Рамут задумалась. А ведь и правда: что ей делать со всем этим? Чем дальше, тем туже затягивался этот непонятный узел, мешая думать и дышать. Шёлково-мягкий, но прочный, неумолимый...

Однажды, выйдя из лекционного зала после одной интересной защиты, в ходе которой разгорелся спор с участием Реттгирд, Рамут направилась было в приёмный покой, но её нагнала секретарь.

– Доброго дня, сударыня... Там письмо для тебя! Посыльный настаивал, чтобы лично в руки, еле уговорила оставить у меня, под свою ответственность...

Тревожная струнка резко пропела внутри, но Рамут не подала виду. Озадаченная, она проследовала к секретарскому месту, где Мервинг вручила ей конверт с гербом Дамрад, надписанный уже знакомым, чётким и острым, безупречным почерком. Поблагодарив секретаря и выбрав самое уединённое из кресел в курительной комнате, Рамут набила трубку, прикурила и затянулась тёплым, слегка щиплющим гортань дымом. Кожаная папка с описанием свадебного торжества давила на неё в своё время, будто каменная плита, и отпугивала, не давала взяться за себя; перед вскрытием конверта Рамут тоже потребовалось собраться с силами и справиться с волнением. Вук даже на расстоянии оказывал на неё своё гнетущее воздействие.

Вскоре бакко сделал своё дело. Сердце билось спокойнее, пальцы снова потеплели, и Рамут достала из конверта листок гербовой бумаги.

«Драгоценная госпожа Рамут! – гласило письмо, начертанное тем же красивым и правильным до скукоты почерком. – В первых строках сего послания нижайше целую Твои ноги! Пусть Твоя несравненная краса сияет вечно, а все дела ладятся наилучшим образом!

Осмелюсь Тебе напомнить о необходимости пошива свадебного наряда. Моё облачение уже готово, а вот Ты, моя прекрасная суженая, будучи занятой своими врачебными трудами, изволила немного позабыть об этом. Сегодня ко мне обратился портной, которому поручено сие дело; он весьма обеспокоен тем, что Ты ещё не заходила к нему, а ведь до торжества остаётся всё меньше времени. Дабы поскорее исправить сие досадное упущение, я подъеду сегодня ровно в семь часов вечера к Обществу врачей и доставлю Тебя к портному. Бедняга весь извёлся: за ненадлежащее исполнение заказа ему не сносить головы.

Благословляю каждый Твой вздох, моя несравненная невеста, и выражаю глубочайшее к Тебе почтение. Твой покорнейший слуга,

Вук».

Уронив письмо себе на колени, Рамут выпускала дым струйками и вслушивалась в мягкую поступь тёплого дурмана в своём теле. Смешанные чувства владели ею: с одной стороны, изложенное в послании дело оказалось не таким уж страшным, как ей почудилось сперва. А с какой пышной важностью было обставлено! Гербовая бумага (доход в казну), посыльный бегал, ноги утруждал; «лично в руки»... Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, как выразилась бы тётя Беня. С другой же стороны, напоминание о грядущей свадьбе упало холодным тяжёлым камнем, взволновав чистую гладь души Рамут. Мысли об этом стальными обручами ложились на горло и сердце, пережимая дыхание и мешая свободному току крови.

Приняв нескольких больных, она отобедала в обществе знакомых врачей, среди которых была и Ульвен; Реттгирд в этот раз почему-то предпочла сесть за другой стол, не прерывая увлечённого разговора с какой-то седовласой госпожой. В сторону Рамут она не смотрела, будто не замечая её. Пожалуй, так было лучше... Лучше, чем этот взгляд – то испытующий, то пристально-ласковый, то напряжённый и пронзительный.

Но не тут-то было. После обеда Рамут вышла на прогулку в одиночестве, намереваясь подышать свежим воздухом и привести в порядок мысли. Погода стояла сухая, но ветреная, с веток в общественном саду облетали последние листья, а в небе плыли тяжёлые, лохматые тучи. Кутаясь в плащ, Рамут брела по мощёной дорожке. Когда она жила в Верхней Генице, успокаивать душу ей помогало уединение в горах, но сейчас оставалось довольствоваться только их далёким образом. Закрывая глаза, Рамут представляла себя в средоточии незыблемого, чистого покоя, в котором каждая мысль звучала гулко и отчётливо, и становилось ясно, куда покатится от неё эхо, на какие тропинки оно приведёт. Увы, вместо гор вокруг высились городские здания, а островок природы, по которому Рамут гуляла, имел укрощённый, упорядоченный вид. Не было в этих деревьях дикой свободы. Не искусственные, нет. Ручные. Садовники ухаживали за ними, подрезали... Не давали разрастаться так, как им хотелось – ради услаждения взора гуляющих горожан. Рассудочный это был порядок, холодный: травинка к травинке, куст к кусту, дерево к дереву, дорожки – строгим и ровным, правильным рисунком. Ум здесь царил, не сердце.

«Так, а когда Вук обещал подъехать?» – тревожно ёкнула и выползла вдруг мысль. В семь или в восемь?.. Рамут хотела свериться с письмом, но порыв ветра дурашливо выхватил у неё из рук листок и понёс вдоль дорожки. Бежать следом? Глупо. Впрочем, ветер прав: письмо отягощало её, а без него Рамут вздохнула свободнее, словно уловила веяние её родных гор... Откуда оно здесь? Прилетело издалека, или тому виной разыгравшееся воображение?

А по дорожке навстречу Рамут шагала Реттгирд с непокрытой головой. В одной руке она несла шляпу, а в другой – злополучное письмо. От выражения её лица, то ли сосредоточенно-мрачного, то ли отчаянно-решительного, девушка опешила и застыла на месте.

– Ну что, поедешь выручать беднягу портного? – усмехнулась Реттгирд.

Её рука, протянувшая было листок Рамут, замерла, а потом сверкнувшая молния отразилась в её светлых глазах белёсой вспышкой. Разорвав письмо в клочья, Реттгирд пустила обрывки по ветру.

– Эта затея со свадьбой – бред. Вук тебя не заслужил, ты слишком прекрасна для него!

Миг – и губы Рамут среди осеннего холода накрыл тёплый поцелуй, а к её озябшим щекам прильнули ладони Реттгирд, защищая от ветра и лаская. Противиться не было ни сил, ни желания, нутро сжалось в пульсирующий ком и подскочило к горлу... А потом расслабленно упало, а губы разомкнулись, отдаваясь во власть жадных, настойчивых уст Реттгирд. Да, просить матушку поцеловать её вот так было несусветной глупостью, но тогда юная Рамут просто не знала, к кому ещё обратиться за этой «проверкой». Реттгирд проверила её без промаха, проникнув в сокровенные глубины обволакивающим душу таинством поцелуя. Ветер, налетев, щекотно бросил пряди её волос на щёки Рамут шёлковыми ленточками, а руки Реттгирд переместились ниже и сомкнулись крепкими объятиями – пожалуй, слишком вольно, но этот развязно-нежный напор ошеломлял, отнимал дар речи и способность к сопротивлению. Чистой воды нахальство, но какое!.. Дух захватывало.

– Рамут... Ты поразила меня в самое сердце. – Губы Реттгирд шевелились в вызывающей близости от рта девушки, ресницы обрамляли томно-печальный, мечтательный, влюблённый взгляд. – Наши любительницы посудачить, уже, должно быть, наплели обо мне разного вздора? Мол, сердцеедка я, распутница, да? Да пусть называют, как хотят. Я искала услады для тела, но моё сердце было пустым. До тебя. Ты пленяешь и своей телесной красотой, и умом, и душой. – Объятия Реттгирд ослабели, и она соскользнула вниз, на колени. Сжав руки Рамут в своих и подняв к ней побледневшее от чувств лицо, она промолвила с выражением самозабвенного, горьковатого восторга: – Мне всё равно, что ты скажешь, «да» или «нет». Скорее всего, последнее. Потому что и я тебя недостойна. Наверно, во всей Нави нет того, кто сравнился бы в своём величии с тобой. Этот сладкоречивый льстец зовёт тебя несравненной... Его слова насквозь пропитаны лицемерием, но выражение он подобрал по сути верное. Ослепительная, несравненная, недосягаемая, прекраснейшая из женщин. Единственная, кому я хотела бы сказать «люблю», но не смею. Не знаю, умею ли я любить так, как ты того заслуживаешь... Боюсь, что нет. Потому и не считаю себя вправе молить тебя о взаимности. Прости меня за мою наглость, за этот поцелуй... Можешь отхлестать меня по лицу, я стерплю, я это заслужила.

Нет, Рамут не хотелось влепить Реттгирд пощёчину. Необъятная, как осеннее небо, печаль навалилась на неё, и под этим гнётом она смогла лишь выдавить страдальческую усмешку:

– Говоришь, во всей Нави нет достойного? Не знаю, что прекрасного ты во мне находишь, но своими словами ты обрекаешь меня на вечное одиночество.

Слишком отягощено было её сердце для «да» либо «нет», слишком бесприютно и зло дул ветер, свистя в ушах... И слишком неясно было, разразится ли настоящее дождливое ненастье или же эти молнии сухо посверкают и угаснут. Рамут мягко высвободила руки и спрятала их под плащом, а Реттгирд смущённо поднялась на ноги.

– Пожалуй, ты права, я хватила лишку в своём словоблудии... Просто я безумно завидую тому счастливцу или счастливице, на кого ты обратишь свою искреннюю привязанность.

– По-настоящему я люблю только матушку. – Подняв наголовье плаща, Рамут медленно зашагала по дорожке.

Ей вдруг почудилось, что за одним из толстых древесных стволов кто-то стоял: выглядывал колышимый ветром краешек черного плаща. Снова гулко прогрохотал по душе призрак чёрной повозки, клыкасто-леденящая учтивость Вука вонзилась острыми зубами в горло. «Случайно увидел тебя...» Или у неё уже бред преследования?..

Они присели на скамью. У Реттгирд оказалась с собой фляжечка с хлебной водой.

– Не желаешь? – предложила она, прежде чем сделать глоток.

Рамут отказалась. К соседней скамье подошёл господин в чёрном плаще и надвинутой на лицо шляпе, уселся, достал книгу и принялся читать. Казалось бы, что в этом такого? Читает себе горожанин и читает. Но что за удовольствие заниматься этим под открытым небом в такую неприятную погоду? Рамут краем глаза разглядывала незнакомца: ничего выдающегося в его внешности не было. Глянешь – и в следующий же миг позабудешь.

– Твоя матушка – примечательная особа, следует признать, – молвила Реттгирд, отхлёбывая из фляжки. – Нечасто встретишь женщину-офицера. Честно говоря, мне даже сперва пришла в голову мысль, не слишком ли она давит на тебя своей властью... Не переносит ли замашки грубого вояки в семью.

Всё ещё опасливо поглядывая в сторону читающего незнакомца, Рамут ответила:

– Матушка может быть иногда суровой, грубоватой и резкой, это правда... Она просто такова по своей природе. Но она очень меня любит. У неё не всегда получается выражать свои чувства словами, но она доказывает их делом. Заботой, защитой. Она жизнь готова за меня отдать. И я за неё – тоже.

Она поднялась со скамьи и продолжила прогулку: ей хотелось проверить, как поступит этот любитель почитать на свежем воздухе. Так... Он встал. Рамут ощутила лопатками холодок, но сделала вид, что непринуждённо и задумчиво шагает по саду. А господин в чёрном свернул куда-то и исчез.

«Хватит сходить с ума», – сказала Рамут себе, досадливо хмурясь.

Они расстались у заведения, где однажды пережидали дождь. Сжав на прощание руку Рамут, Реттгирд грустно улыбнулась и направилась в Общество, а девушка зашла внутрь – погреться. Заказав чашку горячего отвара с очень вкусным, солоноватым сырным печеньем, она стала от нечего делать разглядывать прочих посетителей. Её взор скользнул по столику у самой стены: там расположился господин в тёмно-сером плаще. Лицо он прятал под полями низко надвинутой треуголки с зеленовато-бирюзовыми пёрышками, а весь его заказ состоял лишь из стакана воды. Из-под шляпы виднелся только рот, который незнакомец вытягивал дудочкой, отхлёбывая. Тонкие, бледные губы, чисто выбритая кожа вокруг них... Вспомнив один проверенный способ выявить наблюдателя, девушка изобразила долгий душевный зевок. Незнакомец за дальним столиком прикрылся рукой, но заметно было, как и его рот растянулся. Значит, он смотрел на неё исподтишка, коли заразился зевотой. Рамут зябко поёжилась, чувствуя колкое, как шило, желание немедленно бежать отсюда.

Нет, это безумие какое-то – дрожать, совсем как Темань с её предчувствиями. Рамут подышала медленно, с задержками, успокаивая сердцебиение, потом допила свой отвар с печеньем и покинула харчевню. Оглядываясь в дверях, она уже не увидела господина Водохлёба за столиком. Сначала господин Читатель, теперь – этот... «Да нет, бред какой-то», – выдохнула девушка.

Погуляв ещё немного и увидев третьего господина, который тут же прикинулся внимательно изучающим уличную тумбу с объявлениями, Рамут решила, что с неё хватит. Уже не глядя по сторонам, она сердито направилась в Общество скорым и решительным шагом. Во сколько бы ни приехал Вук, в семь или восемь – плевать.

К вечеру злость всё-таки поостыла: принимать больных и заниматься научными делами в таком настроении было невозможно, и Рамут сделала выбор в пользу работы, а чувства загнала в самый дальний и тёмный угол души до поры до времени. В семь она была ещё занята в хирургическом зале, и Вуку пришлось ждать её около получаса. Когда Рамут вышла на крыльцо, над городом опять раскинулась шелестящая пелена надоевшего дождя; глаза Вука сверкнули из-под низко надвинутого наголовья плаща сапфировым холодом. Рамут было совестно за задержку исключительно перед носильщиками, а перед Вуком она не сочла нужным извиняться.

– Простите, ребята, раньше освободиться не получилось: я не могла бросить роженицу, – сказала она этим терпеливым здоровякам.

Те, удивлённые таким вниманием с её стороны, ответили:

– Ничего, сударыня, нам не привыкать.

Будущий супруг вышел, чтобы открыть перед нею дверцу. Дождливый осенний мрак, чёрная повозка и Вук, закутанный в плащ того же цвета – что могло быть угрюмее? Только, наверное, слова: «Присаживайтесь, госпожа. Вы обвиняетесь в государственном преступлении. Вы взяты под стражу». Конечно, ничего такого Вук не сказал, но воображение Рамут легко нарисовало эту жутковатую картину, которую хотелось сбросить с себя, как мокрую и холодную, прилипшую к телу одежду. Подчёркнутую пренебрежительность Рамут жених проглотил молча, лишь сдержанно поздоровался:

– Доброго вечера, моя пресветлая госпожа. Прости, что отрываю тебя от врачебных дел.

Некоторое время они ехали молча: Рамут собиралась с мыслями и доставала из пыльного уголка души заброшенное туда негодование, а Вук... Впрочем, по его непроницаемому лицу невозможно было догадаться, о чём он думал. Он сидел, невозмутимо сложив на коленях руки в шёлковых перчатках, обрамлённых едва выступающей из-под рукавов каёмкой чёрных кружев с серебряной нитью.

– У меня к тебе пара вопросов, – начала наконец Рамут, чувствуя, как голос становится глубже, жёстче – совсем как у матушки в мгновения недовольства.

– Слушаю тебя внимательно, госпожа. – Вук повернул к ней застывшее мраморной маской лицо, и только глаза на нём жили – пронзительные, всевидящие, без капли душевного тепла.

– Скажи, только честно: ко мне приставлены соглядатаи? – спросила Рамут в лоб, без околичностей. – Если да, то с какой целью?

Уголок безжалостных губ Вука чуть-чуть дрогнул в усмешке.

– И скольких ты заметила, моя госпожа?

– Троих, – ответила Рамут. – Одного – в саду, второго – в харчевне, третьего – на улице, у тумбы.

Вук взял её руку и склонился над нею в почтительном поцелуе.

– Восхищён твоей наблюдательностью, моя прекрасная повелительница. Правда, на самом деле их было чуть больше. А те трое будут немедленно уволены за негодную работу.

– Так значит, это правда? – Рамут резко отняла у него свою руку, неприятно поражённая. Она была готова услышать что угодно, но только не честное признание. Да ещё такое откровенно наглое, с усмешечкой.

– Молю, не гневайся, моя драгоценная избранница, – опять поклонился Вук с хорошо разыгранным смирением, но с насмешливыми игольчатыми искорками в глубине зрачков. – Наблюдение действительно есть, но это не соглядатаи, а твоя охрана. Так уж получается, что у моей начальницы, Её Величества Владычицы Дамрад, а также у меня, её скромного слуги, имеются враги и недоброжелатели. Недовольные и обиженные есть всегда, знаешь ли. И разного рода «мстители». Они не дремлют, поэтому нам тоже приходится проявлять бдительность и каждый миг быть начеку. Я не хочу тебя пугать, моя обворожительная госпожа, но с тех пор, как ты стала моей невестой, ты тоже попала в их поле зрения. До меня добраться трудно, я им не по зубам, а ты более уязвима. Так вот, чтобы никакие негодяи не посмели причинить тебе вред, к тебе и приставлены эти господа – дабы беречь тебя, моё самое дорогое сокровище. Им было дано задание наблюдать незаметно, чтоб не смущать тебя, но твой зоркий глаз подметил кое-кого из них. Не сомневайся: если они и ходят за тобой, то не ради каких-то зловредных целей, а исключительно ради того, чтобы защитить тебя в случае необходимости. И я всем сердцем молюсь, чтобы такой случай им никогда не представился.

Дождливый мрак таращился отовсюду враждебными глазами, сочась ядом затаённой злобы. Рамут застыла в каменном молчании; руки похолодели так, что даже неприветливые губы Вука показались ей тёплыми и мягкими.

– Не бойся, моя прекрасная суженая! – успокаивал тот, покрывая поцелуями пальцы девушки. – Ничего не страшись, ты под надёжной защитой, я не дам и волоску упасть с твоей головы! Ребята, конечно, топорно сработали... Говорил же я им: осторожно! Тебе не следовало знать о тайной охране, дабы твой душевный покой ничем не нарушался, но так уж вышло, прости. Уволю дурней, прогоню взашей!

До самой портновской мастерской молодая целительница подавленно молчала. Замечательное «приданое» приносил ей будущий муж, нечего сказать! В придачу к кровавому золоту Дамрад – ещё и врагов, перед которыми Рамут ни в чём не провинилась, но которые были готовы сделать её разменной монетой в своих счётах с Вуком.

– Ты огорчена, моя дорогая госпожа? На тебе просто лица нет, – озабоченно проговорил тот, сжимая её руки в своих.

Рамут только поморщилась. Высвободив руки, она съязвила:

– Слов нет, как я счастлива знакомству с тобой!..

– Я слышу в твоём голосе горечь, моя бесценная невеста, – усмехнулся Вук. – Поверь мне, всё будет хорошо. Ничего не бойся. Ты под покровительством службы безопасности Её Величества. Наши ребята хоть и допускают изредка маленькие промашки, как сегодня, но в целом едят свой хлеб не даром.

– «Наши ребята»? – Рамут двинула бровью. – То есть, ты хочешь сказать, что ты не только помощник Владычицы по особым поручениям, но и глава этой службы?

– Великая Госпожа удостоила меня чести быть старшим заместителем начальницы, – с поклоном-кивком ответил Вук. – Уверен, что я смог бы и возглавить службу, но, по обычаю, мужчинам столь высокие посты недоступны. Поэтому – заместитель. Можно сказать, что это потолок моей служебной лестницы.

В течение следующего часа Рамут терпела снятие мерок и слушала трескотню портного, который попался на редкость разговорчивый. Хотя наряд был уже досконально, от покроя до пуговиц, описан в той кожаной папке, этот юркий и сухощавый, похожий на сверчка господин по десять раз разворачивал перед Рамут все ткани, всё показывал и взахлёб рассказывал, что и как будет сшито.

– Изумительная, прекрасная госпожа! – заискивающе тараторил он, расплываясь в медоточивой улыбке и блестя сузившимися до щёлочек глазами. – Шить на тебя – одно сплошное наслаждение! Создать достойный твоей красоты наряд – одновременно и вызов моему мастерству, и величайшее удовольствие, которое только может существовать для меня!

На первую примерку Рамут надлежало явиться через неделю. Вук заверил портного:

– Работай, дружище, и не отвлекайся на другие заказы. Облачение должно быть готово точно в срок! Убытков не бойся: плата за один этот наряд покроет всю твою возможную прибыль. А явку этой прекрасной госпожи я неукоснительно обеспечу. Я сам привезу её к тебе.

И снова – усыпляющий, зачаровывающий стук дождевых капель по крыше повозки, холодная небесная тьма, красочное уличное освещение и мерцание серебряных жилок в кружеве Вука.

– Куда тебя отвезти, драгоценная госпожа? В Общество или домой? – Голос Вука острым дуновением зимнего ветра пронзил сумрачное молчание вечера.

– Домой, пожалуйста, – проронила Рамут, утопая рассеянным взором в плывущих за оконцем огнях. – Устала я что-то сегодня.

– Как прикажешь, свет моего сердца.

Когда повозка остановилась, Вук помог Рамут сойти и с многозначительным ударением произнёс:

– Ни о чём не тревожься, сокровище моей жизни. Будь спокойна.

Искорки в его глазах холодно блеснули, не предвещая затаившимся врагам ничего хорошего.

Приглашение на светский приём к столичной градоначальнице получили и Северга с Теманью.

– Сборище шавок таковым и останется, независимо от уровня этого так называемого света, – презрительно процедила матушка, расслабляясь с чарочкой хмельного у камина. – Суть та же – что в глубинке, что в столице. Терпеть не могу всё это.

– Северга, ну мы же только что приехали, – убеждала Темань, ластясь к рукаву её мундира. – Это наше первое знакомство с обществом Ингильтвены, мы не можем его пропустить! Это будет не только невежливо, но и попросту неприлично! К тому же, нас пригласили... Если б мы сами напрашивались, другое дело, а то ведь сама глава города оказала нам честь, позвав в свой дом!

– И что же, по-твоему, мы должны бросить всё и приползти к ней, от благодарности расстилаясь по полу? – Матушка приподняла верхнюю губу в язвительном оскале клыков, осушила чарку жгучего напитка единым духом, крякнула, занюхала сыром.

– Дорогая, ну зачем ты так... – Темань удручённо уронила руки. – Ну, если не хочешь – не ходи. Но учти, что мне придётся краснеть за тебя, объясняя всем причину твоего отсутствия.

– Скажешь, что я занята на службе, только и всего, – сухо отрезала Северга. – Тебе даже лгать не придётся, потому что это действительно так. На новом месте у меня сплошная канитель, запарка и головная боль.

– Ну, вот и развеешься немного! – с надеждой снова прильнула к ней супруга. – Кроме того, что подумают о наших отношениях, если я явлюсь в гости одна?

Подливая матушке в чарочку хлебную воду, ласкаясь и любовно мурлыча, Темань исподволь всё же сумела уговорить её пойти на приём. От хмельного Северга всегда добрела, этим её жена и воспользовалась. Для самой же Темани посещение этого светского собрания являлось обязательным: она только что устроилась в один из новостных листков Ингильтвены. Там ей предстояло исполнять те же обязанности, что и прежде в Дьярдене, а именно, писать в колонку светской жизни. Никаких препятствий она не встретила: стоило показать рекомендательное письмо за печатью и подписью самой Дамрад, как Темань сразу приняли на работу.

Особняк, а вернее сказать, дворец госпожи Ингмагирд располагался в богатой части города. Конечно, он был поскромнее дворца Дамрад, но мог похвастаться диковинкой и новинкой садового убранства – гостевыми площадками на огромных старых деревьях. Весной, когда всё зацветало, на них было особенно приятно проводить время за чашечкой отвара. Каждую площадку окружало ограждение с балюстрадой – для безопасности. Изящная садовая мебель служила удобству гостей и домочадцев, а с площадки на площадку можно было перемещаться по мостикам-переходам с перилами. По таким же мостикам гости свободно попадали в дом, не спускаясь на землю. Летом от дождя спасали густые кроны деревьев, а когда листва редела и опадала, на столбах по углам площадок натягивали непромокаемые навесы.

Сейчас из-за холодной и неуютной позднеосенней погоды приём проходил в доме, а на площадки гости выходили лишь ненадолго – проветриться. За столиками, конечно, можно было посидеть, только угощения туда не подавались.

Столы с яствами стояли в нескольких просторных залах с небесно-высокими лепными потолками; каждый гость обслуживал себя сам, беря себе угощения и напитки по вкусу и отходя, дабы и другим дать доступ к кушаньям. Проходя мимо стола, на котором стройными рядами сверкал целый полк наполненных чарок, Темань с удовольствием взяла себе одну и сделала маленький глоточек; Северга, затянутая в великолепный парадный мундир, сразу нахмурилась.

– Дорогая, не усердствуй, – шепнула она.

На это супруга лишь лучисто улыбнулась ей:

– Любовь моя, я здесь не только развлекаюсь, но и работаю. Завтра мне статью сдавать об этом приёме.

– Ну, работай, работай, – усмехнулась матушка. И обратилась к Рамут: – Детка, а где твой избранник? Обещал заехать за нами сам, а вместо этого прислал повозку.

– Он, очевидно, был очень занят, – проронила девушка.

Вук действительно прислал вместо себя повозку с гербами на дверцах, которая и доставила всё семейство в гости к градоначальнице. Хозяйка дома, представительная госпожа с седеющей пышной причёской и густыми чёрными бровями, придававшими её лицу сонно-надменное выражение, встретила их лично и представила двум своим мужьям и шести дочерям. Трое её сыновей с супругами тоже присутствовали здесь, но находились где-то далеко, в другом конце дома, поэтому знакомство с ними было отложено до случая. Рамут, набравшись наглости и нацепив на лицо непробиваемо-ослепительную улыбку, раздала свои визиточки с перечислением врачебных услуг. Члены семейства градоначальницы удивились, но карточки взяли. Как Рамут узнала чуть позже, их следовало оставить на общем подносе-визитнице у входа. В домах Дьярдена таких штуковин не водилось в обиходе, и Рамут ещё не привыкла к этому отличию в правилах светского обхождения. Впрочем, молодая целительница своему промаху не очень огорчилась: на подносе визитки, скорее всего, просто затерялись бы в общей куче, а так – попали прямо в нужные руки. Подумав, парочку карточек она бросила и на поднос ради приличия, но, по правде говоря, сильно сомневалась, что здесь их кто-то вообще разбирал и просматривал, а не выкидывал сразу всей кучей. Гостям раздавать визитки не воспрещалось, и Рамут при каждом новом знакомстве не забывала с любезной улыбкой присовокупить карточку.

– Молодец, пробивайся, – хихикнула Темань. – Вперёд, не стесняйся! Сама себя не продвинешь – никто за тебя этого не сделает.

От улыбки уже болели лицевые мышцы. Однако перебороть неловкость и скованность стоило: Рамут вскоре пожала первые плоды своих усилий. Стоя у стола и выискивая среди ярких и красиво приготовленных закусок растительные, она услышала за плечом:

– Гм-гм, моё почтение, госпожа врач.

К ней обратилась одна из дочерей хозяйки дома. Рядом с нею смущённо переминалась с ноги на ногу юная белокурая девушка – её собственная наследница. Черты её можно было бы считать миловидными, если бы не крупный заострённый нос, тяжеловатый для девичьего личика. Пересыпая свою речь множеством околичностей и время от времени переходя на вкрадчиво-вороватый полушёпот (всюду любопытные уши!), мать изложила своё пожелание. Рамут, бегло оценив состояние кожи и хрящей, про себя прикинула, что вполне могла бы сделать из этого ледоруба изящный носик, который не в пример лучше украсил бы внешность в целом отнюдь не уродливой юной госпожи. Они с заказчицей отошли в сторонку и обсудили подробности. Мать сказала, что приведёт дочурку на операцию в будущий четверг, но только не в Общество, а в личный кабинет Рамут: ей не хотелось огласки.

Темань тем временем тоже делала успехи в покорении столичного общества. Смотреть на неё было любо-дорого: быстро освоившись в привычной для неё обстановке светской встречи, она непринуждённо знакомилась и очаровывала всех, на кого падал её лазоревый взгляд. При этом ей самой не приходилось так уж много говорить: она умела бросать нужные слова, дабы развязывать чужие языки, а главное – потрясающе слушала. В её глазах сиял неподдельный, добросердечный интерес, и она постоянно казалась очаровательно и улыбчиво изумлённой, не скатываясь, впрочем, до образа простоватой дурочки. Наверное, это был своего рода дар, которым Темань пользовалась напропалую, чтобы заставлять собеседников разглагольствовать. Сияя говорящему ласковым, доброжелательно-тёплым взглядом, она выуживала из него всё больше речей словечками-затравками: «Ах, как любопытно!.. Вот как? И что же ты этому господину сказала?» Или: «Да-да, я слышала об этом! Удивительное происшествие!» Или же: «В самом деле? Ах, а я даже понятия не имела! Как познавательно!» При этом о себе Темань говорила лишь самую малость, а впечатление на всех производила самое благоприятное:

– Удивительной души госпожа! Такая прекрасная, светлая женщина, обворожительная и загадочная! А какая занимательная собеседница!

И чем же Темань заслуживала такие восторженные отзывы? Наверное, тем, что давала всякому желающему возможность почувствовать себя значительным, интересным, ярким, достойным внимания и обожания. Время от времени эта светская пройдоха делала заметочки в карманной записной книжке. Одним словом, это была её родная среда, и здесь она себя чувствовала как рыба в воде.

Матушка, не любившая «праздных сборищ» (так она называла подобные собрания), налегала на закуски и выпивку, ни с кем особо не общаясь. В последней она, впрочем, придерживалась умеренности. Дабы поддержать заскучавшую родительницу, Рамут некоторое время провела рядом с ней.

– Ты – мой глоток чистого воздуха, детка, – сказала Северга. – Без тебя здесь просто задохнуться можно.

Вдруг ненавязчиво звучащая музыка стихла, и тишину резко пронзил грозно-торжественный рёв труб, отозвавшись в груди Рамут тревожным эхом. Громовой голос глашатая прокатился по дому:

– Всеобщее внимание! Всеобщее внимание! Владычица Длани – Её Величество Дамрад с семейством!

Вместе с шепотками, как показалось Рамут, в пространстве прокатился зябкий сквозняк. Гости расступились, схлынули волной прибоя, и по расчистившемуся проходу в главную гостиную вступила она – та, от кого исходило это леденящее веяние. При каждом её шаге сверкали голенища высоких сапогов, чёрный двубортный кафтан с белыми брюками придавали своей носительнице торжественный и вместе с тем строгий вид. На узле белого шейного платка сияла сотней лучей алмазная брошь-звезда, а волосы цвета сплава золота с серебром были уложены в венец из тугих локонов. Несколько длинных завитых прядей спускались Дамрад на плечи и спину. Рядом с нею шагала, слегка опираясь на её руку, старшая дочь Санда – ядовито-красивая, надменная, в огромном и вызывающе роскошном ожерелье на открытой шее. Родительницу свою она небрежно держала под руку собственническим жестом, и на её круглом лице с заносчиво приподнятым подбородком была написана спокойная уверенность: «Матушка – моя, никто не смеет посягать на неё». Младшая дочь Владычицы, Свигнева, шагала чуть позади этой царственной пары – рядом со своим отцом. Сёстры были схожи чертами лица и вороным цветом волос, но если старшая открыто источала высокомерие и холодный яд, то младшая являла собой образец таинственной сдержанности – что называется, «себе на уме». За ними следовали мужья Владычицы, а замыкала шествие небольшая свита самых близких служителей. Среди них-то Рамут и увидела Вука – в неизменном чёрном облачении и того же цвета перчатках. Лишь по случаю торжественного приёма мрачность его наряда слегка разбавляло белое кружево рукавов и жёсткая полоска воротника, видневшаяся из-под чёрного шейного платка. Шагал он невозмутимой, мягкой походкой опасного хищника, бросая по сторонам привычно цепкий, холодный и острый взгляд, видевший всех насквозь.

Лицо Темани при виде Дамрад застыло мраморно-бледной маской, вся её милая оживлённость пропала, взгляд угас. Из обворожительной светской госпожи она вмиг превратилась в загнанное, замученное тревогой и страхом существо, до состояния которого она себя довела после известия о переезде. Наверно, она думала, что Дамрад тут же отдаст приказ схватить её и казнить без суда и следствия, но ничего подобного не случилось. Зимний блеск глаз Владычицы лишь кратко скользнул по ней ледяным лучом, но ни один мускул не дрогнул в лице воинственной правительницы. Она лишь отметила присутствие Темани, но никак не выразила своего отношения к нему – ни трепетом губ, ни сдвинутыми бровями. «Да, я вижу тебя», – как бы говорил её бесстрастный взор.

Первым делом Владычица подошла к хозяйке дома и поздоровалась с нею. Брови госпожи Ингмагирд ожили, зашевелились, сонная надменность сменилась подобострастным вниманием, с которым градоначальница взирала на Дамрад, чуть ли не заглядывая ей в рот. После краткой беседы с нею повелительница обменялась любезностями с ещё несколькими важными гостями этого приёма. Не обошла она своим вниманием и Рамут с родительницей.

– Любезная сестрица Северга! Милая Рамут! Несказанно рада видеть вас обеих. – Её голос пел перезвоном мелодичных ледышек, глаза мерцали зимними звёздами. Изогнув бровь, Дамрад добавила негромко и многозначительно: – Как всегда, неразлучные... Неизменно растворённые друг в друге. Столь удивительным отношениям можно только позавидовать!

У Северги, стоявшей навытяжку, быстро и чуть приметно дёрнулась верхняя губа, а Рамут ощутила в жилах смутный жар разлагающего душу яда, которым была пропитана каждая нотка голоса Дамрад. После него хотелось помыться, вот только купель очищала лишь тело.

– А где же Темань? – слегка осмотревшись, удивилась Владычица. – Только что была здесь – и как сквозь землю провалилась. Чудеса да и только!

Супруга матушки и впрямь куда-то делась. Ещё несколькими мгновениями ранее Рамут видела её, бледную и ошеломлённую, среди гостей, но сейчас она словно испарилась. «Уж не вскочила ли она в первую попавшуюся повозку и – дёру?» – мелькнула мысль. А Дамрад, посетовав, что не удалось толком поздороваться с прекрасной супругой Северги, подозвала Вука и заговорила о скорой свадьбе. Тот с поклоном доложил, что приготовления идут полным ходом – никаких загвоздок, всё в соответствии с замыслом.

– Вот и замечательно, – одобрительно кивнула Владычица. – Я в предвкушении праздника, который вы с Рамут, несомненно, заслужили!

Выпив чарочку вина и о чём-то пошептавшись с Сандой, Дамрад обратилась к благоговейно притихшим гостям:

– Продолжайте веселиться, прошу вас! Пусть моё присутствие никого не смущает!

Объявили танцы. Вук с поклоном подошёл к Рамут:

– Моя дорогая госпожа, прости, что сегодня не смог приехать за вами лично, как обещал: мне пришлось спешно исполнять поручения Владычицы. Разреши пригласить тебя.

Этот танец был перевёрнутым отражением того, первого. Вместо тёплой грусти взгляда – холод блёсток инея в зрачках, вместо говорящей души – чёрная молчаливая бездна, уставившаяся на Рамут пристальным взглядом. Пару раз девушка споткнулась: ноги вдруг стали мягкими, безвольными. То ли пол стал каким-то вязким, то ли эта бездна выпила все силы... Стальные объятия Вука подхватили её, не дали упасть.

– Что с тобою, госпожа?

Рамут старалась отстраниться от него, не зависеть от его рук, но получалось плохо. Волчица внутри обессиленно дышала, высунув язык... А Вук отвёл её к диванчику у стены и усадил.

– Отдохни, моя дорогая суженая. Погоди, я принесу тебе выпить.

Он сам подал Рамут чарку лёгкого и сладкого вина – весь олицетворённая забота. Однако в следующий миг он насторожился и выпрямился.

– Прости меня, отрада моего сердца. Меня зовёт Её Величество.

Вук направился через всю гостиную к Дамрад, которая у стола с закусками угощала Санду пирожными. Едва он отошёл, как Рамут приметила у своих ног тетрадку в мягком кожаном переплёте. Пару раз она видела её у Вука: он носил её во внутреннем кармане и доставал, чтобы сделать какие-то заметки. Первым порывом Рамут было окликнуть будущего супруга и сообщить ему о потере, но внезапное и властное чувство заставило её поднять тетрадку и спрятать за пазуху. Честный голос совести корил её за это любопытство, но когда ей ещё могла представиться такая возможность узнать о Вуке побольше? Как Рамут хотела бы вернуть того, другого Вука, с которым она встретилась в первый раз во дворце Дамрад!.. Может, тетрадка прольёт хоть какой-то свет на всё это?

Сердце заходилось в бешеном стуке, даже воздуха не хватало. Переведя дух, Рамут осмотрелась в поисках матушки. А Северга между тем уже не скучала в одиночестве: красивая девушка с роскошными рыжевато-каштановыми волосами и ямочками на щеках настойчиво приглашала её на танец. Сперва Северга отнекивалась, но красавица обрушила на неё всё своё лучезарное обаяние и таки добилась своего. Прищёлкнув каблуками, матушка приняла приглашение. «Даже к лучшему, что Темань решила улизнуть, – подумалось Рамут с усмешкой. – Если б она увидела это, матушке бы точно несдобровать!»

Ей не терпелось скорее заглянуть в тетрадку. Вук был занят разговором с Дамрад, и Рамут незаметно выскользнула, направляясь к самому подходящему для чтения месту – библиотеке. Огромное книгохранилище она приметила ещё раньше, когда они с матушкой и Теманью прибыли на приём и направлялись от входной двери в гостиную. Рамут питала особую любовь к библиотекам, а потому мелькнувшие в щель приоткрытой двери корешки книг не укрылись от её взгляда, поманив своим золотым тиснением.

Книг здесь было несметное множество. Полки тянулись до самого потолка, а в промежутке между шкафами обнаружилось одиноко стоящее кресло. Устроившись в этом укромном и уютном местечке, вдали от суеты, Рамут наконец открыла тетрадку.

Страницы с лёгким шелестом переворачивались, заполненные уже знакомым, холодно-красивым и чётким почерком. Записи велись ежедневно, судя по датам; больше всего это походило на список дел с последующими отчётами о проделанной работе, но Рамут понимала далеко не всё. Вук писал каким-то иносказательным языком и пользовался только ему понятными обозначениями и сокращениями. «Г-н Г. – Чёрная Папка. Доказательства в С.С.» «Г-жа П. – Белая Папка. Отчёт представить Рогатому Шлему завтра в 7 утра». Иногда Вук сжато записывал содержание разговоров, по-видимому, важных для него. Но вот странность: временами почерк менялся, будто тетрадью пользовался кто-то ещё. Второй почерк был мягче, круглее, с разрывами между буквами, а иногда его обладатель переходил на какой-то незнакомый Рамут язык. Девушка изумлённо замерла, увидев собственный портрет, набросанный карандашом. (Карандаш, к слову, крепился к корешку тетради цепочкой – чёрный грифель, туго обёрнутый кожаным чехлом). Судя по записям рядом, выполнил его обладатель мягкого почерка. Он ещё и окружил изображение изящной рамкой из цветочков и ленточек, а внизу сплёл последние в сердечко, внутри которого подписал имя Рамут. Господин Тёплый (так девушка про себя прозвала обладателя мягкого почерка) оказался недурным художником: сходство ему удалось ухватить очень цепко. Но больше всего Рамут поразили именно эти украшательства, эти цветочки-ленточки. Так непохоже на холодного, зловещего и педантичного до занудства Вука! Закрыв глаза, Рамут ощутила на лице травяное дыхание цветущего луга и покалывание лучей яркого небесного светила сквозь веки. «Господин Тёплый, кто же ты?» – стучало сердце.

«Битва проиграна, милая Рамут», – донеслось из душистой летней дали печальное эхо.

Звук шагов заставил её пружинисто собраться. Схватив с полки книгу и поглубже засунув на её место тетрадь, Рамут сделала вид, будто увлечена чтением. Она как раз непринуждённо слюнявила палец, чтобы перевернуть страницу, когда перед нею выросла грозная, как ночная сторожевая башня, фигура Вука.

– Вот ты где, моя госпожа! Устала и решила уединиться? – с усмешкой спросил он.

– Да, что-то вроде того. – Рамут старалась говорить естественно, но голос звучал, как ей показалось, чуть одышливо и глуховато. А может, это ей просто мерещилось.

– А я искал тебя, чтобы попрощаться, увы, – со вздохом сожаления сказал Вук. – Отбываю по срочному делу.

– Вот как? – Рамут заёрзала в кресле, лихорадочно пытаясь придумать способ, как вернуть ему тетрадь. Мысли крутились со скоростью молнии, бегали, запинались и натыкались друг на друга. – Какая досада! А я... э-э... хотела ещё разок проплясать с тобой!

– Не могу отказать моей несравненной суженой! – поклонился Вук, приподняв уголки губ в подобии улыбки. – Твоё желание – закон для меня. Но сразу после этого мне придётся покинуть тебя, к моему величайшему разочарованию.

– Ты ступай, – сказала Рамут, – а я пока поставлю книгу на место и... э-э, застегну парочку пуговиц. А то я тут... гм, расслабилась немного в одиночестве. Отвернись, пожалуйста.

– Да, конечно. Повинуюсь, госпожа.

Когда Вук повернулся к ней спиной, направляясь к двери, девушка быстро достала тетрадь, свернула трубочкой и сунула в карман, а книгу вернула на полку. Через пару шагов поравнявшись с женихом, она оперлась на его руку.

В зале гремела музыка. Танец был быстрым, с множеством крутых разворотов и сложных телодвижений, и Рамут, улучив миг, выудила тетрадь и незаметно бросила на пол.

– Ой, у тебя, кажется, что-то выпало, – показала она пальцем.

Вук и бровью не повёл. Сунув руку за пазуху, он хмыкнул:

– М-да, карман порвался... Благодарю, госпожа, что заметила!

Он подобрал свои записи и переложил в другой карман, после чего они с Рамут как ни в чём не бывало завершили танец.

Попрощавшись с женихом, Рамут на подгибающихся ногах добралась до стола с напитками, схватила чарку и сделала большой глоток. Сердце колотилось, как у мелкой птахи, а пальцы тряслись. Заедая своё волнение сырным печеньем, которого на блюде была целая гора, Рамут жевала и глотала, но вкуса почти не чувствовала.

«Фух... Кажется, обошлось. Он ничего не заподозрил».

Сейчас бы трубочку бакко, чтоб стало совсем хорошо... Однако не успела она немного прийти в себя, как к ней подошла вынырнувшая из своего укрытия Темань, причём какая-то нервная и дёрганая. Вид у неё был крайне расстроенный, даже слезинки блестели в уголках глаз. Похоже, пока Рамут занималась изучением тетради, тут в её отсутствие что-то случилось.

– Дорогая, проводи меня до повозки, – плаксиво попросила матушкина супруга. – Я устала, еду домой. Достаточно я тут покрутилась, на статью хватит.

– Что такое, тётя Темань? – осторожно спросила Рамут.

С ними поравнялась матушка – угрюмая, бледная, со сведёнными бровями и стальным блеском в глазах.

– Темань, ради священных больших пальцев Махруд, прекрати. Это был всего лишь танец, а ты раздула из этого незнамо что!

– Танец, конечно, как бы не так! – горько скривилась та. – Она так и висела на тебе, а ты и рада, да?

Северга измученно возвела глаза к потолку, как бы говоря всем видом: «Ох, да пропади оно всё пропадом!»

– Радость моя, а не надо было меня покидать так надолго, – устало пошутила она.

– Ой, всё! – Темань махнула рукой и зашагала к выходу из зала.

Рамут хотела последовать за ней, но матушка придержала её за локоть.

– Не надо, детка, пусть едет. Разговаривать сейчас бесполезно. Сама успокоится.

– Да что стряслось-то? – снова спросила Рамут, хотя уже начинала догадываться, из-за чего сыр-бор.

– Да так... Дочурка нашего тысячного тут оказалась, – хмыкнула матушка. – Очень ей поплясать со мной хотелось... Ну, отказать было неудобно. Вот и всё.

– Это та, с ямочками? – двинула бровью Рамут, еле сдерживая смешок.

Семена улыбки проросли и на лице Северги.

– Самые красивые на свете ямочки – твои, милая, – с тенью усталой ласки молвила она, тыльной стороной пальцев тронув щёку дочери.

И всё-таки Рамут казалось, что подчёркнутая, шумная ревность Темани была призвана отвлечь внимание от чего-то другого, случившегося с нею вдали от посторонних глаз.

Они уехали с приёма вдвоём спустя час в заказанной с Извозного Двора повозке. Снова начинался дождь, а во тьме сомкнутых век Рамут всё плыли и плыли строчки, написанные мягким почерком. А ещё она жалела, что не вырвала себе на память свой портрет, обрамлённый цветочками и ленточками.

Дни летели, наполненные работой. Вскоре Рамут узнала неприятную новость: Реттгирд переводили в Берменавну на преподавательскую должность – руководителем отделения общей хирургии тамошней врачебной школы. Вроде бы и не обидно, должность довольно высокая и заметная, но нехорошее подозрение ёкнуло в груди у Рамут. Уж не доложили ли соглядатаи Вуку о том поцелуе? Наверняка они сообщали ему всё, что наблюдали.

– А ты не можешь отказаться? – спросила Рамут, когда они сидели после обеда в курительной комнате.

– Увы. – Реттгирд пыхнула трубкой, холодно щурясь сквозь клубы дыма, подняла палец к потолку. – Пришёл приказ аж из самого Верховного врачебного ведомства.

Все были весьма огорчены и озадачены этим обстоятельством. А главное, никто не мог понять, в связи с чем Реттгирд переводили. В приказе, правда, значилось чёрным по белому: «Для повышения качества подготовки врачей в городе Берменавне».

– Значит, тебя высоко ценят, – усмехнулась Ульвен. – Раз решили, что от твоего перевода качество подготовки там сразу подскочит до небес.

Реттгирд кисло поморщилась, затягиваясь дымом; похоже, она, как и Рамут, тоже не очень-то верила, что её отсылали ради того, чтобы будущие врачи Берменавны получили возможность выпуститься отличными мастерами своего дела. А в курительной комнате между тем шло обсуждение возможностей для работы и жизни в тамошних условиях: не Ингильтвена, конечно, но тоже крупный город, столица Западной Челмерии. Можно устроиться вполне неплохо, не бедствуя, а если уж на такую солидную должность, то и вовсе горевать нечего.

– Это всё он, Вук, – высказала Рамут свои подозрения о причинах перевода, когда они с Реттгирд прогуливались в саду после курительного перерыва. – Уверена, что это он устроил каким-то образом.

Она рассказала о соглядатаях. Реттгирд усмехнулась:

– Это похоже на правду. Но, если честно, мне всё равно, где работать, лишь бы моя деятельность приносила пользу. Жаль только, что видеться с тобой не будет возможности...

Тоскливая струнка пела меж серых клочковатых туч, Рамут охватывала смутная горечь и зябкость. Сердце тупо ныло и глухо роптало досадой на Вука, где-то в глубине назревало негодование, от которого хотелось выть и кусаться. Хотелось стать зверем и бежать, бежать, не разбирая дороги... А потом вцепиться Вуку в загривок и хорошенько оттрепать его. Но Рамут даже не могла высказать ему причин своего гнева: как обнажать свою душу перед этим холодным чудовищем, раскрывая ему свои потаённые мысли и чувства?.. Брр... Рамут поёжилась и невольно закуталась в плащ поплотнее. Но вот странность: ненавидела она не того Вука, который нарисовал её портрет в своей тетради, а его брата-близнеца, в которого он превращался, чтобы служить Дамрад.

Выходя вечером под дождь, Рамут медлила ловить повозку. В ней трепетал и ныл комок чувств, отчаяние искало выход. Может, стать волчицей и побегать по городским крышам? Измотать мышцы, чтобы телесная усталость вытеснила душевное смятение и тоску. Впрочем... Увидев, как Реттгирд садилась в повозку, Рамут почувствовала другой безрассудный порыв.

– Погодите! – закричала она, бросаясь в пелену дождя.

Она успела вскочить в повозку на ходу: Реттгирд распахнула перед ней дверцу и протянула руку, помогая забраться. Рамут задорно встряхнулась, и Реттгирд засмеялась, заслоняясь от брызг с её волос. Она не спрашивала ни о чём.

Сероглазая навья-врач занимала пятикомнатное жильё в общинном доме. Всего таких роскошных апартаментов в нём было десять, а также двадцать жилищ попроще – трёх-, двух- и однокомнатных. Кроме отдельных столовых комнат имелся и общий обеденный зал, в котором соседи могли встречаться за дружеской чашечкой отвара. Встречая на лестнице знакомых, Реттгирд слегка кланялась, а Рамут бросало то в жар, то в холод. Безумство, которое она затеяла, щекотало ей сердце и заставляло колени слабеть, будто на краю пропасти.

Реттгирд гостеприимно предложила отужинать. Она жила в пяти комнатах одна – свободная холостячка. Судя по обстановке, жить она любила красиво и с удобством.

– Даже жильё мне в Берменавне уже приготовили, – усмехнулась она. – И обещали помочь с переправкой вещей. Быстро сработали, однако... Твой могущественный жених может похвастаться длинными руками.

Упоминание о Вуке – о зловещей, властной и холодной его части – заставило Рамут содрогнуться. Вечерняя усталость растворялась в чарке хлебной воды, а взгляд Реттгирд, пристально-грустный, жадный и ласковый, казалось, читал её мысли. Рамут вложила руку в её ладонь и закрыла глаза, ощущая щекотное тепло поцелуев на пальцах. Расстояние между ними сокращалось, и вот уже дыхание Реттгирд обожгло ей губы.

– Дорогая моя Рамут, я догадываюсь, для чего ты пошла со мной... Ты хочешь таким образом отомстить Вуку за слежку, ведь так? Сжать тебя в объятиях – высшее счастье для меня, но... Я не чувствую от тебя взаимности. Ты даже сама не знаешь, хочешь ли ты близости. Ты вздрагиваешь от поцелуев, от прикосновений, но это не похоже на желание, это похоже на страх.

– У меня этого ещё никогда не было, – и вправду начиная неукротимо дрожать, прошептала девушка. – Ни с кем... Наверно, поэтому я и волнуюсь...

– Священная печёнка Махруд! – тихо промолвила Реттгирд с тёплым восхищённым придыханием. – Так ты – невинная... Тогда я вдвойне недостойна такого дара. Я достойна лишь целовать подошвы твоих сапогов. Восхищаться тобой издалека – вот всё, что я могу себе позволить.

– Ты считаешь, что Вук достойнее? – сдавленно, сквозь ком в горле, пробормотала Рамут. – Впрочем, ты права, наверно. Не стоило мне всё это затевать... Прости, если обидела.

Она отошла к окну, невыносимо задыхаясь. Ещё никогда в жизни её так не колотило и не выжигало, точно нутро было набито раскалёнными углями. Пальцы же, напротив, заледенели, и Рамут стискивала их в кулаки, устремляя взгляд в окно на вечерний город и ничего не видя из-за пелены слёз перед глазами. Глупая затея... Реттгирд могла подумать, будто Рамут делает ей одолжение перед отъездом, снисходит до неё. Глупо, безобразно, но теперь уже ничего не поделаешь, не повернёшь время вспять.

– Помилуй, какая обида, о чём ты? – Руки Реттгирд легли ей на плечи, дыхание мягко согрело щёку. – Рамут, милая... Это ты меня прости за эту отповедь. Вук не заслуживает и мизинчика твоего, но я – тоже не самый лучший выбор. Проклятье! Когда я успела стать такой щепетильной? – Реттгирд невесело усмехнулась, её ладони на плечах Рамут заскользили, поглаживая. – Я такие вопросы обычно решаю просто: предлагают – принимаю. Но ты... Ты – это совсем другое. Ты – чистая, светлая, прекрасная, одарённая. Ты – Целительница с большой буквы и дивная, изумительная девушка. С тобой нельзя так! Ты – госпожа, богиня, а я песчинка на твоей нежной ладони.

Соскользнув на колени, Реттгирд расцеловала руки Рамут, а после склонилась и принялась осыпать поцелуями и ноги.

– Реттгирд, что ты делаешь? Встань сей же час! – охваченная ледяным огнём смущения, пролепетала девушка.

– Не встану, – с печатью светлой, исступлённой страсти на лице ответила Реттгирд. – Только так я и могу смотреть на тебя. Прикажи, я всё исполню... Одно твоё слово – и я брошу вызов Вуку и убью его! Ну, а если суждено умереть мне – умру с радостью.

Рамут не знала, что сделать – то ли коснуться ласково щёк Реттгирд, то ли отстраниться подальше, дабы не подавать надежд. Она застряла в мучительной нерешительности... Нет, наверно, ей и вправду лучше уйти, так будет справедливо и честно. Жалея о своём безрассудстве, Рамут мягко отошла в сторону.

– Прости, Реттгирд, мне пора. Благодарю за гостеприимство, – глухо, едва слышно проговорила она, пытаясь учтиво улыбнуться. – Если можно, вызови мне повозку.

Реттгирд поднялась, смущённая и огорчённая, и выполнила просьбу Рамут. Они старались не смотреть друг на друга: неловкость пролегла между ними пропастью – не протянуть руку, не коснуться, не сказать дружеское слово. Всё теперь приобретало исковерканный, странный смысл.

Повозка прибыла. Рамут села, но не проехала и полквартала.

– Остановите здесь, – приказала она.

Капли осеннего дождя повисли блёстками на ткани плаща, вода чавкала под ногами, но в повозке было бы слишком невыносимо. Домой не хотелось, одиночество улиц обступало со всех сторон, а мысль о грядущей свадьбе присосалась к сердцу упырём. Во что она ввязалась?! Эта битва ей не по силам... И ради чего? Ради цветочков и ослепительного неба. Всё путалось, сплеталось, тучи сливались с землёй, а день с ночью. Может, и не было того, другого Вука, и она всё сама выдумала – разглядела тепло во взгляде, навоображала невесть чего... Но нет, тетрадь она видела своими глазами. Два почерка и портрет в рамке из ленточек.

Так Рамут неприкаянно бродила по улицам, пока не вымокла до нитки и не озябла. Незнакомый квартал мерцал, отражаясь в лужах цветными пятнами. Спросить дорогу у стража порядка Рамут почему-то постеснялась, а потому побрела дальше наугад, пока не вышла на набережную. Там она опустилась на скамеечку и измученно закрыла глаза.

Просидела она недолго. Вскоре из серебристой пелены дождя вынырнула чёрная повозка без опознавательных знаков и остановилась около Рамут.

– Госпожа, ты вымокла и замёрзла. Позволь отвезти тебя домой.

Из приоткрытой дверцы выглядывал не Вук, а один из соглядатаев. Его Рамут не видела раньше, но сразу поняла, кем являлся этот непримечательно одетый незнакомец в надвинутой на глаза шляпе. Первым порывом было отказаться, но торчать под холодным осенним ливнем – наверно, ещё большая несуразность. Поёживаясь, Рамут забралась в сухое нутро повозки.

Огни улиц скользили мимо, незнакомец хранил вежливое молчание.

– Скажи, у тебя есть семья? Супруга, дети? – спросила Рамут зачем-то.

– Никак нет, госпожа, – ответил соглядатай. – Служба.

Рамут и прежде случалось задерживаться допоздна, матушка и супругой уже привыкли и не беспокоились. Темань что-то строчила в кабинете, а Северга задумчиво сидела у камина.

– Ты чего вся мокрая, детка? – В её спокойном голосе мягко молчал снегопад, такой же сдержанный, как она сама.

– Решила прогуляться пешком, а тут дождь пошёл. Пока коляску ловила, вымокла. – Даже слова Рамут давались тяжело, их приходилось выдавливать из груди, как каменные глыбы.

Матушка, видимо, не очень-то поверила, но не стала лезть с расспросами, и Рамут была ей за это благодарна, потому что гнетущий груз под сердцем невольно смыкал ей губы. Она переоделась в сухое и легла в постель. После ужина у Реттгирд есть не хотелось, но в комнату влетел поднос со стаканом молока.

– Благодарю, домик, но я не просила, – удивилась Рамут.

«Госпожа Северга велела подать», – был ответ.

Рамут смыла молоком вставший в горле остро-солёный комок. Хотелось уткнуться в матушкино плечо и разреветься, как маленькая девчонка. Знала бы она, как тошно, как несносно это всё... Нет, ни к чему ныть и жаловаться, матушке и своих забот хватало. Смахнув слёзы, Рамут прильнула к подушке и закрыла глаза.

Но как тошно ни было на душе, а работа требовала её внимания. Рамут успешно уменьшила нос внучке градоначальницы; мать привела девушку в назначенный день, трясущуюся и бледную. Девица боялась боли, но Рамут успокоила её:

– Сударыня, это совершенно безболезненно. Потом, правда, немного поболит, но недолго и не очень сильно.

Носик вышел очаровательный, дочка с маменькой были счастливы и щедро оплатили работу целительницы.

Реттгирд уехала, устроив для приятельниц прощальную вечеринку. Сама она хотела скромно посидеть с самыми близкими знакомыми, но Общество не захотело отпускать её по-тихому. Был устроен большой обед в её честь; произносились хвалебные речи, все выражали сожаление, что столь яркая звезда столичных врачебных кругов покидает Ингильтвену.

– Я очень тронута, сударыни, – молвила Реттгирд с поклоном. – И польщена столь высоким мнением о моих способностях. Но кто воистину заслуживает уважения и восхищения, так это Рамут. Она в Обществе совсем недавно, но уже успела показать свой недюжинный целительский дар во всём его величии.

Рамут стало неуютно на перекрестье множества взглядов. Косвенная вина в переводе Реттгирд не давала ей покоя, сердце утонуло в дождевых тучах. Отбытие было назначено на шесть вечера, и Рамут, желая напоследок увидеться с Реттгирд, отправилась к ней.

Повозка уже стояла у дома, но Реттгирд была не одна. Она весьма нежно прощалась с синеглазой красавицей с золотыми волосами. Та напрашивалась поехать с ней, а Реттгирд устало-ласковым голосом отвечала:

– Дорогая, в этом нет никакой надобности. Зачем тебе следовать за мной в глушь? Я делаю это вынужденно, но ты совсем не обязана менять Ингильтвену на захолустье. Тебе там будет скучно.

Девушка что-то отвечала всхлипывающим шёпотом, но Рамут уже не вслушивалась. Едва слышно отдав носильщикам распоряжение разворачиваться, она откинулась на спинку сиденья. «Неужели я что-то к ней испытываю? Неужели ревную? – думала молодая целительница в смятении. – Какое мне дело до всех её любовниц?» Она не должна была чувствовать себя уязвлённой, но почему-то острый коготок впивался ей в сердце, а мысли вздымались, раскручиваясь горькими вихрями: «Мне ли одной она говорила нежные, проникновенные слова? Может, она всем своим женщинам говорила о том, какие они неповторимо прекрасные... Сплав ума и красоты...»

От торможения Рамут бросило вперёд: их подрезала другая повозка. Носильщики начали было пререкаться между собой, но хорошо знакомый звучный голос пресёк их ругань:

– Голубчики, тише. Мне просто нужно переговорить с этой госпожой.

Распахнув дверцу, Реттгирд вскочила и села возле Рамут.

– Куда же ты помчалась? – шепнула она в тёплой, щекочущей близости от уха девушки. – Хотела лишить меня радости увидеть тебя?

– Да, это было ни к чему. – Скованное льдом горло чеканило слова низко, жёстко и сурово. – Тебя есть кому проводить.

– Священные уши Махруд, слышали бы вы это! – покачала головой Реттгирд, а в её глазах замерцали тёплые огоньки. – Рамут, богиня моего сердца, ты ревнуешь? Смею ли я верить, что я тебе не безразлична, что хоть капля чувства ко мне в тебе всё-таки живёт?

– Вовсе нет, – с запинкой выговорила Рамут. – Я просто не хотела мешать вашему прощанию, вот и всё.

– Твои уста говорят суровые слова, а взгляд жжёт мне сердце, – улыбнулась Реттгирд. – Но позволь разрешить твоё недоумение: та девушка – моя младшая сестрёнка Бегвинд, ей всего пятнадцать. У нас с ней разные отцы, поэтому мы не очень похожи. Но она очень ко мне привязана, и мой отъезд её безумно огорчил. Она готова за мной хоть на край света... – И Реттгирд, выглянув из дверцы, позвала: – Бегвинд, детка, подойди сюда!

Из второй повозки вышла та самая золотоволосая красавица. Вблизи она действительно оказалась совсем юной. На её хорошеньком округлом личике с вздёрнутым носиком всё ещё виднелись красноречивые следы слёз. Соскочив с сиденья, Реттгирд обняла её за плечи.

– Сокровище моё родное, познакомься: это Рамут, мы с нею сёстры по науке и Обществу врачей.

– Здравствуй, госпожа Рамут, – учтиво поклонилась девушка, протягивая руку.

Рамут тоже пришлось выйти и пожать её мягкую, немного вялую ладошку. Нет, такое юное создание никак не могло числиться в любовницах у Реттгирд. Глупо вышло... Неужто и в самом деле ревность? Рамут не знала, куда от неловкости девать глаза.

– К сожалению, я не могу взять её с собой, – вздохнула Реттгирд. – Матушка просто не отпустит: она не считает меня достаточно ответственной, чтобы заменить сестрёнке родительницу в чужом городе. Ну, и ещё кое-какие разногласия у нас, – добавила она, понизив голос. – Они касаются, скажем так... моего образа жизни. Маменька считает, что я подам подрастающему поколению дурной пример.

– Я всё равно к тебе уеду, – сказала Бегвинд, прильнув к плечу сестры. – Что бы матушка там себе ни думала.

Реттгирд вздохнула, чмокнув её в висок.

– Увы, ты ещё не достигла совершеннолетия, а потому матушка имеет право вернуть тебя домой любыми средствами, даже если ты сбежишь. Лучше не делай этого, малышка. Я буду писать тебе письма так часто, как смогу. И, конечно, стану приезжать в гости.

Их последнее «прощай» унёс ветер. Сердце усталой волчицы билось с горьким негодованием, и чтобы хоть как-то заглушить его стон, Рамут вернулась в Общество и заступила на внеочередное ночное дежурство в приёмном покое. Она сидела в кресле со сборником статей за первую половину текущего года, но пальцы переворачивали страницы бездумно: строки шуршали мимо сознания. Ничегонеделание угнетало, и когда привезли носильщика с острой болью в спине, Рамут была рада окунуться в работу. В Извозном Дворе уже прознали о целительнице с редким даром, и всех занемогших трудяг направляли к ней.

– Нам бы госпожу Рамут, – пропыхтели товарищи больного, опуская носилки.

Она провозилась с носильщиком всю ночь, избавляя его от межпозвоночной грыжи. Когда часы показывали шесть утра, за окнами царил всё тот же тоскливый ночной мрак, мерцавший городскими огнями. Измотанная, выжатая досуха Рамут выпила чашку отвара и провалилась в бормочущее на разные голоса болото дрёмы.

– Тебе бы домой – и отоспаться, – сказал кто-то, склонившись над нею.

Половина седьмого... Надо же, всего полчаса! А ей показалось – в этой гадкой, тянущей живые соки истоме прошла вечность. Голова плыла в тягостном звоне. Рамут кое-как поднялась с кресла, надела шляпу с плащом и побрела к выходу. Ловить повозку не пришлось: у крыльца её уже ждал Вук. Волчица слишком устала, даже на оскал не осталось сил, но негодование просыпалось, обжигало внутренним жаром.

– Доброе утро, моя госпожа. Ты устала? Позволь отвезти тебя домой. – Вук распахнул перед Рамут дверцу с гербом.

От его голоса по спине девушки словно ледяной ветер прогулялся, внутренний зверь болезненно дрогнул. Он не мог молчать о том, что его возмущало.

– Признайся, перевод Реттгирд в Берменавну ты устроил? – спросила Рамут, когда повозка тронулась.

Вук некоторое время хранил ледяное, как зимний мрак, безмолвие. Траурно молчали и чёрные кружева его рукавов, даже золото падавших на плечи локонов было каким-то холодным, выцветшим.

– Не вижу смысла отпираться. Скажем так, это обошлось не без моего участия.

– И зачем? – Каждый мускул в измученном теле Рамут ныл, каждый нерв стонал, глухой гнев выпивал остатки сил, но она не могла остановить этого внутреннего пожирателя.

– Потому что тебе следовало держаться от этой особы подальше, госпожа, – неприязненно дёрнул Вук уголком губ. – Она – не из тех, с кем тебе пристало водить знакомство. В её постели побывало бессчётное количество любовниц. Возможно, ты бы стала самым ослепительным камнем в этом ожерелье, но такое сокровище – не для неё, она его не заслуживает, поэтому мы устранили её, пока всё не зашло слишком далеко. Ты не осознаёшь своей ценности, моя госпожа, а потому зачастую одариваешь своим вниманием не тех, кого следует.

– А можно, я сама буду решать, с кем мне водить знакомство и кого одаривать вниманием? – с рычащей ноткой в голосе процедила Рамут. Гнев созрел, рвал оболочку, выплёскивался раскалённой лавой. – Это во-первых. А во-вторых, ты разлучил двух любящих сестёр. Ты понимаешь, что ты сделал? Мать не отпустит Бегвинд следом за Реттгирд, и теперь им придётся жить порознь, далеко друг от друга!

– Семейные отношения этой особы меня мало волнуют, моя главная забота – твоё благополучие, моя прекрасная избранница, – ответил Вук.

Его голос прозвенел клинком, зрачки мерцали колкими искрами инея. Силы этого сытого, выспавшегося зверя были свежи – где уж там усталой волчице противостоять ему...

– Глаза б мои тебя не видели, – только и смогла простонать Рамут, смежив веки от мучительной слабости.

– Мне очень жаль слышать это из твоих дивных уст, моя повелительница, – молвил помощник Дамрад. – Особенно накануне свадьбы.

«И свадьба эта... Будь она неладна», – про себя договорила вконец изнемогшая Рамут.

Высасывающий силы туман окутал всё. Рамут уже не помнила, как очутилась дома: мгла обвивала тело и душу ледяными щупальцами. Сдавленная ими, Рамут погрузилась в мучительное забытьё.

Она ловила ртом воздух, пыталась всплыть на поверхность, но туман неумолимо утаскивал её на дно. Это была не привычная слабость после лечения больного, а что-то другое. Силы не восстанавливались, холод пронизывал тонкими иглами, и время от времени ощущения яви проступали сквозь густую пелену этого странного бесчувствия. Рамут укрывало тяжёлое одеяло, но она не могла под ним согреться. Она слышала, как вернулась Темань и велела дому приготовить купель и обед; потом супруга матушки заглянула в комнату Рамут и промолвила полушёпотом:

– А, ты отдыхаешь... Ну, отдыхай.

А у Рамут даже голос не мог прорезаться из окоченевшего горла. Не получалось подать хоть какой-то знак, позвать на помощь. Это полубодрствование отнимало много сил, Рамут боролась, пыталась удержаться у зыбкой грани, но неизбежно соскальзывала в немое Ничто. Холод, могучий и огромный, как горный ледник, поглотил её сознание.

Но борьба всё равно шла внутри неё. Начавшаяся дрожь вернула Рамут в телесную действительность, и она перестала быть невесомым сгустком мыслей, ощутив собственные руки и ноги. Одеяло, подушка. Озноб... Она узнавала признаки недуга, но неужели это отъезд Реттгирд так на неё подействовал? Впечатления от него не шли ни в какое сравнение с потрясением, которое она испытала, в юности покидая дом тёти Бени. Значит, он – не причина. Он – лишь последняя капля.

Рамут по-прежнему находилась в комнате одна; Темань, вероятно, работала в кабинете. Разомкнув непослушные губы, девушка кое-как протолкнула еле слышные слова наружу.

– Дом... Воды.

С горем пополам удалось приподняться и выпить несколько глотков. Хотелось в уборную, но о том, чтобы встать, не могло быть и речи. Какое там... Она хотела, чтобы дом позвал Темань, но приказ никак не складывался в голове, слова не составлялись, путались, будто Рамут напрочь забыла правила родного языка. Надо отдохнуть немного и попытаться чуть позже.

Отдых снова перетёк в забытьё. Казалось, вся жизнь замерла в теле, и только еле ощутимые волны дрожи пробегали по пальцам ног, холодными языками лизали лопатки и плечи. Проснувшись от пронзительного, сверлившего мозг звука голосов, Рамут мучительно дышала – толчками, до боли в грудных мышцах. Всю волю, какая только была у неё, она собирала на бой с недугом. «Нет, – говорила она этому зверю с ледяными когтями. – Тебе не взять меня. Я не сдамся, ты меня не получишь. Уходи, я сильнее тебя».

– Темань, ты совсем тупица или как?.. Тебе даже в голову не пришло присмотреться получше! Как, я тебя спрашиваю, как?!

Это гремел голос матушки, которая, видно, очень сердилась на супругу. Та обиженно и растерянно захлёбывалась слезами:

– Я просто не хотела её беспокоить... Я пришла – она спала. Ну, значит, опять кого-то лечила и будет отдыхать, как всегда!.. – Всхлип, влажное шмыганье носом. – Ну откуда мне было знать, Северга?! Зачем кричать на меня?! В конце концов, кто из нас её мать?

– Ну да. Ты права. Разве я могу чего-то требовать от тебя? Ты не мать и просто не знаешь, не чувствуешь. Всё, ладно, ступай. – Голос матушки прозвучал уже тише и глуше, устало и печально. Он приближался к комнате.

Шаги. Руки матушки поправили одеяло, и Рамут уловила родной запах. Жёсткие ладони коснулись щёк, скользили по волосам, лаская.

– Рамут, детка моя... Мы тебя разбудили, прости. Эта тупица Темань даже не сообразила вызвать врача. Вся в своих великосветских сборищах... Похоже, она и мозги там оставляет.

Низ живота был налит тяжестью. «Уборная», – вспомнила Рамут. Собрав последние силы, она предприняла попытку подчинить себе речь.

– Ма... – выдавила она.

– Что, родная? – Матушка склонилась, ловя каждое слово с её уст, читая по первым звукам и угадывая – должно быть, сердцем.

– Мне надо... – Рамут, обессилев, уронила голову на подушку.

Самого главного сказать не получилось, но матушка знала и невысказанное. Она откинула одеяло, просовывая руки под колени и спину Рамут.

– Сейчас, девочка. Сколько же ты терпела, бедная моя...

Матушка снесла её в уборную и усадила. Ей приходилось поддерживать Рамут в сидячем положении, и девушка застонала сквозь зубы от мучительной неловкости.

– Ничего, ничего. Кто у тебя есть родней меня? Нечего стесняться.

Не снимая своего красивого мундира, матушка держала Рамут, а потом обмывала ниже пояса. Жгучий стыд вытекал наружу едкими слезами, которые скатывались по дрожащему подбородку. «Мне не следовало доходить до такого, не следовало! – сокрушалась Рамут мысленно. – Как я могла позволить этой слабости случиться?»

Но волчица устала быть сильной: она лежала на боку, её рёбра тихо вздымались, сквозь сомкнутые веки сочилась блестящая солёная капля.

Рамут снова оказалась в постели. Матушка, скинув форменный кафтан, осталась в рубашке и жилетке; подтыкая одеяло, она приговаривала:

– Ничего, скоро придёт врач. Надеюсь, хоть столичные лекари лучше смыслят во врачевании этой треклятой хвори... Что же случилось, детка? Кто довёл тебя до такого?

– А ты разве не догадываешься, Северга? – раздалось в дверях.

Темань вошла, устало опустилась на стул. Лица её Рамут не видела, поле зрения сейчас было сужено до одной точки, но даже в звуке дыхания матушкиной супруги слышалась подавленность.

– Эта проклятая свадьба... Этот Вук! – Голос Темани сел до глухого сдавленного шёпота, но даже шёпотом она умудрялась почти кричать. – Эта... Дамрад. Разве не ясно, Северга, отчего это всё? Всё это и довело её до болезни... Я говорила тебе: давай вернёмся в Дьярден, пропади эта столица пропадом! И плевать на Дамрад, пусть гневается, пусть делает, что хочет! Но она не смеет, слышишь, не смеет коверкать жизни тем, кто лучше, чище, прекраснее её! Мы никто против неё, да. Да, мы в её власти. И ты, Северга, со всей твоей яростью, со всей твоей звериной силой – ты, неистовый волк-одиночка! – ничего не сможешь сделать. Она всех раздавит, всех сожрёт!

Темань трясло, из её горла вырывались только заикания. Матушка встала, взяла её за плечи.

– Так, тихо. Нечего при Рамут нюни распускать. Пойдём. Вставай давай, пошли!..

Она вывела супругу из комнаты, а Рамут осталась лежать с мыслью: а ведь всё, наверно, так и есть. Слишком много она на себя взвалила, эта битва ей и вправду не по плечу. Если уже в самом начале она выбилась из сил, надолго ли её хватит? Но собственный портрет, выполненный рукой обладателя мягкого почерка, вставал перед Рамут в обрамлении жёлто-белых цветов – не нарисованных, а живых. Тех самых, из ослепительного мира с высоким голубым небом. Он кричал, этот портрет. Он безмолвно звал, рвал струны её сердца. Сдаться и потерять всё это?

Из холодного небытия она шагнула на цветущий луг. Снова травы щекотно ласкали ей ладони, дурманяще и горьковато пахли летним зельем, тёплой земной силой. Она шла по пояс в этих цветах, будто плывя по морю. А навстречу шёл Вук.

«Оставь эту затею, Рамут. Тебе не по силам что-то изменить. Мне осталось недолго, тьма поглощает меня».

Его губы не шевелились, но Рамут слышала сердцем его слова. И оно обливалось в груди тёплыми слезами.

«Вернись, – тихо молила она. – Я дам тебе сил, держи мою руку и иди к свету из мрака... Вернись, я хочу посмотреть в твои глаза... В глаза НАСТОЯЩЕГО тебя!»

Рука Вука поднялась и дотронулась кончиками пальцев до её протянутой руки.

«Есть вещи, которые нельзя изменить, нельзя предотвратить. Я обречён. И твоя битва проиграна уже давно. Этот путь принесёт тебе только боль».

Расстояние между их пальцами увеличилось после этих печальных слов, но Рамут в горячем порыве вцепилась в руку Вука.

«А что прикажешь мне делать?! – безмолвно крикнула она на весь луг. Крикнула душой, но птицы в рощице неподалёку вспорхнули, словно услышав... – Что мне остаётся? Сидеть сложа руки и ждать беды, как Темань? Уж лучше я буду бороться, даже если эта борьба обречена на провал...»

Губы Вука шевельнулись, он хотел что-то сказать, но Рамут властным взмахом перебила его.

«Нет, слышишь меня? Нет! Ты можешь думать, что проиграл. А я сделаю невозможное. Вернее, то, что тебе КАЖЕТСЯ невозможным. Я изменю то, что ты полагаешь уже предначертанным, предрешённым. Для этого я и пришла в этот мир».

«Не только в этот мир, – улыбнулся Вук, и его глаза слились оттенком с ослепительным небом. – Не только в этот. Ты – звезда двух миров. Самая яркая из всех, что есть на небосклоне».

Они стояли, растворяясь в глазах друг друга, и до объятий оставалось всего мгновение, наполненное шелестом трав и сиянием безмятежных небес. Но его как раз и не хватило: Рамут снова попала в ледяные лапы озноба. Постель – будто сугроб, но не тот, в который матушка когда-то бросила её, расшалившуюся девчонку. Тот был светлый, сверкающий, пуховый, а этот – плотный, сдавивший грудь стылым стальным панцирем.

Над нею склонилась Ульвен. Её мягкая прохладная ладонь легла на лоб Рамут, а корона рыжих волос веяла воспоминанием о первых тёплых осенних деньках.

– Как же тебя угораздило, подруга? – вздохнула она. – Ну ничего, ничего, выкарабкаешься, никуда не денешься.

До Рамут не сразу дошло, почему она здесь. Кажется, матушка говорила что-то о враче... Да, видно, Ульвен приехала по вызову. Удачное совпадение: уже одно присутствие рыжеволосой целительницы согревало.

– Госпожа врач, ты скажи: можно сделать так, чтоб ей полегчало? – спросила матушка. – Может, снадобья какие-то есть?

– Можно лишь немного сбить ей жар, тогда ощущение озноба будет не таким острым, – ответила Ульвен. – А в остальном приходится полагаться на её собственные силы.

– Ну, так дай же ей это лекарство, коли такое имеется! – Матушка нетерпеливо сверкнула глазами и стиснула челюсти, отчего на её скулах взбугрились желваки.

Пилюли, обладавшие жаропонижающим и болеутоляющим действием, делались из особого гриба, росшего на коре лесных деревьев. Ульвен принесла с собой пузырёк из тёмного стекла, доверху наполненный белыми, горькими на вкус лепёшечками. Их следовало принимать три раза в день, запивая молоком.

– Так они будут чуть дольше всасываться, но молоко защитит желудок от раздражения, – пояснила Ульвен скорее для матушки и Темани, чем для сестры по науке. Рамут эти пилюли, конечно, знала.

Ульвен провела с Рамут всю ночь, не отходя от её постели. После второй пилюли девушку прошиб пот, и дрожь почти унялась, хотя страшная слабость по-прежнему делала её беспомощной. Утром, вздремнув часик, Ульвен отправилась ненадолго домой, к дочке, пообещав скоро вернуться. Матушка, уже облачённая в мундир, присела на край кровати.

– Я б осталась с тобой, детка, но на службу надо, – вздохнула она. – Будь она трижды неладна... Если получится вырваться, днём заскочу домой. А с Вуком я ещё поговорю.

Это прозвучало как угроза. С этими словами матушка, поцеловав Рамут в лоб, вышла из дома. Темань, которая тоже провела бессонную ночь, продержалась ещё около часа после ухода Северги, а потом начала клевать носом в кресле. В свою спальню она не уходила, чтобы быть поблизости, если Рамут понадобится помощь. Вскоре матушкина супруга спала так крепко, что её, обычно просыпавшуюся от малейшего шороха, даже не разбудил звон дома. Это вернулась Ульвен, которая успела проведать свою малышку и привести с собой ещё двух врачей из Общества – их с Рамут хороших знакомых. Они осмотрели девушку и согласились с тем, что у неё – озноб горя.

– Этот недуг может случаться не только после какого-то резкого потрясения, но и вызываться длительным воздействием тяжёлых переживаний, – сказала белокурая, длинноногая Эрльрид. – Такое бывает у личностей сильных и стойких, но в глубине души чувствительных.

Она была обладательницей ещё более внушительного «ледоруба», чем внучка градоначальницы. Счастливой ли? В отличие от той девушки, Эрль (так её называли приятельницы) ничуть не стеснялась своего носа и в ответ на советы воспользоваться услугами Рамут только отшучивалась. Она называла себя «госпожой с выдающимися достоинствами». Лишь роскошные светлые волосы украшали её, а в остальном природа наделила её весьма несуразной и забавной внешностью. Длинная и тощая, как богомол, с носом, похожим на птичий клюв, она, тем не менее, с успехом создала семью и сейчас воспитывала троих детей.

После обеда Ульвен снова понадобилось отлучиться, а Эрль с приятельницей остались присматривать за Рамут и развлекать её разговорами. В последнем они весьма преуспели: хоть захворавшая целительница и не особенно могла отвечать, но немного воспрянула духом. Жар с помощью пилюль удалось снизить до приемлемого уровня, и Рамут не так уж и знобило. Для поддержания сил её поили крепким мясным отваром и молоком.

Матушка зашла домой в четвёртом часу дня. Рамут в это время дремала, но звон дома и звук знакомой поступи вернули её из болезненного полузабытья в явь. Когда Северга вошла, мрачновато-решительная и суровая, врачи поднялись на ноги, слегка оробев от её грозного вида. Коротко поприветствовав их кивком, она сразу склонилась над Рамут.

– Ну, как ты тут, родная?

Рамут могла только приподнять уголки губ. Даже движения лицевых мышц давались с трудом, отзываясь в слабом теле звенящими волнами дурноты. А матушка обратилась к врачам:

– Сударыни, могу ли я что-нибудь сделать, как-то помочь? Я для этого и вырвалась со службы.

Рамут требовалось искупать и переодеть, что матушка и сделала, скинув форменный кафтан. Она со всем управилась сама, не допуская к телу Рамут чужих рук. Закутав дочь в одеяло, Северга прижала её к себе, покачивая в объятиях.

– Скажи мне правду, детка: это из-за Вука? – спросила она. – Он что-то сделал тебе, обидел тебя? Говори всё как есть, я должна это знать. За меня не бойся, уж как-нибудь справлюсь.

Когда Рамут закрывала глаза, Вук стоял перед её мысленным взором – среди цветущего луга, с ласково-грустным светом в глубине взгляда. Как она могла обвинить его? Уткнувшись в плечо матушки, она только дышала этим раскалённым небом, горячей землёй и целебной горечью трав.

– Сударыня, сейчас не самое подходящее время спрашивать об этом, – осторожно вставила Эрльрид. – Рамут нужно спокойно поправляться, а все вопросы – потом.

Это было большой смелостью с её стороны – сделать матушке замечание. А ещё большой удачей, потому что матушка даже не рыкнула на неё и признала её правоту. Она уложила Рамут и прильнула жёсткими губами к её лбу.

– Ладно, детка, отдыхай. Постарайся побольше спать... Сон – одно из лучших лекарств.

– А вот тут я соглашусь с тобой, госпожа, – снова вставила Эрльрид.

Ульвен с приятельницами менялись на посту: кто-то один всегда оставался у постели Рамут, иногда сразу двое. А на четвёртый день болезни пришёл тот, кого Рамут видела и звала на цветущем лугу.

Сквозь знобкую дрёму послышался звонок: дом возвещал о приходе гостя. Перевалило за полдень, врачи ушли обедать, и Рамут оставалась в комнате одна. Матушку она узнавала по звуку шагов, это явно не Северга приближалась к двери... Сердце прохладно ёкнуло догадкой. Вук ещё не показался, а Рамут уже знала, что это он.

Но это был не зверь с холодными глазами, от одного присутствия которого у волчицы внутри Рамут шерсть вставала дыбом на загривке, а пасть скалилась. Перед нею стоял настоящий Вук – тот, в чьём тёплом взгляде она растворилась в самую первую встречу. Его лицо перестало быть ледяной маской, на нём читалось искреннее и глубокое сокрушение. На несколько мгновений застыв на пороге, он всматривался в Рамут с печалью, нежностью и состраданием, и его глаза влажно и взволнованно сверкали; затем несколькими большими шагами Вук пересёк комнату и оказался рядом с девушкой. Опустившись на край постели, он покрыл руки Рамут поцелуями.

– Родная моя, красавица моя, голубка, – прошептал он быстро, прижимая её пальцы к дрожащим губам. – Это я во всём виноват! Из-за меня ты заболела... Если я ненавистен тебе, прикажи мне умереть! Я сделаю всё, чтобы освободить тебя от бремени, которое легло на твою душу по моей вине и подорвало твоё здоровье... Только живи и будь счастлива – вот всё, чего я хочу.

Это был тот Вук, с которым она говорила в своём прекрасном и печальном видении. В его смягчившемся голосе слышалось эхо шелестящих трав и летнее, колкое тепло лучей...

– Как называется то небесное светило, под которым ты родился? – Полноценная речь неожиданно удалась, хоть и вызывала одышку и измученное сердцебиение; на лице Рамут расцветала залитая тёплыми слезами улыбка.

– Оно зовётся Солнцем, моя ладушка. – Глаза Вука сияли совсем близко, окружённые лучиками ресниц.

– Мо-я-ла-душ-ка, – повторила Рамут по складам, пробуя на вкус и слух слово из незнакомого языка. – Что это значит?

– Это значит «моя возлюбленная», – улыбнулся Вук, касаясь дыханием её губ.

Рамут, млея в лучах ослепительного Солнца, незримо сиявшего за его плечами, отдалась в его руки. Он приподнял её с подушки и прижал к себе, покрывая всё её лицо поцелуями – настоящими, нежными, вызывавшими в глубине груди сладкую дрожь. А когда один из них накрыл её губы живительным теплом, сердце разлетелось на тысячи сверкающих искр...

– А, ты уже здесь, красавчик, – прогремел ледяным водопадом голос матушки. – Тебя-то мне и надо. Есть пара вопросов.

Вук бережно опустил Рамут на постель и выпрямился во весь рост.

– Здравствуй, госпожа Северга, – сказал он учтиво. – Я к твоим услугам.

– В твоих услугах не нуждаюсь, – процедила матушка, сверля его грозным взором с морозными искорками в глубине зрачков. – Это ты довёл мою дочь до болезни? Если сознаешься честно, я тебя просто убью. А если будешь юлить и отпираться – убью с особой жестокостью.

– Отпираться не стану, я виновен, – ответил Вук прямо и спокойно. И добавил тише и печальнее: – Связать свою судьбу со мной – значит взвалить на свои плечи непосильный груз. Его-то тяжесть и сломила Рамут.

– Для тебя она – ГОСПОЖА Рамут, – процедила матушка сквозь белый оскал. – Ни о какой свадьбе не может быть и речи, пусть Владычица засунет её себе... в одно место. Никаких подачек от неё мне не нужно, наплечники пятисотенного пусть тоже забирает себе и подавится ими.

– Сударыня, в тебе говорит раздражение и вполне справедливый гнев на меня, – молвил Вук негромко и мягко. – Я не стану доносить до ушей Её Величества твои слова, пусть эта несдержанность останется без последствий для тебя.

– Да мне плевать, донесёшь ты или нет! – рявкнула матушка. – Разговор продолжим во дворе, можешь прихватить со стены любое оружие, какое тебе приглянется.

Врачи как раз возвращались из трапезной комнаты после плотного обеда. До их слуха долетели последние слова Северги, и они тут же кинулись её утихомиривать:

– Любезная госпожа, хозяюшка, что ты делаешь? Ради святой крови Махруд, не пугай свою дочь, это может ухудшить её состояние! Ты хочешь сломить её здоровье окончательно?!

Матушка не слушала их. С обнажённой саблей она направилась к выходу, кивнув Вуку, чтобы тот вооружался и следовал за нею – вполне очевидно, для чего...

Рамут во время короткой словесной стычки матушки с Вуком пыталась вставить слово, но силы изменили ей. Горло стиснулось, не пропуская воздух, и она, должно быть, на какое-то время лишилась сознания. Это было погружение в мучительную дурноту, сквозь которую звенел лучик Солнца и долетал ветерок с цветущего луга. Цепляясь за них, как за живительную ниточку, Рамут выкарабкалась из удушающего мрака. Над нею хлопотали врачи, обрызгивая её водой, а из открытого окна веяло холодом предзимья.

– Где матушка и Вук? – с хрипом вырвалось из груди девушки.

– Они изволили выйти во двор подышать воздухом, – мягко, успокоительно молвила Эрльрид. – Не надо волноваться, дорогая. Всё будет хорошо.

Но Рамут чувствовала и знала: ничего не хорошо. Матушка собиралась убить Вука и пустить собственную жизнь под откос... А вместе с Вуком смерть грозила и Солнцу, и цветам на лугу, и высокому, зеркально-чистому небу. «Спасти, спасти, спасти!» – с натугой стучало сердце, и Рамут, сосредоточившись, подозвала к себе хмарь. «СПАСТИ» придавало ей сил, и она, ухватившись за радужную петлю, к изумлению врачей сперва села в постели, спустив ноги на пол, а затем и встала. Пошатываясь, она подошла к открытому окну. Подморозило, выпал первый снег; двор сиял белизной, словно выстланный свежими простынями. И на этом девственно чистом покрове друг напротив друга стояли Вук с Севергой, сжимая в руках обнажённые клинки.

– Матушка, Вук! Нет! – Неведомая сила придала голосу Рамут громкость, и он прокатился по улице, отразившись от каменных стен звенящим, тревожным эхом.

Оба противника подняли головы. Врачи встревоженно возились с двух сторон, пытаясь вернуть Рамут в постель, но девушка в исступлённом порыве, удесятерившем её силы, приказала хмари стать наклонным мостиком. Мгновение леденящего полёта – и она оказалась босиком на пушистом снежном ковре, прикрывшем жухлую траву лужайки тонким слоем. Сердце грохотало в груди кузнечным молотом, отдаваясь отголосками по всему телу, билось огромным маятником, готовым вот-вот вывести Рамут из равновесия. Оно было слишком тяжёлым для ослабевшей девушки, но она, придерживая его в груди одной рукой, другой обвила Вука за шею и обернулась к Северге.

– Матушка, если ты хочешь пронзить его сердце, пронзи и моё. Свадьба состоится... Так надо, просто прими это, как приняла я. Это мой путь и моя судьба. Вук ничего плохого не сделал мне, ничем меня не обидел, поверь... Просто если ты убьёшь его, ты погубишь и то, ради чего я родилась на этой земле. Ты убьёшь МЕНЯ.

Эта речь отняла у неё все силы. На последнем слове огромное сердце-глыба вырвалось из груди и покатилось по чистому снегу...

Слабое, безвольное, как тряпочка, тело очутилось в постели. Душа едва держалась в нём лёгкой бабочкой, раскинувшей белоснежные крылья. Рамут пребывала на грани жизни и... другой, бестелесной жизни? – да, по ту сторону тоже была жизнь, вне сомнений. Сколько это длилось? Может быть, час, а может, и столетие. Не было озноба, осталась лишь блаженная слабость и лёгкость... И любовь. К матушке, к Вуку, к Солнцу и цветам на лугу, к носатой Эрльрид с приятельницей, к уехавшей Реттгирд, к Ульвен и её дочурке Ледрис. К тётушке Бене. А Дамрад ей было отчего-то жаль. Она увидела её мёртвую, застывшую каменным изваянием, окружённую женщинами-воинами с кошачьими глазами.

Душа-бабочка растворилась в теле, крылья стали руками, лежавшими поверх одеяла. Первая мысль судорожно сверкнула: Вук... Жив ли? Взгляду Рамут предстало близко склонившееся к ней лицо матушки – встревоженно-хмурое, со сведёнными бровями и суровыми, неизгладимыми складками у твёрдых губ. Каждую ресницу, каждую морщинку Рамут созерцала с любовью и хотела бы коснуться ласково, но слабая рука только дрогнула пальцами. Матушка чутко уловила это движение, сжала руку Рамут в своей и прильнула губами.

– Не пугай меня так, детка.

– Это же самое мы пытались сказать и тебе, госпожа Северга, – откуда-то возникла неугомонная Эрльрид. – Неприятные переживания и потрясения твоей дочери сейчас совершенно противопоказаны!

От неё Рамут узнала, что пребывала без сознания два часа; матушка, махнув рукой на службу, всё это время находилась рядом. К своему облегчению девушка нашла глазами Вука, живого и невредимого: тот сидел в кресле возле окна, а увидев, что невеста пришла в себя, тут же поднялся на ноги. Рамут улыбнулась ему и в ответ получила самую светлую и лучистую улыбку. Да, это по-прежнему был он – тот Вук, которого она хотела спасти от его страшного близнеца. От счастья, что они с матушкой не стали проливать кровь друг друга, Рамут впала в слезливость, которую, впрочем, быстро поборола.

– Я рад снова смотреть в твои очи, моя ладушка, – молвил Вук.

«Моя ладушка» – это звучало нежно и ласково: так шелестит весенний ветер, срывая белые лепестки с цветущих деревьев. А может быть, это звук тёплого летнего дождя в лесу? Все самые родные и прекрасные образы из Верхней Геницы плотной стеной обступали Рамут: свежее дыхание гор, плеск реки, шорох луговых трав – всё, что было дорого её сердцу, пробудилось от этих слов на чужом языке.

Дом зазвенел: прибыл десятник из матушкиного полка. Какое-то срочное дело требовало её безотлагательного участия, и все её уже обыскались.

– Прости, детка, служба, – вздохнула матушка, прильнув губами ко лбу Рамут. И добавила сурово и холодно, обращаясь к Вуку: – Прошу покинуть мой дом, ты и так достаточно злоупотребил нашим гостеприимством.

– Как прикажешь, госпожа, – поклонился тот.

– Матушка... Пусть он останется, – еле слышно прошептала Рамут. – Не гони его.

– Тебе нужен покой, – возразила Северга. – Зайдёт позже, а сейчас пускай выметается.

Да, дружелюбием к нему она не воспылала, но хотя бы больше не пыталась убить – и то хорошо. Вук склонился и с ласковым поцелуем шепнул:

– Твоя родительница права, милая. Отдыхай. Завтра я непременно зайду проведать тебя.

«Вот только кого я увижу завтра? – с горечью подумала девушка. – Тебя или твоего брата-близнеца?»

Вопреки опасениям врачей, хуже ей не стало. Напротив, знобить Рамут стало меньше благодаря жаропонижающим пилюлям, но вот слабость упорно оставалась. После необычайно резвого прыжка из окна, совершённого ею в сильнейшем порыве спасти Вука, она опять не могла ходить, а садилась лишь с посторонней помощью. Врачи дежурили у её постели по очереди, разговорчивые и весёлые Ульвен и Эрльрид умело развлекали её болтовнёй, чтением вслух и смешными историями, коих они знали великое множество.

– Благодарю вас, сестрицы, – с признательностью говорила она им. – Что бы я без вас делала!

В обед ненадолго приходила со службы матушка, чтобы искупать и переодеть Рамут. Никому другому она это дело не доверяла. А после её ухода, выждав четверть часа, являлся Вук, и каждого его появления Рамут ждала с холодком тревоги. Каждый раз, когда она слышала его поступь за дверью, сердце колола маленькая иголочка, а пальцы коченели: кто перед нею предстанет – Вук, который нарисовал её портрет в своей тетради, или его зловещий двойник? Но приходил всегда первый – Рамут сразу узнавала его по любящему взгляду и ясной улыбке. Наставало обеденное время, и он поил невесту тёплым мясным отваром и молоком. Одной рукой он поддерживал её в сидячем положении, а другой подносил ко рту девушки чашку. Ей нравилось, когда он, щекоча дыханием её ухо, нежно шептал:

– Ладушка моя...

О Реттгирд Рамут с ним не решалась заговорить, но он будто прочёл её мысли и сказал:

– Перевод твоей знакомой в Берменавну отыграть назад нельзя, увы. Но я постараюсь убедить её матушку отпустить младшую дочурку к старшей. Думаю, я смогу устроить воссоединение любящих сестёр. Пусть твоё сердце будет спокойно.

Рамут могла только уткнуться ему в плечо, а он с улыбкой шепнул:

– Ну, я заслужил прощение, моя прекрасная госпожа?

От этого церемонного обращения, «моя прекрасная госпожа», веяло холодком того, другого Вука, и Рамут знобко поёжилась. Однако смеющиеся глаза будущего супруга ласково искрились, и она поняла, что он шутит над той, тёмной и холодной частью себя.

– Если я прощён, поцелуй меня, ладушка.

И его губы оказались совсем близко – от Рамут не потребовалось сколько-нибудь заметного усилия, чтобы к ним дотянуться.

Он старался не встречаться с хозяйкой дома, но если Северга его заставала, не спешил спасаться бегством, и это спокойное достоинство в нём тоже очаровывало Рамут. Насчёт свадьбы матушка сказала так:

– Детка, пусть будет так, как хочешь ты. Тебе жить с ним, не мне. Но если до меня дойдёт хотя бы один слух, что он ведёт себя с тобою недостойно... Ты меня знаешь.

Рамут знала её даже слишком хорошо. А между тем до свадьбы оставалось совсем чуть-чуть, а слабость всё не проходила. Рамут уже могла понемногу вставать, но от долгого пребывания на ногах у неё начиналось головокружение, вплоть до обморока. Ударили первые заморозки, ещё не очень крепкие, но когда девушка приоткрывала окно, чтобы глотнуть воздуха, в холодном ветре, который касался её лица, чувствовался запах зимы – острый, суровый и чистый.