Больше, чем что-либо на свете

Матушка ушла на службу, а Рамут после завтрака пыталась разминаться, прогуливаясь по лестнице, когда дом оповестил о приходе высокой гостьи:

«Её Величество Владычица Дамрад!»

От ходьбы по ступенькам у Рамут выпрыгивало из груди сердце, а в глазах потемнело, и именно в этот злополучный миг Дамрад захотелось её застать...

– Дом, впусти, – еле выдохнула девушка, навалившись на перила всем весом, чтоб не упасть.

У неё было всего несколько мгновений, чтоб перевести дух, выпрямиться и спуститься: не пристало встречать Великую Госпожу в скрюченном положении, да ещё и стоя на лестнице выше её. Рамут успела, но это стоило ей огромных усилий: сердце дико стучало, колени подкашивались. Дамрад вошла не одна, её сопровождал Вук, а следом прислужники внесли нечто, висевшее на вешалке и завёрнутое в чехол из плотной ткани. Владычица, затянутая в строгий чиновничий кафтан, в чёрной шляпе с белыми перьями и зеркально сверкающих сапогах, остановилась и окинула оценивающим взглядом обстановку дома. Вук принял у неё плащ и повесил на услужливо подлетевшую вешалку. Рамут всматривалась в него, чтобы понять, который из Вуков перед ней сейчас, но в присутствии Дамрад жених держался непроницаемо.

– Здравствуй, милое дитя, – молвила Владычица, изгибая в сладкой улыбке свои высокомерные губы. – Вук доложил мне, что ты заболела, и свадебное торжество под угрозой срыва. Рада видеть, что ты на ногах.

Рамут стояла из последних сил, незаметно за спиной вцепившись в перила. Чтобы поклониться, ей пришлось их выпустить, и она тут же пошатнулась. Упасть ей не дал Вук, в мгновение ока очутившись рядом и подхватив девушку на руки. Теперь, когда Дамрад не видела его лица, он на миг отпустил чувства на волю, скинув холодную маску бесстрастия. Сердце Рамут тепло ёкнуло: её держали неравнодушные, ласковые руки любящего Вука, а не Вука – холодного чудовища.

– Да, похоже, рано я обрадовалась, – покачала Дамрад изящно причёсанной головой, озабоченно подходя к ним и заглядывая молодой навье в глаза. – Ты ещё совсем слаба, милая. Что же нам делать? Свадьба послезавтра, а ты на ногах не держишься!

Они поднялись в комнату Рамут. Вук уложил её в постель и заботливо разул, прикрыл одеялом, а Владычица присела в кресло, опираясь на роскошную трость с золотым, осыпанным алмазами набалдашником; оставить её в подставке вешалки она не пожелала и носила с собой.

– Может быть, стоит перенести свадьбу, Великая Госпожа? – предложил Вук.

– Может быть, и можно было бы, – ответила Дамрад. – Но ты сам понимаешь: приглашения уже разосланы, гости составили свой распорядок дел так, чтобы освободить именно этот день... Оповещать их о перенесении торжества следовало заблаговременно, тогда это было бы в рамках приличий. Но выздоровление Рамут идёт не так быстро, как мы понадеялись, увы. Ума не приложу, как теперь быть!

– Владычица моя, болезнь невесты – причина более чем уважительная, – почтительно заметил Вук. – Я уверен, гости вполне поймут и простят.

– Это так, но всё равно не хотелось бы причинять стольким людям неудобства. Все они – уважаемые и очень занятые особы, – возразила Дамрад. – Ты и сам таков; вот скажи, тебе при твоей загруженности делами легко было бы освободить целый день для похода в гости?

– Пожалуй, не так легко, но я бы что-нибудь придумал, государыня, – с поклоном ответил Вук.

– Допустим, – гнула своё Дамрад. – Но вот ты выкроил день, отменил дела и перенёс все встречи, а тебе вдруг в последний миг сообщают, что принять тебя не смогут. Что бы ты испытал? Досаду? Более чем уверена, что ты был бы в ярости! День потерян, опять всё надо перекраивать... Хотя, – добавила она со вздохом, обращая пронизывающий взор на Рамут, – с другой стороны, не хотелось бы и мучить нашу милую невесту празднествами – в её-то состоянии! Она ещё не до конца оправилась и вряд ли выдержит целый день на ногах... Да она и получаса не продержится!

– Получается, мы в безвыходном положении, моя госпожа, – развёл руками Вук.

Дамрад решительно встала, прошлась по комнате, блестя голенищами сапогов.

– Выход есть всегда, – сказала она, подчеркнув свои слова движением трости. – Сколько раз невеста должна появиться перед гостями? Сверься-ка по своей папке.

Пресловутая кожаная папка с порядком проведения свадьбы была у Вука с собой. Он насчитал ровно пятнадцать пунктов, где присутствие невесты являлось необходимым.

– Оставим только три самых важных, без которых никак не обойтись: обряд в храме, первое приветствие гостей и свадебный танец молодожёнов, – распорядилась Дамрад. – А всё остальное время пусть невеста отдыхает, для этого ей будет предоставлена самая удобная гостевая опочивальня во дворце. Думаю, таким образом мы и приглашённых не обидим, и нашу дорогую Рамут не слишком утомим.

Карандаш в пальцах Вука проставил галочки.

– Так и запишем, государыня. А как прикажешь объяснить гостям столь ограниченное присутствие невесты на празднике?

– Просто скажем, что она по некоторым уважительным обстоятельствам должна отлучаться со свадьбы, – сказала Дамрад, опять описав сверкающим набалдашником трости дугу в воздухе. – О том, что она не совсем здорова, сообщать, я думаю, не стоит: это омрачит всем праздничное настроение.

– «По некоторым уважительным обстоятельствам должна отлучаться со свадьбы», – проговаривая, записал Вук на полях. – Всё так и будет сделано, Великая Госпожа.

Потом Дамрад расспросила Ульвен и Эрльрид о ходе лечения Рамут, выпила чашку отвара тэи и собралась отбывать по делам, но вдруг, насторожившись, замерла на миг. Стремительно шагнув к двери, она распахнула её и окинула торжествующим, смешливо искрящимся взглядом испуганно отскочившую Темань.

– Нехорошо подслушивать, о прелестнейшая из гражданок моего государства! – проворковала она. Таким ласково-томным, мурлычущим и тягучим тоном она обычно говорила с хорошенькими, нравящимися ей особами женского пола.

– Прости, государыня, – пробормотала Темань. – Я... Я только хотела проведать Рамут. Я не знала, что ты здесь...

Дамрад не позволила ей уйти, преградив дорогу тростью.

– И обманывать тоже не к лицу столь изумительной во всех отношениях госпоже, – приподняла она подкрашенную бровь. – Дом объявил о моём приходе, так что ты не могла не знать – просто пряталась от меня всё это время, дожидаясь, когда я наконец уберусь восвояси!..

Темань стиснула пальцы замком, то краснея, то бледнея, а Владычица торжествовала и забавлялась. Запечатлев поцелуй на изящном запястье своей красивой подданной, она проговорила с томным придыханием:

– Ты не спрячешься от меня, Темань. Даже на краю света.

Скользнув пальцем с холеным коготком по её подбородку и обдав её жаром пристального взора, Дамрад кратко поклонилась Рамут и врачам, после чего развернулась и устремилась прочь из дома.

– Вук, прощайся со своей суженой, мы отбываем! – воскликнула она на ходу, взмахнув тростью напоследок.

Вук, держа папку под мышкой, провожал Владычицу сурово-верноподданническим взглядом, пока она не скрылась из виду. Потом его взор, уже совсем другой, согревающий и ласковый, обратился на Рамут. Чмокнув её в щёку, он шепнул:

– Всё будет хорошо, моя ладушка. Ни о чём не волнуйся. Мы там твой свадебный наряд привезли... Как будешь в силах – примерь.

Наряд Рамут надела сумрачным и снежным утром. Над городом кружились белые хлопья, устилая улицы слоем искрящейся, холодной пудры. Матушка с Теманью помогали девушке облачаться. Белая рубашка прохладно скользнула на тело, а сердце тоскливо заныло: нет, не семейное счастье ждало впереди, а битва, в которую она сама бросилась. Не могла иначе. Из зеркала на неё смотрела молодая навья с серьёзными, мрачноватыми бровями и синими льдинками глаз, облачённая в чёрный кафтан с серебристыми лацканами и отворотами рукавов, пышными задними фалдами и сверкающими алмазными пуговицами. Рамут понятия не имела, сколько всё это стоило, её кошелька затраты не облегчили. Да и не имело это значения. Темань укладывала ей волосы, украшая их ночной шёлк звёздами драгоценных шпилек, а матушка в парадном мундире стояла у окна и сумрачно теребила подбородок. Повернувшись к дочери и бросив на неё остро блестящий, испытующий взор, она будто спрашивала: «Ты уверена, что делаешь правильный шаг?» Рамут улыбнулась. «Да, матушка. Так надо. Я должна это сделать», – ответила она безмолвно, одним сердцем.

Темань в изящном бежевом наряде с кружевом заметно нервничала: это было видно по её сведённым бровям и замкнутому, холодному взгляду. У неё из головы, очевидно, не шла Дамрад... Но она вынужденно ехала на торжество.

Дом возвестил о прибытии свадебной повозки.

– Ну что, детка? Едем, – проронила матушка, подавая Рамут руку. – Давай, потихоньку. Не спеши, я рядом.

Жёсткий высокий ворот её форменного кафтана мерцал золотой отделкой, наплечники с богатой бахромой делали её плечи шире, голенища сапогов зеркально сверкали. Всё это вкупе с непроницаемым льдом взгляда составляло холодный служебный панцирь, под которым пряталось сердце – тайна для всех и открытая книга для Рамут.

Снег падал на крышу чёрной раззолоченной повозки и на плечи дюжих носильщиков, по случаю тоже нарядно приодетых. Вдыхая холодный воздух улицы, Рамут собиралась с силами на крыльце после спуска по лестнице.

– Как ты? – тихо спросила матушка. – Может, мне отнести тебя?

– Всё хорошо, дойду, – сквозь зубы процедила девушка.

Упрямо стиснув зубы и едва не теряя сознание от бешеного сердцебиения, она ступала щегольскими сапогами по скрипучему снегу. Матушка открыла перед нею дверцу и помогла забраться на сиденье, при этом успев заботливо откинуть из-под Рамут её атласно лоснящийся чёрный плащ с серебристой подкладкой, чтоб она его не помяла. Темань забралась в повозку и уселась, поморщившись: то ли обитое бархатом сиденье казалось ей неудобным, то ли у неё что-то болело...

– Трогайте, – коротко бросила Северга приказ носильщикам. И добавила, обращаясь к Рамут: – Если тебе станет трудно сидеть, склонись ко мне на плечо.

– Да всё хорошо, матушка. Не тревожься ты за меня так. – Рамут усилием воли заставила неподатливые уголки губ приподняться.

А Северга проворчала:

– Не могли они, что ли, весь этот балаган отложить на несколько дней?.. Тащить тебя туда больную – просто издевательство.

– Ничего, – проронила Рамут, тихонько и успокоительно поглаживая её рукав. – Я выдержу. Всего три раза показаться гостям – это сносно.

Дворец Белая Скала подпирал небо острыми шпилями – ледяная громада, причудливое и захватывающее дух детище зодческого гения Вороми. Повозка ныряла в арки вычурных ворот, пересекая внутренние дворы, пока наконец не очутилась перед огромным крыльцом с несколькими площадками. Если бы Рамут могла, она взлетела бы на него всего за три прыжка по ступенькам из хмари, но сейчас её хватило только на один лестничный пролёт. Запыхавшись, она остановилась на площадке и повисла на руке у матушки. Та опять буркнула:

– Надо же было отгрохать такое крыльцо!.. Кому только в голову пришло... – И осеклась, вспомнив, кто являлся автором этого помпезного шедевра. Всё здесь было пропитано молчаливым духом её родительницы, и Северга пробормотала, к ней и обращаясь: – Прости... Но ты правда с размерами переборщила, матушка.

С этими словами она подхватила Рамут на руки и понесла выше. Темань шагала следом, придерживая полы длинного кафтана, чтоб не волочились по ступеням.

– Госпожа моя! Приветствую тебя в этот счастливый для нас день, – торжественно прокатился, отдаваясь холодным беломраморным эхом, голос Вука.

Лишь перчатки и кружева на рукавах и воротнике выделялись мертвенной белизной в неизменно чёрном наряде помощника Владычицы. Он стоял на средней площадке, пронзая Рамут тёмным, как зимняя ночь, взглядом, от которого её сердце упало в морозную пустоту. Только метель свистела вокруг, только белое безмолвие окружало её, и ледяные шипы безысходности пронзали душу. Никого, кто помог бы ей... Лишь руки матушки держали её на краю разинувшей мертвенный зев пропасти под названием «битва». И несколькими ступеньками выше её ждал враг – зверь с холодными глазами. Он вернулся, чтобы отвести её к алтарю Маруши и назвать своей женой.

Рамут невольно вцепилась в плечи матушки и прильнула к ней, ощутив себя беспомощной. Не волчицей – маленьким щенком, причём больным и слабым. Как же не вовремя приключился с нею этот недуг!.. По холодеющим щекам потекли тёплые струйки, и Рамут судорожно задышала, пытаясь удержать слёзы внутри, но горло только сжималось отчаянно и солоно. Брови матушки сурово сдвинулись, рот затвердел.

– Детка, что? Что такое?

– Ничего, матушка, – захлебнувшись снежным ветром, пробормотала Рамут. – Ничего...

Северга смотрела на неё грозно, вопрошающе.

– Если что-то не так, только скажи, милая. Одно твоё слово – и я не отдам тебя ему!

Среди снежного одиночества Рамут воскрешала в своём сердце светлое иномирное небо и тёплый шорох трав. Закрыв глаза, она впускала в грудь их дыхание и улыбалась грустно-ласковым глазам настоящего Вука. «Вернись», – окликала она его всей своей дрожащей душой...

Но в глазах жениха мерцал только зимний мрак. Он протягивал к ней руки:

– Иди ко мне, моя прекрасная госпожа. Нас ждёт алтарь.

Последние слезинки скатились по щекам, Рамут с решимостью сжала губы, становясь, должно быть, похожей на родительницу.

– Всё хорошо, матушка, отпусти меня, – глухо прорвались слова из её сдавленного горла.

Не могла Северга не отдать её: всё было уже давно решено, гости и Владычица ждали, но самое главное – Рамут не имела права отступать перед холодноглазым зверем. Ради настоящего, любящего Вука. Ради его души и сердца, за которые она считала себя в ответе. Он не откликнулся, у неё не получилось его разбудить, но надежда жила, трепетала пламенем свечи на ветру.

Стальные руки приняли её из объятий матушки. Чужие, жёсткие, не знавшие жалости и ласки, не умевшие дарить тепло. Глаза дышали зимой совсем близко, и сердце обрастало инеем от одного взгляда в них.

– Ты не ступишь ни одного шага своими ножками, милая госпожа, – гулко отозвалось эхо его голоса в сиротливой, как пустой выстуженный дом, душе Рамут. – Я отнесу тебя к алтарю, и тебе даже не придётся напрягаться.

Храм Маруши был включён в совокупность дворцовых построек. Жрицы в алых мантиях уже встречали жениха и невесту с зажжёнными светочами в руках. Их пение сливалось в тягучий гул, который возносился хищной острокрылой птицей к сводам потолка. Вук с Рамут на руках шагал по зеркально-гладкому мраморному полу, и каждый стук его каблуков вонзался гвоздём в сердце девушки. Похолодевшие пальцы, переплетённые в замок, тряслись, и она сильнее стискивала их, чтоб скрыть это. Но Вук всё чуял.

– Не дрожи, милая госпожа, не бойся. Всё будет хорошо.

«Всё будет хорошо», – эти слова сказал он ей, когда его глаза были тёплыми, а с губ срывалось нежное «ладушка». Этот отзвук в памяти – всё, что осталось от того удивлённого счастья, которое Рамут испытала с возвращением истинного Вука.

Он поставил её на ноги перед алтарём. Огромная белая волчица взирала янтарными глазами вдаль, окружённая плошками с огнём, а жрица потребовала у жениха и невесты по капле крови. Потом они пили из кубка... Солоноватое, тёплое. Жёсткий палец служительницы поставил им по круглой влажной метке между бровями.

Их объявили супругами перед ликом богини. Рамут оглянулась: матушка стояла каменно-суровая, в её глазах отражался острый отблеск всех огней. Она, суровый воин, не могла выиграть за дочь эту битву, Рамут должна была справиться сама, но душа девушки сжималась в тоске. Она старалась крепиться, но ноги подводили её – пришлось вцепиться в Вука. Он тут же снова подхватил её.

– Ну, вот и всё, моя повелительница. Сейчас появимся перед гостями – и ты сможешь пойти отдыхать.

Рамут мёрзла в его руках. Её пронизывала тоскливая стужа, снежинки таяли на ресницах, превращаясь в холодные слёзы. Перед огромными раззолоченными дверями Вук поставил её на ноги и, заботливо поддерживая под локоть, негромко осведомился:

– Как ты себя чувствуешь, госпожа? Ты в состоянии идти к гостям сама?

Рамут молча пыталась собраться с силами. Зябкие мурашки слабости и обморочный звон в ушах накрыли её, и она, пошатнувшись, привалилась к плечу супруга: другой опоры рядом не было.

– Вижу, моя госпожа, – сказал Вук и, не раздумывая, снова подхватил её.

Музыка и обилие незнакомых лиц оглушили Рамут. Ноги Вука ступали по лепесткам цветов, безжалостно сминая их, лицо застыло в мраморной непроницаемости, а на сыпавшиеся со всех сторон поздравления он отвечал краткими кивками. Дамрад ожидала их стоя, облачённая в белый наряд.

– Ну, вот и свершилось сие счастливое событие! – Ядовито-прохладный мёд её голоса тёк звучно и милостиво, но Рамут мучило от него горькое послевкусие. – Вук, Рамут, поздравляю вас!

Владычица оказала молодожёнам честь, взяв на себя обязанности по выдаче им брачного свидетельства. Чтобы поставить подпись в большой, толстой книге с желтоватыми страницами, Рамут пришлось снова встать на ноги. Перо вывалилось из непослушных деревенеющих пальцев и оставило кляксу. Расписывались они красными чернилами, и клякса алела кровавым пятном...

– Ничего, ничего, – успокоила Дамрад. – Ничего страшного, дорогая.

Кое-как Рамут всё же вывела подпись. Вук, для того чтобы сделать то же самое, вынужден был отпустить её, но девушку вместо него поддержала твёрдая, заботливая рука матушки. Немного порадовало её только присутствие среди гостей врачей из Общества, которые подошли поздравить сестру по науке. Для них у Рамут нашлась даже улыбка – слабоватая, измученная, но всё же искренняя.

– Ну, вот и всё, теперь отдыхать, – сказал Вук. И добавил, обращаясь к Дамрад: – С твоего позволения, государыня.

Дамрад милостиво и понимающе кивнула. Напоследок поклонившись гостям, её помощник подхватил Рамут и понёс по бесконечным гулким коридорам.

Из объятий Вука девушка попала в плен холодного шёлка широкой постели. Чёрно-белая спальня располагалась на другом конце огромного дворца, и сюда не доносились звуки музыки. Кровать на ступенчатом возвышении венчал чёрный балдахин на витых столбах, белые наволочки подушек обрамляла мрачноватая паутина чёрного кружева, и комната оставляла впечатление чопорной чистоты и холодного покоя, хотя в ней и горел камин, призванный создавать уют. Но даже огонь за мощной решёткой казался печальным укрощённым зверем – нехотя потрескивал и вяло лизал невкусные, седые от пепла дрова.

– Здесь тихо, не правда ли? – молвил Вук, поправив чёрное атласное одеяло. – Отдыхай, моя госпожа, ничто тебе не помешает. Уборная находится вон за той дверцей, всего в паре шагов от кровати... А если проголодаешься, дворец подаст тебе кушанья с праздничного стола – только дай знать.

– Благодарю, – проронила девушка, поёжившись.

А Вук, нависая над нею с жутковато-пристальным взором, добавил:

– Если позволишь, я буду время от времени навещать тебя здесь. Если тебе потребуется помощь, но будет трудно говорить, дёрни вот за этот шнур над изголовьем, дворец сразу передаст мне твой зов. Кажется, всё... У тебя есть какие-нибудь пожелания? Всё, что угодно, только скажи.

– Если можно, книгу, – попросила Рамут.

Дворец тут же доставил в спальню столик с несколькими стопками книг на любой вкус. Вук стоял почтительно-прямо, ожидая от супруги распоряжений или каких-либо слов, и отблеск пламени в камине не согревал, а лишь подчёркивал льдистую непроницаемость его глаз.

– Что-то ещё, моя госпожа? Прикажешь остаться или уйти?

Остаться... Рамут не представляла себе уединения с ним – холодноглазым, чужим, зловеще-учтивым. Она не знала, о чём говорить, в присутствии новоиспечённого супруга на неё накатывала гулкая, непобедимая немота, которая смыкала губы властной предобморочной тяжестью.

– Больше ничего, благодарю, – еле слышно ответила Рамут. – Ты можешь идти к гостям.

Вук поклонился.

– Слушаюсь, госпожа. Хорошего тебе отдыха. Если что – я тут же явлюсь, только позови.

Краешек его чёрного плаща, скользнув, исчез за дверью, которая мягко закрылась следом. Оставшись одна, Рамут некоторое время просто лежала, угнетённая неприветливым чёрно-белым пространством спальни. Она чувствовала себя узницей здесь – совсем как огонь за каминной решёткой. Её тёплое, живое, мятущееся сердце сковала эта мраморная тишина, а чёрные кружева наволочек оплели и затянули душу угольными паутинными узорами.

Праздника было совсем не слышно, как будто во дворце и не гуляли сотни гостей. Рамут от нечего делать взяла ближайшую книгу, до которой смогла дотянуться, полистала. Ей попался солидный исторический труд, написанный тяжеловесным слогом, от которого мозговые извилины склеивались, а веки смыкались. Предложения ползли огромными глыбами в четверть страницы – попробуй, разгрызи их в поисках смысла... Это было подходящее чтение на сон грядущий – и не захочешь, а уснёшь. Прикрыв пальцами зевок, Рамут оставила толстый том в золочёном переплёте рядом с собою на одеяле и откинулась на своё чёрно-кружевное изголовье.

Всё-таки неуютным был дворец – Рамут даже казалось, будто к ней возвращался озноб. Мертвенное сочетание чёрного и белого в обстановке спальни давило и навевало странную, неудобоваримую дрёму, от которой тело ныло, будто Рамут лежала не на мягкой постели, а на голых досках, утыканных сучками и гвоздями. Нутро распирала тяжесть, точно желудок пытался справиться с пригоршней сухих камушков. Ни есть, ни пить не хотелось, во рту стояла неприятная горечь.

Эта дремота затянула Рамут в тошнотворный, головокружительный танец, который больше измучил её, чем принёс отдых. Ей показалось, что прошла вечность, но изнуряющее полузабытьё выключило её из яви всего на полтора часа. Захлопнув крышечку карманного измерителя времени, Рамут откинулась на подушку и закрыла глаза. Под веками ползли красноватые сполохи, виски сдавливала тупая боль.

– Любезный дворец, могу я получить немного воды? – сипло попросила она.

К ней тут же плавно подлетел серебристый поднос с хрустальным стаканом, на три четверти полным прохладной воды – кристально чистой и вкусной, которая блаженной свежестью пролилась в горло и слегка взбодрила. Огонь всё так же унылым узником трепыхался за решёткой камина. Повернувшись на бок, Рамут с тоской думала о Вуке – не о том, который недавно покинул спальню, а о настоящем, чья усталая душа была исполнена печали и любви. Он ушёл, уступив место холодному чудовищу с вкрадчиво-любезным, но навевающим жуть обхождением... Дозваться бы, докричаться!.. Пусть бы он вернулся: с ним Рамут было неизмеримо легче, светлее. Но её зов одиноко тонул в толще безысходности, ледяной и бездонной, как зимняя ночь в горах.

– Моя госпожа, – всколыхнул чёрно-белую тишину спальни знакомый пугающий голос. – Прости, что тревожу твой драгоценный отдых... Я пришёл узнать, как ты себя чувствуешь.

А вот и он – лёгок на помине... Увы, не тот, кого звала Рамут. Стук каблуков, колыхание чёрного плаща – на Рамут словно зимним ветром повеяло. Ей не хотелось смотреть в эти голубые льдинки глаз, она берегла от их мертвящего взгляда едва живой огонёк своей души.

– Благодарю, я немного поспала, – скупо и сухо отмерила она несколько слов.

Вук взошёл по ступенькам к кровати, присел на край и запечатлел поцелуй на руке Рамут, не сводя с неё пристально-пронзительного взора.

– Как ни крути, а праздник без прекрасной новобрачной – не тот, каким мог бы быть, увы... Мне очень не хватает тебя, моя бесценная госпожа.

Рамут молчала, чуть отвернув лицо. Огонь в камине с появлением Вука ещё больше присмирел, сник, потрескивая совсем робко.

– Ты не проголодалась, моя повелительница? Не желаешь никаких кушаний? – Вук склонился над нею, нарочно ища встречи с её взглядом и не выпуская её пальцев из своей руки.

– Нет, я не голодна. – Рамут была сейчас слишком слаба, чтобы вступать с его взглядом в противоборство, и опустила веки.

– Не забывай, моя госпожа, тебе необходимо подкреплять силы для скорейшего выздоровления, – заметил Вук значительно, вкрадчиво, почти ласково. Впрочем, даже когда его голос смягчался, глаза оставались всё теми же твёрдыми ледышками.

– Я помню. Как только я почувствую голод, я обращусь к дворцу. – Лицо Рамут сковала каменная неподвижность, не хотелось открываться перед мужем даже малейшим движением бровей. Рядом с ним её всегда охватывало оборонительное напряжение.

– Хорошо, моя прекрасная супруга, не буду тебе докучать. Отдыхай. – Вук поднялся и поклонился, чёрным призраком соскользнул по ступенькам.

Рамут упорно смотрела в окно и ждала, когда он поскорее освободит её от своего тяжёлого общества, однако маленькая беспокойная иголочка кольнула её, и девушка всё-таки взглянула Вуку вслед. А он, словно ощутив её взор лопатками, остановился и круто повернулся к ней лицом, статный, прямой и сильный, внимающий каждому её слову – жуткий, могущественный слуга, каратель, палач. Их глаза встретились, и душу Рамут обожгло голубым холодом...

Она боялась, что он читал её мысли, что он видел в её сердце луг с бело-жёлтыми цветами и ослепительное небо другого мира – то сокровенное, что она хотела уберечь от его убийственного, всепроникающего взора.

– Что-то ещё, моя госпожа?..

Рамут зябко поёжилась от тяжёлого, как стальной панцирь, эха. Отрицательно качнув головой, она закрыла глаза. Сумрак сомкнутых век стал ей хрупким щитом, из-за которого она с содроганием вслушивалась в гулкий звук удаляющихся шагов.

Ей оставалось только листать страницы, прихлёбывая горячий отвар тэи. Исторический труд Рамут отложила и взяла другую книгу – художественную. Её привлекло имя сочинителя: это была работа Темани. Книга повествовала о любовных похождениях женщины-воина, образ которой напомнил Рамут её родительницу, Севергу. Внешность и жизнеописание главной героини были вымышленными, но там и сям встречались до ёканья в груди знакомые чёрточки... Над военной частью повествования Темань поработала основательно: описания битв давала ярко, красочно, напряжённо, то показывая происходящее глазами героини, то взмывая над полем брани всевидящим призраком. Но главной составляющей книги стали, конечно, многочисленные любовные приключения. Любители плотских подробностей могли найти в книге усладу для своей страсти, но и чувства автор показывала тонко, мастерски и безжалостно обнажая души героев до самого последнего порыва и малейшего движения мысли.

Несмотря на лёгкий, яркий, образный слог и увлекательность повествования, Рамут была вынуждена спустя какое-то время прекратить чтение: её наполняло странное и тягостное, неоднозначное чувство. Прослеживая судьбу героини на страницах книги, она невольно думала о матушке. Если разобраться, она почти ничего не знала о ней: большую часть сознательной жизни Рамут видела Севергу лишь во время её недолгих отпусков. А что было там, за этими рамками? Скольких вражеских воинов родительница убила, скольких женщин держала в объятиях? Хорошо ещё, если они вступали с нею в связь добровольно, а скольких из них Северга, быть может, принудила? Рамут знала матушкиного зверя-убийцу, но боялась представить себе, как далеко он мог зайти. Над этим девушка если и задумывалась прежде, то мельком... Всё собою затмевала любовь родительницы – то неуютная, колкая и странная, то неистово-нежная, самоотверженная и жаркая. Огромная. Больше, чем что-либо на свете. Ничто не могло подточить её злым червём, опорочить в глазах дочери и запятнать. Отложив книгу, Рамут решительно отмела в сторону все тени, наползавшие на это взъерошенное, суровое и клыкастое, но светлое чудо.

За чтением незаметно промелькнули ещё три часа, и в животе Рамут проснулся робкий, как огонь-узник в камине, голод. Она уже собралась попросить дворец подать ей что-нибудь съестное, как дверь спальни открылась, и вошёл Вук с подносом, полным праздничных яств.

– Моя госпожа, прости за вторжение... Прошло уже много времени, а ты до сих пор не принимала никакой пищи. Это не могло не беспокоить меня. Я принёс тебе всё самое лучшее со свадебного стола, отведай, прошу тебя.

Вук поставил поднос на одеяло, присел подле Рамут и принялся кормить её буквально со своих рук – держал тарелку с кушаньем перед нею, заменяя собою столик. Он заставил её попробовать все блюда – хотя бы по кусочку от каждого.

– Благодарю, в меня больше не лезет, – пробормотала девушка, отстраняя очередную тарелку.

Даже забота Вука угнетала. Под его пристальным взором кусок застревал в горле – Рамут почти не ощущала вкусов и глотала всё через силу, сквозь тошнотворный ком. Она была готова всё отдать, лишь бы луг с цветами и Солнце в иномирном небе остались невредимы, чтобы супруг не обнаружил их, не вырвал из её сердца и не увёз в чёрной повозке на казнь...

– Кушать необходимо, моя госпожа, – молвил он, бережно промокая салфеткой мокрые после ополаскивания пальцы Рамут. – Ты должна поправляться.

После еды Рамут почувствовала потребность посетить уборную, но просить Вука о помощи не хотела. Подождав, пока он уйдёт, она медленно села, спустила ноги на пол и долго сосредотачивалась, собиралась с силами. Петля из хмари уже была готова ей послужить опорой, когда в спальню, сверкая пуговицами и парадными наплечниками, вошла матушка.

– Как ты тут, милая? Ты что-нибудь ела?

Вот чья забота вызывала на глазах Рамут колкие предвестники тёплых слёз, а на губах – дрожь улыбки... Вот чьим объятиям она доверяла безоговорочно и выбрала бы их даже для своего смертного одра.

– Да, матушка, мне принесли поесть. Я... Я хочу встать.

Севергу не нужно было просить, она уже сама помогала Рамут подняться, поддерживая сильными руками. Девушка позволила ей проводить себя только до двери уборной, внутри она с горем пополам справилась сама. К её услугам была душистая тёплая вода, мягкое полотенце и большое чистое зеркало. Глянув на своё отражение, Рамут поморщилась. Хороша новобрачная: бледные щёки, серые губы, круги под глазами...

На выходе её чуть обнесло, но матушка была наготове – подхватила и уложила в постель, укрыла и присела рядом. Рамут хотелось прижаться к её руке, жёсткой, с мозолистыми пальцами, обрамлённой белым кружевом и отворотом рукава парадного мундира.

– Гульба, конечно, с размахом, – поделилась впечатлениями матушка. – Страшно представить, сколько денег во всё это вбухано... Мне за десять лет службы не заработать столько. Ты только представь: в одном водомёте – сливки, в другом – вино, в третьем – хлебная вода... Черпай и пей. А яства-то, яства! Цветы из мясной нарезки... Сладкий пирог в виде огромной птицы. Но я сладкое не люблю, ты знаешь. А пляски! Сколько народу задействовано... Наряды какие! Ну, и Санда, конечно, главная плясунья.

– Я рада, что ты веселишься, матушка, – вздохнула Рамут.

– Я не поклонница светских сборищ, это ты тоже знаешь... Только ради тебя здесь. – Рука родительницы скользнула по волосам девушки. – Тут у тебя тихо, совсем ничего не слышно. Удобно тебе? Не мёрзнешь?

Рамут прильнула щекой к её руке. Она провела бы так целую вечность... Не могла матушка ей помочь в незримой битве, но сила её любви наделяла Рамут крыльями за спиной.

– Что-то огонь слабоват, – заметила Северга, бросив взгляд на камин. – Дворец, будь так любезен, прибавь жару!

Тут же всё было исполнено по её слову: в каминной нише добавилось поленьев, а пламя с шумом и жарким треском ожило, задышало, поднялось и разрослось, трепеща рыжей гривой. Впрочем, решётка всё равно запирала его в неволе.

– Так-то лучше, – сказала матушка. – Главное, чтоб ты не мёрзла, детка. Одеяло у тебя тёплое? – Она просунула руку внутрь, проверяя. – Пойдёт... Тебе что-нибудь нужно, родная? Может, книжку подать?

Дочитывать книгу Темани Рамут не хотелось. С помощью матушки она нашла в стопке сборник врачебных статей за прошлый год и остановила свой выбор на нём.

– Я посижу тут с тобой, – сказала родительница, устраиваясь в изголовье постели и подкладывая себе под спину подушку. – Устала что-то от суеты, в глазах пестрит...

Дабы не скучать, она тоже решила что-нибудь почитать. Её взгляд упал на книгу Темани.

– А ну-ка, что там пишет моя половина? – И Северга взяла сие произведение в руки.

Рамут пожалела, что не спрятала эту книгу под одеяло. Узнает ли себя матушка в главной героине, понравится ли ей, как выведен её образ? Неловкость угловатой глыбой распирала изнутри. Препятствовать было поздно, и она со вздохом открыла свой сборник статей.

Матушка читала не всё подряд. Одолев десяток страниц, она пролистывала чуть вперёд, останавливалась выборочно на некоторых местах, хмыкала.

– Взялась всё-таки о войне сочинять, – проговорила она с усмешкой. – Не послушала меня... Ну, ничего так, бойко написано. Пожалуй, даже получше, чем у тех писателишек, которых мне когда-то доводилось листать.

Если бы Темань слышала, она, вероятно, должна была бы расценивать это как высшую похвалу из уст суровой супруги. О главной героине Северга ничего не сказала – захлопнула книгу и бросила на одеяло.

– Говорят же им, бумагомарателям: не берись писать про то, в чём не смыслишь... Нет же, всё равно лезут не в своё дело... сочинители, в рот им хвост драмаука, – зевнула она. – А у жёнушки... ничего так, недурно вышло. Охо-хо... Не могу я долго читать: носом клевать начинаю.

Скрестив руки на груди, матушка закрыла глаза, и вскоре послышалось её сонное посапывание. Голова её клонилась на грудь, но положение тела Северга держала нерушимо – не заваливалась на бок, и руки её не падали расслабленно вдоль тела. Как настоящий воин, она умела спать в любых условиях и в какой угодно позе. Рамут было спокойно рядом с нею, но от мысли, что мгновения эти не вечны, горло горько сжималось, а печатные строчки расплывались в солоноватой дымке. В любой миг чёрная фигура Вука могла вторгнуться в их уединение.

И она вторглась: Вук, войдя, остановился в нескольких шагах от кровати и снова почтительно склонился.

– Я за тобой, моя госпожа: близится время нашего свадебного танца.

Северга, проснувшись, нахмурилась и проворчала:

– Ты в своём уме, красавчик? Какие ей пляски? Её в уборную на руках носить приходится...

– Ничего, как-нибудь выйдем из положения, – с поклоном ответил Вук. – Не изволь тревожиться, госпожа Северга.

Явился он не один: следом за ним в спальню вошла Темань – застёгнутая на все пуговицы, напряжённая, как сжатая пружина. От неё за версту веяло тревогой и ужасом, словно она не на празднике была, а на казни, причём собственной. «Дамрад, Дамрад», – пульсировали её зрачки. Пальцы её, слегка дрожа, привели в порядок растрепавшуюся причёску Рамут, а Вук, опустившись на колено, обул супругу, помог ей облачиться в кафтан и подхватил на руки.

Полный гостей зал встретил их приветственным гулом и рукоплесканиями. Море плещущих ладоней и сытых чужих лиц, дождь из лепестков и шёлковых ленточек – всё это обступило Рамут суетливой круговертью, и сердце тоскливо сжалось. Взгляд искал матушку, но ту, видно, оттеснили гости. Дамрад восседала на троне, а Санда в серебристом танцевальном наряде – на скамеечке у её ног; правительница с дочерью делили на двоих одно пирожное, запивая его шипучим вином из одного кубка.

Музыка грянула горным обвалом, почти оглушив Рамут. Её ноги были слабы, сердце после нескольких шагов рвалось из груди вместе с дыханием – как тут танцевать? Но Вук нашёл выход: он поставил её на островок из хмари и уверенно повёл, обнимая рукой её стан. Рамут даже не приходилось двигать ногами: облачко хмари носило её на себе, а Вук кружил и вертел ею так, что у девушки в глазах рябило, а в желудке колыхалась дурнота. В какой-то миг она ощутила, что рука супруга исчезла... Он выпустил её из объятий – то ли нарочно, то ли по нечаянности. Хмарь неустойчиво пронесла её в холодящем скольжении над полом несколько мгновений, и неминуемое падение уже тянуло её в свою позорную яму, как вдруг сильные руки поймали девушку. Ощутив ладонью шероховатый наплечник и распознав туманящимся от дурноты взором лицо матушки, Рамут провалилась в тёплую, блаженную бездну облегчения.

– Я с тобой, детка, – дохнула ей на ухо Северга. – Этот засранец подвёл тебя, но я никогда не подведу, помни об этом.

Она не вернула Рамут Вуку, а закружила её на руках, легко перескакивая по островкам хмари. Это было в десятки раз пронзительнее, чем тот «украденный» танец на свадьбе тётушки Бени; Рамут, обнимая матушку за плечи, тонула в снежной равнине её взгляда, которая вдруг покрылась весенними цветами. Рокот музыки нёс их над зеркально-мраморным полом, и весь мир исчез, растворился в этом кружении... Остались только надёжные объятия, два нерушимо соединённых взгляда и два сердца, бившихся рядом. Прильнув к обтянутой мундиром груди матушки, Рамут чувствовала каждый удар, и её собственная грудь откликалась таким же сильным, трепетным биением.

– Ты – моя, – шепнула матушка, увенчав этими словами последнее музыкальное созвучие танца.

Никто не слышал этого, да и не должен был: эти слова предназначались только Рамут. Дамрад с Сандой не могли испачкать их порочной липкостью своего пирожного, и они прозвучали хрустально, по одному на каждое из сердец. Матушка поставила Рамут на ноги, но по-прежнему крепко поддерживала. Склонив голову в солоновато-щекотном, как слёзы, изнеможении и прильнув щекой к наплечнику Северги, девушка почти беззвучно выдохнула ответ:

– Твоя... Навеки.

Падающие лепестки и ленточки щекотали лицо и оседали на плечах, музыка сменилась непрекращающимся плеском сотен ладоней. Дамрад поднялась с престола, приблизилась и, перекрывая голосом рокот зала, воскликнула:

– Превосходно! Блестящее завершение, лучше которого и быть не может! Пью за вас!

Тут же в её руке оказался кубок золотистого вина, и правительница осушила его единым духом до дна, после чего с размаху разнесла о пол на сотню хрустальных брызг. На скулах Северги шевельнулись желваки, но жёстко сжатые губы не проронили ни слова.

Это было последнее появление Рамут перед гостями. Празднику предстояло продолжаться ещё пару часов без неё, а она снова лежала в постели, с облегчением думая: всё, отмучилась. Впрочем, ей предстояло ещё одно дело, которое без её участия никак не могло состояться, а именно – первая брачная ночь. При мысли об этом нутро Рамут помертвело. Она просто не представляла себе, КАК...

А Северга сурово отчитывала Вука, не стесняясь в выражениях:

– Как ты мог её выпустить, сопля ты драмаука сушёная?! Будь она здорова – ничего, устояла бы, но она ещё больна! И могла упасть! Как после этого я должна отдавать тебе свою дочь, недоносок ты криворукий? Если уж в этом ты подвёл, как быть со всем остальным?

Вук выслушал этот резкий выговор с каменной невозмутимостью – даже бровью не повёл, а голубые ледышки его глаз не блеснули малейшей искоркой чувства.

– Прости, госпожа Северга, это вышло случайно. Ты можешь доверять мне всецело, я не подведу.

Он удалился к гостям, а матушка с Теманью остались с Рамут в спальне.

– Твои вещи уже готовы к перевозке, – глухо промолвила Северга. – Завтра они будут доставлены в ваш с Вуком дом.

Эти слова отдались в сердце Рамут зябким эхом.

– Я буду приходить в гости, матушка, – пообещала она дрогнувшим шёпотом. – Мы же в одном городе остаёмся, не грусти. Я каждый день стану приходить.

Губы Северги горьковато дрогнули в усмешке.

– Мне не впервой тосковать по тебе в разлуке, детка... Но ты права: разные концы города – это всё же ближе, чем разные земли.

Свадебное торжество подошло к концу. В отдалённой и тихой спальне Рамут об этом узнала только по гулким шагам Вука, возвестившим о том, что пора отправляться в тот великолепный особняк. Вук вошёл не один: его сопровождала сама Дамрад. Глаза правительницы блестели от выпитого, но поступь оставалась твёрдой. Завидев её, Темань нервно вскочила со стула и метнулась в сторону уборной, но опоздала прятаться. Ей оставалось только застыть у окна бледным изваянием.

– Я не могла не заглянуть напоследок, милая Рамут, – проговорила Владычица, склоняясь над постелью и целуя девушку в лоб. – Я желаю вам с Вуком семейного благополучия и достойного потомства.

– Благодарю тебя, государыня. – Рамут попыталась подняться.

– Нет-нет, не утруждайся! – Дамрад мягко надавила на её плечо, мерцая пронзительными искорками во взоре. – Лежи, дитя моё. Я прекрасно видела, чего тебе стоил свадебный танец... К счастью, твоя матушка помогла достойным образом завершить его. Даже я не смогла бы придумать лучше! Помни, дорогая Рамут: супруг супругом, а родительница останется в твоей жизни главной.

Лицо Северги осталось холодно-замкнутым. Дамрад снова играла своими намёками, но её кровосмесительная правда причудливым образом соотносилась с правдой Северги и Рамут. Словесным выражением эти две правды совпадали, вот только смысл в них Владычица вкладывала свой.

– Была рада увидеться с тобой вновь, несравненная Темань, – добавила Дамрад, обратив сверкающий взгляд на супругу Северги, которая, судя по всему, пыталась прикинуться статуей. Видно, она надеялась, что государыня её не заметит, но надежда не оправдалась.

С общим поклоном-кивком Дамрад покинула спальню, и после её ухода ещё несколько мгновений висела ледяная тишина, которую оглашал треском лишь огонь в камине. Но что он, бесправный невольник, мог сделать? Разве мог он воспрепятствовать рукам Вука, которые бережно подняли Рамут и понесли по коридорам огромной мраморно-ледяной глыбы – дворца Белая Скала? С каждым гулким шагом брачная ночь приближалась, с каждой снежинкой время, оставшееся до неё, таяло... Матушка с Теманью проводили их до повозки, и Рамут успела лишь протянуть к родительнице руку на прощание. Вук почтительно придержал дверцу, позволяя им обменяться рукопожатием и поцелуем.

– Кто станет заботится о ней в вашем доме? – желала знать Северга. – Она ещё слаба!

– Не изволь беспокоиться, любезная тёща, – поклонился Вук. – Госпожа Рамут будет находиться денно и нощно под надёжным наблюдением, защитой и опекой.

При слове «наблюдение» Рамут ощутила окаменение сердца... Она догадывалась, под чью опеку собирался её поместить супруг. А тот вскочил в повозку и отдал носильщикам приказ трогаться.

– Тебе удобно, моя госпожа? – осведомился он, укрывая колени Рамут толстым пледом. – Совсем скоро мы будем дома: эти ребята – быстрые... А пока, если тебе станет трудно сидеть, навались на моё плечо. Оно станет тебе надёжной опорой во всех смыслах.

Повозка бесшумно мчалась сквозь пелену бесконечного снегопада. Стемнело, но город сиял своими бессонными огнями. Рамут, едва шевеля сухими губами, глухо выговорила то, что терзало её и приводило на грань ледяного ужаса:

– Давай перенесём нашу первую брачную ночь... Отложим, пока мне не станет лучше. Боюсь, что сегодня я слишком слаба.

Свет, падая сквозь щель занавесок, скользил полосами по лицу Вука и зажигал в его глазах искры инея.

– Как пожелаешь, моя госпожа. Ты – владычица моего сердца и жизни, тебе и решать. Я не побеспокою тебя, отдыхай и поправляйся.

Повозка остановилась у ворот особняка. Припорошённый снегом, дом мерцал, как праздничный пирог, а стоило Вуку с Рамут на руках подняться на крыльцо, двустворчатые золочёные двери с хрустальным перезвоном распахнулись.

«Приветствую вас, госпожа Рамут и господин Вук. Добро пожаловать. Какие будут распоряжения?»

– Приготовь тёплую купель и постель для госпожи, – сказал Вук. – А также лёгкий ужин на двоих. Мне пока ничего особенного не нужно.

«Будет исполнено, господин».

А Вук сказал:

– Пойдём, госпожа, я тебе покажу кое-что. Уверен, тебя это порадует.

На первом этаже располагался просторный врачебный кабинет, оборудованный по последнему слову целительской науки – не хуже, чем хирургический зал в Обществе врачей. Здесь было всё необходимое: и удобное операционное кресло, которое могло преобразовываться в стол, и шкаф с инструментами и лекарствами, и кровать для отдыха больного после лечения, отгороженная белой занавеской.

– Здесь ты сможешь вести приём на дому, госпожа, – сказал Вук. – В твоём распоряжении всё самое лучшее для твоей успешной работы.

Кабинет был отменным, но чему Рамут действительно обрадовалась сейчас, так это кисету с бакко и трубке, лежавшим на полочке. Даже на сердце потеплело, а нутро ёкнуло в предвкушении терпкого, согревающего горло и радующего душу дыма.

– Вижу, чего тебе хочется, госпожа, – молвил Вук с улыбкой скорее в голосе, чем на губах или во взгляде. – Я знал, что ты порадуешься.

Усадив Рамут в кресло в гостиной, он поднёс ей набитую трубку и зажжённую от камина лучину. Рамут с наслаждением затянулась, чувствуя, как дым делает своё дело: лёгкий, тёплый хмель заструился по жилам, унося с собой тревогу и усталость. Вроде бы и этот непривычно огромный и роскошный дом не казался столь чужим и пустым, и брачная ночь уже не так пугала. Пожалуй, Рамут выдержала бы её, но раз уж они договорились отложить сию неизбежность – так тому и быть.

Дом подал отвар тэи и горячие лепёшечки с маслом.

– Не дело ложиться спать на пустой желудок, – сказал Вук, разливая отвар по чашкам. – С твоего обеда прошло уже несколько часов, госпожа. Подкрепись, прошу тебя.

В животе действительно стояла гулкая пустота, и пара лепёшечек оказалась кстати. Дом объявил, что купель готова, но Рамут внезапно ощутила неловкость. Залезать в воду и выбираться из неё без посторонней помощи было пока опасно, но не просить же об этом Вука... А тот, словно прочтя её мысли, молвил мягко:

– Моя госпожа, если ты помнишь, мы с тобой смешали нашу кровь у алтаря... Теперь я тебе такой же родной, как твоя матушка. Не бойся и не стесняйся меня, прошу. Я готов сделать для тебя всё, оказать любую помощь, я в твоём полном распоряжении.

Могла ли Рамут, глядя в эти глаза-ледышки, назвать их обладателя родным? Немыслимо, невозможно. Но Вук уже помогал ей разоблачаться, умудряясь почти не прикасаться к телу; оставшись в одном нижнем белье, Рамут попыталась отстранить его, но он вкрадчиво повторял:

– Не бойся, госпожа... Я – твой супруг, мой долг – служить тебе и помогать.

Великолепная купальная комната блестела золотом и зеркальным мрамором, вода в купели тепло обнимала, душистое мыло покрывало кожу ласковой пеной. Скинув кафтан и закатав рукава рубашки, Вук тёр мочалкой спину и плечи Рамут. После омовения он закутал её в большое полотенце и усадил на диванчик.

– Ну вот, всё замечательно, моя госпожа, – приговаривал он. – Теперь ты можешь отправляться в постель и спокойно отдыхать столько, сколько потребуется. Больше никаких утомительных торжеств, только покой и выздоровление.

Пахнувшая чистотой и свежестью ночная сорочка скользнула на тело Рамут, а Вук, бережно обсушив ей ступни полотенцем, подобострастно облобызал каждую, после чего отнёс супругу в спальню. Комната эта оказалась намного приятнее той, что была предоставлена Рамут во дворце: её стены скрывались за книжными полками, а огонь в камине плясал жарко, совсем не похожий на пленённого зверя.

– Ты любишь книги, госпожа, поэтому они будут окружать и твою постель, – молвил Вук. – Всё – для твоего удобства, чтобы ты чувствовала себя здесь уютно и по-настоящему дома.

Он ушёл, не тронув её, только пожелал спокойной ночи. В дверях Вук обернулся, и Рамут даже сквозь тёплый кокон лёгкого хмеля бакко вздрогнула, уколовшись об эти голубые искры, хищно сверкнувшие в его глазах.

Избавившись от необходимости терпеть близость с Вуком, она выиграла покой, но не сон: курить на ночь глядя всё-таки не стоило. Бакко возбуждал умственную деятельность и бодрил, выручая во время напряжённой работы в условиях жёсткого недосыпа, но теперь Рамут не могла сомкнуть глаз. Она долго и тщетно искала дрёму в завораживающих языках пламени; огонь ей тепло сочувствовал, но не помогал. Тогда Рамут попросила дом подать ей несколько книг с полок и выбрала ту, что поскучнее. В надежде утомить глаза она погрузилась в чтение, но подстёгнутый действием бакко мозг легко справлялся с самыми заковыристыми длиннотами. «Не иначе, автор писал тоже под воздействием чего-то там, – хмыкнула она про себя. – Иначе его понять было бы просто невозможно».

Через два часа чтения у неё всё-таки вырвался зевок. Закинув руки за голову, Рамут обводила утомлённым, но пока ещё бессонным взглядом корешки книг на полках. Следовало воздать должное тем, кто работал над обстановкой дома: превратить спальню частично в библиотеку – свежая и дельная мысль. Рамут нравилось отдыхать в окружении книг, это прибавляло комнате уюта и украшало её.

Огонь между тем понемногу угасал: она не отдала дому распоряжения поддерживать его на протяжение всей ночи. Глядя на дышавшие остатками внутреннего жара головешки, молодая навья редкими, плавными толчками погружалась в истому, предшествовавшую сну. Синеватый полумрак мягко и колдовски давил на веки, и Рамут уже вступала на порог долгожданного сна, когда вдруг увидела над собой два холодных волчьих глаза. Постель колыхнулась под весом огромного лохматого зверя со светло-серой, серебристой шерстью, нависшего над девушкой. Он обдавал её лицо горячим дыханием, и каждый мускул его могучего тела пребывал в напряжённой готовности. Зачем он пришёл, чего хотел? Догадка набухла тошнотным комом в горле Рамут, но она не могла велеть ему уйти: челюсти сковала леденящая немота.

Всё, что ей оставалось – это самой обернуться волчицей, зарычать и угрожающе вздыбить шерсть на загривке. Хватит ли сил на оборону, она не знала, но собрала их все в один жгучий комок ярости.

«Не приближайся... Я не хочу, уходи!» – выстрелила она в зверя мыслью-предупреждением.

Тот смотрел на неё синими льдинками немигающих глаз.

«Но госпожа, а как же потомство? Разве ты не хочешь детишек?»

«Не притрагивайся ко мне! – рыкнула Рамут. – Оставь меня в покое!»

Зверь даже не думал повиноваться – наоборот, бесшумно и мягко надвигался, обдавая Рамут голубой вьюгой взора.

«Успокойся, госпожа, всё будет хорошо, тебе понравится... Это будет незабываемо, поверь мне!»

Прыжок, отчаянная борьба – и зверь придавил Рамут своим поджарым, но могучим, мускулистым телом. Постель была на его стороне: она будто превратилась в зыбкое болото, которое затягивало волчицу и не позволяло выкарабкаться из-под голубоглазого негодяя. Зажатая в ловушке между коварно податливым ложем и похотливой серой тушей, Рамут барахталась и билась, но силы подводили её. Зверь был уже внутри, орудовал в ней, с животным неистовством вторгаясь и разрушая её целомудрие. Его пасть держала её за загривок, чудовище частыми, непрерывными толчками вбивалось в неё, а она тщетно пыталась сбросить его с себя. Он был отвратителен ей до тошноты, до утробного воя, до чёрного удушья. Напоследок она умудрилась извернуться и впиться клыками в его плечо...

...Рамут металась в смятой постели, с хрипом скаля зубы. Не было серого чудовища с глазами-льдинками, не было грубой, ужасной случки – иного слова для этого звериного соития не подбиралось. Ничего не было, только сердце истошно кричало и билось под рёбрами, а ночная сорочка прилипла к взмокшей коже. Пот лил ручьями – холодный и липкий. Сон?.. Явь?.. Рамут шарила по простыне руками, захлёбываясь судорожным дыханием, и озиралась обезумевшими глазами. Вук побывал здесь или просто приснился? Она укусила его, но крови на постели не осталось ни капли. Сон... Значит, всё-таки сон. Вот почему она не могла толком защититься и нанести удар хмарью: всё по законам кошмара.

Рамут долго дрожала, утихомиривая дыхание. Велев дому снова разжечь камин и подать ей чашку отвара тэи, она обводила взглядом книги: они умиротворяли, успокаивали. «Всё хорошо, хозяйка, ничего не было, это только сон», – утешали они.

На книжных корешках плясал тёплый рыжий отблеск огня, отвар согревал взбудораженное и стиснутое до боли нутро. Вук вторгся в её сон, или это просто её страх перед близостью принял такой жуткий вид? Сейчас Рамут не могла понять решительно ничего. Уже близилось утро, и она не стала пытаться уснуть снова: боялась нового кошмара.

Ровно в шесть в спальню постучались. Рамут вздрогнула от голоса Вука:

– Госпожа моя, ты уже проснулась? Я могу войти?

Сон яростными вспышками толкнулся в сознание, перехватывая дыхание, но Рамут совладала с собой. Подчинив себе стиснутое, пересохшее горло, она отозвалась хрипло:

– Я не сплю. Входи.

На пороге показался не серый огромный зверь, а опрятно одетый и застёгнутый на все пуговицы Вук. Белые кружева он заменил повседневными, чёрными, и только атласные канты по швам и такие же отвороты рукавов оттеняли скромное сукно его кафтана. Почтительно замерев перед кроватью на мгновение, он поклонился.

– Доброе утро, моя драгоценная супруга. Увы, праздник кончился, возвращаются будни... Мне пора на службу, но я не могу не разделить с тобой завтрак.

В спальню влетел низенький столик, накрытый на двоих. Поймав его, Вук поставил его на кровать и присел рядом с Рамут.

– Хорошо ли тебе спалось, моя прекрасная госпожа? Как твоё самочувствие? – осведомился он, разливая отвар.

«Чудовище, мерзкое чудовище», – хотелось крикнуть Рамут, но её губы лишь вздрогнули и согрелись душистым отваром. Вук ел яичницу с тонкими ломтиками поджаренного мяса, а для Рамут завтрак был приготовлен с учётом её вкусов: горячая каша с тающим кусочком сливочного масла, сырные лепёшечки и запечённые корнеплоды.

– Благодарю, хорошо, – ответила Рамут. Голос прозвучал сухо и бесцветно.

После завтрака стало ясно, что догадка насчёт «наблюдения и опеки» подтвердилась: по приглашению Вука в комнату вошли и поклонились два неприметно одетых господина.

– Это Хоррем и Ирдо, – представил их Вук. – Они останутся в доме до моего возвращения и окажут тебе любую помощь. Можешь им всецело доверять. Они не дадут на тебя ни пылинке сесть, ни ветру повеять. Что бы тебе ни потребовалось – явятся по первому зову.

Попрощавшись, Вук ушёл, и Рамут осталась одна. Просить соглядатаев о помощи она не хотела, а потому кое-как оделась сама и убрала волосы в косу. Понимая пользу движения, она принялась понемногу разминаться: поднимала тяжёлую книгу, прохаживалась по комнате, открывала окно и дышала свежим воздухом. Во время второго завтрака её навестила Ульвен, и Рамут обрадовалась ей, как лучику света.

– Что это за господа у вас сидят? – спросила рыжеволосая навья. – Такие неприятные... Зыркнули на меня – думала, испепелят взглядами!

– Это супруг ко мне приставил... помощников, – усмехнулась Рамут.

– Ясно, – хмыкнула Ульвен. – Ну что ж, поздравляю ещё раз с законным браком... Как ты тут? Встаёшь понемногу?

– Благодарю, стараюсь двигаться, – кивнула Рамут. – Постоянное лежание расслабляет ещё хуже.

– Вот и правильно, умница, – одобрила Ульвен. – Озноб не беспокоит?

– Кажется, он ушёл, – подумав, ответила девушка. – Только слабость ещё довольно значительная.

Опираясь на руку подруги, Рамут показала ей дом. Ульвен похвалила врачебный кабинет и выкурила трубочку бакко, после чего засобиралась в Общество.

– Я скажу Эрльрид, чтоб заскочила к тебе днём, – сказала она. – Молодцом держишься... Давай, не раскисай тут и поправляйся.

После полудня привезли вещи, но у Рамут пока не хватало сил всё разобрать и разложить по местам. Одежды, обуви и белья у неё было, впрочем, немного, основную часть скарба составляли книги по врачебной науке, конспекты лекций, рукописи. Гипсовый скелет носильщики немного повредили при доставке – на черепе красовалась свежая вмятина.

Потом Рамут навестили Темань и Эрльрид, они-то и помогли ей разобраться с вещами, после чего остались на обед. Соглядатаи сидели за общим столом, но не произносили ни слова.

– Неприятные господа, – повторила Темань слова Ульвен, оставшись с Рамут наедине. – Зачем они здесь?

Пришлось и ей объяснять цель их пребывания в доме. Темань помогла Рамут с омовением и переодеванием, расчесала и убрала ей волосы, а потом часа полтора развлекала её чтением вслух. Выпив отвара тэи с пирожными, она отбыла домой.

Около восьми вечера, принеся с собой холодную тревогу ветра и снежинки на плечах, порог дома переступила матушка. Рамут сидела с книгой у камина в гостиной, а при появлении родительницы поднялась на ноги, желая показать, что уже лучше себя чувствует. Впечатление произвести удалось, но не совсем то, какое хотелось: колени немного дрогнули.

– Не так резво, детка, побереги себя, – без улыбки молвила матушка, подхватывая Рамут под руку и твёрдо прижимаясь к её щеке прохладными с мороза губами.

Соглядатаев матушка назвала не «неприятными господами», а «двумя сушёными какашками драмаука» – впрочем, за крепким словцом она никогда в карман не лезла. Она и в глаза им не постеснялась выразить своё нелестное о них мнение.

– Эй, вы, слизняки, а ну, испарились живо! Нечего чужие разговоры слушать да воздух тут портить.

У «слизняков» на их бесстрастных лицах впервые отразилось что-то вроде неудовольствия, но они предпочли с Севергой не связываться и удалились с независимым и гордым видом.

– Славный домик, – окинув взглядом гостиную, молвила матушка. – Будет где детишкам порезвиться.

Сон опять толкнулся в виски зловещей черной птицей. «Разве ты не хочешь детишек?» – отдалось под сводом черепа эхо – не поймать его, не раздавить и не вышвырнуть из памяти прочь. Рамут только стиснула челюсти и сжала губы – совсем как родительница.

Слабость отступала. Уже через несколько дней Рамут наведалась в Общество – послушала доклад, поучаствовала в его обсуждении, отобедала и даже приняла нескольких больных. Она скромно полагала, что её отсутствия по болезни никто не заметил, но с приятным удивлением обнаружила, что это не так. Знакомые сёстры по науке радостно приветствовали её, и даже сама председательница, госпожа Хедельвейг, почтила её своим вниманием и парой любезных слов.

– Ну, наконец-то ты снова с нами! – воскликнула Ульвен за обедом. – Твоё здоровье, сестрица!

И все за столом выпили чарочку хлебной воды в честь выздоровления Рамут.

Первая брачная ночь по-прежнему откладывалась – теперь уже под предлогом усталости Рамут после трудового дня, но Вук не настаивал. Он был любезен и обходителен, подчёркнуто учтив и даже не целовал супругу в губы, позволяя себе лишь коснуться кончиков её пальцев – но это днём, а ночью Рамут не было покоя от кошмаров. Серый зверь с голубыми ледышками глаз приходил к ней во сне, чтобы снова слиться с нею в порыве похоти. Рамут, окрепнув, теперь давала ему жёсткий отпор в облике волчицы, но он успевал порядком измучить её своими домогательствами, и она просыпалась разбитой и не отдохнувшей. На работе спасал бакко, помогая взбодриться, но бесконечно так продолжаться не могло. За ужином Рамут решилась напрямик заговорить с супругом об этом.

– Зачем ты приходишь в мои сны? Перестань так делать, пожалуйста.

Вук, приподняв бровь и вскинув на Рамут колко-сумрачный взгляд из-за чашки с отваром, изобразил удивление:

– Моя драгоценная госпожа, я не понимаю, о каких снах ты изволишь говорить. Тебе снится что-то дурное?

– Не прикидывайся. – Рамут, чувствуя жаркий вихрь раздражения, скомкала салфетку. – Я очень устаю, после работы мне хочется отдохнуть и выспаться, но ты мне не даёшь покоя ночью.

Вук, отставив в сторону чашку, взглянул на девушку с леденяще-пристальным вниманием. Его ладонь протянулась и накрыла руку Рамут.

– Но я действительно не понимаю, моя прекрасная супруга... Зачем мне тебя тревожить? Что за сны тебя мучат? Может быть, ты хочешь поговорить об этом?

От этого прикосновения сердце Рамут гулко стукнуло в груди, а в голову закралась шальная мысль: а может, он и правда ни при чём, а всему виной её страх? Высвободив руку из-под ладони Вука, она поднялась из-за стола.

– Нет, оставим это. Я пойду отдыхать.

Она направилась в спальню, но Вук настойчиво следовал за ней.

– Госпожа, я обеспокоен. Ты в самом деле переутомляешься в своих врачебных трудах... Может, тебе следует поберечься? Ты совсем недавно выздоровела от недуга, неразумно так сразу бросаться в работу.

– Оставь меня, пожалуйста, – обернувшись на миг, отрезала Рамут. В своём голосе она узнала звон клинка своей родительницы. – Я хочу спокойно отдохнуть.

На неё накатили слабость и дрожь, которые она поспешила скрыть за дверью спальни. Книги, верные молчаливые друзья, обступили со всех сторон, успокаивая одним своим присутствием, а огонь в камине целовал жарким дыханием её дрожащие пальцы. Морозный взгляд Вука стоял перед глазами Рамут... Нет, этот хитрый безжалостный зверь знал, что делал, а сейчас умело разыгрывал перед нею невинность. Может быть, он таким образом вынуждал её, подталкивал к близости? Мстил за то, что не подпускала к себе? Не мог добиться жены наяву, зато отыгрывался в снах...

Бросив кафтан на стул и оставшись в рубашке и жилетке, Рамут растянулась на кровати. Раздеться, окунуться в купель и улечься как следует мешало горькое оцепенение, в котором она пребывала неопределённо долго – гулкую, тягучую, шепчущую вечность. Веки ей склеила легкокрылая дрёма, но Рамут, будучи постоянно настороже в ожидании кошмара, вздрогнула всем телом и тут же сбросила её с себя, как тонкое покрывало. Этак и спать разучиться можно...

Разминая затёкшую от неудобного лежания шею, Рамут попросила у дома чарку вина и немного сыра на закуску. Влив в себя лёгкий сладкий напиток, она долго смаковала полупрозрачный пахучий ломтик. От накопившейся усталости дрожали руки, а ведь она должна была лечить, делать операции... Сегодня она едва не проколола ножом брюшной отдел главной жилы – огромного толстого сосуда, выходившего прямо из сердца и раздваивавшегося напротив крестца. Ещё чуть-чуть – и кровь брызнула бы до потолка. В таком состоянии нельзя работать, скоро уже никакой бакко не поможет. Отчаяние и злость стучали в висках, заставляя кулаки сжиматься, но напряжение вырвалось вздохом, и Рамут сникла у огня, облокотившись на колени и запустив пальцы в густые иссиня-чёрные волосы.

Пространство спальни давило, и она вышла из комнаты, хотя сердце то и дело обливалось холодком: не хватало ещё столкнуться с Вуком... В библиотеке на письменном столе ей бросились в глаза цветы – не живые, а склеенные из бумаги и переплетённые между собой в гирлянду. Их серединки были выкрашены жёлтой краской, но даже без неё Рамут с жарко ёкнувшим сердцем узнала бы их – те самые, с залитого яркими полуденными лучами луга. Бумажные цветы лежали на тетради в кожаном переплёте, которую Рамут тоже сразу узнала... Два почерка, «холодный» и «тёплый», портрет в рамке из ленточек.

– Я знаю, что ты видела её.

Рамут обернулась, как ужаленная. Ноги приросли к полу, ослабев: в дверях библиотеки стоял Вук. Не сводя с неё пристального взора, он медленно двинулся к столу.

– Ты видела её и читала... А потом старалась незаметно вернуть её мне. «Ой, кажется, у тебя что-то выпало». – Его губы тронула усмешка, а взгляд затягивал душу Рамут в голубовато-хрустальную морозную бездну. – Неплохо придумано и ловко исполнено.

Рамут не чувствовала обмершего, обморочно похолодевшего тела, она словно находилась под действием собственного обезболивания – одна сплошная трепещущая душа, одно захлёбывающееся сердце, которое встречало каждый следующий миг как последний в его жизни. Вук приблизился к ней вплотную и взял со стола бумажные цветы.

– Они зовутся пупавками. Здесь, в Нави, такие не растут...

Прохладные белые лепестки коснулись помертвевшей кожи Рамут, а в глазах Вука сияло Солнце. Объятия летнего цветочного ветра сомкнулись: ладони Вука легли ей на щёки, лоб уткнулся в лоб. Глаза – близко-близко, грустновато-светлые, родные, тёплые, цвета иномирного неба.

– Ты... – Лишь это и смогло с тихим шелестом сорваться с еле живых губ Рамут.

Только край стола выручил её, послужив опорой, а то она рухнула бы в объятия Вука, ослабевшая от счастья, что он вернулся – настоящий, истинный, самый первый. Он молчал, но его взгляд ободрял её, успокаивал: «Да, это я». А вслух он сказал:

– Моя госпожа, сегодня прекрасный вечер. Как ты смотришь на то, чтобы прогуляться и подышать свежим воздухом?

Эти слова тихонько постучались Рамут в сердце, прозвучав тайнописью из тетради... Губы налились жизнью, оттаяли, и она пролепетала:

– Да... Прекрасный... морозный вечер. Самое время переварить ужин.

Уста Вука оставались неулыбчивыми, но глаза ласково сияли.

– Морозный. Ты права, моя госпожа, – кивнул он. – Поэтому оденься потеплее.

Снежное покрывало скрипело под ногами, дыхание вырывалось седым туманом. Они шли молча по уснувшему под белым покрывалом городскому саду, озарённому отсветом близлежащих зданий. Мягко сияющие статуи вдоль дорожек служили фонарями, и этот мерцающий зимний чертог внимал каждому скрипу, каждому шороху, каждому короткому и взволнованному вздоху. Наконец Вук замедлил шаг и остановился, приподняв голову и задумчиво любуясь огромным старым деревом, раскинувшим над ними густо сплетённый шатёр из голых ветвей.

– В доме я не мог сказать всего, – молвил он. – А здесь нас никто не слышит, наблюдение я снял.

– Почему ты не мог говорить в доме? – Рамут с бьющимся сердцем переступила с ноги на ногу – снег отозвался звонким хрустом.

– Потому что дома имеют уши, – ответил Вук, что-то разглядывая в кроне дерева. – При всём их удобстве они имеют один небольшой недостаток: через них Старшая Сестра следит за их жильцами.

Рамут вспомнилось сокращение в тетради Вука – «С.С.».

– Старшая Сестра? – повторила она, ощущая себя в каком-то странном, запутанном и пугающем сне.

– Да, так называется тайная служба безопасности, призванная охранять Владычицу Дамрад и поддерживать государственный порядок путём раннего выявления заговорщиков и прочих вольнодумцев. – Губы Вука покривились тенью усмешки. – Заместителем начальницы этой службы я и являюсь. Дамрад больше всего боится покушений на свою жизнь. Их уже было несколько... Все их нам удалось предотвратить.

– То есть... И наш дом... тоже следит за нами? – От услышанного Рамут ощутила ледяные пальцы мороза у себя под рёбрами.

– Это строжайшая тайна, никто не знает об этом свойстве домов. – Вук повернулся лицом, и отсвет статуи зажигал в его глазах бирюзовый огонь. – Никто, кроме нашей службы и зодчих. Последние приносят присягу наравне с воинами и клятву о неразглашении этих сведений. Не всем зодчим по душе такой порядок... Кто-то отказывается закладывать в дом такое свойство, но всегда находятся те, кто может внести исправления уже после постройки, а несогласных... Впрочем, не будем об этом. Да, милая, наш дом тоже позволяет сотрудникам Старшей Сестры слышать каждое произнесённое в его стенах слово, потому-то я и позвал тебя на улицу. То, что я скажу тебе, не предназначено для их ушей. И не должно быть услышано больше никем, кроме тебя.

Лицо Вука в вечернем освещении сада казалось смертельно бледным, в глазах мерцали горькие искорки. Рамут застыла ледяным изваянием, обратившись в слух; даже сердце, казалось, в ней умерло, чтобы своим стуком не помешать ей улавливать каждое слово.

– Да, Старшая Сестра наблюдает за тобой. За каждым. Но ей неизвестно, что самый главный заговорщик – это я. – Вук опять усмехнулся – криво и невесело. – Звучит невероятно, да? Но, тем не менее, это правда. Ты удивительно чувствительна и наблюдательна, моя прекрасная Рамут, и ты, конечно, не могла не заметить изменения во мне... происходящие время от времени.

Вук помолчал, не сводя с девушки пристально-ласкового, задумчивого взора. С пересохших от волнения губ Рамут сорвалось:

– Да... Мне кажется, что существует два Вука: один – холодный и безжалостный слуга Дамрад, и второй... Второго я вижу перед собой сейчас.

– Тебе не показалось, милая. Нас двое в этом теле. – Лицо Вука хранило бесстрастие зимней ночи, только взгляд жил – пронзительный, усталый, с тенью далёкой нежности. – Слугу Дамрад зовут Вуком, а я – Добродан. Я был когда-то человеком и жил в другом мире – в Яви. У меня была семья – жена и маленькие детки. Рана, нанесённая Марушиным псом, превратила меня в оборотня... Я не мог больше оставаться с теми, кого любил. Бродя по лесам, я попал на Кукушкины болота, где обитала стая таких же, как я, существ. Вожаком там была старая волчица, которую все звали Бабушкой. Я прибился к стае и жил с ними какое-то время просто так – не свой и не чужой. Меня не гнали, но и не стремились подружиться, а я и тому был рад: устал от одиночества. Бабушка эта... Она сказала мне, что я – временный гость у них, потому меня и не торопились принять. Одним словом, у неё был дар предвидения. От неё я и услышал, что грядёт война Нави против Яви... Что воинственная правительница из мира навиев предпримет захватнический поход на мой мир. Я спросил, можно ли это как-то предотвратить, а Бабушка ответила, что ни одна попытка не увенчается успехом, войне – быть. Я был одиноким отщепенцем, моя душа болела по семье, которую я вынужден был покинуть... Война... Моим детям грозила смертельная опасность в случае войны. Вот всё, что имело для меня значение. Я сделал бы всё возможное и невозможное, чтобы защитить их. С одной стороны было предсказание Бабушки, а с другой – моё отчаянное желание спасти моих детей, не дать беде случиться. Так же, как и ты, милая, я хотел ринуться в битву, исход которой уже предрешён.

Снег медленно падал, оседая на плечах Добродана. Рамут с трепетом души примеряла на него новое имя и с удивлением понимала, что оно подходило ему гораздо больше – тёплое, мягкое, как летний ветер. Вук же – гулкое, как удар грома...

– Я вознамерился попасть в Навь, чтобы отыскать эту правительницу и убить её. – Губы Добродана затвердели, лицо посуровело, озарённое стальным отсветом непримиримости. – Тогда я не имел понятия, как я всё это осуществлю, это было просто одно голое желание, отчаянный порыв. Бабушка сказала мне такие слова: «Убив чудовище, ты сам станешь им. Даже одно намерение совершить это убийство семивёрстными шагами приближает тебя к этому». Чудовище, Рамут... Такое же, как Дамрад. Если я стану им, моя любовь к моим детям умрёт. Если я вернусь в Явь, я предстану перед ними зверем без сердца... Но и это меня не остановило. Даже эту цену я был готов заплатить за мир для моей родной земли и семьи, которую я покинул, но не разлюбил. Я отыскал вход в Навь... Его окружает морок, который не даёт чужакам добраться до Калинова моста, просто сводя их с ума. Вот там-то, в этом мороке, видимо, и родился Вук, который вобрал в себя все обиды, всю злость, всё дурное, что было во мне. Всё, кроме моей любви.

Снежинки цеплялись за ресницы Добродана. Закрыв глаза, он будто вслушивался в себя: не проснётся ли безжалостный зверь, услышав своё имя?

– Я попал в Навь и сразу угодил в плен. Я вынес все допросы и пытки, но не выдал своего истинного намерения... На все вопросы о цели моего прибытия в Навь я отвечал, что хочу служить самому могущественному повелителю в этих землях. Так я и узнал имя этой воинственной правительницы – Дамрад. Я заплатил за это знание кровью и болью, жестокой мукой. Я стал рабом, гнул спину в руднике, а потом – в каменоломне. Мне удалось сбежать оттуда и стать воином. Прослужил я не очень долго, моё прошлое выяснилось. Меня прикончили бы без долгих разбирательств, если бы не вмешательство одной высокопоставленной госпожи – той самой, что возглавляет Старшую Сестру и сейчас является моей начальницей. Я пришёлся ей по нраву, и она захотела сделать меня своим наложником. Я согласился. Я был готов на всё, Рамут... Любыми средствами шёл к своей цели, а целью моей было сердце Дамрад. Нет, не её любовь, а её мёртвое, пронзённое клинком сердце. Когда представилась возможность поучаствовать в состязании на право разделить ложе с Владычицей, я без колебаний отправился туда. Осознание того, что я делаю это ради спасения моих детей и мира в моей родной земле, помогло мне победить всех. Дамрад была передо мной, я мог бы отгрызть ей голову на той самой постели, но... Тогда-то Вук и проснулся во мне в первый раз. Он не дал мне осуществить задуманное. Он оказался сметливым и расторопным малым, и Дамрад начала давать ему поручения – раз за разом всё более важные. Не то чтобы он полностью завоевал её доверие – Дамрад до конца не верит вообще никому, – но как умного и деятельного слугу она его оценила. Когда Вук просыпается, я наблюдаю за ним будто бы со стороны... Я вижу всё, что он делает, и знаю его мысли, но вмешаться не могу. А вот он – не знаю, почему так выходит – не помнит ничего из того, что делаю я. Отрезки, когда бодрствую я, просто выбрасываются из его памяти. Вот тогда-то я и стал вести дневник, записывая туда все дела – для него, чтоб он не попадал впросак из-за этих провалов. Я не хотел, чтоб это наше чередование кто-то заметил, потому что я ещё не оставил надежд осуществить свой замысел – убить Владычицу. Я даже научился говорить, как он.

При последних словах Рамут вздрогнула: на неё смотрели тёплые глаза Добродана, а голос она услышала ледяной, со стальным призвуком – голос слуги Дамрад.

– Вук тоже стал делать записи по моему примеру: думал, что я, как и он, страдаю провалами. Почерк у нас оказался разный, но тут я не мог ничего поделать: мой он уже увидел. Тогда я не считал его своим противником и не думал, что должен притворяться им не только для всех вокруг, но ещё и для него самого... А ведь он, милая Рамут, и есть то чудовище, о котором говорила Бабушка. Чем больше я думаю об убийстве Дамрад, тем сильнее он становится. Мне не раз представлялся случай сделать то, что я задумывал, но этот мерзавец будто что-то чувствовал и просыпался. Так я попал в ловушку, которую сам же себе и расставил, затеяв всё это... И однажды настанет день, когда Вук окончательно возьмёт верх. Это лишь вопрос времени.

Добродан смолк со вздохом, слушая молчание снегопада. В его взгляде грустно улыбнулось невидимое Солнце, согрев Рамут щемящим теплом цветущего луга.

– Когда я увидел тебя... Мне трудно передать это словами, но ты и так сама всё чувствуешь, моя ладушка. Не думал я, не гадал, что смогу ещё кого-то так назвать... Что смогу снова сказать это слово – «люблю».

Снежинки ли таяли на щеках Рамут, превращаясь в ручейки, или это слёзы струились из её глаз? Она не знала, просто растворялась в сиянии Солнца за его плечами. Его губы щекотали ей лицо, и от мягких касаний она устремлялась к нему всей душой и телом. Целуя, он шептал «люблю», и она верила.

– Я люблю тебя, Рамут...

Она сомкнула мокрые ресницы, слушала это сквозь снег, сквозь слёзы – и верила. В каждый вздох, в каждый поцелуй, в грустную дрожащую улыбку и шорох далёких трав иного мира... Верила пальцами, гладившими прохладные щёки супруга, верила губами, которыми ловила его дыхание и подлинную, проникновенную нежность; верила плечами, которые свела отчаянная зябкость, верила сердцем, которое билось рядом с сердцем Добродана. Верила каждым из слов, которые срывались лёгкими снежинками и улетали в тёмное небо:

– Именно поэтому я здесь... Я здесь, чтобы ты выжил, чтобы победил Вука. Это и есть моя битва. Тяжёлая, но слишком поздно о чём-то сожалеть и поворачивать назад... Прошу тебя, не думай об убийстве, каждой такой мыслью ты даёшь силу Вуку, питаешь его. Я верю, что твои дети спасутся, даже если война будет... Я не просто верю, я знаю это.

Её губ коснулся прохладный грустный вздох. Добродан закрыл глаза, уткнувшись в лоб Рамут своим.

– Ты самая прекрасная женщина в двух наших мирах... Я не имел права взваливать этот груз на тебя, но Дамрад настаивала на моём браке. Сейчас она не верит вообще никому; боюсь, что таким образом она решила отдалить меня от себя, как будто тоже что-то почувствовала. Эта битва проиграна, ладушка... Тебе не спасти Добродана, они с Вуком уже прошли ту точку, до которой было ещё неясно, на чьей стороне перевес. Теперь Вук сильнее. Я сам дал ему эту силу, увы.

Рамут сделала бы всё, чтобы стереть печать обречённости с его светлого чела. Её душа раскинула крылья, а ветер ей вторил, растрепав её распустившуюся косу и пересыпая вороные пряди белыми хлопьями. Добродан с тихим, грустным восхищением скользнул в её волосы пальцами, поднёс их к губам и поцеловал.

– Лада... Любимая. Я знаю, как тебе тяжело с Вуком... Я всё знаю, моя голубка, и моё сердце кровоточит оттого, что я ничем не могу тебе помочь. Об одном только прошу: не зачинай с ним детей. Да, у нас одно тело и семя одно, но... У Вука нет того, что есть у меня – любви. Пусть дети будут зачаты в ней – это всё, чего я хочу.

– Я обещаю... Дети будут твоими. – Отвечая на ласку пальцев супруга, Рамут с тёплыми слезами прижималась к ним щекой. – Даже если семя попадёт в меня, когда будет бодрствовать он, я не дам ему прорасти во мне.

Добродан улыбался с тёплым сиянием иномирного неба в глазах.

– Я очень хочу маленьких... Наших с тобой. Хочу увидеть в них твоё продолжение – с твоими дивными глазами и волосами. И с такими же прекрасными душами, как у тебя. Им придётся потерять отца, но я не могу уберечь их от этой доли.

– Они его не потеряют! – Рамут, уже не в силах удерживать неукротимых, сотрясающих грудь рыданий, обвила его шею, вцепилась судорожно, словно оберегая и удерживая. – Я выиграю битву, которую ты считаешь проигранной. Я сделаю это, даже если оба мира ополчатся против меня!..

– Я тоже так думал, когда стремился в Навь, ладушка... – Добродан коснулся вздохом виска Рамут, играя её волосами вместе с ветром и вычёсывая из них пальцами снежинки. – Бабушка предупреждала меня, но я, как и ты, отчаянно веровал в свою победу.

– Ты был один, – сквозь слёзы улыбнулась Рамут. – А теперь мы вместе.

Они стояли, обнявшись, среди снежного вихря. Садовые статуи озаряли дорожку блёклым светом, а волосы Рамут густым плащом окутали их двоих.

– Будь осторожна, ладушка, не произноси моё имя при Вуке, – шепнул Добродан, когда они шагали по направлению к дому. – Лучше зови меня Вуком всегда, потому что Добродан уже ни для кого не существует. Никто не должен узнать всего того, что я тебе сейчас сказал. Помни: у стен есть уши.

– Хорошо, – ответила Рамут, прильнув к нему.

А он улыбнулся и обнял её за плечи. Так они и шли, пока не достигли своих ворот; перед входом рука супруга соскользнула, и сердце Рамут сиротливо защемило. Дом встречал их хрустальным перезвоном и теплом камина, но теперь девушка не столь всецело доверяла этим стенам. Только взгляд мужа согревал её и ободрял, и она всё крепче уверялась в том, что победит в битве. Теперь она это точно знала.

*

Лучи Макши озаряли склонённую над письменным столом голову Рамут, и её убранные в простую косу волосы вспыхивали иссиня-чёрным шёлком. Она работала над своим давним, выстраданным трудом под названием «Некоторые заблуждения современной врачебной науки», приводя его в соответствие нынешнему состоянию лекарского искусства. Одни из высказанных в нём положений уже подтвердились, другим не хватало доказательств, а третьи казались слишком новыми и оторванными от современности.

Всё оборудование было переправлено в Верхнюю Геницу, и под врачебный кабинет Рамут приспособила одну из хозяйственных пристроек тётушкиной усадьбы. Бенеда, цокая языком и качая головой, разглядывала все эти «городские штучки»:

– Ишь ты... Чего только городские лекари не напридумывают!

Чтобы не выпасть из науки, Рамут выписывала врачебные издания. Журналы и сборники статей в деревню не доставляли, и за ними приходилось раз в месяц ездить в ближайший городишко, Раденвениц. Городской наряд Рамут не сняла, привыкнув к нему, только дополнила его высокими сапогами для верховой езды – такими же, какие носила тётушка Бенеда.

Дочки быстро привыкли к сельской жизни. Рамут брала их с собой на реку и в горы, учила ухаживать за домашней скотиной, плавать, лазать и читать лес, как открытую книгу. Столичная суета не выбила из неё самой любви к природе, и она с горьковатым наслаждением окуналась в родные места. Здесь она была дома.

...Оторвав перо от бумаги и устремив взгляд в окно, на играющих во дворе девочек, Рамут задумчиво улыбнулась, но это не изгладило горьковатых складочек, чуть наметившихся возле её губ. Рот у молодой навьи был точь-в-точь матушкин – такой же твёрдый, волевой и жёсткий, но суровость его смягчалась ласковым светом ясных голубых глаз.

Драгона и Минушь были зачаты с Доброданом, а не с Вуком – в недолгие счастливые промежутки, когда бодрствовала светлая часть личности мужа. Лаская Рамут, он осыпал её словами любви на своём родном языке; она выучила уже много нежных прозваний – «ладушка», «солнышко», «ягодка», «горлинка»... В сладкие мгновения близости перед нею раскидывался тот незабвенный луг, покрытый цветочным ковром. Рамут стояла среди бело-жёлтых пупавок, раскинув руки крыльями, а кто-то любящий обнимал её сзади и шептал на этом языке что-то ласковое. Она понимала не слухом и разумом, а сердцем...

Она научилась будить в муже Добродана – пусть даже на несколько часов, но и этих островков счастья хватало, чтобы отдохнуть от леденящего панциря напряжения, в котором Рамут пребывала с Вуком. Она вливала в Добродана целительный свет своего сердца, отчаянно, всей душой желая ему победы, но тот сказал однажды:

– Ты не можешь мне помочь, родная. Потому что, как бы ты ни пыталась, ты меня не любишь... Ты жалеешь меня.

Это была ночь зачатия младшей из их дочек. Слова супруга горько вонзились Рамут в сердце, она с болью вскинулась на постели, и тёплые слёзы хлынули из её глаз. Добродан с грустной нежностью вытирал ей щёки, успокоительно гладил по волосам, а потом, мягко преодолев её сопротивление, уложил к себе на плечо.

– Нет, не спорь, ладушка, не пытайся убедить себя в том, что любишь меня. Твоё призвание – спасать и исцелять. Это твоя суть. И ты принимаешь сострадание за любовь.

Рамут, уткнувшись в подушку, всхлипывала. В груди стонала рвущая душу правда: спасти отца, быть рядом, сделать так, чтоб его не убили... Спасти Добродана. Батюшку она избавить от гибели не могла, будучи слишком маленькой, но теперь, став взрослой и сильной, она должна была спасти супруга. Вырвать Добродана из пожирающей его душу тьмы по имени Вук, сделать невозможное, повернуть реки вспять, выиграть обречённую битву.

Она рвала зубами подушку, беззвучно тряслась, судорожно вцепившись в супруга, а тот щекотал губами её мокрые щёки и сушил их тёплым дыханием.

– Ну, ну, ладушка... Не плачь. Благодарю тебя за счастье любить тебя, за этот последний светлый лучик, озаривший мою жизнь.

– Нет... Нет, – упрямо всхлипывала Рамут, закогтив плечи мужа и обхватив его так, будто желала удержать на краю смертельной бездны. – Я не отдам тебя... Не допущу этого. Ты победишь! Мы победим...

Она спасала его изо всех сил – наотмашь, до исступления, до изнеможённой дрожи, до обморочной слабости. Поддерживала в нём Добродана, оберегала гаснущую искорку света от хлёсткой безжалостной тьмы, отгоняла холод и взращивала тепло. Но Рамут осталась единственным воином в этой битве: сам Добродан уже сдался.

А однажды зверь с холодными глазами швырнул перед нею тетрадь с двумя почерками. Рамут кормила грудью младшенькую и невольно закрыла малышку объятиями, внутренне окаменев и сжавшись.

– Твой Добродан больше не придёт, – возвышаясь над Рамут, гулко бросил Вук, и его голос стальным эхом отдался в стенах дома, так и не ставшего ей родным. – Он мёртв.

Тетрадь, жалобно прошелестев страницами, упала на пол, и на последнем исписанном листе Рамут увидела свой новый портрет. Под ним рукою Добродана было написано: «Я люблю тебя, моя ладушка» – на его родном языке, нескольким словам и выражениям из которого супруг успел её обучить.

– Я давно знаю о Добродане. Догадался. – Голубые ледышки глаз Вука резали живое, горестно трепетавшее сердце Рамут, как два острых клинка. – Но больше ты его не увидишь. Мне не нужны эти записки. Если хочешь, оставь себе на память. – И, поклонившись с ледяной учтивостью, Вук добавил: – Прости, госпожа, мне пора на службу.

Покидая дом, он сапогом наступил на страницу с рисунком, а Рамут осталась сидеть с дочкой на руках, помертвевшая, каменная, с мраморно-белым лицом. Сурово сжавшиеся губы не дали вырваться крику, только проступили складочки по бокам рта – совсем как у матушки. Сердце рвалось вдовьим воем, а руки обнимали кормящуюся малютку.

Ни единым стоном Рамут не выдала своей боли. Вся её жизнь сосредоточилась вокруг дочек и работы, а с Вуком они совсем отдалились друг от друга. На супружеское ложе она его больше не пускала, а на домогательства в снах ответила таким яростным и жёстким отпором, что и те вскоре прекратились. Ей было всё равно, где и с кем Вук утолит свою похоть: убийца Добродана вызывал в ней только холодную ненависть. Дела службы унесли матушку далеко от Рамут, но она видела Севергу в собственном зеркальном отражении. Лишь глаза отличались оттенком, а всё остальное – как две капли воды: рот, волосы, выражение лица... Столь же дикое, мрачное, непримиримо-суровое. Она и внутренне находила в себе всё больше сходства с родительницей, становясь таким же волком-одиночкой, как Северга... Лишь нежность к дочкам не давала ей превратиться в глыбу льда, да ещё, пожалуй, спасала душу работа: если призванием Северги стали война и убийство, то Рамут шла по противоположной стезе, принося не смерть, но исцеление.

Но в столице было пусто и холодно, Рамут чувствовала, что родник её души пересыхает здесь. Любимые горы, лес и река подпитывали её силы в Верхней Генице, а что мог дать ей город – сборище каменных коробов, подслушивавших каждое слово своих жильцов? Она гуляла с дочками в городском саду, но этот островок природы был лишь бледным подобием того вольного и дикого великолепия, на лоне которого Рамут выросла. Какие столица могла дать ей преимущества? Вращение в научных кругах, возможность потешить честолюбие и завоевать своё место на небосклоне, среди светил врачебного искусства? У неё, обладательницы особого дара, уже появились завистницы среди сестёр по науке, и это омрачало радость от работы. Ей недоставало той весёлой, острозубой и злой хватки, с которой прокладывала себе путь Реттгирд, дух соперничества был Рамут чужд, она хотела просто делать своё дело – лечить страждущих.

Из всех сестёр по науке расставаться ей было жаль только с Ульвен. Уладив все условности с Обществом врачей и заехав на прощание к Темани, Рамут заказала повозку повышенного удобства, взяла детей и отправилась в Верхнюю Геницу. Опостылевшего ей Вука она даже не стала заранее предупреждать о своём отъезде, только оставила письмо, в котором говорила, что хочет пожить с дочками в деревне: это будет полезно для их здоровья.

В дороге весенняя Макша растапливала ледяную корку ожесточения, которой подёрнулась её душа, и наружу пробивалась упрямым ростком первоцвета безрассудная, ни на чём не основанная вера: Добродан жив. Он не мог умереть, Вук просто вогнал его в глубокую спячку... Эта вера колола сердце беспокойным колоском, и Рамут пускала вдаль незримую золотую нить, по которой текла эта безумная надежда и тёплая живительная сила. Не оборвать злодею Вуку эту ниточку-пуповину, он её даже не почувствует: не способен. «Живи, живи... Только живи», – устремляла Рамут в небо страстную мольбу. «Ты проиграла битву», – давила на грудь каменная глыба уныния, но росточек веры жил. Пуповина мерцала, тянулась через расстояние и тёмный холодный кокон души Вука к Добродану, соединяя его с сердцем Рамут. Она выносила двух дочек – выносит и эту победу. Неподъёмно-тяжёлую, как вес всего мира, но – нет, не обречённую. И неважно, кто он ей – отец, муж... Она должна была спасти его даже за мертвенной гранью небытия.

...Рамут так погрузилась в работу, что не видела, как во двор въехал воин на чёрном коне. Глаза огромного зверя пылали алыми угольками, а очи всадника блестели светлыми льдинками. Его встреча с Драгоной и Минушью произошла там же, где Рамут в детстве увидела приехавшую в отпуск родительницу – у колодца под медовым деревом. Но, в отличие от неё, девочки не обмерли и не застыли как вкопанные, а закричали от ужаса и бросились со всех ног в дом.

– Матушка... матушка, там! – Подбежав к Рамут, запыхавшиеся девочки взволнованно задёргали её за рукава.

– Что там, мои родные? – Рамут раскрыла объятия перепуганным дочкам.

– Дядя на коне, – пролепетала старшенькая, Драгона.

– Стра-ашный, – прижимаясь к коленям матушки, добавила Минушь.

Нахмурившись, Рамут поднялась из-за стола и выглянула в окно, чтобы посмотреть на «дядю», который напугал её дочурок, но в следующий миг её сдвинутые брови расправились, а губы улыбчиво дрогнули.

– Это не дядя, мои крошки, – засмеялась она. – Это ваша бабушка! Пойдёмте к ней скорее!

Оробевшие девочки упёрлись было, но Рамут подхватила в охапку обеих и устремилась во двор, где соскочившая с седла Северга черпала ведром колодезную воду и поила своего жутковатого чёрного коня. Она стала более смуглой и поджарой, щёки высохли и ввалились, скулы остро проступали, а суровые складочки у рта обозначились ещё резче. Заметив Рамут с девочками, она поставила ведро наземь и выпрямилась; её губы оставались каменно сжатыми, но глаза пронзительно засверкали при виде внучек. Как и Рамут в своё время, малышки боялись встречаться с нею взглядом и застенчиво прятали лица.

– Здравствуй, матушка! – радостно поприветствовала молодая навья родительницу. – Это мои Драгона с Минушью... Выросли, не правда ли?

Северга подхватила девочек в объятия. Те отворачивались, не давая себя поцеловать, но ей кое-как удалось их чмокнуть: одну в ушко, другую в шейку.

– Дичатся, совсем как ты в детстве, – хмыкнула она, спуская внучек наземь.

– Ничего, привыкнут, – засмеялась Рамут.

Драгона и Минушь поспешили спрятаться за колодцем, чтобы с безопасного расстояния наблюдать за страшным «дядей». А тот, взяв лицо их матушки в свои ладони, поцеловал её в губы.

– Красавица моя, – шепнула Северга, окидывая Рамут неулыбчиво-серьёзным, внимательным и нежным взглядом. – Истосковалась по тебе... Приезжаю домой, а ты, оказывается, сюда укатила.

О Вуке она даже не спросила. Её объятия были крепкими и жадными, взгляд – ненасытным, и сердце Рамут в ответ на эту страсть вспыхивало жаром и колотилось. Ветер кружил по двору сухую летнюю пыль, колыхая тяжёлые складки бессменного чёрного плаща Северги, и Рамут предложила матушке пройти в дом. Припорошённый сединой почтенный Дуннгар с церемонным поклоном поприветствовал гостью:

– Добро пожаловать, госпожа Северга! Давненько ты не чтила нас своим вниманием...

Как в былые времена, он поднёс ей чарку настойки. Выпив и закусив сыром, Северга усмехнулась:

– Как всегда, разбавляете...

Девочки где-то затаились: видимо, стеснялись Северги. Рамут, желая поскорее приучить внучек к обществу бабушки, выглянула во двор и позвала их, но матушка сказала:

– Да пусть. Проголодаются – сами домой придут. Иди лучше сюда, моя ненаглядная, пропустим ещё по чарочке...

Они опрокинули не одну, а целых три чарки, сидя в креслах у камина в гостиной, который в тёплую летнюю погоду не топился. На кухне под руководством Дуннгара готовился обед: скоро должна была вернуться с поля Бенеда с мужьями-работягами.

– Ну, как ты тут поживаешь, родная? – спросила Северга.

– Хорошо, матушка, – улыбнулась Рамут. – День – по хозяйству с тётей Беней, день – книгу пишу. Народ здешний лечим, как и прежде.

– В общем, вижу, скучать некогда, – чуть изогнув жёсткие губы усмешкой, кивнула Северга. – Муженёк-то в столице остался?

Упоминание о Вуке царапнуло сердце Рамут волчьим когтем, и она ответила сдержанно:

– Да.

Северга вновь опрокинула в себя чарку настойки, крякнула и утёрла рот.

– Вот и пусть катится на все четыре стороны... Главное – детки, а больше ничего от этого куска драмаучьего дерьма и не нужно. – И, поигрывая остатками янтарного напитка на донышке, добавила с усталой досадой: – Вздумалось же тебе сделать себя военнообязанной!.. Надеюсь, хоть с двумя детьми тебя не призовут. Хотя кто его знает, что Дамрад взбредёт в голову...

Вскоре вернулись с поля работники во главе с Бенедой. Бакенбарды костоправки ещё гуще подёрнулись не тающим инеем седины, торчали клочковато и дико, придавая ей вид неистово-звериный и чрезвычайно грозный.

– О, какие у нас гости! – воскликнула она зычно, завидев Севергу. Хлопая навью-воина по плечам и оглядывая с головы до ног, Бенеда неодобрительно цокнула языком: – Исхудала, дорогуша моя... Одна кожа да кости. Ну ничего, откормим! Надолго к нам?

– Деньков на десять, – ответила Северга, смеясь и покачиваясь под мощными дружескими хлопками широких ладоней сельской знахарки. – На хлебах твоих щедрых, тётя Беня, кто угодно отъестся – это всем известно!

Пока Дуннгар с помощниками накрывал на стол к обеду, труженики умывались во дворе под навесом.

– Внучек-то своих уже видала? – спросила Бенеда, плеская себе в лицо пригоршню воды, шумно отфыркиваясь и роняя с густых бровей капельки.

Северга кивнула, прислонившись плечом к дверному косяку и глядя в пыльную даль сквозь стальной прищур.

– Растут девчонки не по дням, а по часам! Эх, летит времечко... – Костоправка растёрлась полотенцем, хорошенько взъерошила бакенбарды, снимая с них лишнюю влагу. – Кажется, ещё вчера Рамут была такая, как они, а теперь – глянь-ка! У самой дочурки... А сама – врач учёный, не чета мне, простой лекарке деревенской. Как она морды-то зашивать умеет! Загляденье. Из кровавого месива личико приличное может сделать. Золотые руки...

За обеденным столом собрались все, кроме Драгоны с Минушью: их Рамут насилу отыскала в дровяном сарае. Ругать она малышек не стала, припоминая себя на их месте: когда-то она сама мертвела под взглядом родительницы и пряталась от неё по углам. С дочурками история повторялась... Погладив их по чернявым головкам, она сказала:

– Родные, это же ваша бабушка! Не надо её бояться, она никогда не сделает вам зла. Пойдёмте-ка за стол, пташки мои, обед уже готов.

Трапеза была, как всегда, простой, но обильной и сытной. Северга, видя, что внучки налегают на овощи, обратилась к дочери:

– Это что же – ты и их травоядными сделала? Они же растут ещё.

Вместо Рамут ответила Бенеда:

– Нет, девки у нас всё кушают. И от рыбки, и от мясца их за уши не оттащишь! – И, посмеиваясь, она положила девочкам в тарелки тушёного с душистыми травами мяса.

После обеда Бенеда подозвала их к себе, что-то шепнула, и девочки послушно убежали, а взрослые между тем беседовали за столом, на котором остались только напитки. Костоправка, опрокидывая чарочку за чарочкой, спросила:

– Поговаривают, опять война будет... Что насчёт этого слышно, Северга? Правду люди бают или врут?

– Вообще-то, по должностным правилам мне не следует говорить об этом, – сказала Северга. – Но шила в мешке не утаишь, это правда. Да, тётя Беня, Дамрад готовит новый большой поход.

За столом повисла тишина. Мужья Бенеды молча пили, а Рамут вздрогнула от льдисто-пронзительного взгляда матушки. Веяло от него тоскливым холодом грядущей кровавой беды, разлукой и тревогой, но сердце Рамут оставалось неустрашимым. Она была готова идти за матушкой по выжженной земле, среди бойни и кровопролития, только бы уберечь её от погибели, защитить, исцелить её раны. Лишь ради этого во время учёбы Рамут выбрала направление «военное врачевание», и сейчас, при известии о близящейся войне, её дух не дрогнул ни на миг. Но теперь добавлялось одно немаловажное обстоятельство, а точнее, два. Парочка этих хорошеньких черноволосых обстоятельств вошла в дом с плодами медового дерева: Драгона несла на голове большую миску, полную золотистых и сочных костянок, а Минушь – посудину поменьше.

– Вот умницы, – похвалила Бенеда. – Давайте, ставьте на стол.

Впрочем, младшую из сестричек она направила к Северге с особым, отдельным потчеванием. Малышка в оцепенении застыла перед грозной женщиной-воином, и костоправка добродушно усмехнулась:

– Ну, а что надо сказать?

Минушь пролепетала смешным тоненьким голоском:

– Бабушка Северга, это тебе. Угощайся.

– Благодарю, крошка. – Ухватив с десяток костянок за длинные плодоножки, Северга склонилась и коротко прижалась твёрдыми губами к щёчке девочки.

Её взгляд-клинок, устремлённый на Рамут, говорил: «Ты не имеешь права рисковать жизнью. Если ты не думаешь о том, каково мне будет потерять тебя, подумай хотя бы о детях. Ты прежде всего мать, а уже потом врач». Гладя головки прильнувших к ней дочерей, Рамут содрогнулась при мысли о том, что они останутся с Вуком – чудовищем с холодными глазами и сердцем-ледышкой, в котором ни разу не шелохнулась даже тень какого-либо чувства к детям. И неудивительно: не он был их отец, а Добродан.

Вечером затопили баню. Северга, сказавшись усталой, долго сидела в кресле и пошла мыться последней. Когда она возвращалась в дом, оглушительно бабахнул гром, и в землю упруго захлестал дождь, да такой сильный, что двор мгновенно покрылся пузырящимися лужами.

– Ну вот, можно было и в баню не ходить, дождичком ополоснулась бы, – пошутила Северга, одним прыжком заскочив на крыльцо и переступив порог.

Маленькая Минушь боялась грозы. Едва грянули первые раскаты, она стремглав кинулась под лестницу и забралась на сундук – тот самый, на котором отсиживалась десятилетняя Рамут в достопамятный зимний день, когда встретила матушку у колодца. Сжавшись в комочек, девочка смотрела оттуда на всех круглыми от страха глазами. Рамут знала, что если попытаться её оттуда вытащить, крику не оберёшься, но когда Северга подхватила внучку на руки и извлекла из укрытия, малышка даже не пикнула. Непонятно было, чего она боялась больше – сверкающих на полнеба чудовищных молний и оглушительного грома или стальных, пронзающих душу глаз.

– Это всего лишь гроза, детка. Здесь она тебя не достанет, – сказала Северга, прижимая Минушь к себе. – Там, снаружи, пусть себе бушует. Мы-то дома. Дома сухо, тепло и безопасно.

Она подвинула кресло к окну и села с внучкой на коленях. Девочка так оцепенела, что походила на куклу, а вспышки молний отражались в её глазах. Влажные волосы Северги чёрными змейками струились по белой рубашке, а пальцы ласкали головку Минуши. И случилось чудо: малышка понемногу оттаяла, доверчиво прильнув к груди навьи-воина и перестав вздрагивать от громовых раскатов. Старшая сестра подошла к младшей:

– Вот и правильно, не надо бояться. Это только гром, он сюда не проникнет.

– А ты у нас храбрая? – усмехнулась Северга, подхватывая вторую внучку и усаживая на другое колено. – Не боишься грозы?

– Не-а, – мотнула головой Драгона.

Девочки ещё немного смущались и робели, но освоились с бабушкой гораздо быстрее, чем в своё время Рамут. Нравом они обладали более живым, общительным и открытым, нежели родительница в их возрасте. Молодая навья вспоминала себя – дикого, замкнутого зверька, любившего уединение и сторонившегося незнакомцев; дочки росли другими, они купались во всеобщей любви, а самое главное – мама всегда была рядом. Рамут, в детстве почти не видевшая материнской ласки, старалась давать своим маленьким сокровищам всё, чего ей самой так не хватало когда-то для счастья: улыбку, смех, нежность, тепло и душевное единение. Прохлаждаться ей в деревне было некогда, работа над книгой и врачебная практика требовали времени и сил, да и в домашнее хозяйство приходилось впрягаться наравне со всеми, но Рамут не допускала, чтобы дочки чувствовали себя брошенными и одинокими. Строгая тётя Беня прививала им любовь к труду, не позволяя им подолгу сидеть без дела, а Рамут старалась сделать этот труд для девочек весёлым и занимательным – своим присутствием, улыбкой, примером. Старшенькая Драгона уже сейчас проявляла интерес к врачебному делу, в ней проглядывали зачатки дара, и Рамут понемногу объясняла ей самые азы этой науки.

Наблюдая, как Северга укладывает девочек в постель, а те уже не цепенеют от робости, она дивилась той быстроте, с которой они потянулись к бабушке. Что-то изменилось и в самой Северге. Со своего долгого разведывательного задания матушка вернулась посуровевшей, осунулась, превратившись в напряжённо-острый, злой, закалённый клинок, но в её прикосновениях, в голосе, во взгляде на внучек Рамут чудилось такое не свойственное ей тепло – тепло с горьковатым привкусом. А ещё – мягкость, в которой проступало что-то прощальное, и от этого в душе Рамут поднимался холодящий вихрь тревоги и тоски. Неведомо ей было, что это – последняя их встреча, но сердце ощущало смутное томление и безымянную муку, ныло и вздрагивало от колкого, пронзительного предчувствия...

Сон сомкнул пушистые ресницы девочек, а Рамут с Севергой ещё сидели над ними какое-то время, слушая потрескивание лампы и биение собственных сердец. Лицо родительницы с резкими, суровыми чертами и нависшими мрачными бровями проступало из сумрака острыми очертаниями скул и носа; этот неприветливый воинственный лик отталкивал от себя ласку ночной тьмы, тогда как образ дочери будто лучился изнутри. И неважно, что и у последней уже проступала та же жёсткость в волевой линии рта: сияние её ясных очей приковывало к себе и чаровало. Высокий гладкий лоб Рамут светился умом, чёрные блестящие волны волос обрамляли его с шёлковой мягкостью, а тусклый отблеск лампы выхватывал её лицо из мрака с отточенным изяществом.

– У них счастливое детство, – молвила Северга, окидывая взглядом спящих внучек. – И прекрасная мать. Такая, какою я никогда не умела быть для тебя.

Рамут раскрыла было рот, чтобы от всего сердца возразить на последнее высказывание, но все её искренне всколыхнувшиеся в глубине души слова родительница прервала усталым взмахом руки.

– Твоя любовь, матушка, всегда дарила мне крылья, – еле слышно проронила Рамут.

– Любить – мало. – Северга горько дёрнула уголками губ. И добавила, пронзив дочь задумчиво-нежными искорками во тьме зрачков: – Но ты права... То, что я чувствую к тебе – больше, чем любовь. Больше, чем что-либо на свете.

Надобность в словах отпала, осталась только молчаливая истина взглядов, жаркая преданность пожатия рук и невесомо-нежная, пронзительная горчинка в сердцах. Их лица сблизились в полутьме и соединились лбами, а пальцы сплелись в нерушимом, вечном единении.

На следующий день они отправились на конную прогулку. Похлопывая своего жеребца по шелковистой чёрной шее кожаной перчаткой с длинным раструбом, Северга сказала:

– Это Дым. Нет более быстрого создания во всей Нави, чем этот конь.

Драгона с Минушью боязливо выглядывали из-за спины матери: огромный неистовый зверь с глазами-угольками внушал им ужас. Для Рамут был осёдлан молодой тёмно-игреневый Град – весёлый и дружелюбный жеребец, которого девочки хорошо знали и на котором часто катались под наблюдением взрослых.

– Ну, кто из вас смелее? – усмехнулась Северга. – Кто со мной на Дыме?

Драгона и Минушь робко переминались, не решаясь приблизиться к чёрному чудовищу, которое смиренно подчинялось своей не менее грозной хозяйке. В каждом переливе мускулов под его атласной шкурой чувствовалась опасность. Северга обратила взор на старшую из внучек:

– Драгона, может, ты? Ты же у нас храбрая, даже грозы не боишься.

Девочка попятилась, но Северга подхватила её на руки и усадила в добротное и просторное седло с богато вышитым потником, а сама вскочила следом и крепко обняла Драгону, надёжно поддерживая. Она пустила Дыма тихой рысью, и его длинные, волнистые хвост и грива колыхались на ветру и лоснились в дневных лучах здоровым блеском. Рамут с Минушью поскакали на Граде.

Ночная гроза освежила, умыла и напоила влагой землю и зелень. Дышащий прохладой луг обрамляли горы в белых облачных шапках, и не было ничего слаще на свете, чем мчаться по нему верхом на резвом коне. Минушь визжала от восторга и упоения скоростью:

– Быстрее, матушка! Шибче!

Рамут пришпорила Града, и они вырвались вперёд, обгоняя Севергу с Драгоной. Дым презрительно фыркнул, а его владелица с усмешкой сказала прильнувшей к ней внучке:

– Ты смотри-ка! Никак, твоя сестрица и матушка перегнать нас вздумали! Что делают, а!

Не зря она назвала своего коня самым быстрым созданием в Нави: тот даже без понукания рванул и перешёл на быстрый галоп. А когда они с Севергой призвали себе в помощь слой из хмари, скачка ускорилась в разы.

– Ах так! – воскликнула Рамут, раззадорившись. – Ну-ка, детка, покажем им, что наш Град тоже кое-чего стоит!

Встречный ветер растрепал её косу, упруго упираясь в грудь, бешеный бег захлёстывал душу, но догнать Дыма было решительно невозможно даже такому быстроногому и охочему до скачек коню, как Град. Северга между тем направила Дыма победным полукругом, завершая это соревнование. Конь, красуясь мохнатыми копытами, вскинулся на дыбы, и Драгона взвизгнула. Впрочем, выпасть из седла ей не грозило: бабушка держала её крепко. Чёрная грива Дыма реяла на ветру, точно боевой стяг, а лицо Северги оставалось невозмутимым, только в глазах поблёскивали стальные искорки усмешки.

– Неплохая попытка, – сказала она. – Только это всё впустую: Дыма не догонит никто.

Северга соскочила с седла – гибкая, как плеть, и поджарая, как голодный волк. Впрочем, эта сухощавость была обманчива: за нею крылась несгибаемая сила безжалостного клинка. Её лицо потемнело, загорев под лучами иномирного светила, и острые льдинки глаз блестели на нём до оторопи светло. Их беззастенчивый, пристальный взор толкал в грудь, точно пружина.

Драгона между тем находилась под впечатлением от скачки: округлившимися, немигающими глазами она потрясённо уставилась в одну точку перед собой. Северга засмеялась и потрепала её по щёчке:

– Ну что, хорошо прокатились, моя радость? Так быстро ты ещё никогда не ездила, правда?

Немного придя в себя, девочка робко погладила могучую шею коня.

– Хочешь покататься на Дыме сама? – спросила Северга.

– Ой, а он меня не сбросит? – испугалась Драгона.

– Не бойся, малышка, он не посмеет этого сделать. – И Северга ободряюще приподняла личико внучки за подбородок.

– Матушка, а может, не стоит? – вмешалась Рамут встревоженно.

– Всё будет хорошо, – усмехнулась та.

Опасения Рамут оказались напрасными: Дым покорно шагал, ведомый под уздцы твёрдой и властной рукой хозяйки, и Драгоне ничто не угрожало. Она казалась до смешного крошечной в седле этого исполинского зверя. Сердце Рамут вздрогнуло, когда матушка выпустила поводья и передала их внучке; что-то шепнув коню на ухо, она отдала его под управление маленькой девочке.

– Матушка, не надо, ей ещё рано так ездить, – снова запротестовала Рамут, сдерживая поводьями приплясывающего на месте Града и прижимая к себе младшую дочку.

– Ага, да ещё на таком коне, – закончила Северга её мысль. И ободряюще похлопала по колену: – Ничего, всё будет как надо. Дым не уронит её. Я сказала ему, чтобы он берёг её как зеницу ока и слушался, как меня саму.

Чудовищный конь бережно носил маленькую наездницу на себе. Драгона в силу юности и неопытности управляла поводьями довольно бестолково, но Дым слушался Севергу, которая отдавала ему приказы взглядом и щелчками кнута по земле. Только один раз она сказала девочке:

– Не натягивай узду так сильно, крошка. Ослабь... Вот так, умница.

Драгоне так понравилось кататься «самой», что она не хотела спешиваться. Прогулочным шагом они добрались до пастбища, где кормилось стадо тётушки Бенеды. Рамут приветственно махнула рукой двум младшим мужьям костоправки, которые сегодня были за пастухов. Те приподняли шляпы и отвесили ей поклон, не сходя с сёдел.

Перед ними раскинулся Одрейн, сверкая водной гладью.

– А не искупаться ли нам? – предложила Северга. – Вон в той заводи, там течение тихое.

Волны Одрейна всегда оставались холодными, даже в самый тёплый летний день. Раздевшись донага, Северга изящным броском рассекла воду и поплыла широкими взмахами. Девочки резво устремились за ней, но Рамут велела им плескаться у берега, на прозрачном каменистом мелководье. Она и сама не устояла перед соблазном окунуться в бодрящий поток. Северга боролась с сильным течением, и Рамут приходилось удерживать дочек от повторения этих небезопасных проделок.

– Туда вам пока нельзя, крошки, река вас унесёт, – остерегала она их. – Видите, даже бабушка Северга с трудом плавает!

Они накупались до посинения. Драгона с Минушью выскочили из воды, стуча зубами от холода, и Северга закутала их обеих в свою стёганку. Они отпустили коней попастись, а сами отдыхали на берегу, обсыхая в лучах Макши.

Весь отпуск Драгона и Минушь не отставали от Северги – бегали за ней хвостиками, лезли на колени и совершенно не боялись, даже когда бабушка бывала не в настроении или выпивала лишку. Хмельная Северга делалась мрачной, молчаливой и стремилась к одиночеству, но этих двух маленьких непосед не прогоняла от себя, даже будучи в скверном расположении духа.

– Бабушка, расскажи что-нибудь! – просили девочки. – Сказку...

– Так ведь не знаю я сказок, мои кровинки, – озадаченно хмыкала Северга, прижимая внучек к себе – маленьких, ясноглазых и тёплых. – Ладно, так и быть, слушайте...

Она рассказывала им о своём военном житье-бытье, а девочки внимали ей, разинув рты. Рамут опасалась, как бы матушка не наговорила кровавых ужасов, от которых малышки потом плакали и боялись бы по ночам, но Северга знала меру и не позволяла сорваться со своего языка тому, что не предназначалось для детских ушек.

Эти дни для Рамут были наполнены горьковатым счастьем. Её собственное детство синеглазым зверьком ласкалось к ней, а губ касалась грустноватая улыбка, когда она любовалась вознёй Северги с внучками... Эти два неутомимых тёплых лучика растапливали ледяной панцирь, который та привычно носила на сердце, и Рамут было отрадно видеть, как хмурые брови матушки расправлялись, а в глубине вечной мерзлоты льдистых глаз вспыхивали ласковые огоньки. И всё-таки тревожное эхо холодило спину молодой навьи, и она не могла дать названия этому лишающему покоя, тоскливому чувству, которое то и дело подстерегало её посреди шелестящей летней безмятежности.

Отпуск Северги подходил к концу, и призрак разлуки выпрямился в полный рост и навис над ними чернокрылой тенью. Бенеда велела приготовить ужин и накрыть стол во дворе, под открытым небом, и её мужья расстарались – угощение вышло роскошным, как на свадьбу. Драгона и Минушь простодушно обрадовались, не почувствовав в этом празднике прощальной горечи, витавшей в воздухе терпким запахом дыма, но когда девочкам сказали, что бабушка Северга завтра уезжает, те расплакались. В течение всего застолья они не слезали с её колен, льнули к ней и шмыгали покрасневшими от слёз носами. В постель их уложить удалось с великим трудом.