Большие девочки не плачут

ГЛАВА 10

Нью-Йорк в апреле прекрасен. Мучительная летняя влажность еще не пришла, и все вокруг голубое, яркое и панорамное.

Марина молча смотрела из окна своего гостиничного номера, не в силах найти не избитые слова для описания того, что она видела. Раньше она не была в Нью-Йорке, хотя много путешествовала. Она видывала и более яркую естественную красоту, а прожив всю жизнь в Лондоне, была знакома с ритмичной музыкой пульсирующего современного города. Но это было нечто другое.

Это было нечто другое, потому что она была другой. С того времени, как месяц назад в компании «Перрико» весы показали унизительные четырнадцать стоунов тринадцать фунтов, она скинула двадцать фунтов и три размера одежды в придачу. Она разбиралась в арифметике диеты и знала, что похудела так резко потому, что пила много, но какая разница? Скинуть столько за такое короткое время — это приятно.

Месяц пролетел быстро, главным образом из-за напряженной работы. Две недели у нее ушло на то, чтобы отменить рекламу в печати и на телевидении для высвобождения средств на «Толкотню на перекрестке» Энди Клайна. Она сидела на телефоне по десять часов в день, время от времени вырываясь из офиса, чтобы лично перехватить какого-нибудь особенно несговорчивого клиента. Возможности для активного образа жизни были минимальны, но она рассчитала, что самый большой расход калорий случается, когда она бьет ногой в стену напротив письменного стола, воображая, будто это мясистая, чувствительная часть тела Энди.

Она пришла к выводу, что ей не следует обращать слишком много внимания на рекомендацию Дэвида питаться нормально. Жизнь у нее настолько бурная, что еда занимает в ней последнее место. И впервые в жизни личная жизнь пересеклась со служебной.

Пол Джером. После той неловкой встречи в ресторане, когда Тереза впервые заподозрила, что он гей, она так и не смогла вести себя с ним непринужденно, как прежде. При встрече с ним Марина уклонялась от прикосновения к его лицу губами, так что поцелуй получался воздушный, вроде как товарищеский, из тех, которые она презирала. Когда они беседовали, молчание становилось все более заметным и все менее приятным.

Она утратила крепнувшую было дружбу, которая подпитывала ее угасшее воображение пленительными возможностями скрасить обычно такое унылое Рождество. Она знала, что не имеет права чувствовать себя обманутой, если он и вправду гей. В конце концов, она уже пришла к выводу, что он ей не союзник. Или, скорее, не союзник, пока она весит пятнадцать стоунов. Но с тринадцатью стоунами, да еще с тенденцией на снижение… кто знает?

Ей удалось подавить обычно возникающую в таких случаях жалость к самой себе. Она развлекла себя не ведомым доселе, но приятным образом — посмотрела на себя в зеркало. И то, что увидела, ей понравилось. Она увидела женщину, явно с лишним весом, но далеко не уродину. И увидела костюм — да-да — две части одежды, юбку без резинки на поясе, но на пуговице, которая не препятствовала кровообращению. И пиджак, который можно было застегнуть и чувствовать себя в нем удобно, а можно и расстегнуть, не стыдясь, что будет виден пояс юбки. Она наслаждалась этим новым ощущением, свободой выбора, которая открылась перед ней, как только она стала терять в весе. И, уверенная в себе и спокойная, Марина спустилась вниз, чтобы присоединиться к остальным членам делегации, собиравшимся на ужин.

— Марина, да ты сказочно выглядишь!

Пол Джером подбежал к ней, чтобы поздороваться. Она знала, что его комплимент искренен, и даже щеку не отвернула от его восторженного поцелуя. Просто не могла этого сделать. С места не могла сдвинуться. Потому что сразу все увидела, едва переступила через порог.

Пол стоял в углу, увлеченно беседуя с Марининой секретаршей Элеонорой. Тонкая Элеонора. Женственная. И язык, на котором они разговаривали, явно был гетеросексуальный, понятный обоим.

Она не ожидала, что все так обернется. Вес сбросила. Пришла ее очередь. Скверно все-таки, что Пол не гей. (Или хорошо?) Но может, еще хуже то, что, как выяснилось, он не гей, а, как все остальные, пленился десятым размером и пустым личиком.

Она быстро взяла себя в руки и изобразила широчайшую улыбку.

— Спасибо, Пол. И когда же ты приехал?

— Вчера. Дай, думаю, потрачу лишний день на то, чтобы полюбоваться городом.

Еще как полюбовался, подумала Марина. Когда Элеонора спросила, можно ли ей приехать на день раньше, чтобы встретиться с другом, Марина радостно согласилась, страстно желая разделить вновь обретенное благорасположение с преданной секретаршей.

— Здорово! — сказала она, правда, излишне восторженно. — Ну ладно, пойду поболтаю. Встретимся за ужином. Прошу меня извинить.

И она ушла, сжимая мышцы ягодиц с такой силой, что пришлось семенить. Элеонора вернулась к Полу и коснулась его пальцев легким движением, которое продиктовали ей их отношения, еще не ставшие публичными.

— Фантастически выглядит, правда?

Пол оценил щедрость оценки Элеоноры и нежно стиснул ей руку. Очень приятная девушка. Не самая умная, но наверняка без комплексов и не стерва — редкое в его практике сочетание. Он впервые за много лет встретил такую.

— Да. Она что, похудела, или мне показалось?

— Нет, тебе не показалось. Похудела, хотя я не думаю, что она на диете. По-моему, сказалось напряжение последних двух недель. Это ваше с Энди решение насчет мытья ветровых стекол повлияло на нее не лучшим образом. Из-за этого она потеряла много друзей в СМИ. Для нее это напряжение.

Пол знал, что виноват. Энди недооценил, с какими трудностями столкнется Марина. В последние месяцы Пол проникся глубоким пониманием политики ТНСВ и предстоящей борьбы за место в совете директоров. Он даже был удостоен нескольких обедов и ужинов с Энди, но ему стало понятно, что стоит за этими попытками завязать приятельские отношения. Энди был настолько высокомерен, что ошибочно убедил себя, будто ему удалось лишить Пола преданности Марины, хотя это было не так.

Пол позволил ему так думать, отчасти потому, что у него возникли противоречивые чувства по отношению к Марине: он был ошеломлен чувством легкой симпатии по отношению к этой большой женщине, а потом смущен намеками Энди на то, что она лесбиянка. Стоит ли удивляться, что он попал в объятия открытой и очаровательной Элеоноры.

— Элеонора, можно я задам тебе просто ужасный вопрос, который мне не следовало бы задавать? Ты вправе не отвечать на него.

— Ты меня очень заинтриговал! И что же это за вопрос?

— Марина лесбиянка?

Элеонора рассмеялась, будто он рассказал ей старую шутку с новой начинкой.

— С чего это ты взял? Потому что она толстая? Только не говори мне, что ты думаешь, будто все крупные женщины скрытые лесбиянки! Я думала, ты лучше знаешь жизнь.

Пол покраснел в доказательство того, что знает приличия.

— Нет-нет, ничего подобного! Просто… видишь ли, просто Энди Клайн мне вроде как намекнул.

— Я бы и сама могла догадаться! Вот мерзавец! Вполне в его духе! Да он на что угодно пойдет, лишь бы дискредитировать Марину, хотя это гораздо ниже, чем я могла бы о нем подумать. И зачем ему это нужно? Дело ведь не в том, что ее ориентация изменит твое… Ага, понятно. Так он оказался прав, не так ли? Ты почувствовал себя неловко. Узнав, что она, возможно, лесбиянка, ты стал смотреть на нее иначе. Ты меня разочаровал, очень.

Ее разочарование причинило ему большую боль, чем резкое осуждение. Оправдаться он не мог, как не мог и облечь в слова свои чувства, когда Элеонора подтвердила, что Марина той же ориентации, что и он.

Рик и Энди стояли возле бара. Такие внимательные по отношению друг к другу и так дружески настроенные. В такие минуты их дружба становилась крепче.

— Как Джилли? — Энди задал вопрос с некоторым безразличием, покоившимся на двадцатилетнем знакомстве. Ибо всегда считал, что Джилли должна быть его. Они одновременно познакомились с Джилли в Кембридже. До сего дня он не понимал, как Рику удалось завоевать ее. Еще одна несправедливость.

Я ее больше не люблю, хотел сказать Рик. Она мне больше не нужна. Не хочу, чтобы и я был нужен ей. Дети сами по себе. Я сделал все, что от меня требовалось, был примерным отцом. У меня совершенно никаких прав на эти чувства. Я самый счастливый человек из всех живущих. У меня есть все, что человек может пожелать. Жаловаться не на что. Жизнь дается мне легко. Дом мне больше не нравится. В нем слишком удобно. Это мавзолей дизайнера. Я там умираю, Энди. Умираю.

Но мужчины не говорят друг другу такие вещи. Они вместе выпивают, улыбаются, принимают таблетку от головной боли.

— С ней все в порядке.

— А дети?

— Отлично. Сэм после экзаменов год будет бродить с рюкзаком. Лорна сдает экзамены на аттестат зрелости. Как и ее брат, получит одни пятерки. Все хорошо.

Он быстро переменил тему, пока не успел сказать то, о чем действительно думал.

— Ты знаешь, что перед самой поездкой у нас было собрание совета директоров?

Энди это знал. И еще он знал, что ему лучше подождать, пока Рик скажет сам, чем все кончилось.

— Ты, я уверен, догадался, — продолжал Рик, — что главной темой дискуссии была кандидатура следующего члена правления. Как, я уверен, ты догадался и о том, что на сегодняшний день у Марины гораздо больше шансов, чем у тебя.

Энди ощетинился.

— Это не совсем справедливо. Знаю, это она привлекла «Спарклиз», но как же все те годы, когда я вносил вклад в наш бизнес? Нельзя принимать столь необоснованное решение.

— Энди, три миллиона фунтов — достаточное основание для решения.

— Вот как? Значит, все решено. Марина идет дальше, а я больше не нужен?

— Нет. До назначения еще полгода. За это время и ты можешь кое-что успеть.

Энди обдумал услышанное.

— И я должен сделать то же самое? Привлечь равный по объему капитал?

Рик кивнул.

— Что-то вроде этого. Если только Марина не совершит нечто ужасное, от чего компания развалится за полгода.

На губах Энди появилась улыбка, когда он услышал это последнее замечание. Наконец-то. Вот этот язык ему понятен. Сотворить что-нибудь ужасное — это по его части.

— Так как дела, Марина?

За ужином Марина оказалась рядом с Энди. Одного этого достаточно, чтобы пропал аппетит. Из головы у нее не выходило собственное отражение в зеркале в номере наверху. Теперь про меня не скажешь, что я никуда не гожусь. Я всегда была ровней этому человеку в профессиональном смысле, а теперь почти ровня ему и в другом отношении. Она выпрямила спину и без смущения принялась за жилистого цыпленка.

— Отлично, Энди. Я сохранила для тебя твое место в компании, хотя сделать это было непросто. Твои финансы в сохранности, мои урезаны. Наслаждайся победой, пока можешь. «Спарклиз» — мой клиент, Пол Джером — тоже. И какие бы игры ты ни затевал, на какие бы ухищрения ни пошел в будущем, это все равно останется фактом. Когда будет составлен годовой отчет, рядом с тремя миллионами фунтов будет стоять моя фамилия. Воп appetit[24].

Энди смотрел на нее на секунду больше, чем приличествовало. Марина содрогнулась, услышав невысказанную угрозу. И правильно сделала.

В полночь вид из ее окна был столь же прекрасен, что и раньше, хотя и другой. Вот и я теперь другая, криво усмехнувшись, подумала она. Ночь была темная, но улицу расцвечивали яркие огни, так что Марина сощурилась. Только так можно было разглядеть узнаваемые очертания зданий и уличную суету. Ну вот, опять то же самое, подумала она, поймав себя на том, что плачет. Как странно, что слезы у меня такие же крупные, как и раньше.

Она схватила пальто и безрассудно устремилась на улицу. Ее раздражение возрастало на каждом углу. Где, черт возьми, все эти супермаркеты, работающие двадцать четыре часа в сутки, в которых убивают людей в сериале «Нью-Йоркская полиция»? Наконец она увидела один супермаркет, убогий и непривлекательный. То есть непривлекательный, если вам не хочется есть. Ужасно хочется.

Вернувшись в гостиницу, она принялась срывать обертки с плиток шоколада, пачек печенья и бисквитов, с названиями прямо из «Счастливых дней»[25] — «Туинкиз», «Ореос», «Тутси Роллз» и «Херши», и принялась засовывать их в рот подряд, не глядя. Но затем случилось то, что и должно было случиться. Она почувствовала, что больше не хочет. И не потому, что больше не было места в животе. Просто она наелась, пресытилась, утратила потребность продолжать есть. Она не могла больше есть ни физически, ни эмоционально. Перед ней была разложена американская жратва на 47 долларов, а она ухитрилась съесть лишь несколько сот калорий.

Чертовы пилюли! С ними не разгуляешься! Что же теперь делать? По телевизору показывали сериал «Уолтоны», и она плакала, глядя на то, как представители идеальной семьи наслаждаются вкусными блюдами домашнего приготовления и доморощенными банальностями, собравшись вокруг самодельного стола. Все такие чертовски счастливые и такие чертовски худые. Почему она не родилась в нищете на Среднем Западе во время кризиса тридцатых годов? Жизнь так несправедлива!

Такой огромный конференц-зал можно найти в любой гостинице на одной из главных улиц этого города. Одну из стен закрывала громадная, неопределенного цвета штора. Пока Марина смотрела на нее, размышляя, что за ней может скрываться, произошло чудо. Кто-то нажал на кнопку, и, как на премьере, штора медленно поднялась.

У Нью-Йорка особый свет. Он излучает возможности и проникает в душу каждого гостя, словно говоря: «Эй, а тебя я разве не знаю? Разве меня не было в твоих мечтах уже миллион раз? Не ты ли десять раз смотрел „Сорок вторую улицу“[26] и делал вид, будто танцуешь чечетку на бродвейской сцене… Ну, что скажешь? Разве не так ты себе все это представлял? Все вокруг серебрится, гремит, все такое огромное, тянется ввысь. Столько смеха, музыки, красок. Разве тебе это не нравится?»

Марине все это нравилось. Она не могла понять, как в этом городе можно предаваться унынию. Вчерашние переживания были забыты. Она хорошо выспалась (наконец-то), а когда проснулась, поймала себя на том, что думает только об одном — всякое может произойти. Ей показалось, что она прерывисто дышит, и она предпочла приписать это состояние тому, что перед ее глазами разворачивается захватывающая картина, а вовсе не тому, что таблетки оказывают влияние на сердечную деятельность.

Она окинула взглядом других делегатов, сгрудившихся вокруг стола, шумных и напряженных. Они собрались со всего света из дочерних подразделений «Спарклиз», но у всех было одинаково покорное выражение, характерное для директоров по маркетингу всего земного шара, — задушенная инициатива, бюрократическая печать на лице. Эффектные названия их должностей никак не соответствуют их скучному существованию в мире цифр.

И все они собрались в Нью-Йорке. Марина обвела взглядом море лиц, пытаясь разглядеть с трудом скрываемое волнение, какое испытывала она.

Ничего подобного она не увидела. Никого не прельщал прекрасный вид за окном, требовавший к себя внимания. Она недоверчиво покачала головой и стала искать глазами Пола Джерома. Ладно, пусть он оказался мерзавцем, как и все остальные, но у него есть душа, в этом Марина уверена. Он поймет и оценит по достоинству ее эмоциональный отклик на окружающее, а ей очень хотелось, чтобы кто-то разделил с ней эти ощущения. Она нуждалась в этом.

Он думал и делал то же самое. Но к тому моменту, когда их глаза встретились и понимающие взгляды задержались друг на друге, стоп-кадр ожил, и началось другое кино. В этом фильме кто-то постучал ложечкой по чашке с кофе, призывая собравшихся к тишине. Пол и Марина сели, еще более отдалившись друг от друга, и ощущение чего-то необыкновенного мало-помалу исчезло.

После того как председатель «Спарклиз» произнес несколько вступительных слов, поднялся Рик Гиффорд, чтобы что-то сказать от имени ТНСВ.

— Как вы все знаете, в этом году ТНСВ впервые имеет честь присутствовать на ежегодной всемирной конференции по выработке стратегии компании. Я бы хотел поблагодарить вас от имени моей команды за любезное приглашение и возможность активно участвовать в этом важном мероприятии.

Управляющие, которые искренне верили, что это важное мероприятие, восторженно зааплодировали. Грустно, подумала Марина. Победно улыбаясь, Рик продолжал, едва стихли аплодисменты:

— Поскольку через несколько месяцев во всем Соединенном Королевстве начинается кампания «Спарклиз» по мытью ветровых стекол, мы горячо надеемся на такой же успех, который был во всех странах, в течение семи последних лет проводивших кампании…

Марина перестала слушать и снова посмотрела в окно. Было так красиво, что она не могла сосредоточиться на чем-то другом. Да неужели больше никто этого не замечает? Не успела она узнать ответ на этот вопрос, как Рик закончил свое выступление, вызвав подозрительно восторженные рукоплескания, сопровождаемые выкриками и свистом. Его место занял другой выступающий, который заговорил о задачах пятидневной конференции.

Ключевой задачи не было. Пятнадцать миллионов долларов, затраченных на исследования и развитие, привели к созданию цветочного аромата, который теперь нужно будет добавлять ко всей продукции «Спарклиз» во всех странах. Все этому обрадовались, но отсюда возникла проблема, которую могла разрешить только всемирная конференция: когда будут печатать новые этикетки для товаров «Спарклиз», нужно ли на них изображать цветок, призванный напоминать о цветочном аромате, или же сверкающую звезду, дабы лишний раз подчеркнуть, что «Спарклиз» делает поверхности блестящими?

Марина подумала, что, наверное, сходит с ума. Я в Нью-Йорке, я утопаю в этом грандиозном городском пейзаже, который вижу перед собой. Я с трудом перевожу дух после взрыва, растормошившего мои чувства.

Но посмотрите на этих людей! Они же ничего этого не видят! Их занимает, по-настоящему занимает, только одно — будет ли на этикетке средства для мытья пола изображена звезда или цветочек. И не потому, что это их работа, нет. Я вижу по их глазам, что они озабочены. Взгляните на французских делегатов, которые торопливо пишут записочки и передают их через стол швейцарцам. Один хочет цветочек, другому нужна звезда. Каждый привез с собой доказательства. В течение предстоящей недели они без устали будут проводить свою линию, пытаясь сделать так, чтобы другие переменили мнение.

В театр они вечером не пойдут. В музеи тоже. Когда опустятся сумерки, и гулять никто не пойдет, и никто не откроет окно, чтобы послушать музыку дорожного движения. Они так и не прикоснутся к жизни за гостиничными стенами. И не дадут Нью-Йорку возможность изменить их самих. Разве это нормально?

И разве нормально то, что я тут сижу с глупой улыбкой, делая вид, будто слушаю всех этих роботов, бубнящих о звездах и цветочках?!

На секунду ее охватило какое-то безумие, и ей стало сладостно. Вот сейчас она встанет, уйдет с собрания и побежит в Центральный парк, где сыграет свою роль в этом фильме — будет грести на лодке по озеру, спускаться вниз по извилистым дорожкам пологих склонов…

— Марина! Марина! — шипела ей в ухо Элеонора.

Марина вздрогнула и из грез вернулась к реальности.

— Что такое? — прошипела она в ответ.

Она был недовольна и вторжением в ее фантазии, и красотой Элеоноры, которая так привлекала Пола Джерома.

Элеонора отпрянула, изумленная тоном Марины, но быстро пришла в себя и прошептала:

— Произошло нечто ужасное.

Разумеется, невозможно доказать, что Энди Клайн «перепутал» Маринины слайды, которые она приготовила для своего главного утреннего выступления. Как и все страницы текста. Никакой суд не вынесет приговор на том основании, что Марина будто бы что-то разглядела в глазах Энди, когда тот наблюдал за тем, как Элеонора сообщает ей это печальное известие. Но Марина все знала.

Она сделала все, что можно. Ночью не ложилась спать, пока не напечатала новый текст на своем ноутбуке, а в гостиничном бизнес-центре ей изготовили несколько слайдов на ацетатной пленке. Однако все равно недоставало цифр для подкрепления некоторых позиций. Все выражали сочувствие по поводу «утраты» текста выступления, но в глубине души она понимала, что никого это не волнует. Да будь она повнимательнее, как внимательны мы, думали, наверное, они, так положила бы на ночь свои слайды под подушку. Но она не такая, как мы. Ей бы расплакаться от того, что ее отчет приняли холодно, но она слишком устала, проведя ночь совершенно без сна.

В конце апреля на собрании ТФБП присутствовало лишь человек двадцать. Но не только посещаемость упала. Ощущение было такое, будто находишься в летнем лагере в конце сезона. Собравшиеся громко разговаривали, чтобы заполнить пустоту помещения. Люди собирались по углам маленькими группками, чтобы обсудить запретную тему.

Присутствовавшие раскололись надвое и в зависимости от своих убеждений объединились в неравные группировки. С одной стороны находились вновь принятые члены и активисты, которые отвергли приглашение «Перрико», с другой — подопытные кролики. Но их разделяла не только философия. Женщины, включившиеся в программу с использованием препарата, изменились. Было такое впечатление, что все они похудели, хотя некоторые, возможно, тщательно продумали, что надеть, другие сделали новую прическу или макияж. Сестринский союз разбился на два лагеря — «они» и «мы».

Когда вошла Марина, тишина вирусом расползлась по комнате. Ее похудевшая фигура казалась обвинением враждебной аудитории. Ее неумолимо потянуло к соратницам по эксперименту «Перрико». Глядя на сияющих соратниц, которые явно стали следовать советам по уходу за собой, предлагаемым женскими журналами, она тотчас увидела разницу между собой и остальными.

Впервые в жизни Марина сознательно надела длинное. Никогда раньше она так долго не выбирала одежду. Если бы она так не нервничала, то рассмеялась бы над своими лихорадочными попытками выбрать одеяние, которое скрыло бы ее начинающую вырисовываться фигуру. Да зачем я это делаю? — спросила она сама себя, утонув в парашюте из синтетического шелка. Она даже смочила свои фирменные кудряшки и, выпрямив их, точно старая дева, собрала волосы на затылке в пучок. Макияж призван был сообщить ей деловой вид. Ей даже удалось прибрать скулы, которые торчали чуть ли не вызывающе. Не раздумывая слишком долго над тем, какое впечатление она производит, Марина вышла из квартиры, слишком занятая другими мыслями, чтобы анализировать свое странное поведение.

В действительности ее смущала та женщина, в которую она превращалась. Ненужное приподнятое настроение, теплом разливавшееся по телу, вызывало у нее отторжение, и это случалось всякий раз, когда она становилась на только что купленные суперсовременные цифровые весы и фиксировала очередное снижение веса. Щеголяя своей женственностью, как девушка, вступающая в период половой зрелости, она ощущала пустоту и неудовлетворенность. Ей хотелось повесить плакат себе на шею, чтобы всем встречным было ясно, что она не на диете, что усадку дает ради науки, а не ради красоты. Всю жизнь Марина думала только о том, как бы похудеть. Теперь она поняла, что, по сути, всерьез даже и не помышляла об этом. Пока это не стало реальностью.

И вот теперь это происходит, но она не готова. Поэтому и пытается скрыть свои намерения. К несчастью, у нее ничего не вышло. И вот она оказалась в царстве женщин, где похудевшее на дюйм бедро с точностью радара вычисляется с расстояния в сотню ярдов. Когда она шла по комнате, очертания фигуры едва заметно прорисовывались сквозь тонкую ткань, окутавшую ее тело, так что у смотревших на нее не оставалось никаких сомнений насчет того, что Марины стало меньше.

Члены группировки спускавших жиры приветствовали ее появление в своих рядах с разной степенью теплоты. В то время как все они с облегчением воспринимали то, что объемы их одежды увеличиваются, позволяя отогнать волну негодования, поднимающуюся на другом конце комнаты, каждая вместе с тем ловила себя на том, что нервно оценивает масштаб Марининого похудения и сравнивает его с собственным. Женщины принялись втягивать животы и придавать лицам томные выражения, лишь бы казаться тоньше других.

— Тереза, какое счастье, что ты здесь!

Марина схватила Терезу за руку и увела ее в сторону. Тереза была рада этому, особенно потому, что, по ее расчетам, она сбросила по меньшей мере на полстоуна больше, чем ее подруга.

— Марина, ты ужасно выглядишь! Кто-то умер?

Несколько секунд Марина обдумывала это критическое замечание.

— Да нет, просто сюда торопилась. Задержалась на работе и домой пришла в последнюю минуту.

Да я стала законченной лгуньей! И сама во все это верю.

— Тогда рассказывай, как там Нью-Йорк? Хотела позвонить тебе вчера вечером, но была в спортзале.

— С каких это пор ты стала ходить в спортзал? Разве Дэвид Сэндхерст не говорил, что мы должны вести нормальный образ жизни и не предпринимать ничего нового?

— Все это мне известно, но дело в том, что он должен согласиться, что раз уж теряешь вес, то появляются новые возможности. Раньше я физически не могла ходить в спортзал, но теперь у меня появилась дополнительная энергия, и я не знаю, куда ее деть.

Марина внимательно посмотрела на Терезу. У нее появился какой-то особенный блеск в глазах, улучшился цвет лица, и румяна тут ни при чем. Она неловко жестикулировала, вероятно затем, чтобы скрыть, как трясутся руки, что было заметно. В целом она выглядела как одна из этих раскрашенных актрис в «Долине кукол»[27], демонстрируя стереотип поведения под воздействием наркотиков. Да о чем это я? Разумеется, она демонстрирует эффект воздействия наркотиков. Она принимает наркотики. Как и все мы. Марина покачала головой, рассердившись на то, что мозг ее не работает как обычно. В механизмах обработки информации произошло короткое замыкание, а способность рассуждать дала трещину.

— Но выглядишь ты фантастически, — призналась Марина.

— Спасибо! Я и чувствую себя фантастически. Это невероятно. Вся моя старая одежда стала слишком велика, я опять влезла в джинсы шестнадцатого размера, и на поясе они немного широковаты. Потрясающие таблетки!

— И как Род воспринял все эти изменения?

Воодушевление Терезы на мгновение поблекло, но благодаря наркотику не угасло.

— Да ну его, этого зануду. Я, говорит, любил тебя такой, какой ты была раньше.

— А может, он и правда любил тебя такой, какой ты была? — осмелилась высказать предположение Марина.

— Ну хоть ты-то не начинай! Ты ведь знаешь, что это такое — быть толстой. Ты много встречала мужчин, которые находили тебя привлекательной?

Интересно, подумала Марина, я тоже буду становиться все более жестокой по мере похудения?

— Но судя по тому, что ты мне говорила, Род действительно любит тебя. Просто любопытно, можешь ли ты повернуться спиной к одному мужчине из миллиона, который не уличен в системе отбора по принципу «чем тоньше, тем лучше».

Тереза некрасиво фыркнула.

— Время покажет. Я гарантирую, что когда Род увидит меня вальсирующей по спальне в шелковой пижаме десятого размера, то тогда-то и обнаружатся его истинные чувства. И потом, ты опять начинаешь рассуждать, как Гейл. Ты чересчур серьезно все воспринимаешь. Почему бы тебе завтра не пойти со мною в спортзал? Ты станешь другой женщиной!

Не успела Марина придумать подходящий ответ, который не бросил бы несмываемую тень на их дружбу, как Гейл ворвалась в комнату, точно Боудикка[28]. Приветствие ее было отнюдь не сестринским:

— Рада, Марина, что тебе удалось втиснуть нас между занятиями аэробикой и косметическим массажем. Как тебе роль наблюдателя за весом? Спорю, точно так же, как и всегда. Подсчитываешь калории в губной помаде? Притворяешься, будто пастеризованный творог действительно очень вкусный? До самой последней минуты сидишь в туалете перед взвешиванием, чтобы выдавить из себя ну хотя бы еще один кубический сантиметр уродства? Ты уже купила юбку обязательного двенадцатого размера, в которую влезешь «в один прекрасный день»?

Марина ненавидела ее. Она ненавидела Гейл, потому что ей не хотелось, чтобы лицо было забрызгано ее слюной, и она ее ненавидела, потому что все, что Гейл говорила, было правдой. Разумеется, вес Марины уменьшался без каких-либо усилий с ее стороны. Она редко испытывала голод, равно как и навязчивые желания, благодаря которым оказалась в нынешнем положении. Но дело обстояло таким образом, что таблетки позволили появиться другому, более разумному человеку, который стал следить за тем, сколько пищи попадает в ее конкретное тело, тогда как другая самоубийственная Марина по-прежнему весила пятнадцать стоунов и мечтала о шоколадных медальках. То, что ее тело отделилось от ее невроза, начинало ее пугать. Она взяла себя в руки.

— Это не так, Гейл. Зря ты так агрессивно ко всему этому относишься. Разве ты не понимаешь, что появление «Перрико» в ТФБП — это дань твоему умению привести нас к стабильности, которая отличает нас от всех других женщин с лишним весом.

— Здесь не произносят слова «лишний вес»! — завопила Гейл. — И прекрати относиться ко мне свысока! Если ты и похудела, то это не значит, что ты лучше меня. Да и зачем это ты сюда опять пришла? Чтобы позлорадствовать? Покрасоваться своими тощими ляжками и пощеголять строением кости? Да ты, наверное, тыщу лет потратила на то, чтобы выбрать одежду, в которой ты похожа на драматическую актрису!

Марина была ошеломлена этой вспышкой. Несмотря на то, что эти слова больше говорили о Гейл, нежели о ней самой, она чувствовала себя уязвленной. Ее будто выставили напоказ. Как такое могло случиться? — думала она. Почему теперь мне достается больше ран, прямых оскорблений и негодования, чем это было тогда, когда я была толще? Думаю, я чувствовала себя более счастливой, когда люди говорили за моей спиной и я могла притвориться, что не совсем расслышала смешки. И тут началась игра. Правда, ведется она несправедливо.

— Гейл, я и не пытаюсь делать вид, будто я лучше тебя, и прости, если у тебя создалось впечатление…

— Ну вот, опять кидаешь подачку с барского плеча!

— Ради Бога, послушай же меня всего одну минуту. Если бы ты только перестала участвовать в битве, которой не существует, ты бы поняла, что между нами сейчас столько же общего, сколько было раньше. Больше того, опыт двух последних месяцев еще более укрепил меня в убеждениях, которые я позаимствовала у тебя и, — она подняла руку, чтобы не дать Гейл возможности повторить обвинение в том, будто Марина «воспринимает ее свысока», — и в ТФБП я сегодня пришла потому, что мне по-прежнему нужна твоя поддержка. Да мне она нужна больше, чем когда-либо. Так много всего происходит, чего я не понимаю, и мне некуда идти, не у кого просить помощи, чтобы справиться со всем этим. Только сюда я и могу прийти.

Гейл выслушала всю речь, после чего принялась по-матерински душить Марину в чересчур крепких, но дружеских объятиях.

— Не понимаю. Что значит «не могла дать себе волю»?

Этот правомерный вопрос исходил от одной из вновь пришедших женщин (которая, узнав, что вакансий на участие в эксперименте «Перрико» больше нет, постаралась не обнаружить своего разочарования).

Марина принялась с трудом подыскивать слова для описания испытанного ею странного ощущения.

— Это все равно, как если бы оборвалась связь между частью моего мозга, которая отчаянно посылает сообщение: «Ешь!» — и ртом. Я смотрю на еду. На всю эту обильную, ужасную и жирную еду. Вот она передо мной. Настраиваюсь соответствующим образом. Нахожу радиостанцию, которая беспрерывно крутит хиты семидесятых. Включаю тот канал, по которому показывают комедию «Шаткие оплоты», и приглушаю звук. Выключаю лишний свет и раздвигаю занавески. Ставлю самый удобный стул рядом с окном, чтобы видны были очертания Манхэттена, и придвигаю поближе стол со всей этой едой.

Ей показалось, что у окруживших ее бедных женщин вот-вот закапает слюна с подбородка.

— И? — не выдержала Гейл.

— И… ничего. Я взяла «Туинки», это что-то вроде сладкой булочки, посмотрела на нее, а потом… положила на место. Дело не в том, что мне не хотелось ее съесть. Просто я не могла себя заставить сделать это. Я не была ни голодна, ни сыта, просто не могла сосредоточиться на еде. Еда казалась неуместной. То есть в ней не было необходимости.

И повезло же тебе, с возмущением подумали ее слушательницы, которые так и не поняли, в чем проблема.

— Моя проблема, — сказала Марина, — в том, что все мои проблемы остаются прежними, а у меня больше нет сил справляться с ними. Вот в чем моя проблема.