Большие девочки не плачут

ГЛАВА 16

— Мне нравятся женщины не только красивые, но и умные, — промурлыкал Дэвид полуголой простушке, сидевшей перед его компьютером.

Ее звали Джейн, и она была абсолютно заурядна. У нее не было ни единой черты, которая говорила бы о том, что Джейн безобразна или, напротив, красива. В детстве она, может, и была милой девочкой, какими бывают многие девочки до пяти лет. Но потом все выросло и определилось, упорно отказываясь составить те пропорции, на которые так часто указывают псевдоученые, представляя математическую формулу красоты.

Дэвид пригласил ее на ужин к себе домой. Она была жутко польщена тем, что этот мужчина будет для нее готовить, а при мысли о том, что будет потом, ее охватывала дрожь. Дэвид, впрочем, выбрал полуфабрикаты, потому что у него не было денег. И еще потому, что все было затеяно только для того, чтобы усадить ее за компьютер.

Дэвид был самым симпатичным мужчиной, с которым Джейн когда-либо спала. Он добился в жизни успеха, и ее переполняла гордость оттого, что, возможно, ему нужно не только ее тело. Обед был от «M&S»[37] (он продал джемпер, который подарила ему другая женщина, и на вырученные деньги купил еду), но он тщательно подогрел его с гарниром, следуя рекомендации на коробке. Да, он был скрупулезен во всем.

Секс удовлетворил обе стороны. Он все делал торопливо, стараясь создать у нее впечатление, будто ее умение не давало ему возможности сдерживать свою страсть. У него уже был готов сценарий десятиминутной сцены, отведенной им для нежностей после акта. «Знаешь, Джейн, мне ничего так не хочется, как провести с тобой всю ночь, да и почти весь завтрашний день, но боюсь, мне придется уйти с любовью к тебе».

Выражение отчаяния появилось на ее лице. Это должно было означать, что он выбрал правильны тон.

— Но сейчас уже половина одиннадцатого! Куда ты пойдешь в такое время?

— К себе в офис. Знаю, тебе это неприятно, но у меня нет выбора. Мне должны позвонить завтра утром и сообщить кое-какие цифры, а информация в моем компьютере в лаборатории.

— Но я видела в твоей гостиной модем. Почему тебе не сделать всю эту работу здесь?

Дэвид шаловливо улыбнулся ей, точно маленький мальчик, с которым бесполезно спорить.

— Легче сказать, чем сделать. Дайте мне химическую лабораторию, и я вмиг изобрету препарат, который всю жизнь изменит. Но посадите меня перед компьютером, и я полный профан. В офисе все, что нужно делать, расписано для меня на языке, понятном идиоту. Честно говоря, я и сам не знаю, зачем мне нужен дома модем. Ума не приложу, как им пользоваться.

Джейн терпеливо покачала головой.

— У тебя где-нибудь записано, как обращаться с твоим компьютером в «Перрико»?

Дэвид выскочил из постели и сделал вид, будто ищет свои бумаги, и наконец он нашел их именно там, куда и положил несколькими часами раньше.

— Это чем-нибудь поможет? — с надеждой спросил он.

Джейн взяла бумаги и быстро пробежала глазами текст.

— Отлично! Теперь слушай меня. Сделай-ка мне кофе, а я сделаю так, что твой компьютер здесь войдет в контакт с компьютером в офисе.

— Так просто? — спросил Дэвид, надеясь, что она сможет разглядеть на его лице выражение крайнего изумления.

— Это мой хлеб, разве ты не знал?

— Ты шутишь! То есть я хотел сказать, что знал, что ты что-то делаешь с компьютерами в «Перрико», но и не подозревал, что ты такой профессионал. Я сражен! Но мне кажется, что лабораторные компьютеры замкнуты в другой системе, или как там это называется, и не связаны с другими компьютерами компании. Наверное, из соображений безопасности.

Джейн рассмеялась.

— Знаю. Я сама установила эту систему безопасности! Но не беспокойся, она рассчитана на то, чтобы не допускать посторонних, а не рассеянных ученых, вроде тебя.

Дэвид покорно опустил глаза. Джейн поцеловала его с уверенностью, которую придала ей ее востребованность, и позволила ему с нежностью подвести ее к столу.

— Черный кофе или с молоком? — спросил он.

— Ну вот, мы туда вошли. Так что ты хотел узнать?

Дэвид сел на стул рядом с Джейн, столь тесно прижавшись к ее бедру, что она готова была ради него банк ограбить.

— Вот эта папка. Oxymetab.data. Распечатай мне всю папку.

Пальцы Джейн проворно забегали по клавиатуре.

— Хорошо. Хм. Небольшая проблема. Чтобы раскрыть эту папку, нужно знать пароль. Ты его знаешь?

Дэвид застонал и ударил себя по лбу, точно проклиная за глупость.

— Не верю. Ты столько всего сделала, а мне все равно придется туда пойти. Пароль записан у меня в ежедневнике, который лежит на столе.

— А так не вспомнишь?

Джейн смутила недальновидность Дэвида.

— Ты, наверное, принимаешь меня за идиота! Я могу запомнить формулу в двадцать строк, но пароль — никогда. Скорее всего, потому, что мне и не нужно их помнить. Я всегда записываю пароли, поэтому мой мозг не утруждает себя тем, чтобы обрабатывать их.

— Это в тебе говорит ученый. И куда ты собрался?

Вид у Джейн был встревоженный.

— Я тебе уже сказал. Мне нужно в офис. Чтобы переписать пароль.

Джейн схватила его за руку и снова усадила на стул. Обращалась она с Дэвидом несколько бесцеремонно. В последнее время он довольно нервно реагировал на быстрые неожиданные движения. Люди, одалживавшие ему деньги, не столь однозначно реагировали на его гибкий подход к возвращению долгов. Он даже увидел нечто вроде… угрозы в предупреждениях, сделанных ими в последнее время. Это его удручало.

— Сядь! — безапелляционно заявила Джейн. — Я узнаю пароль.

— И как ты это сделаешь? Все, наверное, строго засекречено.

— Это так. Только не от таких, как я. Смотри-ка.

Он в восхищении смотрел, как она проникает в базу данных. Экран заполнился непонятными символами и отдельными буквами. Он ощутил сдержанное уважение перед ее способностями и, будь она симпатичнее, согласился бы встретиться с ней еще не раз.

Время шло, и он начал обнаруживать нетерпение.

— Вот мы и в дамках, — торжествующе объявила она наконец.

И все, что нужно, предстало перед его глазами. Фамилии всех женщин, принимающих участие в эксперименте с окисметабулином, а рядом — название препарата. «О» — если это был оксиметабулин, «П» — если «пустышка». На экран он смотрел недолго. Пора расплачиваться за услугу. Он обнял Джейн и заглянул ей в глаза.

— Ты гений. Позволь мне доказать, как я тебе благодарен.

Уводя ее снова в спальню, он нажал на клавишу, благодаря которой включился принтер в соседней комнате. Печатать принтер будет бесшумно, пока Дэвид развлекает Джейн.

Решив извлечь для себя максимум из этого вложения в одну ночь, он задал еще один вопрос:

— Кстати, Джейн, а какой там пароль? Я спрашиваю не потому, что не помню, просто интересно.

Она рассмеялась.

— Вообще-то я и сама хотела у тебя это спросить. Ты сам его придумал?

— Конечно, — ответил он, приготовившись защищаться.

— Мне это нравится в мужчине.

— Что?

Дэвид не любил загадки. Пароль придумал начальник лаборатории «Перрико», а Дэвид уже давно подозревал, что этот человек недолюбливает его.

— И какой же пароль?

— Да как ты мог забыть такое? ХИТРЫЙ ДЕЙВ, — со смехом ответила Джейн.

Нэнси Ризенталь едва не захлопнула дверь перед носом Марины.

— Спасибо, в рекламных агентах не нуждаемся, — начала было она, но тотчас у нее от изумления перехватило дыхание.

— Марина! Это ты? Не может быть.

— Я, мамочка.

Марина стояла у порога, ощущая себя десятилетней девочкой.

Нэнси прижалась к двери, чтобы не упасть. В доме уже давно не было незнакомых людей, но именно незнакомка перед ней и стояла. Совершенная незнакомка.

— Я думала, это кто-то из консервативной партии.

Марина рассмеялась, но вдруг поняла, что это самое большое оскорбление, которое могла нанести ей мать (после «толстушки»).

— Кто там, любовь моя? — выкрикнул откуда-то из дома Дональд.

То, что он не в саду, удивило Марину. А не проводил ли он все время в саду раньше, когда она была дома? — с ужасом подумала она. Она вообразила себе, что отец избегает общества Нэнси столь же тщательно, сколь и Марина. Может, они с матерью на самом деле были очень счастливы вместе, и это Марина разделяла их?

Ей эти мысли ничуть не понравились. Она осторожно подтолкнула дверь, чтобы можно было войти в дом и посмотреть, как живется родителям, не ждавшим ее в гости.

— А мы тебя не ждали, — виновато произнес Дональд, услышав ее голос. А когда увидел, то побледнел. Марине показалось, что он сейчас рухнет без сознания.

— С тобой все в порядке, папа?

Она подбежала к нему, чтобы схватить его за руку на тот случай, если он потеряет сознание. Однако мать подбежала к нему первой и встала живой стеной — своего рода эмоциональная защита от неожиданных сюрпризов.

— С твоим отцом все в порядке. Он немного шокирован, вот и все. Да мы оба шокированы. Ты не говорила нам, что придешь. И что ты…

Она не закончила фразу. Только сейчас она начала осознавать, какая масштабная трансформация произошла с ее дочерью. Марина являла собою совершенный дочерний образ. Стройная, красивая, ничего лишнего. Студийная фотография, которую изучают в поисках недостатков. Женщина, которой хотел бы обладать любой мужчина.

Она больше не была дочерью Нэнси. Все их отношения основывались на принципе притеснитель/притесняемый. Материнство Нэнси свелось к решимости, в духе Свенгали[38], совершенно изменить Марину. И вот Марина превратилась в идеал, о котором Нэнси всегда мечтала.

Но она сделала все сама, а это совершенно несправедливо. При чем тут материнство Нэнси, когда ее дочь добилась своего только после того, как совсем избавилась от материнского влияния? Разве имеет Нэнси какое-то отношение к тому человеку, в которого превратилась Марина? Как честная женщина, она не могла смотреть своим подругам в глаза и утверждать, что сыграла хоть какую-то роль в создании этой красивой женщины. Она чувствовала себя обманутой.

Марина не имела представления, о чем думает ее мать, но такой реакции она точно не ожидала. Не стоять же так бесконечно! Поэтому она смело задала вопрос, которого от нее не ожидали.

— Ну, что скажешь?

Она вытянула руки и стала кружиться, словно балерина в пачке. Движения ее были такими свободными, что родители вздрогнули. Они отступили на шаг на тот случай, если она потеряет равновесие и упадет на них. На долю секунду им показалось, будто это все та же толстая неуклюжая девочка, которая в детстве прыгала по дому.

Первым заговорил Дональд.

— Выглядишь ты отлично, любовь моя. Сама на себя не похожа, если понимаешь, что я имею в виду.

Она понимала. Она испытывала такие же чувства всякий раз, когда смотрелась в зеркало. Она ждала, что отец сейчас подойдет и обнимет ее. Или похлопает по плечу. Или коснется. Если и есть оправдание для группового объятия, тот это был как раз тот случай. Но он продолжал стоять, чуточку загороженный Нэнси.

— Ты, мама, так ничего и не сказала.

— Ты была больна? Мы так давно ничего о тебе не слышали. И не видели тебя с Рождества, и тут ты являешься как гром среди ясного неба, вся такая тонкая. Что мы должны думать?

Марина попыталась скрыть свое разочарование. Однако ее попытка обратилась в гнев.

— Нет, я не болела. Я не была дома, потому что мне казалось, вам неинтересно меня видеть. Я была занята своей карьерой. Той самой, о которой вы меня ни разу не спрашивали. Ездила по миру, организуя кампании в сотни миллионов фунтов, и всякое такое. Все это не так впечатляет, как приготовление яичницы или жареного картофеля для мужа и пятерых детей, но это моя жизнь.

Нэнси рассердили эти нападки на ее ценности.

— Ну зачем же так злиться? Просто мы ошеломлены, вот и все. И обеспокоены. Ты ведь никогда не была такой худой. Любая мать встревожилась бы, если бы ее дочь сбросила столько лишнего веса.

Марина крепко задумалась, прежде чем ответить. Она знала, что сейчас соврет. К родителям она явилась главным образом затем, чтобы наконец услышать от них слова одобрения. Ей хотелось, чтобы они восхищались ее успехами. Она знала, что рассказом об эксперименте с новым препаратом их не склонить на свою сторону. Дисциплина — единственный мотив, который они стали бы уважать.

— Диета и упражнения, вот и все.

Солгав, она не ощутила вины. Дети беспрерывно лгут своим родителям, начиная с ненастоящих слез в колыбели до наглого вранья в подростковом возрасте и недоговоренностей в зрелые годы. Только это и позволяет сохранять зыбкое единство семьи.

И тут Дональд сделал шаг вперед и с гордостью погладил ее руку.

— Молодец, любовь моя.

А вот на этот раз Марина ощутила вину за свою ложь.

Нэнси тоже приблизилась к ней, потому что никогда не отпускала от себя Дональда дальше чем на несколько футов.

— Ну ладно, Марина, молодец. Если, разумеется, это только диета и упражнения.

Это подозрение, основанное на проницательности, вмиг нарушило душевное равновесие Марины. Нэнси тотчас напустила на себя самодовольный вид, поскольку верно во всем разобралась. Ее волновало только одно — на какие ухищрения Марине пришлось пойти, чтобы настолько измениться.

Было очередное Рождество. Дональд скрылся в сарае. Марина и Нэнси сидели друг против друга в гостиной. Перед ними, точно обвинение, были разбросаны остатки пищи. Телевизор был включен, и сообщения о глобальных несправедливостях, сообщаемые мрачным тоном, перемежались с фирменными охами Нэнси.

Физические перемены, происшедшие с Мариной, оказали глубокое воздействие и на ее личность. Она осмелела настолько, что могла задавать вопросы, которые раньше не решилась бы задать. Ей казалось, что это, наверное, оттого, что она больше не является мишенью для острых стрел. Теперь она может говорить что хочет, но уязвить ее невозможно. А вопросы у нее были. Пустоты, которые нужно было заполнить, и она чувствовала в себе силы сделать это. От свободы захватывало дух.

— Почему после Испании ты больше не ездила за границу, мама?

Нэнси сощурилась и стала еще внимательнее смотреть на телеэкран, надеясь, что Марина истолкует это как добровольную глухоту и оставит ее в покое. Прежняя Марина ушла бы в себя, получив такой отпор, и занялась бы очередным пирожным. Но теперь Марина была другой. Она не притронулась к отвратительному набору пирожных и бисквитов, которые Нэнси выставила перед ней. Для Марины это было все равно что отравленное яблоко, пусть и красивое. Она намеренно отодвинула сахарницу, но чай помешала и поднесла чашку к своим ярко-красным губам с изяществом леди.

Еще совсем недавно подобное воздержание далось бы ей легко. Сегодня был второй день без таблеток, и бороться с искушениями становилось все труднее. Когда она ехала в машине к родителям, приманки проносились мимо нее всякий раз, как она проезжала мимо очередной заправки. «Конфеты и шоколад!» — манили неоновые вывески. Лучше зайти и наесться, а то окажешься там, где нечего будет есть несколько дней подряд. А что, если застрянешь в пробке и проголодаешься? Запасы жира практически истощены. Так можно и с голоду умереть. Или получить диабетический шок от недостатка сахара. Ну-ка, быстрее, запасись провизией, прежде чем в стране наступит дефицит!

Она глубоко дышала и методично, сосредоточенно сжевала три пакетика жевательной резинки. Только это и удерживало ее от того, чтобы не остановить машину и не ринуться в кондитерский магазин с открытым ртом.

С ума можно сойти, думала она. Еще и двух дней не прошло с тех пор, как я съела последнюю таблетку. Где-то в теле еще остался химический осадок. А желудок у меня теперь, наверное, в несколько раз меньше прежнего. Это все физиология. Я стала физиологически зависимой от таблеток, и теперь, когда у меня отняли костыли, моя защита рухнула.

А если то, что я принимала, не оксиметабулин? Допустим, это была «пустышка». Половина женщин глотали липовые таблетки, а посмотрите-ка на нас. Мы все похудели. Все дело в голове, а не в таблетках. Поэтому нужно лишь убедить себя, что я сбросила весь этот лишний вес благодаря силе воли и что в этих таблетках — пустой порошок. И мне никогда не будет не хватать того, чего у меня никогда не было.

Это теория. Как и все теории, выглядит она здорово, но ничего не значит. Теперь, когда она сидит напротив своей матери, все ее сомнения куда-то улетучились. Она остро ощущала свое физическое совершенство, зная, что соответствует материнскому идеалу женской красоты в той мере, какой сама Нэнси так и не смогла достичь. Нэнси не догадывалась, что Марине все труднее держаться за свой совершенный образ; она могла лишь преклоняться перед своей новой дочерью, присутствие которой нельзя было игнорировать.

— Ты слышала, что я спросила, мама? Почему после Испании ты больше не ездила за границу?

Не прошло и часа, как Нэнси удостоверилась, какое необыкновенное создание — ее дочь. Уверенная в себе, целеустремленная и упорная. Чуточку похожа на Нэнси, когда та была моложе. Намного моложе. Не отступится, пока не услышит ответ на вопрос. К своему удовольствию.

Она вздохнула, втянув в себя пятьдесят лет пыльных извинений, которые были несостоятельны еще тогда, когда она придумала их. Взяв в руки вязание, она энергично заработала спицами.

— За границу я не ездила потому, что в этом не было никакого смысла. Испания — для несмышленых подростков, ищущих приключений. Я ничего не добилась. Лишь обожгла себе пальцы. Училась на своих ошибках и осталась здесь.

— А чего ты добилась, никуда не поехав?

— Прожила жизнь здесь. Или ты хочешь сказать, что учение ни к чему?

— Да не сердись на меня, мама. Просто я пытаюсь понять тебя. Ты была блестящей учительницей. Все так говорили.

— Ну вот, опять ты за свое.

В уголках глаз Нэнси сверкнули огоньки, отдаленно напомнившие те, с которыми когда-то смелая девушка отправилась на войну, не имевшую к ней никакого отношения.

Марина решила настоять на своем, несмотря на желание матери не ввязываться в разговор, который затеяла дочь.

— Ты была отличной учительницей. Ты прочитала все, что только можно. Тебе, должно быть, было душно жить городской жизнью, смотреть, как твои ученики растут и разъезжаются, и делают то, что и ты могла бы делать, но не пробовала.

— По-твоему, все так легко. Так просто.

Ее горечь была очевидной. Она заметила удивление во взгляде Марины и пошла на попятную.

— Ладно, допускаю, тебе, наверное, нелегко пришлось приспосабливаться к жизни с твоей…

Она не сразу закончила фразу. Не смогла.

— …но ведь ты сама придумала себе эту проблему. Ты могла бы избавиться от этого недостатка в любое время, когда бы захотела, и ты убедительно доказала это. Потому-то я всегда и подталкивала тебя к такому решению. Так легко было все разрешить, но ты даже не пыталась.

— Вовсе это было не легко, мама. Этого ты никогда и не понимала.

Нэнси опустила голову. Она продолжала вязать, но голос ее изменился.

— Может, ты и права. Но я довольно много читала о ТФБП, об этой группе, о которой ты рассказывала в Рождество. Пошла в библиотеку и прочитала несколько статей в журналах.

Марина громко рассмеялась.

— Не успела я подумать, что уже готова рассказать тебе об этом, а ты, оказывается, все знаешь. Я и не думала, что ты меня иногда слушаешь.

Нэнси поджала губы, услышав очередное обвинение.

— Марина, я всегда тебя слушаю. Я часто не отвечаю, потому что не знаю, что сказать. Ты всегда меня обрывала, когда я хотела поговорить с тобой. Ты, бывало, спросишь у меня что-то, а потом устроишь скандал, если мой совет не придется тебе по душе.

— Потому что совет был всегда один и тот же: похудей, найди мужа. В этой последовательности.

— Это потому, что я думала, ты станешь счастливее, если найдешь кого-то. А я знала, что ты не найдешь мужа, пока не…

— Я что, была большим жирным Блимпом[39]?

— Я этого не говорила.

— Но ты так думала. Да и какая разница?

— Мне не хотелось, чтобы ты повторяла мои ошибки. Все матери такие. Надеюсь, ты и сама это когда-нибудь узнаешь.

Они оказались в опасной близости к открытому и откровенному разговору, и Нэнси ощутила неловкость. Оно прибавила звук на пульте управления.

Марина никак не могла успокоиться.

— Какие ошибки, мама?

Нэнси холодно и строго посмотрела на свою дочь.

— Я знаю, Марина, что ты от меня хочешь. Ты хочешь, чтобы я была четырнадцатилетней девочкой, о которой тебе рассказывала няня. Но это не я. Я другая. Занудливая учительница на пенсии. Мать, которая не понимает, что значит быть молодой. Или чувствовать иначе. Вот кто я такая. Вот с кем тебе приходится иметь дело.

— Какие ошибки, мама?

Марина не пожелала отступать.

Нэнси выронила спицу, ругая себя за неловкость. Марине она ответила с раздражением.

— Когда живешь один. Возводишь стены вокруг себя. Говоришь всем: «Не подходите ко мне! Спасибо, сэр, мне не нужно вашего счастья! Оставьте меня в покое. Лучше буду несчастной. И одинокой».

Марина никогда не задумывалась о том, как ее мать прожила двадцать лет после Испании и до замужества. Двадцать лет. Это много. Наверное, ей уже никогда не узнать, как мать жила все эти годы. Но, как она догадывалась, очень нелегко. Это были пустые годы. Потраченные впустую.

Она покачала головой.

— Но все совсем не так, мама. Теперь все по-другому. Люди счастливы, если живут одни. И мой вес не имеет к этому никакого отношения.

Нэнси устала говорить о вещах, о которых ей говорить не хотелось.

— Может быть. Поэтому я и заинтересовалась группой ТФБП. Наверное, ты была права, не раз обвиняя меня в том, что я не принимала тебя такой, какой ты была. Но я не принимала. И не была убеждена в том, что ты настолько уж счастлива.

— Я, мама, совсем не была счастлива, совсем. Но если хотя бы раз ты сказала мне, что понимаешь, каково мне, то я бы поговорила с тобой. Может, мы смогли бы вместе что-то переменить к лучшему.

Это Марина и хотела сказать. Больше она ничего не добавила.

Нэнси пожала плечами. Она попыталась плавно закончить разговор. У нее больше не осталось слов.

— Как бы там ни было, мне все стало немного понятнее. Тебе и твоим подругам нравилось быть такими, какими вы были. Это у нас всех остальных проблемы. Это мы хотим изменить вас, чтобы все были похожи друг на друга. Мне пришлось с этим согласиться. И я согласилась.

О Господи, сделай так, чтобы я не расплакалась, подумала Марина. Впрочем, если и расплачусь, что с того? Голос Нэнси между тем снова зазвучал резко.

— Вот почему я была шокирована сегодня, когда увидела тебя. Увидела такой, какой ты стала. А я-то собралась встретить тебя такой, какой ты была. А ты совсем другая. Это кто-то другой. Я ничего не поняла. И до сих пор не понимаю. Какой ты хочешь быть, кого я должна понимать? Скажи мне, и я пойму.

Нэнси снова превратилась в обвинительницу, в мать, которая не понимает, в чем ее вина. В страдалицу со стажем. В человека, который выдающиеся успехи дочери в жизни истолковывает как личный выпад против матери.

Марина хотела ей все объяснить. Она хотела ей рассказать, как мужчины, симпатичные мужчины, потянулись к ней после того, как она похудела. И как женщины, которые раньше держались от нее подальше, теперь толпились вокруг нее, чтобы поделиться сокровенными тайнами. И как ее толстые подруги больше не хотели ее знать. И как теперь все стало по-другому, кроме того, что внутри. Но она не думала, что Нэнси сумеет связать воедино все эти разрозненные чувства. Теперь настал черед Марины делать неверный вывод.

— Ты спросила у меня, почему я больше никогда не ездила за границу, — сказала Нэнси. — Все дело в том, что я кое-чему научилась в ходе моего большого приключения. Я ездила в Испанию, чтобы изменить себя, а не мир. Чтобы превратиться в обаятельную торжествующую героиню, на миллион миль оторванную от школьницы из графства Уэст-Мидлендс.

— Но ты была героиней, мама.

— Нет, Марина. Я оставалась школьницей из Уэст-Мидлендс в повстанческой одежде. Но это была просто одежда. Под ней я оставалась прежней. Так же как и ты внутри, толстая ты или тонкая. Я была скучным, городским, заурядным человеком, который никогда не станет другим, в скольких бы войнах ни воевал. Я узнала кое-что такое, что, возможно, тебе еще предстоит узнать — невозможно изменить себя, можно лишь сменить одежду.

Марина ничего не отвечала. Тарелка с пирожными, доставлявшими ей мучения, стояла всего в нескольких дюймах от ее наманикюренных пальцев. Пирожные назывались «фантазия». Они должны были так называться. Вся жизнь фантазия.

Я хочу их съесть, я хочу их съесть, я хочу их съесть.

Нэнси была благодарна Марине за то, что та прекратила этот неловкий разговор. Но она не смогла не нарушить молчание стандартным материнским вопросом.

— Скажи что-нибудь, Марина.

Марина чувствовала изнеможение от этого нового для нее обмена мнениями, граничившего с откровенностью. Ей захотелось обратно в Лондон. В свою квартиру. К своей работе. Еде.

— Просто я рада, что я дома, мама. И рада, что мы поговорили.

Лгунья, лгунья.