Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Что касается американцев, они Фиделя больше не боятся, да он вроде бы и помирать собрался, - а боятся разве что Сэнди. Но магазины в предвидении стихийного бедствия так же опустошают. Ядерная ракета на Америку не упадет, но дерево на дом вполне может обвалиться. А электричество отключится – так пиво в холодильнике теплым станет.

Кстати, не забыть бы купить свечей.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24753609.html

* * *

Айн Рэнд и президентская кампания

Александр Генис: Когда, накануне съезда Республиканской партии, Митт Ромни, выбрал себе в напарники Пола Райана, он дал, наконец, всем знать, чего он хочет. До сих пор понять это было куда сложнее, потому что на посту массачусетского губернатора он показал себя прагматиком. Отказываясь замечать разницу между бизнесом и политикой, Ромни управлял штатом, как хороший беспартийный менеджер.

Собственно, этим Ромни многим и симпатичен, но большинству избирателей такая позиция кажется бескрылой. Чтобы придти к власти, претенденту нужна громкая идея, и на этих выборах ее представляет кандидат в вице-президенты. 42-летней Пол Райан – действительно яркая фигура. Он может застрелить оленя, поймать руками сома, покорить горную вершину и объяснить ребенку свой финансовый план. Суть его проста: пусть неудачник плачет.

- Бедные, - уверен Райан, - Америке не по карману, и государству не следует подменять частную благотворительность. Вашингтону вообще не стоит особо вмешиваться в экономическую жизнь. Если богатым не мешать, то всем станет лучше и опустошающий казну дефицит исчезнет, правда, не раньше 2030 года, когда уже не будет самой активной – пожилой – части электората.

В отличие от реалиста Ромни, который решает проблемы конкретно и по одной, позиция Райана – философская, универсальная и знакомая всем, кто читал кумира и учителя Пола Райана – знаменитую американскую писательницу-идеолога Айн Рэнд.

Чтобы основательно поговорить об Айн Рэнд и той роли, которую ее учение играет на нынешних президентских выборах, я пригласил в нашу Нью-Йоркскую студию философа «Американского часа» Бориса Парамонова.

Борис Парамонов: Я бы любой разговор об Айн Рэнд начинал с того, что она русского происхождения (Алиса Розенбаум), родилась в Петербурге в 1905 году. Уехала она в Соединенные Штаты в 1926 году, то есть во вполне зрелом возрасте, успев закончить Петербургский университет по специальности социальная педагогика. Одним из ее учителей был известный философ Николай Лосский, вскоре высланный на пресловутом философском пароходе. Алиса Розенбаум, однако, успела у него поучиться, хотя его собственная философия – вариант интуитивизма - на ее последующей доктрине вряд ли отозвалась. Но вот что почти наверное можно сказать, так это, что именно тогда она познакомилась с философией Ницше, которая к тому времени уже стала университетским достоянием, Ницше ввели на факультеты. Влияние Ницше на мировоззрение Айн Рэнд было колоссальным, но не совсем адекватным.

В жизни Рэнд был такой сюжет. В 1921 году Советскую Россию посетила делегация английских профсоюзов (с ней, между прочим, увязался Бертран Рассел). Айн Рэнд рассказывала, что этот визит произвел на нее большое впечатление: после многих лет голодовки и прочих бедствий она увидела хорошо одетых и здоровых на вид людей. Причем людей, которые считались рабочими. Именно этот момент она выделила, и неспроста. Конечно, к тому времени, когда она уехала из России, уже был нэп, и люди подкормились и приоделись, но травму гражданской войны с тотальным разором страны забыть было нельзя. И весь этот разор шел под лозунгом борьбы за счастье трудящихся и новый справедливый мир. Вот был главный экзистенциальный урок, полученный Алисой Розенбаум в советские годы: когда подавляются индивидуальные сила и способности человека, наступает всеобщий упадок. Вывод напрашивался на уровне даже не простого силлогизма, а чуть ли не инстинкта: если свобода дана каждому, хорошо делается всем.

Александр Генис: Значит ли это, что именно в этом «инстинкте свободы» следует искать след Айн Рэнд в нынешней предвыборной кампании?

Борис Парамонов: И да, и нет. Пол Район объявил себя поклонником социальной философии Айн Рэнд, но это его личное дело. Сама эта философия известна давно и насчитывает многих поклонников и сторонников.

Александр Генис: Например, одного из самых влиятельных экономистов современной Америки Гринспэна. В России ее адептом стала, например, известный публицист Юлия Латынина. Но это – лишь несколько имен. Статистика еще более красноречива. По состоянию на 2007 год суммарный тираж книги «Атлант расправил плечи» составил более 6,5 миллионов экземпляров. По опросу, проведённому в ноябре 2008 года, этот роман прочли 8 % взрослых американцев. Что говорить, в США вышла марка с ее портретом. А этой чести из российских титанов удостаивались лишь очень немногие: Стравинский, Баланчин, Бродский. Айн Рэнд попала в блестящую компанию.

Борис Парамонов: Да, конечно, ее популярность не вчера началась. Я даже думаю, что это не Айн Рэнд создала такую философию опоры на индивидуальные усилия человека, такую философию индивидуального, что ли, экстремизма, и даже не из Ницше ее извлекла, а из самой Америки, из американского опыта, причем не только своего персонального.

Америка, Соединенные Штаты – страна, построенная как раз сильными индивидами, их личными, можно сказать, героическими усилиями. Два элемента, две стихии создали эту страну: огромные богатые пространства и свободный человек, приложивший к этой земле руки. Это исконный американский миф. Миф не в смысле выдумка или, того пуще, ложь, а миф как изначальная экзистенциальная установка, как некое целостное переживание, определяющее собой все частные реакции и поступки человека. Это - американский архетип, так скажем. Или, по Канту, если хотите, трансцендентальное априори. Трансцендентальное – не путать с трансцендентным: это то, что лежит в основе опыта…

Александр Генис: … и Голливуда!

Борис Парамонов: Конечно. Я еще до того, как приехал в Америку, был крайне впечатлен одним высказыванием французского теоретика кино Андре Базена. Он написал, что Голливуд работает на двух архетипах: одинокий ковбой и трагический гангстер. Понимаете, кино это выдумка, вроде как нечто невзаправдашнее, тем более Голливуд, который высоколобым интеллектуалам велено ругать, - но ведь ни одно искусство, никакое искусство не существует помимо своих вот этих самых трансцендентных оснований. И, пожив в Америке, не трудно понять, что эти мифические персонажи в самом деле существуют и создают расхожий тип американца. Вот и Айн Рэнд, девушка толковая и с характером, быстро это поняла и сама вошла в этот «кэст», если говорить опять же кинотерминами.

Урок Америки прост: если ты рассчитываешь на себя, и тебе никто не мешает – то чего-то добьешься, не пропадешь. Вот этот собственный биографический урок она и положила в основу своей философии, дав ей не совсем точный термин «объективизм». По смыслу выходит как раз обратное: субъективизм, опора на собственные силы. Но она сюда Аристотеля подключила, акцентированную рациональность, опора на разум, на дважды два четыре, хотя опять же тут речь не о разуме нужно вести, а о воле. Философия Айн Рэнд, если можно говорить о таковой, - самый настоящий волюнтаризм. Ницшеанская закваска оказалась важнее привнесенного Аристотеля. Да и опять же повторяю: философские мотивировки здесь вторичны, первичен живой американский опыт, очень характерным и, я бы сказал, стильным выразителем которого стала Айн Рэнд.

Александр Генис: Борис Михайлович, всё-таки у Рэнд главное – не философские обоснования ее мировоззрения - она ведь отрицала влияние всех философов, кроме все того же Аристотеля. Важен, во всяком случае, для сегодняшних политиков из Республиканской партии, непосредственный социальный смысл ее учения: она выступает как беспрекословный и бескомпромиссный защитник капитализма. Вот в чем ее сегодняшняя актуальность, когда уже в последние годы несколько президентов-республиканцев оживили в США этот дискурс. И, одновременно – стали пугать публику словом «социализм»: называя социалистом даже президента Обаму.

Борис Парамонов: Эти слова – что капитализм, что социализм – давно стали жупелом, конденсатором тех или иных эмоций. Лучше вместо капитализма сказать «свободное предпринимательство, свободный рынок», а вместо социализма – вэлфэр-стэйт, государство всеобщего благоденствия, или социально ориентированная государственно-экономическая система. Капитализм и социализм – крайние термины, которые требуют посредника; так учит структурная антропология, которая, по слухам, способна описать всё в человеческом опыте.

Айн Рэнд – непримиримо резкая поклонница вот этого самого абстрактно взятого капитализма, который она видит не просто самым справедливым, но и самым естественным способом организации хозяйственной и социальной жизни. Эта система рождается, когда человек получает или приобретает полную свободу. И вот этот совершенно абстрактный человек является у нее благодетелем человечества. Она упускает из виду, что никакая система не создается индивидуальными усилиями. Психологическая ее предпосылка – некий титанизм, она всегда на стороне сильных. Не мешай сильному – и всем будет хорошо: вот ее философия в простейшей формулировке. А ведь это не так. Знаете знаменитую апофегму: всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. А что в современном мире сильнее денег? Деньги и суть власть. И что же, пускать этих титанов на свободный выпас? Тогда одинокий ковбой превращается в гангстера, и отнюдь не трагического, потому что не его убивают, а он всех, если не убить, то подавить готов.

Александр Генис: Как всегда, философия бежит в эстетику. Не будем забывать, что Айн Рэнд писала романы в духе, как она сама говорила, «романтического реализма». Этот термин, кстати, пытался ввести Геббельс, но он в Германии не прижился. Зато нам он живо напоминает социалистический реализм: изображать по словам Айн Рэнд «реальность, какой она может и должна быть». Эта эстетическая задача, как мы знаем, порождает супер-героев, которые хорошо укладываются и в сталинский производственный роман, и в детский комикс, и в голливудский боевик.

Борис Парамонов: Хорошо, давайте опять о кино. Был в Америке гениальный кинорежиссер Орсон Уэллс, первый же фильм которого «Гражданин Кэйн» стал и остался лучшим фильмом американского кино. Но ведь ясно это отнюдь не сразу стало. Фильм Уэллса был провален газетным магнатом Херстом, замолчавшем или разругавшем его фильм в сотнях своих газет. Херст посчитал, что гражданин Кэйн – это его сатирическое изображение. И всё, кинокарьера гения была порушена раз и навсегда. А ведь по Айн Рэнд получается, что Херст – ее герой, из ее любимых титанов. «Атлант расправляет плечи» - так называется ее самый популярный утопический роман, в котором сильные мира сего объявляют забастовку, и жизнь прекращается, человечество подходит к краю гибели. Вот спрашивается: за кого Айн Рэнд – за Херста или за Орсона Уэллса?

Александр Генис: Ну, это – перебор, обе фигуры – сверхчеловеческого размера. И конфликт их трагический, но ницшеанский, героический.

Борис Парамонов: Согласен, вопрос поставлен неправильно, слишком абстрактно, но это и есть подход самой Айн Рэнд, которая не хотела понимать, что современный мир – это система с миллиардами прямых и обратных связей, что титаны не существуют одни, не только в собственном соку варятся.

Александр Генис: Если Айн Рэнд устарела и ее идеология подходит только тем, кто переживает «детскую болезнь правизны», то отчего ее подняли на щит республиканцы сегодня, в разгар борьбы с Обамой?

Борис Парамонов: Айн Рэнд – серьезное и уважаемое имя, которым вполне можно прикрыть самые разнообразные политические цели, придав им тем самым оттенок респектабельности. Зачем повышать налоги на богачей, вот и Айн Рэнд против. Между прочим, эти налоги снизил уже Буш-младший, а никакого особенного оздоровления экономики за счет новых инвестиций не произошло. Неизвестно, где они эти сбережения держат. А теперь намеки делают: вот как только Обаму прокатим – так сразу же и экономическое оживление наступит.

США – давно сложившаяся страна с очень сложно организованной социально-экономической системой, которую новые иммигранты не строят, но к которой подстраиваются. Вот это и вызывает острую реакцию среди старожилов, которые до сих пор себя считают первопроходцами, рассчитывающими только на себя и на свой «смит-вессон». Но ведь и они, между прочим, и пособия по безработице при нужде получают. Они сами уже не замечают, что давно живут в вэлфер-стэйт, а не на фронтире. Но поскольку пистолет у каждого есть, то вот они и пребывают в такой фантастической уверенности.

Александр Генис: Ну что же, пора подвести итоги: кто же такая Айн Рэнд и что она привела с собой в Америку?

Борис Парамонов: Айн Рэнд - человек, органически включивший в себя этот архетипический американский опыт – потому что она сама приехала не на готовенькое, а выдержала трудную борьбу за существование и за самореализацию. И тут, я полагаю, советский опыт ей очень помог – житье впроголодь и в коммуналках. Но ведь и в Америке никакой социальной помощи она тогда – в двадцатых годах ни от кого не получала. Значит ли это, как говорят сегодняшние ее сторонники, что в такую ситуацию надо ставить всякого приезжающего в эту благословенную страну? А то и вообще новых не пускать, своих, мол, хватает.

Герой Айн Рэнд существует только на вертикали, смотрит сверху вниз. Как в финале фильма, сделанного по ее роману «Источник», - Гарри Купер взлетает на строительном подъемнике в высоту, а снят снизу. Получается очень эффектный визуальный образ некоего сверхчеловека. Я бы сказал, что такой кадр был бы на месте у Лени Риффеншталь. Ненужная это для Америки ассоциация.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24740893.html

* * *

Морские котики и морские свинки

Есть в американских вооруженных силах специальные подразделения, предназначенные для проведения особо сложных и опасных операций. Этих бравых ребят называют, не совсем адекватно, «тюлени»; объясняется это тем, что английское слово seal (тюлень) дает аббревиатуру «море (sea), воздух (air), земля (earth)»: то есть эти спецназовские части способны действовать на всех мировых стихиях. Последний самый громкий их подвиг – обнаружение и убийство Осамы бен Ладена. В России этих, с позволения сказать, тюленей почему-то называют морскими котиками. То есть задействовано название совсем уж мирного животного.

Есть еще более мирное животное, называемое морская свинка. Испокон веков этих безобидных зверьков использовали для медицинских экспериментов, так что заслуги у них перед человечеством большие и едва ли не более ценные, чем у храбрецов того или иного спецназа. Морские свинки, вот уж точно, – друзья человечества, вроде павловских собак, которым поставлен памятник в Колтушах. Вот уж какое столетие морские свинки приносят жертвы на алтарь медицинского прогресса.

Слово «тюлень» в нынешнем американском смысле вряд ли можно считать удачной метафорой для обозначения всякого рода активных храбрецов. А вот морская свинка стала метафорой: так часто называют людей вялых, безобидных и всячески эксплуатируемых в им самим ненужных целях. Подопытное животное, другими словами.

Недавно эта метафора, что называется, реализовалась или овеществилась, как называют это в литературоведении. Газета «Нью-Йорк Таймс» в одном из сентябрьских номеров поместила статью московского корреспондента Эндрю Крэймера под названием «Морские свинки поправляют здоровье». Название если не издевательское, то насмешливое. Речь в статье идет о том, как в нынешней России мировые фармацевтические фирмы проводят масштабные клинические испытания новых лекарственных препаратов, находя для этого широчайшие возможности, и прежде всего чуть ли не поголовное добровольное согласие потенциальных пациентов. То есть добровольцев, готовых на себе испытать действие этих не совсем еще гарантированно целебных средств. В общем, выступить в роли морских свинок.

Клинические испытания новых лекарств – дело сложное, хлопотное, длительное и дорогое. Особенно это относится к Америке. Новый препарат, прежде чем попасть на рынок, проходит испытания несколько лет. Трудно и с добровольцами. Понятно, что смертельно, терминально, как сейчас говорят, больной готов испробовать на себе что угодно в последней надежде спастись -- или облегчить страдания. Но такие больные – не самый многочисленный контингент клинических испытаний. Требуются люди всевозможных возрастов и состояний, подчас и просто совершенно здоровые для контрольных опытов. Платить таким людям в Америке надо много.

И тут мировые гиганты фарминдустрии, все эти Байеры, Новартисы, Пфайзеры, Ново Нордиски и прочие вспомнили о России. Российское правительство охотно пошло навстречу. В 2010 годы был принят закон, обязывающие формы, продающие свои лекарства на русском рынке, проводить их клинические испытания в самой России. Выгодно стало всем: в российские клиники и лаборатории стало поступать новейшее оборудование, пошли инвестиции, в общем на модернизацию отечественного фармрынка стал работать дядя, понятно, не оставшийся в накладе. Лекарственный аппарат, застревавший на испытаниях в Америке на несколько лет, в российских полевых, так сказать, условиях опробуется и готов к выходу на рынок много быстрей. И есть еще одна категория людей, извлекшая прямую выгоду из новой системы: российские больные, которым сплошь и рядом негде лечиться в России – получить необходимую медицинскую помощь. А русский волонтер – не морская свинка, а чудо-богатырь, готовый на всё.

В статье Эндрю Крэймера приводится масса примеров такого рода, с указанием имен этих отважных добровольцев. Галина Малинина пошла испытывать на себе новое средство для похудания. Две недели ее кололи в желудок каким-то препаратом. Две недели ее рвало каждый день. Но она не покинула поля боя: «А что? – говорит она. – Доза маленькая, игла тончайшая, нет проблем». И действительно помогло: за год она сбросила 22 фунта. Фармацевты-испытатели говорят, что западный волонтер давно бы бросил подвергать себя таким мукам, пришлось бы заменять его и заменять -- а это всё новые деньги. Западные специалисты, как всегда в подобных случаях, говорят о всегдашнем русском фатализме с чувством то ли недоумения, то ли гордости вчуже.

Еще только один пример из многих. 28-летний Евгений Максимов, продавец компьютеров, принял испытуемый препарат для лечения простаты, получил за это 180 долларов, подвергался наблюдению двое суток и по их истечении согласился пройти новый цикл, сказав при этом: «Я и так рискую каждый день, например, летаю на отечественных самолетах».

Выводы можно сделать самые широкоохватные. Легче всего иронизировать и по новому поводу поговорить об извечных российских неурядицах и безалаберности, о вечном спотыкливом следовании в хвосте у Запада. Можно поговорить опять же о русском фатализме. Можно даже припомнить некоторые трактовки, говорившие о том, что Запад на России опробовал коммунизм и для себя после этого от него отказался. Но можно и по-другому это увидеть, другое вспомнить. Например, Льва Толстого, «Войну и мир» и многие его военные рассказы. Русский героизм, писал не раз Толстой, – негромкий, скромный, без фанфаронства. И тогда в очередной раз русские морские свинки оказываются героями.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24727521.html

* * *

Конец Мойдодыра

Эта тема не сегодня появилась, а исподволь уже годами обозначается и пробирается на станицы серьезных публикаций. Пора бы и нам поговорить о ней, тем более, что появился свежий информационный повод – в "Нью-Йорк Таймс" от 11 сентября с. г. статья доктора Абигэйл Загер под красноречивым названием "Иск против слишком чистых".

Статья написана как отзыв на книгу журналиста Веласкез-Манова "Новый метод понимания аллергических и аутоиммунных болезней". Нас не должно смущать, что именно пишет это журналист: он не собственную теорию построил, а привлек и суммировал большое число уже имевшихся строго научных публикаций на эту парадоксально новую тему. В медицинских кругах уже давно говорят об этом: излишне тщательное соблюдение гигиенических правил не помогает, а вредит здоровью людей. Тело, и особенно кожа человека должна сохранять некую естественную "броню" из микроорганизмов – некий органический щит, предохраняющий от всякого рода аллергий, которые, все знают, так мучают современных людей. Дальше – больше. Выясняется, что не нужна и столь упорная борьба против микробов, живущих в недрах человеческого тела, особенно кишечных. Когда все они переведены, защитным силам организма не с кем бороться, и они направляются на собственные органы человека: это и есть аутоиммунные болезни.

Приводится впечатляющая статистика: в западной части Германии, некогда ФРГ, во всячески передовых федеральных землях, аллергенных и аутоиммунных заболеваний много больше, чем среди жителей восточной ее части, много десятилетий пребывавшей под коммунизмом, соответственно, не столь благополучной -- хотя бы в отношении гигиены. Точно такая же картина – в Финляндии и российской части Карельского перешейка. Тут можно вспомнить не медицинскую статистику и новейшие гипотезы ученых, а обратиться к элементарному, всем знакомому быту. Кто здоровее – городской, тщательно вымытый и гигиенически одетый ребенок - или деревенский, бегающий босиком по конюшням и коровникам?

Помню, несколько лет назад я прочитал одну американскую книгу и даже написал о ней для РС. Не помню ни автора, ни названия, но тему помню: каким образом в США возник культ чистоты тела? Объяснялось это в книге весьма однозначно: пропагандой и коммерческой рекламой фабрикантов мыла, сумевших оседлать огромный американский рынок.

Не будем, однако, опираться на такие односторонне марксоидные трактовки. Есть и другой источник этой американской особенности: влияние сильнейшей пуританской традиции, видевшей в человеке грех и грязь, – вот эта грязь таким символическим образом и отмывалось. Неясно, очищались ли от водных процедур души, но тела, точно, становились чище.

Можно пойти еще дальше и совершить еще одну, гораздо более широкую культурно-историческую проекцию: поставить американскую сдвинутость на гигиене в общий ряд новейшей цивилизационной практики, пафос и смысл которой – борьба с природой, покорение природы, надстройка природы техникой. Человеческое тело – тоже ведь часть природы, и его тоже, следуя этой логике, надо "покорять", подчинять цивилизационным нормам. Если зверь пахнет зверем, то человек должен источать аромат дезодорантов и парфюма. Но как Земля, природа страдает от непомерного вторжения техники, так и человеческое тело становится в ситуацию некоего экологического неблагополучия.

В старом романе Леонида Леонова "Соть", действие которого развивается на строительстве бумажного комбината, окрестные мужики строительству не доверяют, и в местной мифологии появляется новый бес по прозванию бумага. И еще там есть такая сцена. Мужик построил новую избу. К нему приходит другой и дарит – на новоселье – клопов в бумажке. Как же без клопов в простой деревенской жизни.

Это, конечно, не метод, и к такому доверию природе нынешняя наука не призывает, но кое о чем задуматься предлагает. Мойтесь, конечно, - но не до дыр.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24706451.html

* * *

"Путь в бездну" и "Берлинские огни"

Борис Парамонов: В американском издательстве "Knopf" вышел второй том дневников Гарри Кесслера – немецкого аристократа, мецената, друга и покровителя многих знаменитых художников-современников. Этот том называется “Путь в бездну”. Издание “Нопфа” не следует хронологическому порядку дневников: несколько лет назад был издан еще один том этих дневников, в хронологических рамках от конца Первой мировой войны до прихода нацистов к власти и эмиграции Кесслера. Он умер во Франции в 1937 году, разоренный гитлеровским режимом, а его художественные коллекции были разрознены, и различные экспонаты оказались в самых различных местах, некоторые же были утеряны. Хронологические рамки нынешнего тома – 1880 – 1918 год, опять же до Первой мировой войны, значительную часть которой Кесслер провел на Восточном русском фронте и даже участвовал в переговорах кайзеровской Германии с большевиками в Брест-Литовске. Тут, конечно, он записал много интересного, но настоящая жемчужина кесслеровских дневников – так называемая “Бель эпок” (прекрасная эпоха) – время с начала нового двадцатого века и до 14-го года, начала мировой войны.

Граф Гарри Клемент Ульрих Кессель имел все данные для того, чтобы стать летописцем эпохи. Он родился в 1868 году в смешанном браке: мать происходила из англо-ирландской аристократии, отец занимал видное место в немецких банковских кругах. Император Вильгельм Первый наградил Кесслера-отца сразу графским титулом (в обход баронского). Гарри учился до 14 лет в Англии, потом во Франции и Германии, свободно говорил на нескольких языках. Как отпрыск родовитой немецкой семьи, не мог не пройти через военную службу в привилегированном гусарском полку, но в 1906 году вышел в отставку, Тут-то и началась для него “прекрасная эпоха”. Обстоятельства жизни и блестящее образование в соединении с немалым богатством сделали его вхожим во все круги высшего общества трех стран – в военные, дипломатические, светские и художественные. Это и давало богатейший материал для его дневников, которые он не ленился писать с двенадцатилетнего возраста ( и первые одиннадцать лет писал их по-английски).

Тут нужно сказать о судьбе его дневников. Современники знали о них и с полным основанием ждали от него эпохальных мемуаров. Это немецкий поэт Рихард Деммель сказал, что он будет летописцем эпохи. Действительно, в веймарские годы Кесслер обработал и издал первый том предположительно многотомных мемуаров. Но события развернулись слишком круто, пришлось эмигрировать. Потеряв едва ли не всё свое достояние вместе с домом в Веймаре, бывшем образчиком приватного музея, дневники Кесслер вывез с собой. Поселившись в Испании, на острове Майорка, он уже хотел приступить к дальнейшей мемуарной обработке богатейшего материала, но тут началась испанская гражданская война. Кесслер спрятал дневники в некоем банке и уехал во Францию доживать оставшийся год его жизни. После всех передряг и войн дневники считались безвозвратно утерянными, но позднее нашлись. Их полное немецкое издание составляет девять томов. Переводчик и редактор американского издания дневников Лэйрд Истон пишет, что оно включает примерно четверть всего материала.

Материал дневников Кесслера естественно группируются вокруг главных его интересов и, соответственно, кругов общения. Мы уже говорили, что у него три таких круга: светская жизнь Берлина, Парижа и Лондона, военно-придворные отношения и, наиболее ценное в перспективе времени, - общение едва ли не со всеми выдающимися художниками того времени. Достаточно простого перечисления сих последних: Рихард Штраус и Гофмансталь, Роден, Ренуар и Майоль, Гордон Крэг и Джордж Бернард Шоу. Добавим еще к этому русский балет Дягилева, знаменитые «русские сезоны», начавшиеся в Париже в 1910 году (дату уточнить) – и тогда поймем, что не было буквально ни одного выдающегося события в культурной жизни Европы, которое прошло бы мимо графа Кесслера.

Это образ жизни богатого и высококультурного дилетанта, и тип, образ такового ищешь опять же в литературе. Больше всего граф Кесслер напоминает если не самого Марселя Пруста – от своих утех и дней перешедшего всё-таки к написанию громадной эпопеи, то скорее одного из прустианских героев, больше всего Свана. Кстати, на страницах дневника появляются персонажи, которые послужили прототипами многих героев Пруста. Самый яркий из них – маркиз Робер де Мотескье-Франзензак, послуживший Прусту источником образа барона Шарлю. Это о нем сказал молодой Кокто: он похож на Минотавра, проглотившего свой лабиринт.

Уже по одной этой фразе можно судить, какими перлами остроумия, апофегмами житейской мудрости и откровениями великих мастеров искусства полны дневники Кесслера. Но у Кесслера не только блестящие “мо”, но и целые сцены, которые кажутся вышедшими со страниц великих писателей. Он, например, описывает Вальтера Ратенау – великого человека, богача, организатора промышленности, философа – и эти страницы напоминают Бальзака. Ратенау у Кесслера – бальзаковский Нусинжан, еврей, пробивающийся в высшее общество. Кесслер пишет, с каким достоинством Ратенау носил этот образ – еврей, который должен быть министром и которого в министры не пускают. Кесслер приводит чьи-то слова о Ратенау: этот тип иудея-денди. Не лишне здесь напомнить, что во время Первой мировой войны Ратенау действительно стал во главе всей промышленности Германии, создав первую в истории систему государственного капитализма, которой потом бездарно пытались подражать большевицкие индустриализаторы. После войны Ратенау стал одним из столпов Веймарской республики; он был убит правыми террористами из группы “Консул” (еще до Гитлера). Тогда же граф Кесслер, преодолев свой писательский блок, написал о нем книгу.

Я говорил о бальзаковском сюжете у Кесслера, могу привести и другой, явно из Пруста. Это описание одного злосчастного вечера, где граф, ни о чем подобном не подозревая, оказался в обществе парижских лесбиянок, которых привечала графиня Систрия.

Но уж коли здесь возникла тема однополой любви, то избежать ее по нынешним временам не представляется возможным, – тем более что сам переводчик и редактор американского издания дневников Кесслера спешит поведать буквально на второй странице своего предисловия, что граф Кесслер был гомосексуалист. Это тема модная, но, строго говоря, о дневниках Кесслера можно было бы много и интересного говорить, никак ее не касаясь. Прежде всего, ее не касается сам автор дневника. Во всяком случае, никаких авторских признаний на этот счет нет. Мы можем только о чем-то догадываться, и здесь переводчик-редактор с видимым удовольствием спешит с подсказками, растолковав, например, что молодой француз Гастон Колен, мотоциклист и авиатор, был любовником Кесслера и что Кесслер заказал его скульптурный портрет “ню” самому Аристиду Майолю, заплатив за него 12 тысяч франков. На страницах книги мы видим фотографию этой скульптуры и узнаем, что она из частного собрания Кесслера в конце концов попала в парижский музей д’Орсе, переделанный из вокзала.

Куда как интереснее те страницы дневника, где Кесслер говорит о встречах и беседах с Майолем в его имении Марли. Тут что ни разговор – то страница истории искусств. Кесслер не раз говорил Майолю, что его искусство по сравнению с тем, что делает Роден, – ход в некую здоровую архаику, что Роден по сравнению с ним – декадент. Это подтверждал и сам Роден, говоривший Кесслеру, что статуи Майоля – это то, что выкапывают из пластов архаической Греции.

Сам Майоль рассказывал Кесслеру, как он, обучаясь искусству, уже пришел в отчаяние в среде академических школ, но увидев работы Гогена и Сезанна, понял, что спасен. Самое интересное в разговорах с Майолем – здоровая реакционность, лучше сказать традиционность, последнего. Он был сторонником французских почвенников Барреса и Марасса. Наше время губит искусство, говорил Майоль: здоровый крестьянский парнишка, выучившийся грамоте, стремится убежать из деревни и стать мелким чиновником в провинциальном городе. Современное искусство таково, говорил Майоль, что, насмотревшись на него, хочется стать дикарем. Это примерно то, что в России говорили Константин Леонтьев и сам Лев Толстой.

Вообще основной тон разговоров Кесслера с выдающимися художниками – это глубокое неприятие буржуазной эпохи культуры, острое понимание, что эта эпоха эстетически бессильна. То же самое, что Майоль и Роден, в записях Кесслера говорил Дега, опять же нажимая на то, что искусству мешает современное унифицированное образование, всеобщая грамотность. Это протестанты и евреи, с их тягой к образованию, губят культуру, говорит у Кесслера Дега. Впрочем, художник не понравился Кесслеру: он похож то ли на выжившего из ума, хотя и безобидного деда, то ли на гневливого младенца.

Сенсация, произведенная русским балетом, потому и была сенсацией, что показала возможности художественной архаики. Хотя нельзя забывать, что “Весна священная” Стравинского на премьере провалилась. Деталь, драгоценная для историка: финал балета на музыку Дебюсси “Послеполуденный отдых фавна”, где Нижинский ложился на покрывало нимфы, вызвал возмущение. Но на втором спектакле Нижинский просто опустился на колени – и сорвал бурные аплодисменты.

Майоль говорил о Нижинском: это чистый Эрос. Дягилев высказал сомнение в возможности скульптурной трактовки некоторых позитур Нижинского. Майоль: никаких поз, это сам Бог.

Еще одна черточка из богатейшего материала Дневников. Галерист Вайяр показывал работы Пикассо из его «негрского» периода, вдохновленного африканскими ритуальными масками. Художник Боннар выразил скептическое к ним отношение. Тогда Вайяр поставил рядом портрет Ван Гога. “Вот теперь Пикассо стал лучше!” – воскликнул Боннар.

Сам Кесслер, размышляя об упадке искусства в буржуазную промышленно-техническую эпоху, не только в том видел причину такого упадка. Он вспоминал в связи с этим христианство. Вот очень важная запись в дневнике от 11 мая 1908, сделанная во время путешествия в Грецию:

Диктор: “Может ли наша культура, не разрывая со своим прошлым (христианством), найти позицию, на которой можно сказать да страсти, наготе, радости жизни и сохранить при этом чистую совесть, как это было у греков? Может ли сама фигура Христа трансформироваться таким образом, чтобы не быть препятствием на таком пути? Некоторые мистики думают, что это возможно. В любом случае это фундаментальная проблема нашей культуры, ибо силы страстей могут ее разрушить, если не поставить их на службу самой культуре. Новая победа аскетизма сделалась почти невозможной ныне. Речь идет не о маскарадах в греческом роде, но скорее о том, чтобы культура в целом обрела путь к нагой красоте и счастью. И незачем моральные муки, сознание вины, покаяние, потому что все эти чувства уже не могут питать культуры, как это они делали в средние века, но только коверкать жизнь и мучить людей. Как прежние порядки были разрушены несчастьями людей, лишенных чувственной радости, так наша жизнь будет преобразована людьми, сознающими свое право на чувственную радость и сильные переживания”.

Борис Парамонов: Этот эстетический пассеизм, вполне понятный в высококультурном утонченном человеке, сталкивался, однако, с иными внушениями, идущими как раз от нового промышленно-технического века. 19 октября 1906 года Кесслер записывает очень интересную беседу с Вальтером Ратенау, говорившим, что главное направление современной культуры дается техникой, и отсюда же нужно ждать новую эстетику. Интересно, что сходные мысли приходили самому Кесслеру. Так, 26 ноября 1907 он записывает:

Диктор: “Провел весь день на выставке мод: сестры Калло, Ворт, Дуке, Дрекой. Красивые девушки идут модной медленной походкой, поворачиваются во все стороны, уходят. Похоже на прекрасные орхидеи византийских времен, мягкие, вуалеподобные платья, необычные тонкие, бледные тона под стать изящным, бледным девушкам. Вы наблюдаете некий балет, в котором открывается лицо века. Между сновидческим вечерним нарядом – резкая, короткая уличная одежда, тон и покрой которых так идут к дождливым улицам: железным дорогам, яхтам, автомобилям – своеобразная элегантность инженерной работы. Для меня этот контраст между эзотерикой на грани перверсии и простой, но элегантной утилитарностью открывает характер сегодняшней моды, а может быть самого нашего века. Век охватывает сразу Византию и Чикаго, Айя Софию и турбинный зал электростанции”. Борис Парамонов: Столь чуткий эстетически, Кесслер не мог не попробовать себя в искусстве. Он писал изысканные статьи в передовых журналах, активно участвовал в работе общества, ставившего целью создать мемориал Ницше (вот для этого проекта Майоль согласился сделать статую Аполлона с Нижинского), вместе с Гофмансталем сочинил либретто для оперы Рихарда Штрауса “Кавалер розы”, найдя сюжет в куртуазном сочинении 18 века “Похождения кавалера Фоблаза”. Он и сам придумал балет – “Легенда об Иосифе”, выбрав тему уклонения юноши от женской любви. Музыку написал опять же Рихард Штраус. Дягилев поставил балет в Париже и Лондоне, танцевал Леонид Мясин. Премьера состоялась в июне 1914 года – за полтора месяца до первой мировой войны.

Прекрасная эпоха, “бель эпок” кончилась. Кесслер как офицер запаса призывается в армию. Поначалу служит в частях, действующих на Западном фронте, в Бельгии. Потом его переводят на русский фронт, он служит адъютантом командира корпуса, позже в штаб-квартире главного командования в Крёйцнахе, в непосредственной близости к Гинденбургу и Людендорфу. Понятно, что сейчас не до эстетики. Впрочем, одна запись в дневнике появляется – в конце 17-го года, он пишет, что новое искусство будет искусством большого города и называет имена Гросса, Бехера, Готфрида Бена, братьев Херцфельде. Очень интересна запись от 7 апреля 1918 года:

Диктор: “Война разрушила мораль, как не смогли бы сделать тысячи Ницше. Муки войны, испытанные миллионами людей, обессмыслили христианскую идею страдания и искупительной жертвы. Содержанием послевоенной жизни будет погоня за удовольствиями”.

Борис Парамонов: Впрочем, эта запись сделана уже в Берне, куда Кесслера, человека с громадными европейскими связями, отправляют с некоей деликатной миссией: на должности культурного атташе при немецком посольстве в Швейцарии он должен искать контактов с французами на предмет организации во Франции пацифистского движения. Контакты такие он быстро находит, но, естественно, из предполагаемого проекта ничего не получается. Другая сторона его деятельности – немецкая культурная пропаганда, а также контрпропаганда на страны Антанты. Здесь он прибегает к новому культурному орудию – кино. Гросс и братья Херцфельде делают сатирический фильм “Сэмми в Европе” – в связи с намечающимся вступлением в войну Соединенных Штатов. Кстати, один из братьев под псевдонимом Джон Хартфилд стал потом известнейшим мастером фотомонтажа и занял четкую просоветскую позицию.

Потом - новый биографический поворот, и мы видим Кесслера участником переговоров с большевиками в Брест-Литовске. Есть записи о Троцком, но, как ни странно, малоинтересные. Самым интересным в этом периоде – запись, где говорится, что немецкая оккупация Украины мало что дала Германии, вывезли немного: главным препятствием была необходимость перестраивать железные дороги на европейскую колею.

После войны – еще одна деликатная миссия: уговорить Пилсудского, создателя независимой Польши, не предъявлять территориальных требований к Германии, к “землям заходним”. Никаких документов по этому поводу не подписывали, но Пилсудский дал честное слово таких требований не делать, и сдержал его. Конечно, это не могло решить острую проблему пограничного сосуществования Германии и Польши, что стало одним из поводов ко второй мировой войне.

Вот очень интересная запись от 30 ноября 1920 года:

Диктор: “Данциг – гротескный космополитический малый Вавилон среди немецких готических шпилей. Спекулянты, проститутки, матросы, американцы, поляки, евреи среди стушевавшихся немцев. Многие поляки имитируют американизм. По вечерам, вдребезги пьяные, они демонстрируют в танцзалах причудливую смесь американского и польского вариантов интоксикации: Восточная Европа под руководительством Вильсона. Деньги пропитывают атмосферу, золотая лихорадка. Такого давно не видели”.

Борис Парамонов: Это уже из второго тома дневников Кесслера, изданного под названием “Берлинские огни” в другом издательстве – Гроув-Пресс. Временной интервал – 1918 – 1937, до смерти Кесслера. Главное его отличие от тома о “прекрасной эпохе” - резкое уменьшение тем эстетических и упор на политическое содержание этого времени. Время трагически интересное именно для политики – конец мировой войны, революция в Германии, Версальский мир и его последствия, рост нацизма и конечный приход к власти Гитлера. Тут, конечно, не до искусства было – хотя само искусство было, то самое искусство большого города, о котором Кесслер писал еще на войне, с теми же главными именами. Самое главное – Георг Гросс, конечно.

Гросс прославился в 20-х годах как острый карикатурист, клеймивший уродства нового, по видимости демократического режима, известного в Германии под именем Веймарской республики. В Веймаре была принята конституция, по всем параметрам вполне передовая. Более того, первые годы республики в руководстве страны находились социал-демократы во главе с президентом Эбертом. Но тон в стране задавала новая буржуазия, так называемые шиберы – спекулянты, разбогатевшие в годы войны, а особенно в послевоенный период инфляции. Вот эти люди, а также реликты кайзеровской Германии – объект сатиры Гросса. Ситуация первых лет республики была крайне нестабильной: в феврале-марте 1919 года шло восстание, руководимое появившейся коммунистической партией, так называемого Союза спартаковцев, его подавило не столько социал-демократическое правительство, сколько многочисленные реакционные воинские союзы, создавшиеся после войны. Именно эти люди убили Карла Либкнехта и Розу Люксембург, о которых Кесслер пишет с заметной симпатией. Вообще Кесслер был левый, сторонник демократического социализма, недаром его называли красным графом. В общем шла самая настоящая гражданская война. А в 20-м году произошел военный путч под руководством генерала Каппа – что-то вроде российского ГКЧП, так же быстро сошедший на нет. Всё это происходило на фоне послевоенной разрухи и нищеты, усугубляемых жестокими условиями Версальского мира – этой, как говорят многие специалисты, самой большой в мировой истории дипломатической катастрофы. Он породил в Германии негативное отношение к Западу, странам-победительницам в первой мировой войне, на чем и сыграл позднее Гитлер. В общем, было не до искусства, даже такому эстету, как Кесслер.

Он пишет в дневнике 5 февраля 1919 года:

Диктор: “Утром я посетил студию Георга Гросса в Вилмерсдорфе. Он показал мне большую политическую картину – “Германия, зимняя сказка”, в которой разоблачает бывшие правящие круги и столпов прожорливого, хамского среднего класса. Он хочет стать немецким Хоггартом, намеренно реалистическим и дидактическим: проповедовать, улучшать, предлагать реформы. Искусство как таковое не интересует его вообще. Я сдержанно отреагировал на это, напомнив, что искусство не следует обременять задачами, которые можно решить другими средствами”.

Борис Парамонов: А вот что он пишет о том же Гроссе несколько позднее 7 июля 1922 года:

Диктор: “Провел день с Георгом Гроссом. Посвящая свое искусство описанию отвратительного буржуазного лицемерия, он тайно носит в себе идеал красоты, как если бы считает, что это клеймо позора. В своей графике он с фанатической ненавистью изображает антитезис своему идеалу, скрываемому от посторонних глаз как некая священная тайна. Его искусство - война на уничтожение всего того, что непримиримо с этим его идеалом, с поклонением некоей прекрасной даме. Вместо того, чтобы быть ее трубадуром, он выступает в роли воинственного рыцаря. Только в живописи, в красках эта его тайна проступает наружу”.

Борис Парамонов: У меня есть один методологический прием: когда мне попадается тот или иной текст о двадцатых годах прошлого века, я всегда сравниваю сказанное с тем, что писал Илья Эренбург в книге “Виза времени” - о тех же двадцатых. Эренбург в одной статье “Визы времени” пишет о Георге Гроссе – один к одному то, что говорит Кесслер. А раз два человека, заведомо незнакомых, говорят одно и то же – значит, так оно и есть.

10 января 1920 Кесслер записывает в дневнике:

Диктор: “Сегодня мирный договор был ратифицирован в Париже. Война окончена. Ужасная эра начинается в Европе, собираются грозовые тучи, и нас ожидает взрыв еще более ужасный, чем прошедшая война. В Германии все признаки растущего националистического экстремизма”. Борис Парамонов: Весь последующий дневник Кесслера – не исключительно, но преимущественно об этом. Конечно, он иногда ездил в Париж несколько развлечься, повидаться со старым другом Майолем. Есть забавный рассказ, как он пригласил Майоля погостить у себя в веймарском доме с его молодой двадцатилетней натурщицей, и она его совершенно истощила, как объяснил это чуждому женщинам Кесслеру его веймарский дворецкий. Майолю было тогда 67 лет. Или как на приеме в советском посольстве Чичерин, тогдашний нарком иностраных дел, человек тех же пристрастий, что и Кесслер, удивил гостей вереницей мальчиков-пажей, одетых в старинные ливреи зеленого цвета. Или опять в связи с Майолем. Кесслер устроил прием и пригласил среди прочих знаменитую тогдашнюю танцовщицу негритянку Джозефину Бэйкер. Ее попросили станцевать, но она застеснялась: всегда танцевала голая, а тут присутствуют светские дамы. Но вот она увидела в доме Кесслера скульптуру Майоля, остановившись перед ней, долго ее рассматривала – и вдруг заплясала вокруг нее. Недаром же Кесслер называл искусство Майоля языческим. Еще одна история, о которой нельзя умолчать. Кто-то рассказал, как Анатоль Франс в одном обществе встретился с Эйнштейном – и совершенно с ним не разговаривал, да и тот помалкивал. Кесслер на это сказал: а о чем Иегове говорить с Вольтером?

Вот за исключением таких нескольких записей, всё остальное невесело в дневнике за эти годы. Нет нужды перечислять всю событийную канву тех лет, известную и без дневников Кесслера, всё это сползание Германии к национал-социализму, к гитлеровской диктатуре. Обстановка была крайне неспокойная и нестабильная уже года два до победы Гитлера. В Германии за восемь месяцев было пять парламентских выборов.

Уже после победы Гитлера Кесслер, поехавший в Париж без намерения эмигрировать, стал поучать из Германии такую информацию, что решил всё же остаться. В июле 1933 года он встретился в Париже с философом Германом Кейзерлингом и записал, как всегда, беседу. Кейзерлинг говорил:

Диктор: “Наци делают более глубокую революцию, чем большевики. Они хотят фундаментально изменить интеллектуальную природу Германии, так же как политическую и социальную структуру. Это скорее религиозное восстание, вроде Мохаммеда. Они хотят уничтожить католицизм и протестантизм, вообще христианство и вернуться к тому, что они считают древней тевтонской эрой. Он изучал почерк и физиономию Гитлера и пришел к выводу, что это суицидальный тип, человек, ищущий смерти. Он воплощает фундаментальные черты германской нации, которая всегда любила смерть, для которой катастрофа Нибелунгов постоянно присутствующий основополагающий опыт. Они чувствуют себя настоящими немцами, только когда оказываются в такой ситуации, их влечет к бесцельной смерти в обличье самопожертвования. И они чувствуют, что Гитлер приведет их к такой грандиозной катастрофе, к трагедии Нибелунгов. Вот что восхищает их в Гитлере. Он реализует их глубочайшее влечение. Французы и англичане ищут победы; немцы ищут только смерти”.

Борис Парамонов: Не вдаваясь в подобную метафизику, можно только сказать, что так оно фактически и произошло. Гитлер уж точно был суицидальным типом. Вопрос не в том, все ли немцы таковы, а в том, почему они за ним пошли.

И точно такие же вопросы можно задавать относительно России. Русский опыт, к сожалению, не позволяет согласиться с тем, что вред, нанесенный большевизмом, меньше нацистского. В России произошла антропологическая катастрофа, подорван генофонд нации, десятилетиями шла негативная селекция, появился пресловутый совок – “новый тип советского человека”, и сегодня далеко не изжитый. Германия после Гитлера поднялась, отстроилась и процветает, она лучше той, что была до Гитлера. Можно ли сказать о России, что она лучше той, что была до 17-го года?

Таков русский вопрос, возникающий после прочтения немецкой книги.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24664002.html

* * *

"Вся земля поляжет женщиной"

Долголетняя история с одним американским памятником, кажется, подходит к концу. Речь идет о статуе, называемой "Общественная добродетель", впервые установленной в 1922 году в парке около Сити холла, то есть нью-йоркской мэрии. Вдохновенное творение создал французский скульптор Фредерик Мак-Монье. Ему так понравилось в Америке, что он после водружения памятника в ней и остался, жил и умер в Нью-Йорке, и похоронен на бруклинском кладбище Грин Вуд. И чуть ли не с самого начала этот памятник стал вызывать отвращение у многих американцев, в том числе влиятельных. Его терпеть не мог популярнейший нью-йоркский мэр Лагардиа, при котором памятник удалили из Сити холла и перенесли в Квинс, где он много десятилетий и стоит недалеко от административных зданий этого района. И вот сейчас, кажется, его удалят и отсюда.

В чем причина такой едва ли не всеобщей ненависти? Отнюдь не эстетическая. Памятник, сделанный в стиле, который иногда называют beaux art, представляет собой статую обнаженного мужчины, держащего на плече какой-то неясный инструмент, а ногами попирающего две тоже обнаженные женские фигуры, изображенные в каком-то декадентском извиве. Символика памятника: коли мужская фигура называется общественной добродетелью, то женские, соответственно, общественные, а то и частные пороки. Помимо композиции и символики монумента, надо еще сказать, что исполнение очень так себе, а со временем, когда памятник обветшал, позитивных чувств это произведение искусства совсем уж не вызывает. Кстати, там раньше был фонтан, и вся группа находилась под сенью струй, а сейчас фонтана нет, и композиция оживляется разве что голубями, оставляющими на монументе свой помет.

Даже весьма поверхностно представляя культурную ситуацию в США, можно легко догадаться, кто выступает главными противниками памятника после того, как мэр Ла Гардиа убрал его со своих глаз долой. Правильно, феминистки, и гадать тут нечего. Они наговорили много негодующих слов, приведу одно из последних. Говорит не кто-нибудь, а сама Терри О‘Нил – президент Национальной организации женщин: "В самом деле? Личность, обладающая влагалищем, символизирует зло, а носитель фаллоса возводится в статус добродетели? Вы это серьезно?" Против таких аргументов, действительно, не попрешь.

У этой истории есть, однако, другой подтекст или контекст, который за нынешними контроверзами как-то забылся. Я читал когда-то, что символика этого монумента совсем иная, иной скульптура и задумывалась. Мужская фигура – это олицетворение труда, отсюда на плече некий инструмент, а женские фигуры, пресмыкающиеся у его ног, – это природные стихии, укрощаемые совокупной работой трудящегося человечества. Поверьте, я не выдумал это, читал своими глазами, когда в очередной раз задумывали памятник сносить лет десять назад. И такая трактовка данной символики отнюдь не казалась много лет назад (памятник установили в 1922) кощунственной. Вспомним главный лозунг позитивистской цивилизации, породивший технологию: культура это победа разума над природой, покорение природы, или в советском варианте: мы не ждем милостей от природы, взять их у нее – наша задача. Это был общий лозунг, больше того – это был воздух самой цивилизации.

Футурист Маяковский писал:

Вся земля поляжет женщиной,

Заерзает мясами, хотя отдаться…

Поразительно точная поэтическая формула индустриальной цивилизации.

Но вот тут-то и становится ясным, в какую болезненную точку попали феминистки. В наше время технологическая цивилизация зашла так далеко, что она не просто покоряет природу, а угрожает природе, грозит свести ее на нет, отравить, уничтожить. И феминистский дискурс совпал с требованиями новой постиндустриальной культуры, с постулатами экологического сознания. Западная цивилизация оказалась в самой основе, в самой своей интимной глубине – агрессивной, насильнической, фаллоцентрической, как говорят те же феминистки. Природу, мать Землю, мировую матку и влагалище нужно спасать. И ее не спасешь чисто символическим жестом – перенесением пресловутого памятника на кладбище Грин Роув, где лежит его создатель Мак Монье.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24654800.html

* * *

Время Евтушенко

Евгению Евтушенко исполняется 80 лет. Юбилей отмечается с подобающей пышностью, как, впрочем, всё, что делает Евтушенко или с ним делается. Это человек, на редкость способный производить шумный резонанс, привлекать внимание к себе, и отнюдь не только стихами. Можно было бы сказать, на нынешний манер, что он гениальный мастер пиара. Но к этому, конечно, Евтушенко не свести. Ему действительно есть что показать и о чем шуметь. Что бы ни думать о Евтушенко, о стихах его или о самой его личности, бесспорным остается одно – он большой. Его нельзя не заметить. Он всюду, как тот Фигаро. В сущности жизнь и творчество Евтушенко и есть непрерывно - уже 75 лет - исполняемая ария Фигаро.

Почему 75? Потому что первое стихотворение Евтушенко сочинил в пятилетнем возрасте: "Отчего такая стужа, Отчего дышу с трудом? Оттого что тетя Лужа Стала толстым дядей Льдом". 75 лет непрерывного творчества – это не каждому дано. И важно еще, что вундеркинд в нем не исчез, сменившись чем-то профессионально-посредственным, что чаще всего случается с вундеркиндами. Ясно, что это поэт громадного природного дарования. Евтушенко делает стихи из всего, с чем хотя бы на миг соприкасается. А соприкасался он со всем и всеми. И вот тут его подстерегала ясная опасность, которой он как-то демонстративно не избегал, не сторонился. Можно пройти мимо того, что он написал, скажем, об Илье и Александре Ульяновых, но когда Ульянова Владимира он ставит в один ряд с Пушкиным и Толстым, это коробит. Он готов воспеть и безответственного утописта Альенде, и прямого бандита Панче Вилья. Он не по нужде, но непрерывно исторгает неверные звуки из своей лиры. Это постоянно бьющий, неиссякаемый мощный фонтан. Так и хочется сказать, читая его: заткни фонтан! Или по-нынешнему: фильтруй базар! Но никаких фильтров Евтушенко не признает, не знает. Фильтр – это культура, а Евтушенко не культурен, он природен, как Ниагарский водопад. В нем столько же воды, но столько же и мощи – хватит на любую ГЭС, не только Братскую. Хотя зажигает он главным образом лампочки Ильича.

Но Евтушенко такое счастливое исключение из всех правил, что ему и это идет на пользу, работает на образ. Он ни что иное, как удачное, то есть не трагическое, воплощение времени. А время известно какое: международного социализма и всеобщего восстания масс, то есть массовой культуры. Евтушенко – лучшее, что мог дать масскульт. Двадцатый век уж точно был временем Евтушенко. Но он и в двадцать первому по мере сил соответствует. Впрочем, силы у него, повторяю, немереные.

Евгений Евтушенко В таком контексте обретает внятный смысл даже такая евтушенковская эскапада, как организация собственного музея. А что? Ему некуда было девать подарки, врученные ему в девяносто странах. Это напоминает позднее сталинское время с музеем подарков товарищу Сталину. Но Евтушенко, что ни говори, лучше Сталина. И его музей в плане культурной символики нечто вроде другого монумента – мавзолея Ленина. При том, что субъект музеизации жив и активен. Представьте себе мавзолей, где бы Ленин не лежал в стеклянном гробу, а, скажем, плясал казачка. Это и есть Евтушенко.

У Евтушенко есть поэма "Коррида", в которой описаны и одухотворены все элементы этого зрелища – не только матадор и бык, но и зрители, и песок арены, и даже метельщики, этот песок подметающие. И на каждый предмет свой ритм и даже свой кукиш в кармане. Но кукиши забываются, а поэтическая мощь сохраняется. Можно сказать, что всё описанное Евтушенко – а им описано всё в мире - сообщает ему некую энергетическую отдачу. Отсюда его витальная сила.

Я не сомневаюсь, что Евтушенко проживет не менее ста лет, и дай ему Бог. А когда всё-таки (и если!) помрет, то положить его в мавзолей вместо Ленина. Этот символ эпохи будет куда как приятней.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24647683.html

* * *

Вечный Жан-Жак

Вряд ли появлялся после Христа человек, который оказал бы сходное по глубине влияние на мир, - не родись 300 лет назад Жан-Жак Руссо (1712 – 1778). Мы вправе говорить об утрате культуротворческой энергии христианства, даже об упадке религиозного сознания в западной культуре, о победном шествии секуляризма все эти триста лет. Но этот же исторический срок, кажется, никак не повлиял на ту вариацию западного мировоззрения, которая связана с именем "бедного Жан-Жака", как он уничижительно, хотя вполне в духе французской лексики, любил себя называть. Достаточно произнести одно, только одно слово, чтобы подтвердить это длящееся влияние. Это слово – хиппи. Руссо сделал жесткую репрессивную западную культуру – нерепрессивной, щадящей, нерассуждающе гуманитарной.

Можно, конечно, да и должно сказать, что первоначальное христианство само было чем-то вроде тогдашнего руссоизма. Фридрих Ницше в своем «Антихристе» именно таким дает портрет Христа. Христианство Христа – эскапизм, "гедонизм на вполне болезненной основе", как формулирует это Ницше. Но кроме Христа был апостол Павел, который сделал из смутного настроения тогдашних аутсайдеров жестко организованную всемирную церковь. Христа в католицизме нет, категорически утверждал Достоевский, провоцируя встречный вопрос: а присутствует ли Он в православной церкви? Но мощную модификацию христианства мы находим в движении Реформации, в протестантизме, особенно в мистических его взлетах, переживавших единство человека и Бога. А Руссо, вспомним, был протестант, житель свободного города Женевы, славившегося своим пуританским ригоризмом. Руссо не раз менял религию, и одно время был вполне пристойным католиком, но основа его - протестантская, персоналистическая, и громадное его достижение как раз в том, что он очеловечил, гуманизировал кальвинистский пуританизм, сделал его религией любви к человеку и природе.

Вот первоинтуиция Руссо: человек по природе добр, его делает злым общество, то есть, история и культура. Человек рожден свободным, но повсюду он в цепях: его закабаляет собственность. Руссо не меньше своих критиков понимал, что такой естественно добрый человек – не реальность, а некая методологическая абстракция, ориентируясь на которую можно построить критику культуры. Культура, то есть, умственные и эстетические достижения человека, не только поднимают его вверх по эволюционной лестнице, но и закабаляют его, опутывая тончайшей и непреодолимой сетью неких высших запретов. Руссо открыл феномен отчуждения человека в культуре, и сделал это намного раньше Маркса, которому обычно приписывают это достижение. Культура, видимо, освобождая человека, возвышая его, в то же время закабаляет едва ли не сильнее, чем природа. За те триста лет, что прошли со дня рождения Руссо, человечество могло убедиться в этом много раз, вспомнив, например, две мировые войны и атомное оружие.

Собственно, само учение Руссо о естественно счастливом человеке, существовавшем если не в архаическом прошлом, то долженствующем появиться в будущем как венец творения, испытало ту же судьбу отчуждающей абстракции. Великая французская революция если не осуществила идеалы Руссо, то вдохновлялась ими. Результатом был полный крах прекраснодушной утопии. Естественный человек, неотчуждаемые права которого вслед за Руссо провозгасили якобинцы, оказался не добрым, а злым, природа в человеке, как показал опыт революции, портит его не меньше, чем культура.

Потаенный мотив всякой революции, писал Александр Блок, есть возвращение к природе. Это не его частная мысль, а общая едва ли не для всех русских мыслителей установка сознания: соблазнявшая еще Пушкина в "Цыганах", потом славянофилов, потом самого Льва Толстого. Естественный результат критического отношения к культуре – разнуздание природных стихий, отнюдь не благих. Опыт России подтвердил то, что было уже во Франции - утопичность Руссо. Дальнейшее движение культуры, психоанализ Фрейда в первую очередь, открыло деструктивные импульсы в глубинах человеческой психики. Их периодическая разрядка и происходит в войнах и революциях.

Руссо, можно сказать, опровергнут по всем статьям. Но он был не столько великий мыслитель, сколько великий мечтатель. И его мечта – о блаженном, в неразличенном счастливом единстве пребывающем человечестве – не умирает. Это одно из условий человеческого существования. Человек не может жить в строгом и ясном понимании неосуществимости его изначальных вожделений, в чем пытался убедить его Фрейд. И нынешний мир, как мы могли сотни раз убедиться, становится на сторону Руссо. Фрейд преодолевается в концепциях нерепрессивной культуры. Совсем не обязательно подавлять первичные инстинкты, чтобы сделать человека из зверя. Звери – они ведь тоже братья наши меньшие. Всевозможные «дети цветов», поэты-битники, сексуальные экспериментаторы – это всё отдаленные потомки бедного Жан-Жака. Чем больше угнетает человек Землю, тем чаще будут вспоминать Руссо.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24628910.html

* * *

Люди и собаки, или О законе и благодати

В американском городке Элефант Бьют, штат Нью-Мексика (население 1431 чел.), с некоторых времен – а точнее уже одиннадцать лет – в числе прочих двуногих и четвероногих жителей числится приблудная собака из породы австралийских овчарок, кобель по кличке Блу, неизвестно кем данной. Он стал неотъемлемой частью городского пейзажа и до недавнего времени никто не возражал против его присутствия. Потом возникли сразу два конфликта. Одна из жительниц города пожаловалась, что Блу представляет угрозу для ее собачек, когда она выводит их на прогулку, и что Блу нужно, как говорят в Америке, "нейтрализовать" (химически кастрировать). Это сделали, но скоро возник второй конфликт. Блу повадился "делать свои дела" посреди штатной дороги 195, принуждая водителей останавливаться и ждать, когда он управится и сойдет с дороги. Началась обычная американская легальная тягомотина, осложняемая тем, что у собаки нет хозяина и некому вчинить соответствующий иск. И как всегда, на истцов нашлись если не ответчики, то добровольные защитники. Блу открыли счет в местном банке, на котором сейчас 1800 долларов, и страницу на Фэйсбук, где зарегистрировались 2900 "друзей". До суда дело не дошло – в самом деле, кто ответчик?- дело решалось на бурном заседании муниципального совета. В конце концов нашлись добрые люди, которые взяли на себя роль хозяев Блу – семья владельца бензозаправки, где больше всего ошивался пес, - и обнесли пространство вокруг станции электронным забором (есть такая техническая новинка в США). Деньги на это дело, натурально, сняли со счета Блу.

Обо все этом рассказала на страницах Нью-Йорк Таймс Фернанда Сантос от 16 июня с.г.

Эту пустяковую историю не стоило бы и приводить, если б не некоторые недавние российские параллели. Первый случай: машина большого нефтяного начальника попала в ДТП, пострадал маленький мальчик. Ни начальник, ни его шофер не вышли из машины, чтобы помочь ребенку. Мало этого, участники аварии подали иски к женщине-блогеру, которая обнародовала этот факт, и к изданиям, которые об этом написали. (правда, позже иски были отозваны). Второй случай – смерть сердечного больного в машине скорой помощи, задержанной кортежем проезжающего чиновника.

Не стоит эту параллель использовать для того, чтобы сравнивать американцев и русских в их чисто человеческих качествах. В Соединенных Штатах сколько угодно хамов и агрессивных жлобов, готовых при случае не только оскорбить оппонентов, но и устроить драку. Хотя есть много охотников, любящих поговорить о сходстве русских с американцами, и как-то на эту тему даже высказался знаменитый писатель Джон Апдайк. Широкие, мол, просторы, способствующие широте души, и прочая дребедень. Но вот уж в чем точно они различаются, так это в отношении к закону. Сбить машиной стоящую на дороге собаку и уехать безнаказанным нельзя, и это знают все американцы, и этому подчиняются. Закон в крови американцев, отсюда, вместе с полным сознанием своих прав, их склонность к тяжбам. В России же, как известно, живут не по закону, а по понятиям. Если угодно, это можно вести с 11-го века, когда митрополит Илларион написал свое "Слово о законе и благодати" - жемчужина древнерусской литературы. Закон формален, внешен, принудителен, а благодать дается человеку от Бога. Русский человек, мол, на Бога ориентируется. Отсюда и пошло: и славянофилы, и К.Леонтьев, и чуть ли не утонченный европеец Герцен в один голос говорили о формализме, о "вексельной честности Запада", за которой нет живой души.

Что ж говорить если не о нынешних властителях дум (да и где они?), то о лицах начальствующих. Для них слово "благодать" известно не в богословском, а в самом простецком бытовом, даже лагерно-жаргонном смысле: лафа, фарт, халява, беспредел. Благодать для них и есть вольная жизнь, не знающая закона. Когда начальники нарушают закон – это значит, на них нисходит благодать. И простой человек, взывающий к закону, - вроде как бездушный формалист с ненавистного Запада. А сами они вроде как христиане, и это буквально. Когда архитектор пожаловался Аракчееву, что по договору ему должны были заплатить столько-то, а заплатили меньше, граф ответил: ты рассуждаешь, как вольтерианец, а не как добрый христианин.

Русские люди! Будьте истинными христианами! Не жалуйтесь на начальство!

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24619346.html

* * *

Запад в тумане

Александр Генис: Экономический кризис, который третий год сотрясает Европу и никак не отпускает Америку, заставляет всех задуматься о причинах и последствиях этих катаклизмов. Пока экономисты и политики заняты проблемами дня, интеллектуалы широкого профиля, которых в Америке называют трудно переводимым словом “пандиты”, взвешивают фундаментальные идеи западной цивилизации. Как всегда в эпоху кризиса, публицистка пестрит мрачными прогнозами и часто противоречащими друг другу рецептами спасения.

Сегодня мы пригласили в студию философа “Американского часа” Бориса Парамонова, чтобы обсудить вопросы, поднятые в западной прессе. Поводом к разговору послужили две статьи из “Нью-Йорк Таймс”, дающие прямо противоположные картины американской жизни, ее реалий и потенций ее развития.

С одной стороны выступил профессор Тим Джэксон, автор книги “Процветание без роста”. Статья его называется “Давайте производить меньше”. И так получилось, что другая, на соседней странице, статья Эдварда Теннера под интригующим названием “Плохие, как и мы”, не полемизируя прямо с Джэксоном, представляет совершенно иную картину. Вот я и предложил Борису Михайловичу Парамонову обсудить это нечаянное, но тем более красноречивое противоречие.

Борис Парамонов: Начнем с того, что Тим Джэксон – англичанин, из университета в Саррее, и кафедра, которую он занимает, называется Кафедра экономики ограниченного развития. Как видно из этого названия, как и из заглавия его книги, Тим Джэксон – экономический консерватор, да и вообще консерватор, что очень идет именно англичанину. В Соединенных Штатах тоже есть люди, называющие себя консерваторами, но что-то не встречались среди них такие, что предлагают экономику ограничить. Консерватором в Америке считается, любит себя считать человек, который, скажем, против абортов или гомосексуальных браков. Я что-то не припомню среди американцев таких, что звали бы ограничить экономику, снизить стандарты потребления.

Александр Генис: Как сказать. Встречаются среди интеллигенции, преимущественно художественной, люди, которые садятся на землю где-нибудь в Вермонте и выращивают экологически чистые овощи. Правда, они редко голосуют – за республиканцев и вообще.

Борис Парамонов: Но это маргиналы, не более. Кстати, эта мода опять же из Англии пошла. Она даже в художественной литературе нашла отражение. Помните рассказ Ивлина Во “Дом англичанина”? Там описывается такая парочка, что делает керамическую посуду и ест из нее же какие-то травки, при этом горько жалуясь на гибель традиционного английского пейзажа, которые портят всякого рода трубы. У Олдоса Хаксли есть подобный рассказ (кстати, сильно сделанный под чеховского “Ионыча”). И сам Тим Джэксон говорит, что такие разговоры – об ограничении промышленного производства – идут еще с тридцатых годов. А можно было бы еще подальше в историю углубиться, вспомнить, скажем, Уильяма Морриса – писателя и художника конца 19-го века, призывавшего вернуться к ручному труду. Что он и сам предпринимал – делал художественные изделия вручную, от книгопечатания до обоев.

Александр Генис: Ну, это была революция в дизайне. В Америке до сих пор в ходу обои, сделанные по рисункам Морриса. Подобная артель была и в знаменитом кружке “Блумсбери”: муж Вирджинии Вулф Ленард создал такую же издательскую антрепризу, издавал так свои и женины книги.

Борис Парамонов: И, естественно, прогорел на этом. В том-то и дело: сейчас никакую даже художественную продукцию не двинешь на рынок, если не подчинишься законам того же рынка. А закон один и железный: увеличить производство и сбыт можно только стандартизируя продукцию. Но вот, собственно, тут и начинается главный вопрос, поднятый Тимом Джэксоном. Он начинает с общеизвестного: производительность – то есть количество изделий, выпущенных за час работы, - мотор современной капиталистической экономики. Нарастающий выпуск продукции – это всё, время - это деньги. И действительно, говорит Тим Джэксон, наша способность производить больше при меньшем количестве рабочей силы, не только вывела нашу жизнь из нужды, но и создала общество изобилия.

А вот тут и заковыка. Простой вопрос: а нужно ли изобилие? Причем, растущее изобилие? Но, так устроена капиталистическая экономика: если меньше производишь – растет безработица. Если произведешь больше – утратишь сбыт. Перепроизводство ведет к финансовым кризисам, растут цены на сырье, ухудшается экологическая ситуация – едва ли не главная опасность для современного мира.

Александр Генис: Причем ведь не только заводские трубы портят воздух, то есть не только тяжелая индустрия, но и сельское хозяйство, вот ведь парадокс. В сытом обществе растет население, которое требует увеличения прокорма. А разводить, скажем, свиней, - занятие не менее экологически опасное, чем слив химических отходов в реки. Свиной помет необратимо заражает глубинные воды.

Борис Парамонов: Это как в средневековой Англии, когда началось пресловутое огораживание – землевладельцы подсчитали, что разводить овец выгоднее, чем растить хлеб. Появилась поговорка: овцы съели людей.

Ну и самое главное, общеизвестное настолько, что Тим Джэксон в своей статье даже не особенно это подчеркивает: уменьшение сырьевых запасов Земли. Сейчас ведь встала проблема нехватки даже воды. В общем, как ни крути, но вектор движения ясен – тупик. Экономику сверхпотребления нужно сворачивать, необходимы колоссальные, именно структурные реформы, надо менять систему.

Александр Генис: Об этом говорят полвека, но никто не смог предложить ничего универсального, принципиального. А ведь это вопрос для всех. Скажем, ясно, что третий мир по пути к первому уничтожит среду обитания, но готов ли первый сократить свои потребности радикально – процентов на 70, как подсчитали некоторые зеленые футурологи? Вряд ли. Остаются паллиативные меры.

Борис Парамонов: Тим Джэксон называет некоторые меры, которые можно принять уже сегодня, по его словам. Например: укоротить рабочую неделю. Не следует гнаться за непременной эффективностью производства, тогда получится, что даже если экономика в застое, то безработица не увеличивается, это он так говорит, я себе это не очень хорошо представляю. Ведь создать неэффективную экономику при сохранении занятости населения – это же требует, прежде всего, уничтожить рынок, механизмы рынка. Получается социализм, причем советского образца. Только с другого конца.

Александр Генис: Советская экономика работала, если тут вообще подходит это слово, производя псевдотовар – вооружения, вроде никому не нужных танков. При этом административно-волевыми методами было ограничено потребление, искусственно занижался жизненный уровень.

Борис Парамонов: В том-то и дело: Тим Джэксон, в сущности, предлагает ту же структуру, но с другим как будто содержанием, только неясно с каким. И всё, что он вокруг этого говорит – действительно, не более, чем паллиативы. Например, активизировать те сферы общественного труда, которые по определению не требуют максимальной эффективности, в смысле непрерывно растущего производства. Он называет три таких сферы: образование, социальные службы, медицина. Спрашивается: может ли работа в этих областях решить проблему занятости?

Александр Генис: Не говоря уже о том, во что превратилась современная медицина в передовых странах, главным образом в США. Американская больница – это промышленное предприятие, лечение больных поставлено на конвейер.

Борис Парамонов: Ну, это потому, что медицина в Америке коммерциолизована.

Александр Генис: А если бы не так, если бы в медицине не делались большие деньги, она и не была бы передовой, невозможно было бы ее так технизировать, наполнить такой аппаратурой.

Борис Парамонов: Да это ясно без слов. Но тут можно еще одно противоречие усмотреть, вот из этой сверхпередовой медицины вытекающее: увеличение сроков жизни и, соответственно, рост числа стариков, ложащихся пенсионным бременем на национальные экономики.

Александр Генис: Причем для этого даже не нужно сверхпередовой медицинской техники, достаточно вести соответствующую социальную политику, например в России – 40 миллионов пенсионеров. Так же и во всех странах демократического социализма.

Борис Парамонов: Тим Джэксон еще одно предложение робко вносит: приучать людей к ремеслам, “крафт”, к ручному труду, то есть, и в этой сфере наладить производство немногих, но качественных и долгослужащих изделий. Я тут сразу вспомнил Солженицына, сказавшего: надо вернуть в жизнь ценное понятие ремонта.

Александр Генис: Да и вообще всё то, что говорит Джексон, сильно напоминает программу просвещенного консерватизма, которую разрабатывал Солженицын в Советском Союзе, в Америке, а потом опять в России.

Борис Парамонов: Эти мысли очень идут к Солженицыну с его культурным консерватизмом, но вообще не он их выдумал или впервые высказал. Это идеология и разработки Римского Клуба.

Александр Генис: А какие мысли Тима Джэксона вам показались не то что заслуживающими внимания (заслуживает всё, это реальная, а не выдуманная автором проблема), но как бы исполнимыми?

Борис Парамонов: Не могу ни за что ручаться, я не экономист, но вот эта, пожалуй: нужно резко сократить налоги на труд и резко увеличить на сырье и загрязнение среды. Но вообще Тим Джэксон – симпатичный автор. Меня очень умилило одно его наблюдение: не требуем же мы от дирижера симфонического оркестра с течением времени всё ускорять темпы исполнения симфоний Бетховена. Так бы и с прочим производством.

Александр Генис: Ну а как Вы в этом контексте оцените вторую статью из того же номера “Нью-Йорк Таймс”: Эдвард Теннер, “Плохие, как и мы”?

Борис Парамонов: У Теннера речь не об экономике идет, а, скорее, о морали. Он пишет, что американский прагматический подход к жизни ценит главным образом результат тех или иных усилий, реальные достижения, а не пути их реализации. Но если коснуться как раз методов, то окажется, что многие иконы американской культуры – это люди, вызывающие скорее сложные, а не однозначно позитивные чувства. Меня особенно впечатлил пример с Эдисоном. Великий изобретатель, среди прочего придумавший киноаппарат, тут же и закрепил его за собой, создав концерн “Моушн Пикчерс Патентс Компани”. Он не пускал на рынок кинопродюсеров, заламывая непомерные деньги за патент.

Александр Генис: Поэтому, как пишет Эдвард Таннер, киношники и двинулись в Калифорнию, в Голливуд, где можно было как-то обходить эдисоновские вето.

Борис Парамонов: Еще достойно замечания то, что он говорит о президенте Франке Делано Рузвельте. Соответствующие разговоры нашли одно резюме: если б он не был таким плохим, он не сделал бы столько хорошего. Или еще пример, как раз связанный с экономикой: знаменитые бароны-грабители, создававшие баснословные состояния в конце 19-го века отнюдь не праведными путями. Оказывается, что отношение к ним среднестатистического американца скорее положительное: они, мол, способные были люди. Это напоминает нынешние российские разговоры о Сталине – эффективном менеджере. С одной только разницей: эти американцы, Рокфеллеры и прочие Морганы действительно сделали из Америки мощную и процветающую страну, а Сталин и завел страну в тупик, из которого не было выхода, кроме краха всей системы. Напомню опять: что производила мощная советская экономика? Железо и танки из него.

Эдвард Теннер пишет среди прочего, что тип беззастенчивого дельца даже канонизирован в американском искусстве. Тут знаковая веха – фильм “Уолл-стрит”, герой которого финансист-жулик Гордон Гекко и посейчас вызывает зрительские восхищения.

Александр Генис: Ну, тут нужно уточнить: одно дело кинообраз, другое - реальность. Аферистом Берни Мэдоффом никто не восхищался. Восприятие искусства имеет свою специфику, оно не имеет прямого соответствия с жизненным поведением и оценками.

Борис Парамонов: Так-то оно так, но существуют некие целостные культурные характеристики, описывающие интегральное мировоззрение той или иной культуры. Высший пример дал Шпенглер, создавший, в сущности, новую науку – культурологию. В рамках определенной культуры, говорит Шпенглер, существует стилистическое единство всех ее явлений. Новую западную культуру Шпенглер называет фаустовской, основной ее вектор – стремление вдаль, непрерывный и всё ускоряющийся рост, если угодно, агрессивность. Шпенглера читать не все способны, но для широкого читателя я советую роман Джозефа Конрада “Сердце тьмы” (только не фильм Копполы, который всё перенес во Вьетнам, чем сильно сместил замысел Конрада). Герой романа Курц – это и великий путешественник-землеоткрыватель, первопроходец, и талантливый предприниматель, и в то же время грубый насильник, можно сказать тоталитарный диктатор.

Вот это фаустовский агрессивный активизм – непреложная характеристика Запада. Насилие в нем истреблено в общественной жизни, при полной свободе человека и уважении его всяческих прав, но этот насильнический агрессивный импульс сохранился как раз в хозяйственном строе, в экономике Запада. Запад перестал угнетать людей, освободил колониальные народы, но он продолжает угнетать и насиловать природу. Вот тут и перестраивай экономику, сдерживай рост и ограничивай потребление.

Обеспокоенные люди давно уже говорят о необходимости интеграции Западом некоторых базовых установок восточной культуры, с ее созерцательным характером. Не знаю, что об этом сказать, когда мы наблюдаем Китай и Индию, уже ступивших на тот же путь.

Александр Генис: Прогресс всех ведет – тащит – в одну сторону, и остановить его никто не может, с этим даже инквизиция не справилась. Но как говорил об этой же проблеме Хайдеггер, цитируя своего любимого Гёльдерлина, “Где опасность, там спасение”. Звучит оптимистично, что бы это ни значило.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24618750.html

* * *

На пути к андрогинному социализму

Борис Парамонов: Недавний юбилей Герцена – 200-летие со дня рождения – вполне подходящий повод для того, чтобы еще раз заглянуть в творческое наследие выдающегося русского мыслителя. Герцен известен как создатель теории русского крестьянского социализма – представления о том, что крестьянский мир в России, крестьянская земельная община, не знавшая частной собственности на землю, - дает готовое зерно социалистического переустройства общества. Эта мысль всячески усиливалась у Герцена по мере его знакомства с Западом, где он справедливо усомнился в социалистических потенциях пролетариата, рабочего класса, “работников”, как он говорил: французский работник, пришел к выводу Герцен, - этот тот же мелкий буржуа если не по своему действительному положению, то по идеалам. Мы знаем, что так и сложилось европейское будущее в практике социал-демократических государств всеобщего благоденствия. Относительно России прогнозы или, вернее, упования Герцена оказались не столь точными. Как бы там ни было, политическая мысль Герцена обращалась к социальной реальности. Но крайне интересным представляется тот факт, что первоначальный толчок к выработке социалистического мировоззрения шел у Герцена отнюдь не из потребности в общественном переустройстве. Социализм Герцена – некое интегральное если не мировоззрение, то мирочувствование, можно сказать, некий экзистенциальный поиск.

Известно, что социализм Герцен воспринял в сен-симонистской его интерпретации, но придал ему собственный индивидуальный чекан. И в этом восприятии совсем не было места ни для работников, ни для экономических сюжетов вообще. Социализм в первоначальной рецепции Герцена – это антропология, новое учение о человеке. Вот как писал он об этом в “Былом и думах”:

Диктор: “Сенсимонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном. С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее нa общий труд, отдание ее судеб в ее руки, союз с нею кaк с равным.

С другой - опрaвдaние, искупление плоти... человек достигaл созвучного единствa, догaдывaлся, что он существо целое, a не состaвлен, кaк мaятник, из двух рaзных метaллов, удерживaющих друг другa, что врaг, спaянный с ним, исчез!”

Борис Парамонов: Кaк видим, здесь ни словa не говорится об отмене чaстной собственности и обобществлении средств производствa. Проблемa социaлизмa у Герценa - сексуaльнaя. Он видит социaлизм кaк путь достижения идеaлa - восстaновления некоей чaемой целостности человека. Это идеал aндрогинa, плaтонический миф. Не зaбудем, что Плaтон был автором первой коммунистической утопии.

Герцен писaл своей будущей жене:

Диктор: “Любовь есть единственный возможный путь к восстaновлению человекa... двa человекa, потерянные друг в друге, любовью состaвляют aнгелa, т. е. вырaжaют во всей чистоте первого человекa, возврaщaются к тому единству, которое уничтожaет борение. Двойство - всегдa борение. Бог - един".

Борис Парамонов: Было бы нелепостью понимaть эти словa кaк вырaженное стремление молодого мужчины к соединению с женщиной, понимaть любовь, о которой здесь говорится, в смысле брaчного, вообще гетеросексуaльного союзa: тaкой любви и тaкому союзу никто не мешaл - ни в случaе Герценa, ни в истории человечества вообще это не было проблемой. Проблемa тут у Герценa другая - единство мужского и женского в индивидуaльном "я", то есть aндрогинность, a скaзaть проще и ближе к делу - бисексуaльность.

В социaлизме Герцен поначалу увидел идеологическую мотивировку и сaнкцию своих гомосексуaльных влечений: в попытке учеников Сен-Симонa осуществить, по крaйней мере провозглaсить, aндрогинный идеaл. Сенсимонизм пробудил интерес молодого Герценa процессом Анфaнтенa - сенсимонистского "пророкa", учившего, что идеaльным, или, кaк он говорил, "социaльным", человеком будет aндрогин, муже-женщинa. В кaчестве проективного примерa Анфaнтен выдвинул идею о верховном жреце новой религии сенсимонизмa кaк о пaре - мужчине и женщине - и посвятил много времени поиску своего женского восполнения, совершив для этого дaже путешествие в Египет.

Философы говорят, что для оценки того или иного явления важен не его источник, а собственное имманентное достоинство. Безусловно, то можно отнести и к герценовскому социализму. Вообще он, при всех своих увлечениях, был человеком реалистической складки, умел видеть жизнь такой, как она есть. Но тем более интересно, даже поучительно посмотреть, как его изначальные стремления помешали ему разобраться в сюжетах и конфликтах его собственной жизни.

Читатель “Былого и дум” не может не заметить одного обстоятельства в отношениях Герцена с его друзьями: он постоянно ссорил их с женами или, по крайней мере, неодобрительно о них отзывался. Так было с Кетчером, с Энгельсоном, даже с Боткиной и его французской подругой. Так же не понравилась ему и первая жена Огарева, которой, в свою очередь, не понравилась некая экзальтация в дружбе Герцена и ее мужа. Отношения Герцена с Огаревым имели выраженно эротическую окраску; так, Огарев в одном письме называл “страстью” свою дружбу с Герценом, а Герцен, со своей стороны, называл пресловутую клятву на Воробьевых горах “обручением”. Дальше – больше: когда Огарев, уже после смерти жены Герцена, появился со второй своей женой в Лондоне, Герцен эту жену друга просто-напросто присвоил и народил с ней детей (на что, кстати заметить, не был способен Огарев ни в первом, ни во втором своем браке). И эта ситуация почти зеркально изобразила ту, что перенес сам Герцен в истории его жены и Гервега – немецкого поэта, страстно привязанного к Герцену и в тесном семейном общении заведшего роман с герценовской Натали.

Об этом подробно и страстно пишет сам Герцен в той части “Былого и дум”, которая получила название “Рассказ о семейной драме”. Герцен пишет о Гервеге:

Диктор: “Я с досадой слушал вечное повторение жалоб Гервега на свою слабость, сопровождаемое упреками в том, что мне не нужен ни привет, ни ласка, а что он вянет и гибнет без близкой руки... Затем следовали страстные уверения в дружбе ко мне... Письма его ко мне, оставшиеся у меня, скорее похожи на письма встревоженного любовника, чем на дружескую переписку. Он со слезами упрекает меня в холодности; он умоляет не покидать его; он не может жить без меня, без прежнего полного безоблачного сочувствия... он жаждет начать новую жизнь, -жизнь вдали, лишь с нами – и снова называет меня отцом, братом, близнецом”.

Борис Парамонов: И вот Герцен замечает, что за этими разговорами отношение Гервега к Натали принимает, как говорит Герцен, “более страстный характер”. Собственные гомоэротические наклонности Гервега несомненны, и его роман с Натали являет клинически ясную картину так называемого “комплекса Кандавла”: мужчина, ищущий близости с женой друга или всякого близкого человека, любит не стольку эту женщину, сколько ее мужа, и таким образом символически сближается с этим мужем, женщина в этой игре бессознательных импульсов – субститут мужа.

В русской классике богатый набор этих ситуация явлен у Достоевского: например: в романе “Униженные и оскорбленные” - отношения Ивана Петровича, князя Алеши и Наташи или в повести “Вечный муж”, где главный герой постоянно влюбляется в любовников своей жены.

Собственные тайные (а иногда думается, что и не вполне тайные) гомоэротические наклонности Герцена проявились в том, что, многое заподозрив, во многом и убедившись, он продолжал самое тесное общение с Гервегом и даже поселил его в собственном доме. Постоянный мотив “Рассказа о семейной драме” - самоупреки Герцена: зачем, зная то-то и то-то, он не сделал того-то и того-то. В подробности здесь входить незачем: текст “Былого и дум” доступен всем. Несомненно, что Герцен бессознательно сам хотел того, что произошло, но этот его импульс подвергся у него мощному вытеснению и потому вдвойне и втройне болезненней воспринимал он происходящее. Несомненно, что в этой истории главная вина ложится на Герцена; но с другой стороны, ситуацию такого рода нельзя квалифицировать в моральных терминах, эрос не знает морали. Фрейд, говоря об Эросе и Танатосе, пишет: и вот, видя борьбу этих титанов, мы продолжаем вести жалкий разговор о добре и зле. Необходима спешная оговорка: мы не говорим о ненужности понятий добра и зла, а только о том, что инстинктуальная сфера бессознательного не знает этих понятий.

Интересно, что в постфрейдову эпоху снова всплыла тема эротических измерений общественного устройства – тема сен-симонистская, так остро взволновавшая когда-то молодого Герцена. Здесь нужно, прежде всего, вспомнить книгу Герберта Маркузе “Эрос и цивилизация”, говорящая о необходимости экспроприации прибавочного Эроса и равномерном его распределении среди членов общества. Это довольно эксцентричная теория, но ясно, что она по-своему и очень остро отрефлексировала сексуальную революцию нашего времени. Позволительно думать, что сексуальная удовлетворенность – дело не столько справедливого общественного устройства, сколько индивидуального характера сексуального субъекта. А в сегодняшнем мире эта проблема решается не в порядке социальной революции, но чисто техническими средствами: интернет дал прямой доступ если не к реальному, то к виртуальному сексу всем желающим.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24606240.html

* * *

Мужчины, крепите семью!

В Европе обозначилась, и достаточно остро, небывалая ранее проблема: деклассирование и массовое превращение в бомжей людей вполне респектабельных, твердо состоявших в среднем классе. Это очень своеобразная прослойка населения, никогда раньше ни в каких социологических анализах почти не отмеченная: разведенные мужчины, выплачивающие алименты.

Особенно тяжело обстоит дело в Италии, а также в Испании и Греции, где, как известно, экономическая обстановка значительно ухудшилась по всем показателям. Но передовой в этом невеселом соревновании выступает Италия, где, кстати сказать, разводы были законодательно разрешены только в 1970 году. Кто не помнит фильма "Развод по-итальянски", в котором Марчелло Мастрояни, разлюбивший постылую жену, не мог от нее избавиться иначе, нежели убив, подстроив ситуацию измены и ревности. Сейчас жовиальным итальянцам не нужно убивать жен – им достаточно от них (и детей, прижитых в браке) откупиться, вот этими самыми алиментами. Но выплаты требуемые таковы, что это становится убийственным именно для мужей.

Вот несколько примеров, приводимых Ньй-Йорк Таймс от 27 мая с.г. Умберто Ваги, занимающий вполне корректную должность менеджера по продаже в одной из торговых фирм и зарабатывающий ежемесячно 2200 евро, превратился в бездомного, ночующего в миланском аэропорту, потому что алименты, назначенные ему судом, составляют 2000 евро. Там же, в аэропорту, и моется, и рубашки меняет – потому что продолжает ходить на службу. Такие драконовские суммы оттого еще, что в число алиментов включаются выплаты за дом или квартиру, купленные в рассрочку: эта статья расходов ложится целиком на мужчину, бывшего мужа.

И таких примеров масса – что в Италии, что в Испании с Грецией. Счастье бездомных аборигенов, что климат в этих странах мягкий. Впрочем, как раз о Милане этого не скажешь: я не раз там бывал зимой, и зима там и с дождем, и со снегом, и с ветрами. Как раз в Милане энергичная католическая церковь создала службу помощи этим бедолагам мужского пола при Братстве Святого Франциска Ассизского, в одном из монастырских помещений устроив ночлежку. Комнаты маленькие, но для одного, и здание в саду стоит, так что не стыдно детей пригласить на разрешенные судом визиты. А куда пригласишь ребенка, если живешь в автомобиле или, как упомянутый Умберто Ваги, в аэропорту?

Впрочем, не всем отцам и разрешают встречи с детьми: однажды судья лишил человека отцовских прав на том основании, что он потерял работу. А работу сейчас теряют многие – и как раз в перечисленных странах.

Конечно, не только церковь проявляет инициативу – вопрос стал широко освещаться в печати и дискутироваться в общественных и правительственных организациях. В частности, говорится, что нынешнее законодательство – то есть вот этот самый закон о разводах 1970 года – далеко разошелся с нынешней социальной реальностью. С таким, например, фактом, что работающие женщины составляют в Италии почти половину рабочей силы (46,5%). Тем не менее женщины всюду и всегда признаются пострадавшей в разводе стороной и соответственно вознаграждаются.

Вот тут корень проблемы. Такой подход в сущности означает, что женщин всё еще норовят рассматривать как дискредитированное меньшинство, как одну из групп специального интереса, каковые приоритетно покровительствуются нынешним вэлфэр-стэйт. Между тем женщины – все что угодно, но не меньшинство, а ровно половина человечества, и в передовых странах весьма активная половина; слова "слабый пол" теперь зазорно и произнести, непременно обвинят в "мужском шовинизме" бдительные феминистки.

Интересна история вопроса – и не о женщинах специально, а о демократии в целом. Демократия исторически задумывалась и осуществлялась как общественное устройство, работающее на принципе большинства: что решит (на выборах, на референдумах, просто на митингах) большинство, так тому и быть. Но еще в середине 19-го века английский философ Джон Стюарт Милль в знаменитом сочинении "О свободе" поставил вопрос о меньшинствах в демократии, указав, что их интересы должны приниматься во внимание и уважаться, несмотря на превалирующий принцип принятия решений большинством голосов. У Милля это было еще теорией, но в наше время стало повсеместной демократической практикой: надо ли специально напоминать о нынешних разнообразных меньшинствах и об их тщательно оберегаемых правах?

В отношении к женщинам сказывается вот эта инерция повышенного внимания к меньшинствам, хотя, повторяем, какое это меньшинство?

Вывод: никакая абстрактно провозглашенная норма демократической жизни не поспевает за реальной динамикой этой жизни. Об этом недавно говорил президент США Обама на одной из женских конференций: женщины – уже не меньшинство, и, говоря так, он имел в виду не демографические данные, а нынешний полноправный статус и реальные профессиональные достижения женщин.

Была когда-то советская песенка со словами "Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский союз". Шутники назвали ее гимном алиментищиков. Европа и даже США – не Советский Союз, в том смысле, что закон здесь закон, от него не спрятаться ни на каких просторах, и выполняется он мало сказать сторого – железно. Но законы периодически надо менять. Будем надеяться на перемены к лучшему в состоянии бедных европейских разведёнщиков.

Семью крепить, конечно, надо, но ведь "смотря: какая баба попадется". Или мужик. Однако мужиков в этой ситуации жалко.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24596584.html

* * *

Мутации "Сонаты призраков"

Дмитрий Волчек: 16 мая исполнилось 100 лет со дня смерти Августа Стриндберга. Королевский Драматический театр Стокгольма представил новую версию «Сонаты призраков». Постановщик спектакля – выдающийся шведский хореограф Матс Эк – не впервые обращается к режиссуре в драматическом театре, соединяя в сложной драматургии актёров балета и актёров драмы. Из Стокгольма - Наталья Казимировская

Наталья Казимировская: Пластические эксперименты и необычная хореография Матса Эка, шокирующие обывателей и восхищающие «гурманов» театра трактовки классических балетов, таких как «Жизель», «Лебединое озеро», «Спящая красавица», вошли в историю современного балета.

Говорит Гунилла Хаммар, проработавшая с Матсем Эком 18 лет, сыгравшая главную роль в «Жизели», роль матери в «Спящей красавице» и ряд других:

"Матс Эк обладает невероятной интуицией. При этом он очень понятно и доходчиво объясняет исполнителю, чего он от него хочет. В каждом его, даже самом абстрактном и казалось бы бессюжетном балете, всегда есть очень точно выстроенная драматургия и глубокие подтексты. Обычная казалось бы сценка вырастает до совершенно иного, порой, я бы даже сказала, эпического уровня. Я помню, как мы танцевали вдвоём вместе ещё с одной балериной, изображая школьниц-подростков, жующих жевательную резинку. Мы играли с этой тянущейся резинкой, тянули её друг у друга изо рта, в конце концов, совершенно обматывались ей. И тут уже не было никаких гимназисток, возникали совершенно иные ассоциации. Матса Эка интересуют проблемы власти, проблемы взаимоотношения полов. Работая с ним, надо быть очень подготовленным к репетиции, относиться к этому так же серьёзно, как и он сам. У него уникальная память. На певой же репетиции глюковского Орфея в Стокгольмской опере он уже знал по именам всех хористов и статистов, участвующих в спектакле. Как-то раз произошёл смешной эпизод, когда Матс всё-таки перепутал имена двух хористов, назвав одного из них именем другого. Матс сразу же извинился. «Да ничего страшного, Никлас», – успокаивающе ответил хорист, назвав Матса именем его родного брата - знаменитого шведского танцовщика Никласа Эка...". Наталья Казимировская: В спектакле Королевского Драматического театра «Соната призраков» большую часть мужских ролей Матс «передоверил» женщинам, а часть женских – мужчинам. Девушку-молочницу играет Никлас Эк, Мумию – известный актёр и не менее известный шведский драматург Стефан Гёте, Невесту Хуммеля – актёр и режиссёр Этьен Гласер, слугу Бенгтсона – сестра Матса Малин Эк, даму в чёрном – жена Эка и его муза – блистательная балерина Анна Лагуна. Всё перепуталось и переплелось на сцене, в доме, где собрались герои этой мистической, символической, трудно поддающейся расшифровке пьесе Стриндберга. Главную роль старика Хуммеля – зловещего «срывателя масок», манипулирующего людьми, исполняет ведущая актриса Драматена Стина Экман, знакомая российскому зрителю по фильму Ингмара Бергмана «Фанни и Александр», где она сыграла роль Исмаила.

"В 94 году я сыграла в «Сонате призраков» роль Фрёкен. Спектакль поставил в Драматене польский режиссёр Анджей Вайда. Но я носила в себе этот спектакль ещё раньше, когда увидела в 1973 постановку Ингмара Бергмана. Я этого никогда не забуду! Отголоски бергмановского спектакля звучат в спектакле Матса. Это не значит, что он похож – он не похож ничем, совершенно иной спектакль, но мне всё время вспоминается Бергман, что-то бергмановское в этом спектакле есть... Матс создаёт собственный мир, это чудный мир, в него надо уметь войти. Это было трудно, но я «отпустила себя – и потом уже только наслаждалась. Это оказывается совершенно не важно для актёра, кого он играет, кто это на сцене – мужчина или женщина, к старости полы перестают различаться, это просто люди. Я была счастлива убрать всё это «дамское» и прекратить думать, как я выгляжу, как я звучу... Я подумала, чёрт побери, в конце концов я умная 57-летняя женщина, сколько можно напрягаться и думать о том, как я села, как я встала. Есть более серьёзные вещи о которых можно подумать.."..

Наталья Казимировская: Действие пьесы «Соната призраков» Матс Эк перенёс в дом престарелых – и вдруг, в этой концепции многие вопросы, сложные и не всегда объяснимые эпизоды пьесы становятся понятными. На мой взгляд, это одна из наиболее удачных постановок Матса Эка на драматической сцене. В некоторых его знаменитых спектаклях у меня время от времени возникало ощущение, что балет и литературный текст, произносимый актёрами не стыкуются, что в спектакле побеждает хореограф, что хореографические сцены хочется смотреть без конца, а когда персонажи произносят текст, хочется иногда попросить их замолчать и продолжать сцену пластически, так как пластика оказывается, порой, гораздо более выразительным языком, чем слово. В стриндберговском же спектакле всё смыкается без зазоров. Вдохновлённый музыкой Бетховена, Стриндберг написал пьесу, которая в постановке Эка воспринимается как музыкальное произведение. И это связано не только с тем, что в спектакле много музыки, что почти все артисты играют с лёгкостью на различных музыкальных инструментах классические произведения, а литературный текст переплетается с движением так органично, что иногда не замечаешь, каким образом актёр донёс до тебя мысль: словом или пластическим рисунком... Вообще, драматические актёры делают здесь невероятое, они великолепно двигаются, справляются со сложнейшими хореографическим придумками Эка, владеют музыкальными инструментами... А балетные артисты передают сложнейшие переливы души и способны выразить это словом. Исполнители настолько органичны в своих образах, противоположных их собственному полу, что в одной из рецензий на спектакль было даже предложено выдать денежную премию тому зрителю, кто догадается сам, что роль старого слуги Бенгтсона сыграла Малин Эк – сестра Матса.

Матс Эк: Я навещал свою маму, которая умерла в доме престарелых в Лильгордене. Это было как раз незадолго до того, как я посмотрел последнюю постановку Бергмана, я имею в виду его последнюю постановку «Сонаты призраков». Это потрясло меня невероятно... Я стал думать о том, что происходит с людьми во время их жизни, какие скелеты остаются в шкафу, как в старости это проявляется...

Я очень многому учусь, когда работаю с текстом пьесы, ведь я привык мыслить как хореограф, поэтому у меня возникают сложности. Решать проблемы бывает трудно, но и интересно. Для меня дело всегда в учёбе. Я всё время чему-нибудь учусь. Если человек думает, что он уже всё знает, то ему надо заканчивать с искусством. Балетные актёры иногда убеждены, что разговаривать умеют все, но понимают быстро, что говорить со сцены – это совсем другое дело. Драматическим актёрам непросто приспособить себя и своё тело к хореографии. Они же не умеют этого. Вот, например, Этьен Гласер, который играет седую старуху – бывшую невесту Хуммеля. Эта маразматическая бабулька порхает по сцене с ручным зеркальцем в руках. Да, Гласер не танцор, он не умеет какие-то вещи, ему уже немало лет – и моя работа хореографа и режиссёра понять, что он может и чего нет... Но Гласер наполняет этот образ таким живым содержанием, таким объёмом, до которого танцор скорее всего не смог бы дотянуться.

Мои планы на сегодняшний день – работаю над либретто и партитурой Увертюры-фантазии Чайковского «Ромео и Джульетта». Весной буду ставить это в Королевской Опере Стокгольма.

Дмитрий Волчек: Разговор об Августе Стриндберге в радиожурнале "Поверх барьеров" продолжит культуролог Борис Парамонов.

Борис Парамонов: Исполнилось сто лет со дня смерти Августа Стриндберга – классика шведской литературы и, кажется, единственного из шведских писателей достигшего мировой славы и шумного международного резонанса. Понятно, что раз провозглашенный классиком, Стриндберг им и остается – по крайней мере в Швеции, где его именем названы театры и памятники ему установлены в общественных парках. Но в связи со Стриндбергом не может не возникнуть другой вопрос: а живой ли он писатель сегодня? Не мумия ли? Не многоуважаемый шкаф?

Человеку, не занимающемуся наследием Стриндберга профессионально, а просто более или менее начитанному известно, что до сих пор ставятся пьесы Стриндберга, и самая популярная из них «Фрёкен Жюли». Есть даже экранизации этой пьесы, я по крайней мере видел одну, сделанную очень талантливым англичанином Майком Фиггисом с его тогдашней музой Саффрон Берроуз в заглавной роли. Что до меня лично, я больше переживаю не столько за Стриндберга, сколько за Фиггиса, давно уже не появлявшегося в большом кино. Этот его фильм произвел на меня большое впечатление. Вопрос: объясняется ли это качеством литературного материала или талантом кинорежиссера?

Вот тут самое место сказать главное о Стриндберге. Его романы и рассказы, в том числе и особенно автобиографические, читать сейчас трудно, они очень устарели – и не по тематике своей: тематика у них отнюдь не устаревающая, - а по характеру трактовки и понимания выбранных им тем. Собственно тема у него была одна: мужчина и женщина, их вековечная, изначальная война, борьба не на жизнь, а на смерть. Вечность этой темы в том еще заключается, что она как раз неразрывно связана со смертью – любовь со смертью. Об этом написаны метафизические трактаты – самый известный Шопенгауэром – и оперы – самая знаменитая «Тристан и Изольда» Вагнера. Или проще привести цитату из русского классика:

Любовь, любовь – гласит преданье –

Союз души с душой родной –

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И поединок роковой.

Но в случае Стриндберга дело как раз в том, что у него на месте любви – изначально ненависть. Нет и не может быть любви у мужчины и женщины, они биологические, а лучше сказать именно метафизические враги. Об этом Стриндберг писал десятки раз на сотнях страниц. Причем самые нашумевшие, самые наскандалившие из этих сочинений – открыто автобиографические. Например, сочинение, претенциозно названное «Слово безумца в свою защиту», – это рассказ о его неудавшейся семейной жизни с первой его женой актрисой Сири фон Эссен. Автор хочет представить эту историю если не как трагедию, то как тяжелую драму. На самом деле это комедия – тем особенно обидная, что этот эффект отнюдь не входил в намерения автора. Нечаянный комизм – это очень обидно. И комичен тут автор.

Стриндберг был женат еще два раза, и с теми же последствиями – скандалами, разводами и обнародованием подробностей на потеху публики. Правда, во всех его браках были дети, так что Стриндберга не назовешь совсем уж несостоятельным мужчиной. Но общее впечатление его семейной саги – комическое. Томас Манн в одной статье о Стриндберге рассказал, как он неудержимо смеялся, читая второй такой семейно-биографический роман Стриндберга Inferno («Ад»): когда жена севшему обедать Стриндбергу поставила на стол кувшин воды и горшок обглоданных костей.

Но вот резюмирующее суждение Томаса Манна из той же статьи:

«Едва ли найдется другой писатель или исповедник, который пожертвовал бы своей биографией с такой беспощадностью, как он. Адский комизм, который зачастую царит в ней (представляя собой нечто гораздо более глубокое и страшное, чем так называемый юмор, которым он, как и другие великаны, совершенно не обладал), лишь отчасти является порождением его яростного бунта против окружающего буржуазного общества, в котором он был уже чужим. В сколь значительной мере к его отчаянной борьбе против этого общества (успехом у которого он тем не менее дорожит (примешивается стихийное и демоническое, лучше всего видно на его отношении к женщине, где полемика против современной идеи эмансипации играет самую незначительную роль и тем большую, – извечная и мифическая, непримиримая вражда полов. Нигде в литературе не найти комедии более дьявольской, чем его супружеская жизнь, его слабость к женщине и ужас перед нею, его свято моногамное почитание и прославление брака и полнейшая неспособность вынести его».

«Адский комизм», «дьявольская комедия» – вот масштаб, задаваемый Томасом Манном для Стриндберга. А юмора ему как раз и не хватало – чтобы попытаться правильно понять свои проблемы и роковую неспособность ужиться с любой из выбранных им женщин. Мотивировки этих ситуация Стриндберг пытался увидеть в извращенном характере современной ему культуры, как раз в это время начавшей носиться с идеей эмансипации женщин. В этой идее, в этой начавшейся практике – источник всех нынешних бед, считал Стриндберг. «Дьяволит баба», как говорит дьячок в рассказе Чехова.

Мы теперь понимаем, что эмансипация женщин тут была ни при чем, что Стриндберг был не способен справиться ни с одной женщиной: хоть эмансипированной и подпорченной успехом актрисой, хоть с самой примитивной служанкой. Дело было не в женщинах, а в нем самом – в его собственной нелюбви к женщинам, в ненужности ему брачной жизни.

Человек современного сознания скажет о проблеме Стриндберга: «для меня так это ясно, как простая гамма». Но в его время таких гамм еще не различали, а если и различали (что скорее всего), то не говорили об этом прямо: не тот был язык культуры, не тот дискурс. Тут стоит привести несколько слов из статьи Александра Блока, написанной как раз на смерть Стриндберга в 1912 году:

«Стриндберг принадлежал к тем образцам человечества, к типу которых рано или поздно начинают стремиться многие люди. Явно обновляются пути человечества… культура выпустила в эти переходные годы из своей лаборатории какой-то временный, так сказать, пробный тип человека, в котором в различных пропорциях смешано мужские и женское начало».

Что бы мы сказали сейчас, что требуется сказать сейчас для понимания Стриндберга? Что он был несомненным репрессированным гомосексуалистом, и Блок это понимал, потому что и сам был таким. Психоанализ, конечно, отравил все эстетические плоды, невозможно теперь брать искусство вне этого психоаналитического коэффициента. Как сказал по другому поводу Набоков: однажды найденное на загадочной картинке, не может быть потеряно.

Но есть старое философское правило: происхождение предмета или явления еще не отвечает на вопрос о его ценности. Эстетический феномен может возникнуть на любой психологической почве. Вопрос не в том, кто ты, а что ты делаешь.

И тут я бы сказал следующее. Эстетически ценными, способными и сегодня волновать любителя литературы остаются у Стриндберга его пьесы, тогда как прозу читать почти нельзя - или можно, только реагируя на нее юмористически. К любому прозаическому произведению Стриндберга в качестве некой элементарной морали можно поставить финал пушкинской поэмы «Домик в Коломне»:

Вот вам мораль: по мненью моему,

Кухарку даром нанимать опасно;

Кто ж родился мужчиною, тому

Рядиться в юбку странно и напрасно:

Когда-нибудь придется же ему

Брить бороду себе, что несогласно

С природой дамской… Больше ничего