Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Тут нужно еще одну особенность отметить у Быкова. Он почти всегда работает на историческом материале, и ''Остромов'' не исключение. В его сюжетную основу положена действительная история авантюриста, выдававшего себя за масона и вступившего в связь с ОГПУ, каковая связь недолго, конечно, продолжалась. И вот тут самое важное. Быков понял, что фантастический жанр диктуется даже не закономерностями литературной эволюции, а самой российской историей – после семнадцатого года ставшей уже чудовищной фантастикой. Эта фантастика и сейчас продолжается, в других формах, естественно. Виктор Пелевин, кстати, разрабатывает эту жилу – нынешнюю русскую фантасмагорию. А Быков взял на себя недавнее – а может быть уже и давнее советское прошлое.

Главный прием Быкова – взять вот эту самую русскую фантасмагорическую реальность и надстроить ее дальнейшей, уже своей, чисто литературной фантазией. В ''Остромове'' это линия второго главного героя – Дани Галицкого, вот этого ученика чародея, который у заведомого, но талантливого жулика научился левитации, и даже не от него лично, а оказавшись в атмосфере всяческих, порой нечистых и небезопасных чудачеств. Мораль тут такая: одаренному человеку безразлично от кого или от чего получить толчок, чтобы самому взлететь. Но вот что получается: история Остромова интереснее истории Дани, то есть русская реальность, историческая и всякая, интереснее любой мистики, хоть восточной, хоть западной. Кстати, такую же ситуацию мы видим у Пелевина, тоже обожающего пристегивать всякую мистику к русской истории и жизни, и с тем же результатом: реальная Россия оказывается интересней любых фантастических концепций, к ней присобаченных. Трудное это дело: русскому писателю соревноваться с русской историей. Дмитрий Быков делает это дело честно и с обнадеживающими результатами.

Дмитрий Волчек: В шорт-лист литературной премии ''Большая книга'' в 2011 году вошел роман Алексея Слаповского ''Большая книга перемен''.

Алексей Слаповский: Поскольку я попал в финал премии ''Большая книга'', я прочитал всех финалистов. Мне это было интересно. Всё на пользу идет. В свое время Хемингуэй сказал, что очень полезно читать плохие книги (и я с ним согласен), чтобы учиться, как не надо писать. Хорошие книги тоже читать полезно. Вообще, человеку зрелому все полезно. Особенно мне понравилась книга Оли Славниковой ''Легкая голова'', которая, правда, не стала лауреатом. Мне понравилась книга Солоуха ''Игра в ящик'', которая тоже не стала лауреатом, мне глянулась книга Cорокина ''Метель'', которая стала лауреатом – вот тут у нас совпало. А что-то не очень понравилось или совсем не понравилось. И такое бывает. Но тут такие цеховые умолчания, тут я распространяться не буду. Дмитрий Волчек: Вручавшийся в этом году ''Букер десятилетия'' достался книге литературоведа Александра Чудакова ''Ложится мгла на старые ступени''. Награду получила вдова автора, Мариэтта Чудакова. Решение букеровского жюри разочаровало тех, кто ожидал очередного скандала. Переводчик Ксения Старосельская считает награду и выход расширенного варианта книги Чудакова в издательстве ''Время'' важнейшим событием года.

Ксения Старосельская: Это совершенно замечательная книга, и очень важно, что о ней снова вспомнили. А сейчас она еще вышла в сочетании с дневниковыми записями и письмами. А поскольку сейчас все события литературной и художественной жизни волей-неволей (для меня, во всяком случае) затмевают социальные события, происходящие в нашей стране, то для меня очень приятным открытием был телеканал ''Дождь''. Я увидела группу молодых людей – искренних, честных – которые хотят разобраться в том, что происходит и, главное, позволяют нам что-то понять или что-то увидеть, а дальше уж наше дело – оценим мы это или нет. По-моему, это очень важно.

Дмитрий Волчек: Для постоянного автора радиожурнала ''Поверх барьеров'' Анны Асланян 2011 год был весьма удачным: вышли ее переводы романов Тома Маккарти ''Когда я был настоящим'', ''Хоксмур'' Питера Акройда и ''Стрела времени'' Мартина Эмиса. Я попросил Анну рассказать о книге, которая больше всего понравилась ей в этом году. Анна Асланян: Лучший из прочитанных мной в 2011 году романов – “Open City”, первая книга Теджу Коула, нигерийца, живущего в Нью-Йорке. По этому “Открытому городу” бродит герой, молодой африканец, врач-психиатр, недавно перебравшийся в Америку. В ходе прогулок он ведет своего рода дневник: размышляет о музыке, философии, истории, вспоминает детство. Занятия эти можно условно назвать психогеографией; с подобным определением согласен и автор, который считает себя последователем В. Г. Зебальда, немецкого писателя, чья книга “Кольца Сатурна” вдохновила многих на использование окружающего ландшафта в качестве катализатора для собственных мыслей.

Проза Коула своей отточенностью и ясностью напоминает прозу Джона Кутзее. Сухость изложения, напряженная атмосфера повествования, умение заглянуть в глубину явления и написать о нем без прикрас, избегая лишнего проявления эмоций, – таковы особенности стиля обоих писателей, опытного и начинающего. Но если нобелевский лауреат порой не может удержаться от морализаторства, то дебютанта в этом никак не упрекнешь.

Исследуя городские районы, герой то и дело задает себе вопрос: что им движет? Желание обрести себя? Познать свою историю? Историю города, в котором все – иммигранты? Выводов из обдуманного читателю, к счастью, не предлагают; дневники пишутся не для этого. Пожалуй, наиболее выпукло итог своих размышлений герой подводит, вспоминая похороны отца: “Быть живым, думал я, значит одновременно быть оригиналом и отражением”.

Нью-Йорк известен как город победившего мультикультурализма; Коулу удалось, не теряя объективности, показать, что сторон у этого понятия не меньше, чем культур. Темнокожий рассказчик признается, что ему не доводилось испытывать на себе открытый расизм, но и не надеется избавиться от статуса чужака. Прошлое не отпускает героя – оно пропитано насилием, которое не вычеркнуть из воспоминаний. Однако для него важно другое: понять, что он не жертва истории, а ее часть. “Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе” – эти слова приходят в голову, когда закрываешь книгу, словно заканчиваешь разговор, к которому тебе еще не раз предстоит возвращаться.

Дмитрий Волчек: Одной из сенсаций литературного года во Франции стал необычайный успех книги Эмманюэля Каррера ''Лимонов'', романизированной биографии российского писателя и политика. Книга стала бестселлером, получила премию ''Ренодо'', а Николя Саркози рекомендовал ее членам кабинета министров. А вот парижской журналистке Кире Сапгир книга о ее давнем знакомом не понравилась:

Кира Сапгир: Это вещь, которая произвела на меня отвратительное впечатление, о чем я написала детальный разгром для ''Литературной газеты''. Мне, правда, понравилось название ''Лимонов'', потому что это мой старый приятель, который вдруг превратился в некое имя нарицательное, в некий жупел. В этом году по время раздачи литературных премий во Франции было несколько очень интересных писателей. Особенно роман ''Гастон и Гюстав'', который получил премию ''Декабрь''. Это совершенно замечательная вещь, и я надеюсь, что она будет переведена на русский. Книга в похвалу литературного труда. Главный герой – это статуя Флобера. Дело происходит в Руане, где родился Флобер, работал и жил. Эта статуя стоит у родильного отделения и как бы сторожит мир между миром уже живых и еще не родившихся, а иногда между миром живых и мертвых, потому что рождаются два близнеца недоношенных, один умирает, и его забирает эта огромная статуя Командора, вот этот Гюстав Флобер. Дмитрий Волчек: Кира Сапгир говорила о романе Оливье Фребура ''Гастон и Гюстав'', вышедшем в парижском издательстве ''Меркюр де Франс'' в сентябре 2011 года. Ну а в Москве взахлеб читают книгу, которая в Париже имела успех 5 лет назад. Наконец-то перевели роман Джонатана Литтелла ''Благоволительницы'', получивший Гонкуровскую премию в 2006 году. Герой, офицер СС вспоминает о своих злодеяниях. Я не принадлежу к числу поклонников этой книги, мне она показалась образчиком поп-литературы, сродни сочинениям Дэна Брауна, да еще с каким-то фадеевским привкусом. Но знаю, что я в меньшинстве: роман Литтелла нравится в Москве очень многим, – в частности, главному редактору журнала ''Иностранная литература'' Александру Ливерганту.

Александр Ливергант: Для меня – три события года. Первые два связаны с живописью и третье – с литературой. С литературой связан роман Литтелла ''Благоволительницы'', который, наконец, вышел на русском языке и который впервые во фрагментах появился у нас в журнале несколько лет назад. Это в высшей степени художественное произведение, но на очень прочной базе документального материала, связанного со Второй мировой войной и, прежде всего, с войной на Восточном фронте. Я очень рекомендую всем прочесть эту книгу. А что касается живописных впечатлений, то это, во-первых, в Пушкинском музее выставка ''Парижская школа'', а второе впечатление – это музей Магритта в Брюсселе, где картины Магритта соседствуют с его высказываниями об искусстве, о литературе, о культуре, которые вывешены между картинами, и это создает отличное сочетание.

Дмитрий Волчек: Серьезное впечатление роман Джонатана Литтелла ''Благоволительницы'' произвел и на переводчика и социолога Бориса Дубина.

Борис Дубин: Этот роман построен как документ, но документ от первого лица. Герой и рассказчик – не могу не вспомнить старой советской формулировки – ''нацистский изверг''. Его бы так назвали в 50-е годы в Советском Союзе. Это в некотором смысле вещь, которую мало с чем можно сравнить. Есть маленькая новелла Борхеса ''Deutsches Requiem'' – одна из первых попыток такого рода героя заставить говорить от первого лица. Но то – малая новелла, и все сколько-нибудь болезненные подробности Борхесом довольно тонко устранены. А здесь – нет. Наоборот, эта книга очень мучительная, но абсолютно, мне кажется, необходимая для чтения. И еще я бы назвал книгу Ирины Ясиной «История болезни» о том, как человек живет в болезни, борется с болезнью. Поразительно, что это не только история и не только конкретные болезни конкретного человека, но это гораздо в более широком смысле история. Опять-таки это из разряда книг, которые надо прочесть. Еще одно впечатление – это ''А(Поллония)'' Варликовского. Хотя я человек глубоко не понимающий в театре и, видимо, его внутренне не любящий, но для меня это было одно из самых сильных театральных впечатлений моей жизни. И из кино – ''Елена'' Звягинцева и ''Жила была одна баба'' Андрея Смирнова. Рад за Андрея Cмирнова, который вернулся в кино после нескольких десятков лет. И для него самого, и для нынешнего кино очень новые и важные интонации и повороты в обращении к истории ХХ века. И ''Елена'' – фильм по-своему обманчивый, его легко принять за поверхностное, реалистическое кино, но в нем есть несколько важных, глубоких мотивов, связанных даже с тем, о чем там почти не говорят. Как люди воспринимают различия, самые разные – по имуществу, по месту жительства, по возрасту, по биографии? Способны ли люди (там есть очень важный запрятанный мотив) воспроизводиться? Детей не будет у этого героя и у его дочери, которые очень любят друг друга, хотя на внешний вид это не назовешь любовью. Там есть очень важный мотив, что героиня, которая, в конце концов, становится убийцей, у нее-то как раз все в этом смысле хорошо – есть сын, есть внук, и так далее, но это семья абсолютно чудовищная. И другая семья, которая не воспроизведется. Вот эта проблема социологически меня очень интересует, это проблема невоспроизводимости семьи, человека какого-то социального и культурного порядка, она мне кажется очень важной. И не могу не упомянуть о двух музыкальных фестивалях, которые только что прошли в Москве. Это фестиваль Губайдулиной, связанный с ее юбилеем, совершенно потрясающий, и абсолютно уникальный фестиваль современной академической российско-итальянской музыки, который только что закончился. Бесподобно составленный, замечательно сыгранный, открывший просто несколько выдающихся имен в современной итальянской (молодой, в том числе) музыке. Это, конечно, потрясающая удача.

Дмитрий Волчек: Выпустило роман ''Благоволительницы'' издательство ''Ад Маргинем'', но главному редактору Александру Иванову сейчас не до литературы, он увлечен революцией белых ленточек.

Александр Иванов: Уверен, что все, что случилось в этом году в декабре – Болотная, митинг на Чистых прудах и вообще политическая взвинченность конца года – это все создало другую перспективу того, что произошло в году. Поэтому у меня только одно событие будет в культурном плане, которое рифмуется с этим. Это фильм Сергея Лобана ''Шапито-шоу'', который неожиданным образом перекликается с перестроечными фильмами Соловьева, но каким-то образом вводится через этот фильм атмосфера, которая сейчас себя как бы и демонстрирует, то есть атмосфера горизонтальной связи между людьми и желания перемен, но перемен не столько даже прямо политических, а другой лексики, другого типа отношения друг к другу. Фильм об этом. На меня он произвел сильнейшее впечатление. Сейчас он выйдет в прокат.

Дмитрий Волчек: Разделяет настроения Александра Иванова и литературный критик Анна Наринская.

Анна Наринская: В конце года невозможно посмотреть на весь предшествующий год, отрезав последние месяцы. Мне очень понравился последний роман Уэльбека, я считаю, что это очень важная, хорошая книга. Мне понравился фильм Триера ''Меланхолия'', как, впрочем, мне нравится практически каждый его фильм. Но главное культурное впечатление последнего времени – это то, насколько культура и наши культурные переживания и соображения легко отошли на второй план. В последний месяц это видно не только по интернету, но и по нашим собственным чувствам и переживаниям, как вдруг все вещи, которые казались важнейшей жизненной составляющей, вдруг рассеялись, размелись, и их заменили довольно бессмысленные разговоры – какого числа нужно выходить на какую площадь, под какими лозунгами, и так далее. И это вызывает смешанные чувства. Я подхожу к Новому Году в абсолютно взбаламученном состоянии, потому что я себя такую, революционную не люблю.

Дмитрий Волчек: Общественный подъем после выборов 4 декабря вытеснил на второй план все прочие сюжеты. Литературовед Сергей Зенкин считает, что это только на пользу культуре.

Сергей Зенкин: Очевидно, в общественной области самое сильное впечатление – это резкая активизация политической жизни в нашей стране. Непонятно, куда это процесс приведет и не уйдет ли он в песок, я второй раз в жизни это вижу, но факт тот, что сама жизнь стала действительно активно двигаться, и это не просто политическое, но и культурное движение, потому что это открытие новой сферы, куда сейчас интенсивно идет интеллектуальная и моральная энергия. А, значит, и то, что обычно называют культурой, то есть художественное творчество, всякая художественна самодеятельность и прочее, что идет по ведомству Министерства культуры, оно тоже получает новое место в этом процессе, новую энергетическую позицию. Дмитрий Волчек: ''Самым болезненным событием года'' Борис Дубин назвал смерть Анатолия Гелескула. Осенью вышла книга ''Огни в океане'' – антология поэтических переводов Гелескула с испанского и португальского. Говорит переводчик Марина Бородицкая.

Марина Бородицкая: Книгу ''Огни в океане'' он даже успел подержать в руках. Это, конечно, литературное событие. Смерть Гелескула – огромная потеря для всех нас. Хочется и какое-то более веселое событие тоже вспомнить. Вот недавно премию Чуковского вручили, как раз в день похорон Гелескула. Я в жюри была, и пришлось мне идти вечером в ЦДЛ на это веселое событие, вручать премию имени Чуковского. Там несколько номинаций, и меня очень порадовало, что самую, пожалуй, главную номинацию ''за заслуги перед отечественной детской литературой и поэзией'' получил замечательный поэт и писатель из Петербурга Сергей Махотин.

Дмитрий Волчек: Директор Польского культурного центра в Москве Марек Радзивон читал в 2011 году книгу воспоминаний многолетнего сотрудника нашей радиостанции и публицистику самого знаменитого российского политзаключенного.

Марек Радзивон: Это воспоминания адвоката Дины Каминской, которую выпустило ''Новое издательство''. Очень важная книга и замечательно написанная, с таким ремеслом литературным очень хорошим. Очень важная книга про совесть, про постоянное сомнение человека, который работает в суде. Мне кажется, что для студентов журфака это должно быть обязательное чтение, и не только в России. А вторая вещь, которую я тоже бы назвал литературной. Это маленькая колонка раз в две недели Михаила Ходорковского в ''New Times''. Несмотря на всю общественную и политическую подоплеку этой истории, я увидел в том, что пишет Ходорковский, почерк Шаламова, почерк сухого, холодного пересказа. И это производит на меня огромное впечатление, несмотря на всю политическую обстановку, связанную с фамилией Ходорковского.

Дмитрий Волчек: Михаил Сапего, редактор издательства ''Красный матрос'', говорит, что занят своими проектами, а за чужими не следит и все время тратит на чтение рукописей. Михаил Сапего: У издательства наметился уклон в сторону наивной литературы, народного творчества, поэтому я читал весь год рукописные девичьи песенники 30-х годов. Венцом этого увлечения стал выпуск, десять лет она собиралась, ''Антологии народных песен времен Великой Отечественной войны'' с буклетом внутри, где о каждой песне рассказывается о ее происхождении, откуда она взята. Причем одно дело – собрать, другое дело – записать это все, 27 песен. Диапазон исполнителей очень широкий, от Хора ветеранов Ленинградского военного округа до семилетнего мальчика, от артистов Ленконцерта до Митьков, от рок-звезд типа Чижа до актеров Большого драматического театра имени Товстоногова. И сам буклет, он тоже на основе моей коллекции портсигаров солдатских, детских рисунков времен Великой Отечественной войны. Все это очень аутентично, и за это не стыдно.

Дмитрий Волчек: Телеведущий Александр Гордон рассказал моей коллеге Тамаре Ляленковой о своем издательском опыте.

Александр Гордон: Я принял участие в издании книги близкого мне человека Марии Правды. Книга называется ''Площадь отсчета''. Это исторический роман, он охватывает события Декабрьского восстания и воцарения Николая Павловича. Об этом сказано уже столько и так, что, казалось, ничего нового сказать нельзя. Оказалось, что можно, потому что Николай Павлович – фигура в нашей истории недооцененная и во многом оболганная. Надо помнить, что ему было 27 лет, когда он воцарился и сделал это не по своей воле. И поскольку это произведение все-таки художественное, то такое странный способ приблизиться к этому человеку на очень короткую дистанцию произвел на меня сильное впечатление. А если говорить о том, что я перечитываю, то у меня есть две книги, одна – в начале года, другая — во второй половине года. В начале года я перечитывал ''Войну и мир'', а во второй части я перечитывал ''Соборяне'' Лескова. Я уже даже не консерватор, я уже ретроград.

Тамара Ляленкова: А это странная вещь – с возрастом люди перестают читать художественную литературу. Мемуаристику предпочитают.

Александр Гордон: Мне кажется, что это вполне закономерно, потому что все на все похоже и раз сказанное уже никогда не пропадает, не исчезает. Кроме того, помните у Маяковского: ''Книги? Что книги!''. Когда жизни остается все меньше, а опыта жизненного все больше, вероятно, какие-то метаморфозы с чтением происходят. Вообще чтение – это удел молодых людей. Да и то не уверен. Если вспомнить, что Александр Сергеевич Пушкин не читал ничего из великой русской литературы, ну не довелось ему прочесть и, тем не менее, писал русскую классику, то, может быть, принцип начитанности в литературном творчестве и насмотренности в кинотворчестве пора пересмотреть.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24442370.html

* * *

За что Запад любит Чехова

Александр Генис: В праздничном Нью-Йорке, где, как всегда, царит ''Щелкунчик'', на этот раз к Чайковскому присоединилась музыка чеховской драмы. С большим успехом труппа ''Классической сцены'' под управлением режиссера румынского происхождения Андрея Белградера поставила ''Вишневый сад''. В спектакле заняты многие замечательные актеры, но главной звездой стал, конечно, культовый американский актер, любимец артхаусного кино Джон Туртуро. (Его хорошо знают по фильмам братьев Коэн, особенно он отличился в картине ''Бартон Финк'', где играет главную роль неудачливого драматурга в Голливуде). В постановке Белградера Джону Туртуро досталась самая противоречивая роль в пьесе – Лопахина. И он сыграл ее так, что по словам критика ''Нью-Йоркера'' Джона Лэра, донес всю ''трагикомическую музыку двусмысленности'' чеховского диалога.

Новая версия ''Вишневого сада'', как это всегда бывает с удачными спектаклями, привела к вечному разговору о Чехове. Разговору, который, собственно, никогда не прекращался, потому что тайна его драмы не устает соблазнять американский театр и провоцировать американских критиков.

Пожалуй, единственный из русских классиков, который стал своим в Америке, Чехов считается автором не экзотическим, как, скажем, Достоевский, а современным и вечным.

Возможно потому, что никто лучше Чехова не умел показать трагедию будней. Комедию, впрочем, тоже. Только они у него не очень отличаются. Это и демонстрирует чеховская драма – высшее проявление его таланта, а также всей русской сцены. Между Шекспиром и Беккетом нет пьес лучше, чем ''Вишневый сад'' и ''Три сестры''. Успех нынешней постановки Белградера особенно важен, ибо чеховская драма так совершенна, что ее очень трудно адекватно поставить. Конфликт в его пьесах неразрешим, реплики бессодержательны, паузы значат больше слов, события ничего не меняют. При этом чеховская пьеса включает всю жизнь, и, пройдя сквозь нее, ты становишься если не мудрым, то умудренным. В ''Вишневом саде'' каждого персонажа можно прикинуть на себя. С возрастом ты просто меняешь маски – от вечного студента Пети до умного пустослова Гаева. И еще: у Чехова всех жалко.

Сегодня, воспользовавшись поводом, я пригласил в нашу студию Бориса Парамонова, чтобы обсудить с ним уникальное место Чехова в западном литературном и театральном каноне.

Борис Парамонов: Я думаю, нужно исходить из того, что Чехов был писателем того периода русской истории, когда Россия в очень значительной степени вошла в орбиту европейской культуры, сама стала более или менее европейской страной. Люди, представленные Чеховым, были похожи на их европейских современников. И реалии тогдашней русской жизни были схожи с европейскими, с западными.

Александр Генис: Между прочим, то же можно сказать о Тургеневе. Это был первый русский писатель, которого начали активно переводить на Западе. Это кажется вполне логичным: западник Тургенев находит естественный путь на свою духовную родину. И все же никто из русских классиков – ни Тургенев, ни даже Пушкин, не стали на Западе классиками просто, как, скажем, Шекспир. Чехов уникален. Он рассказывает миру не о русском человеке (чем, скажем, подкупает западного читателя Достоевский), а о человеке вообще. Тут все глубже, чем западничество Чехова. Да еще и вопрос, можно ли назвать западником Чехова?

Борис Парамонов: Западничество – это идеологическое направление, а не литературная школа. Но у Чехова можно выделить некое мировоззренческое ядро, и оно, конечно, ориентировано на современную ему европейскую культуру. Он писал: справедливость велит мне говорить, что электричество и пар больше дали человечеству, чем целомудрие и воздержание от мяса. В общем-то, он был, что называется, за прогресс и говорил еще: время, когда меня пороли и время, когда перестали пороть, несравнимы. И, конечно, тут не только какие-то узко биографические отнесения, а это как бы метафора общероссийского прогресса. Чехов родился, когда еще существовало крепостное право, его дед был крепостным Черткова, будущего толстовца, а он, внук этого деда, стал врачом и писателем. Вот очень зримая и выразительная мера русского прогресса того времени.

И здесь же нужно сказать о литературной школе Чехова. С одной стороны, это Тургенев, но отношение к нему у Чехова очень сложное, амбивалентное - это ученичество и борьба одновременно: ситуация, вообще свойственная истории литературы, а ныне теоретически осмысленная в качестве некоего закона литературной эволюции.

Александр Генис: Бремя влияний, или страх влияния – концепция американского литературоведа Гарольда Блума.

Борис Парамонов: Совершенно верно: отношение Чехова к Тургеневу без зазора укладывается в рамки этой теории. Но нужно указать еще одно влияние, куда более однозначное: ученичество Чехова в школе Золя и Флобера. Об этом еще в двадцатые годы была написана работа Леонида Гроссмана.

Вот почему Чехов Западу понятен. Можно даже сказать, что одно время он был на Западе модным писателем, даже сильнее – законодателем моды. Это было в двадцатые годы. Тут мне хочется привести одно высказывание Сомерсета Моэма из его книги ''Подводя итоги'':

Диктор: ''Мне не повезло в том смысле, что я всерьез взялся за жанр рассказа в такое время, когда лучшие писатели Англии и Америки подпали под влияние Чехова. Чехов превосходно писал рассказы, но талант его не был универсален, и он благоразумно держался в пределах своих возможностей. Человек он был, видимо, бодрый и энергичный, но творчество его отмечено унынием и грустью, и ему как писателю претил насыщенный действием сюжет и всякое излишество. Персонажи его не отличаются резко выраженной индивидуальностью. Как люди они его, видимо, не очень интересовали. Может быть, именно поэтому он способен создать впечатление, будто между ними нет четких границ, и все они сливаются друг с другом как некие мутные пятна; способен внушить вам чувство, что жизнь непонятна и бессмысленна. В этом и состоит его неповторимое достоинство. И этого как раз не уловили его подражатели''.

Александр Генис: ''Чеховскими'' рассказами не о чем до сих пор набиты журналы, включая ''Нью-Йокер''. Но это от того, что Чехова неправильно поняли. Неправда, что у него ничего не происходит. Просто то, что происходит, ничего не меняет. Так или иначе, Моэм, сторонник мускулистого сюжетного рассказа в духе Киплинга или Джека Лондона, фиксирует русские особенности Чехова. Характерно, что Моэм там же говорит, будто материал западных писателей иной, им не с руки копировать русскую никчемность и тоску.

Борис Парамонов: Как посмотреть. У Эренбурга в книге ''Виза времени'' в статьях об Англии говорится о моде на Чехова (те же двадцатые годы), и объясняется это тем, по Эренбургу, что на место бодрых и активных строителей империи, биржевиков, фабрикантов и мореплавателей пришли некие беспредметные мечтатели, которым лучше всего подходит русская кличка ''интеллигенты''. И они вслед за чеховскими сестрами уныло повторяют: в Москву, в Москву, в Москву, понимая при этом, что Москва – не географический пункт, а некая метафора.

Александр Генис: Собственно, и у Чехова в ''Трех сестрах'' это метафора. Из Перми, выведенной в пьесе, в Москву поезда ходили…

Борис Парамонов: Конечно. Там же Эренбург говорит, что и другой чеховский мотив популярен: мы увидим небо в алмазах, при полном сознании того, что алмазы добывают кафры в колониях.

Александр Генис: Хорошо, давайте приведем конкретные примеры чеховского литературного влияния.

Борис Парамонов: Я однажды у Олдоса Хаксли обнаружил рассказ, сработанный прямо по Чехову: об интеллигентской супружеской паре с художественными амбициями и квази-антибуржуазными установками; ''Ионыч'', конечно, был моделью. Но есть одно имя, которое всегда упоминается в этом контексте: Кэтрин Мэнсфилд. И тут нужно привести суждение Хемингуэя:

Диктор: ''Мне говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет хорошие рассказы, даже очень хорошие рассказы, но читать ее после Чехова – всё равно что слушать старательно придуманные истории еще молодой старой девы после рассказа умного знающего врача, к тому же хорошего и простого писателя. Мэнсфилд была как разбавленное пиво. Тогда уж лучше пить воду. Но у Чехова от воды была только прозрачность''.

Борис Парамонов: Вот интересно: Моэм говорит о мутных пятнах у Чехова, а Хемингуэй о прозрачности. Понятно почему: первый имел в виду тематику чеховских рассказов, а второй – манеру письма. И еще деталь: Моэм говорил, что у рассказа должно быть начало, середина и конец, а Чехов советовал: написав рассказ, выбрасывайте начало и конец. И Хемингуэй молодой прямо следовал этому принципу: отсюда видимая бессюжетность его ранних рассказов из книги ''В наше время''. Всё держится подтекстом. Это чеховская школа. Так что и помимо Кэтрин Мэнсфилд можно обнаружить англоязычных учеников Чехова.

Александр Генис: Татьяна Толстая рассказывает, что в американском университете, где она преподавала, она предложила студентам сравнить два сходных по теме рассказа Чехова и Мэнсфилд и сказать, что им больше понравилось. Больше понравилась Мэнсфилд.

Борис Парамонов: Да, не Хемингуэи учились в группе у Татьяны Никитичны. Кстати, Кэтрин Мэнсфилд в жизни (''по жизни'', как сейчас в России говорят) старой девой не была: она была замужем за Миддлтоном Мёрри и вообще была острой штучкой. И так же, как Чехов, умерла молодой от туберкулеза.

Александр Генис: Поговорим, однако, о нынешней постановке ''Вишневого сада'', да и вообще о чеховских спектаклях в Америке.

Борис Парамонов: Следующие слова из рецензии Бена Брентли показались мне отвечающими духу чеховской драматургии, какой она была представлена в нынешней постановке ''Вишневого сада'': ''Неувязка того, что в пьесе создает одновременный эффект комедии и трагедии, - это, возможно, и есть соположение того и другого в самом Чехове. Ритм неуместно сказанных слов и неловких жестов превращает нынешнюю постановку ''Вишневого сада'' в изысканно-тонкую пародию балета''.

Александр Генис: Замечательно сказано. Чеховская пьеса это действительно балет намеков, пауз и бессмысленных реплик. Чем более напряженный момент, тем больше бессвязных речей и движений. Все по-настоящему важное нельзя высказать, вот и начинается танец ужимок и недомолвок, смешной и страшный.

Борис Парамонов: Это очень похоже на то, что сделал однажды Мейерхольд с тем же ''Вишневым садом'' - в 1909 году в Харькове. Он представил чеховскую пьесу как театр марионеток. Вспоминается Цветаева: ''Ведь шахматные же пешки, И кто-то играет в нас!''. В ''Вишневом саду'' не умирающее дворянство сходит со сцены, а люди предстают в своей экзистенциальной незащищенности. Причем все – в том числе и Лопатин, на поверхностный взгляд предстающий этаким победителем в социальной истории: торжествующая буржуазия, видите ли, приходит на смену умирающему дворянству. Но Лопахин и сам – ''неврастеник с надрывом'' (было такое амплуа в старом театре). Помните, как нас в школе донимали этими словами, которые Петя Трофимов говорит Лопахину: ''У тебя тонкие пальцы артиста''. Вообще же я бы сказал, что Лопахин – в некотором роде чеховский автопортрет: человек, вышедший из низов, но не сильно верящий в свою длительную перспективу. У Чехова сознание собственной недолговечности обернулось вот такой картиной несостоятельности, внутреннего надлома российской буржуазии, вообще русской жизни. Так всегда бывает в гениальном творчестве, собственно, это и есть гениальность: тождество персональной идиосинкразии с тенденцией национального бытия.

Александр Генис: О!

Борис Парамонов: Я бы сказал, что творчество позднего Чехова в целом – фантазия о смерти: как ''Вишневый сад'', так и ''Невеста'', ''Архиерей'', даже ''Дама с собачкой''. Кстати, упомянутая сегодня Татьяна Толстая написала однажды эссе, в таком же ключе трактующее ''Даму с собачкой''. Все эти небеса в алмазах и какой замечательной будет жизнь через двести лет – это и есть чеховская антиципация загробного царства.

Александр Генис: С этим бы Чехов, который верил в пар и электричество, ни за что бы ни согласился, но кто его спрашивает. Борис Михайлович, а что Вам самому больше всего понравилось из чеховских постановок на Западе?

Борис Парамонов: Лучшей постановкой Чехова для меня была экранизация ''Дяди Вани'', сделанная Луи Маллем, правда, название у нее было для русского уха дурацким: ''Ваня на 42-й улице''. А худшее из того, что видел, - довольно уже давняя экранизация ''Чайки'', хотя актерский состав бы сплошь звезды. Молодая Ванесса Редгрэйв играла Нину Заречную, Симона Синьоре – Аркадину. Вот она и была хуже всех: растолстевшая, хриплый голос и всё время хлопала себя руками по бокам. Она была похожа на бандершу. И еще была одна очень интересная австралийская экранизации того же ''Дяди Вани'', в которой действие было перенесено в Австралию, и Войницкий там, дядя Ваня, добивался-таки Елены, овладевая ею в конюшне. Но было, поверьте мне, не пошло. Войницкий был известный Сэм Нил, а Елена – очень красивая актриса Грета Скаки. Так что Чехова можно ставить везде. Его не убудет.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24440457.html

* * *

New subscriptions: Zero Hedge, BBC - Magazine, Libération. Subscribe today at

sendtoreader.com/subscriptions

!

Wed, May 29th, 2013, via SendToReader