Братья Худяковы

Пантовка

В этом чудесном крае все чудесно…

Возьмем ценную для охотника добычу — оленя.

Обыкновенно, олень дает вкусное мясо, шкуру и рога, идущие на поделки, или же в целом виде служащие украшением, как охотничий трофей.

Здесь же, в Приморье, эта расценка совершенно меняется.

Пример — пятнистый олень.

Он, в определенное время года, несет на своей красивой голове целый капитал.

Это изящное, не из крупных оленей, животное, похожее своей пятнистой шкуркой на лань, ежегодно, как и все олени, сбрасывает весною свои рога, после чего на черепе остаются только костяные выросты — стаканы или подставки, как здесь говорят. На этих подставках, где сидели рога, остаются ямки, которые сейчас же начинают затягиваться кожицей. Кожистое выполнение поднимается выше, превращается в выпуклость, в роде шишки и покрывается тонкой пушистой шерсткой. Шишка выпячивается кверху и начинает разделяться на два ствола.

Так растут у оленя новые рога.

Они еще мягки, покрыты пуховой шерстью и очень нежны. Внутри рогов проходит целая система кровеносных сосудов.

Вот эти мягкие, пушистые и нежные рога и называются «пантами».

Из всех оленьих пород ценные панты дают только изюбрь, американский вапити и наш пятнистый олень. Из пантов более дорогие — панты пятнистого оленя.

Они иногда действительно представляют собой целый капитал.

Особо ценные из них продаются за тысячу и более рублей за одну пару!

Отсюда понятно, что дает один удачный выстрел счастливому охотнику.

Не даром пятнистый олень исстари подвергался и подвергается самому ожесточенному преследованию, и его уже начисто выбили в Китае, Маньчжурии и Корее. Жалкие остатки когда-то огромных табунов их сохранились еще у нас в Уссурийском крае.

При самых строгих охранительных законах браконьерство за пятнистым оленем едва ли исчезнет до тех пор, пока в тайге этот зверь водится: уж слишком заманчивы его панты.

Почему так дороги эти панты и кому они нужны?

Дело в том, что с незапамятных времен в китайской медицине из них приготовляется лекарственное средство от многих недугов, а, главным образом, от старческого бессилия и болезненного изнурения. В Китае панты ценятся очень высоко, и спрос на них неограничен. Если здесь, в Приморье, средняя цена на сырые панты около 600 рублей, то за сколько же их продают в Китае, в Корее и даже в Японии после того, как они будут обработаны для сохранения впрок и, кроме того, пройдут через руки многих перекупщиков?

Цена их там возрастает до нескольких тысяч.

Есть сведения, что ценные панты продавались там за 5–6 тысяч рублей!

С истреблением этого животного в уссурийской тайге, последнем этапе его обитания в свободном состоянии, некоторым утешением может быть давно практикующийся в этих краях способ разведения оленей в неволе.

Здесь есть несколько оленеводных хозяйств, — два из них очень крупные — более 2 тысяч голов в сложности, — и много сравнительно мелких, — от 200 и до нескольких штук. В больших хозяйствах олени живут в огромных, в несколько десятков квадратных верст естественных парках, прочно огороженных проволочной сеткой, и их жизнь мало отличается от жизни в природе.

В этих оленниках ежегодно производится «отстрел» пантачей для получения от них пантов. У стреляных оленей панты вырубаются вместе с лобной костью, так же как и у добытых на охоте диких пантачей.

В малых оленьих хозяйствах пантачей не убивают, а вместо этого панты у них спиливают специальным для этого инструментом. Конечно, рога в этом случае срезываются только как-раз в том месте, где им надлежит и самим отвалиться при естественном сбрасывании. Хотя эти отдельные два рога, составляющие все-таки пару, ценятся китайцами ниже пантов с лобной костью, но разница в цене уж не так велика, в особенности в последние годы, чтобы не перейти на эту систему и крупным хозяйствам, так как олень весьма долголетен и вполне вознаградит ежегодными пантами за дарованную ему жизнь.

Принято считать, что у пятнистого оленя лучшие панты бывают в то время, когда они еще не переросли, — «ранние» как здесь говорят, — и имеют только по два конца (отростка), расположенных (это непременное условие для хорошей цены) симметрично и правильно. Счет же концов у двух рогов берется вместе, т. е. если на каждом роге имеется два конца, то говорят: «панты с четырьмя концами».

Переросшие, т. е. уже выбросившие следующие концы, панты соответственно теряют часть своей цены, что всегда при желании, конечно, можно учесть, если панты спиливаются, и во-время их снять.

Хорошим признаком, влияющим на цену пантов, является и то обстоятельство, как они посажены на голове (конечно, это для рогов с черепом): требуется, чтобы расстояние между основаниями их было возможно меньше, с чем связана самая толщина рога, что и ценится. С годами вообще рога утолщаются, но цена на них поднимается лишь до известного возраста оленя: после 12 лет, при всех других условиях, панты делаются «ребристыми», т. е. теряют свою округлость, что всегда обусловливает нежелательную «сухость» их.

Следовательно, китайский рынок ценит панты не переросшие, с четырьмя концами, круглые и толстые, симметрично поставленные, при чем, чтобы боковой из них не свисал книзу, а был прямой и, конечно, чтобы они были совершенно целыми.

По этому поводу есть забавное объяснение — такие панты служат в Китае самым богатым подарком, в особенности в тех случаях, которые освящены вековыми традициями, например, при исходатайствовании доходного места по службе и т. д. Важный мандарин, от которого это зависит, вместе с прошением принимает в свой длинный и широкий рукав и этот посул в виде пантов, которые передает ему проситель тоже из рукава.

Вот почему компактность подарка, не уменьшая его цены (вес), играет в этой деликатной операции большую роль.

Теперь скажем, почему в нашем Уссурийском крае еще сохранились в диком состоянии пятнистые олени при полном истреблении их в соседних странах.

Да потому, что этот богатейший по природе край был совершенно безлюден и, на свое редкое счастье, никому не принадлежал в течение многих столетий.

В седую старину и в этой местности жили народы, но тогдашнему весьма культурные, что видно из остатков их шоссейных дорог, следов водопровода, развалин крепостей, а также из китайских летописей, где указывается, что эти народы, которые мы назовем общим именем Бохай, чтобы не вдаваться в подробности, имели постоянное войско и флот, а также занимались земледелием и шелководством, чему свидетелями остались и до нашего времени группы одичавших тутовых деревьев.

Постоянные войны, набеги воинственных в то время монгольских кочевников, в особенности когда их объединил знаменитый Чингиз-хан, хорошо знакомый нам по «монгольскому игу». Цветущая страна была разорена. Жители были частью перебиты, частью уведены в рабство, частью разбежались, остальных, может-быть, истребили разные «моровые поветрия», которые являются обычно последними бедствиями угасания культуры и гибели народа.

И вот весь край превратился в безлюдную пустыню. Могучая субтропическая природа его быстро залечила те раны, которые наносят ей самые культурные народы, и обратила всю эту страну в цветущий необозримый естественный парк, где без человеческой опеки свободно размножались многочисленные и разнообразных пород животные и звери, и рос в изобилии никем не разоряемый таинственный жень-шень, человек-корень, главным истребителем которого, кроме человека, являются лесные пожары, обычные спутники колонизации.

В этой девственной тайге паслись, вероятно, большими табунами ярко-пятнистые олени, не возбуждая своими пантами корыстной зависти человека, того же соседнего маньчжура, китайца или корейца, уже потому, что этого добра у них было много и дома, да и в этом естественном зоологическом парке, кроме жень-шеня и пятнистого оленя, еще водился и хозяин его, исполинский уссурийский тигр, который, при жалком вооружении того времени, был, в общем, совершенно непобедим.

Вот какая богатая страна досталась русским, когда они высадились на этом побережья в 1860 году.

Старожилы в один голос говорят, что вначале животные почти совершенно не опасались человека, а тигр, познакомившись с людьми, прямо считал человека своей законной добычей и не боялся совсем выстрела.

Вот почему в уссурийской тайге сохранились пятнистые олени: их не успели еще истребить.

Думается, может ли пятнистый олень в загородке заменить вполне, в смысле лекарственных свойств пантов, своего вольного собрата? Дает ли ему доставляемое питание те элементы в достаточном количестве и своевременно, какие он находит по своему вкусу инстинктивно на естественных пастбищах? А, может-быть, ему бывает нужно во время пантов дышать особенным воздухом горных вершин, куда он в это время уходит, живя на воле? Может-быть, это для него летняя дача по предписанию великого врачевателя — Матери-Природы?

И много мыслей и вопросов встает пред всяким изучающим и любящим природу человеком, и да простит мне читатель за это отступление от прямой, хотя и весьма расплывчатой, темы…

Еще не так уж давно, — лет 20–25 тому назад, — здесь водилась масса пятнистых оленей, и охота за пантами у здешних охотников-звероловов считалась самым выгодным и заманчивым промыслом.

Такая охота называется «пантовкой», а самый олень с пантами (самец) — пантачом.

Пантовка начиналась с первой половины июня, длилась весь июль и захватывала и август, т. е. самое теплое время года.

Старые охотники с восторгом вспоминают свои приключения во время пантовки. Это совсем не то, что гоняться по колено в снегу за кабанами, или следить в студеный зимний день за тигром, который и сам бывает не прочь подследить охотника…

Конечно, и пантовка тоже не праздник, тоже при ней не мало и работы, и заботы, но все-таки нет более азартной охоты чем пантовка.

Но и пантовка хороша, если охотнику, как говорят, везет счастье, да и сам он «не промах» и знает дело, и обладает верным глазом и стальными нервами — горячиться тут нельзя.

Зато нет большей досады, как промахнуться по пантачу!

Это, кроме чисто спортсменского несчастья, равняется тому, если бы вы нечаянно потеряли из кармана крупную сумму денег. Сколько приключений: веселья и опасности, горя и радости представляет эта исключительная охота!

Особенно много в то время водилось оленей в Сучанском районе, на горах — Иосифа, Халаада, Горбатая, и самая высокая из них — Лысый Дед или, как ее называют охотники, Дедушка Плешивый.

Пантачи обычно держались под самыми вершинами и выбирали места на «мысках», т. е. на боковых ребрах выступов вершинных скал. Это давало пантачу возможность, чуть какая-нибудь опасность, заскочить за такой выступ, и тогда он тотчас же скрывался.

Самки же оленей табунками голов в 20–30 паслись у подошвы гор, ближе к морю.

Их, конечно, настоящие охотники никогда не стреляли, соблюдая свою охотничью этику и расчет. Да и, кроме того, у самок пантов нет, а мясо, в это жаркое время, все равно никому не нужно.

Охота производилась утром и вечером. В знойный день пантачи уходят в чащу, да и сам охотник скоро изнемогал от жары, и нуждался в отдыхе. Лишь в пасмурные и ненастные дни можно было охотиться весь день.

Пантач очень осторожен и пуглив. Нужно много умения и терпения, чтобы подойти к нему на выстрел, если он сам не выскочит на охотника.

Стрелять же нужно «наверняка», чтобы повалить сразу, так как раненый может уйти, а если и упадет, то станет биться и испортит панты.

Бывали досадные случаи, что и убитый наповал олень, падая, ломал свои рога. Вот почему охотник должен и это предусмотреть, куда и как упадет олень после выстрела.

А панты, мало того, что товар дорогой, еще очень нежный, и нужно много внимания и навыка для добычи и возни с ним.

Скупщики-китайцы — покупатели очень требовательные и даже, можно сказать, подчас капризные. Кроме всех качеств пантов, о чем выше говорилось, скупщики предъявляют требование, чтобы они были красивы на вид и имели темно-красный цвет, и лишь иногда, вероятно, по требованию рынка, принимаются и совершенно черные рога.

Лучшие панты пятнистый олень дает в 10–12 лет. В более старом возрасте, хотя они делаются еще тяжелее, цена на них уже не прибавляется, а делается даже ниже, в особенности если, как уже сказано выше, они становятся ребристыми и сухими.

Счастливому охотнику, добывшему панты, впереди предстоит еще немалая трудность — выгодно продать их.

Единственные скупщики пантов, китайцы, пользуясь этим, составляют иногда между собой крепкую, конечно, неофициальную компанию, которая и ведет весь торг при покупке пантов по ранее условленному плану, разыгрывая все это как по нотам.

Для иллюстрации расскажем случай, происшедший с Леонтием Худяковым — родоначальником этого семейства.

Однажды зимою в 1882 году поймали они живого оленя и держали его дома до лета, когда у него выросли панты. Оленя убили, и сам Леонтий поехал во Владивосток продавать их. Тогда и он, и сыновья еще мало понимали в этом деле. Соседи оценивали панты рублей в 250.

Во Владивостоке счастливый Леонтий зашел в первый же китайский магазин. Сметливый «купеза», большой психолог в этих делах, сразу смекнул, с кем имеет дело и предложил за товар 180 руб.! Надо было видеть, как вскипел горячий характером Леонтий!.. А китайцу только этого и надо было!.. Леонтий, наговоривши «комплиментов», бросился в другую лавку. Там уже все знали, что произошло, и предложили ему 160 рублей… Так и пошло — в каждой лавке давали все меньше и меньше, и в конце дня несчастный продавец пантов упал духом и сам плохо верил, что его панты стоили 250 руб.

И лишь к вечеру другого дня ему едва удалось спустить свой товар за 80 рублей и едва ли не первому покупателю, который вначале давал 180 рублей!

А выдержи он характер, не горячись — конечно, не попал бы в такое глупое и смешное положение…

Уже впоследствии, когда сыновья его, возмужав и сделавшись хорошими охотниками, научились сами варить и вообще приготовлять впрок панты, то им не раз приходилось демонстрировать это при торговле с китайскими скупщиками. Бывало, такой торгаш и в лесу и даже дома выжимал цену и давал очень мало. Тогда охотник разводил огонь и начинал в чугунном котле (чаша) греть воду для варки рогов. Китаец не сдавался, не веря в нового пантовара, и считал все это за торговую хитрость и даже иронизировал:

— Твоя хочу супа варить?

И когда, наконец, убеждался, что это не шутка, что здесь сумеют и без него «не проквасить» сырые рога, а это в жаркое время делается в два — три дня, он давал настоящую цену, и… охотнику оставалось только вылить из котла воду за ненадобностью…

При покупке пантов китаец очень тщательно осматривает их, ища дефектов — царапин, трещин, ссадин, что легко может случиться и при добыче, и при переноске пантов.

Конечно, и у охотников тоже выработались свои приемы маскировать эти недостатки. Напр., на те места, где была содрана кожица с панта, наклеивалась другая, взятая с ушей оленя. Сломанный рог укреплялся на пропущенный сквозь него железный стержень и т. п.

Опишем теперь, как охотники собираются на пантовку и их жизнь во время ее.

Обычно составлялась артель из 4–5 охотников, и они верхом с вьюками у седла уезжали от дома верст за 100–150 в известные им охотничьи угодья, куда-нибудь к самым недоступным таежным хребтам, на вершинах которых было излюбленное место пантачей.

У подножья гор они устраивали свой охотничий табор, разбивали палатку и вообще устраивались с возможными удобствами для длительной остановки на месяц и более, если какие-нибудь соображения, например, «выбьется» подножный корм у лошадей, или мало станет зверя, — не заставят их перекочевать на другое место.

Табор был их базой, откуда они расходились в разные стороны на охоту, оставляя все-таки по очереди человека для караула.

Если в данном месте был ледник, то старались стать табором около него. Ледником здесь называется ледяная «накипь», которая образуется зимою от незамерзающего горного ключа. Вода из него льется в какое-нибудь глубокое ущелье и, конечно, замерзает, и это и называется «накипью», которая в течение зимы иногда принимает такие огромные размеры, что лед не успевает растаять за все лето до осени, тем более, если он закрыт от солнечных лучей скалами и буйной растительностью.

Устройство табора у такого ледника во время, когда от жары трудно дышать, конечно, считается прямой роскошью — прохладно, и холодная чистая вода под рукой…

Да еще какой-нибудь выдумщик приспособить к этому «водопровод», так что и ходить за ней не надо. Проведет сверху часть струи по деревянным желобкам в подвешенную вертикальную трубку, и вода безостановочно льется тонкой светлой и студеной струей с музыкальным рокотом. Трубка эта делалась тут же из ствола высокого однолетнего растения, которое охотники называют «свирелью», вероятно, потому, что из этой дудки делают действительно свирель, и есть большие мастера играть на этом нехитром инструменте.

Лошади пасутся тут же, у табора. Подножный альпийский корм очень питателен и вкусен, и они сильно жиреют от него. Умные охотничьи кони никуда не уходят, питаясь на небольшом пространстве, и лишь к ночи обязательно идут к табору, поближе к людям, да иногда в полдень, если появится в этих местах гнус, стоят у курева, которое вообще поддерживается все время.

Если охотникам приходится отлучаться от табора на несколько дней, то они заносят туда провизию и устраивают там временный бивак, для чего даже ставят из корья односкатный балаганчик. Конечно, все это делается в том случае, когда табор остается центральным местом в их экскурсиях, в противном же случае, переносится и сам табор.

Пищей у охотников вообще служат сухари, рис и чай, и, как лакомство, иногда «кральки» из сдобного (на молоке и яйцах) теста в роде мягких кренделей. Такие «кральки» долго не черствеют и не портятся. Конечно, охотники нередко варят себе суп и жарят шашлык из оленьего мяса, а оленье сало у них не переводится.

Как и у всех таежных людей, у охотников-пантовщиков были выработаны свои взаимоотношения, основанные на полном доверии друг к другу, без чего невозможна была бы артельная охота, которая давала в общую кассу иногда многие тысячи рублей. У них был, у большинства по крайней мере, любовный взгляд на природу, весьма близко походивший на анимизм.[2] На все у них имелись свои приметы и предзнаменования. Например, в них жило твердое убеждение, что «пантовать» можно только с «чистыми» руками, которые не воровали, не убивали людей и вообще не делали таких «худых дел».

И даже помыслы охотника в это время должны быть чуждыми эгоизму и недоброжелательству к другим.

Вот пример.

Афанасий Худяков пошел пантовать со старшими братьями, когда ему едва исполнилось 16 лет. Конечно, он многое не знал из их таежных правил и разных обязательных условностей.

Раз возвратился он на табор сильно сконфуженный и печальный. Старший брат Устин, узнавши, что он сегодня «прострелил мимо» по двум, выскочившим на него, пантачам, спросил:

— Не слышал ли ты сегодня чьи-нибудь выстрелы?

— Да, и не больше как в полуверсте я слышал выстрелы, — отвечал Афанасий.

— А сказал ли ты или хотя подумал: — желаю счастья и добычи!

— Наоборот, — я подумал: вот кому-то счастье везет! Не будь этого охотника там, тот пантач, может-быть набежал бы на меня…

— Ну, так ты до тех пор не будешь хорошим охотником, пока не научишься желать успеха всякому неизвестному, выстрелы которого ты услышишь, и пожелать это от всего сердца, без лицемерия — это наша таежная примета!

Не сразу усвоил Афанасий это трудное правило, хотя от всей души желал этого, но, видимо, одного желания было мало, надо было перевоспитать себя, побороть естественное в человеке — «своя рубашка ближе», — не поддаться понятной охотничьей зависти, когда слышишь выстрелы другого, а твой винчестер молчит… И только со временем, после долгой работы над собою, Афанасий добился того, что на каждый неизвестный ему выстрел искренно произносил усвоенную им формулу — желаю удачи! — и душевное состояние его не нарушалось при этом, а от этого, возможно, он меньше горячился, и выстрелы его стали хронически верными.

Надо быть охотником, встать в его положение, и тогда только вполне будет понятна эта психология!

— И как-раз — рассказывает Афанасий, — вскоре на охоте я услышал чей-то выстрел, и мое пожелание в успехе в этот раз вылилось у меня вполне от души… В это время на меня выскочил пантач, которого я и уложил. Оказалось, что тот выстрел был брата и тоже дал хорошего пантача. Мы эти две пары пантов продали за 500 рублей — деньги по тому времени большие, на которые можно было купить десяток рабочих лошадей.

Из этого примера видно, какое значение придают охотники-промышленники этой «симпатической» формуле.

Теперь скажем о скупщиках-китайцах.

Некоторые из них, не дожидаясь, когда охотники привезут им панты, отправлялись сами на их становище и таборы с привязанным к седлу кожаным мешком с деньгами, которые иногда возили с собой по нескольку тысяч. Деньги были обязательно серебряные, большею частью рублями, для удобства расчета. А металл предпочитался бумажным деньгам потому, что не истирался от тряски, как могли избиться бумажки, и, кроме того, эти последние могли подмокнуть при неудачной переправе через горные речки.

Удивительно, что часто одинокий «купеза» ехал в глухую тайгу с таким капиталом и ехал к вооруженным людям, из которых, конечно, не все были безупречны в своей жизни, и никому, видимо, не приходило в голову применить насилие в этом случае. По крайней мере, многие старожилы, в том числе и сами охотники братья Худяковы не знают и не слыхали ничего подобного.

По их мнению, от такого преступления удерживал самых нравственно неустойчивых из охотников, способных в других случаях на многое, только этот неписанный закон тайги — не «запачкать руки худым делом»!

Когда охотник убивал пантача, то сейчас же отрезал у него голову, потом устраивал ее у себя за спиной на лямках и, обернув панты палаткой (комарник), которая всегда была с ним, спешил к себе на табор, где на досуге вырубал панты вместе с костью таким образом, что спереди лоб брался до половины глазных впадин, а сзади до отростка, где череп соединяется с атлантом.

Затем, по возможности не мешкая, вырубленные панты переносились с той же осторожностью в ближайшую деревню, китайскую фанзу и вообще в жилье, где во время пантовки всегда находились нужные скупщики.

Эта переноска пантов для продажи нередко представляла немалые трудности и даже опасности. Случалось переправляться через быстрые горные речки, где трудно устоять на ногах при глубине даже по колено; балансировать по круглому стволу упавшего через поток дерева, как по естественному мосту. Было и хуже: и брода нет, и такого моста не имеется, и поневоле иногда приходилось пользоваться рискованной переправой по двум наклонившимся через речку деревьям, которые, падая, сплелись своими вершинами и стоят, образуя над бурным потоком угол.

Спросят — к чему такой риск? Разве нельзя поискать более удобную переправу? Почему не сделать этого?

А потому, что некогда.

Время жаркое, панты все наполнены кровью, мешкать нельзя — того гляди закиснут — тогда пропали…

Самый большой срок, какой «терпят» панты — трое суток, но в сильный жар и это рискованно.

На таборе каждую неделю назначался один день контрольным, в который все участники артели сходились для проверки — все ли живы, затем поделиться впечатлениями, планами на будущие дни и просто поболтать.

Обыкновенно с охотниками-пантовщиками жили в тайге по соседству и китайцы, искатели жень-шеня, и жили в самых доброжелательных отношениях, взаимно помогая при нужде друг другу.

Однажды Худяковы убили жирного пантача недалеко от балагана жень-шенщиков. Взяв панты, они указали китайцам, где лежит олень, чтобы они воспользовались свежим мясом.

Китайцы, поблагодарив, справились, где у них табор.

Через некоторое время у охотников на таборе таинственно появилось полмешка рису и целый кирпич чаю. Это положили, во время случайного отсутствия охотников, китайцы в благодарность за мясо убитого оленя — услуга за услугу.

За много лет своей охотничьей жизни, Худяковы рассказали об одной ужасной истории, случившейся во время пантовки в 1888 году.

Артель охотников — из Красного-Яра Бучасовы — сам старик, его сын и внук и из г. Никольска — Степаненко, Шумилин, Бондарчук и Больных — всего 7 человек, — поехали на Сучан пантовать.

Здесь нужно оговориться, что выражение «на Сучан» употреблялось условно, так как охотились не всегда там, а много ближе.

Старик Бучасов, не смотря на свои 75 лет, был еще хороший охотник, добрый, с веселым нравом, человек старинной закалки, ходивший в самые сильные морозы без шапки и рукавиц, а летом в войлочной шляпе.

Сын и внук походили на старика и по нраву, и по могучему сложению.

Степаненко, угрюмый, заросший рыжими волосами, с красным лицом, был полной противоположностью Бучасовым.

Остальные трое — Шумилин, Бондарчук и Больных только что кончили военную службу, и старик Бучасов взял их на эту охоту, чтобы они подработали себе на пантах денег для возвращения домой, куда-то в Сибирь.

Охота была удачна. Опытность Бучасовых выручала всю артель. Они уже поделили по 400 руб. на каждого охотника. И остальные члены артели, кроме Степаненко, также удачно добывали панты. Одному Степаненко не везло. Конечно, как и во всякой компании, не обходилось и здесь без простодушных шуток и незлобивого зубоскальства над неудачливым охотником. Высказывали шутя предположения, что может быть он «руку сбил», охотясь раньше за «косачами» (так на этом жаргоне называли китайцев) и теперь не может в пантача попасть… Такая примета есть.

Степаненко угрюмо отмалчивался.

В это время как-раз поспела уборка хлеба, и старик Бучасов поехал домой, захватив с собой 600 р. из причитающегося ему пая, а другие остались пантовать.

Степаненко тоже заявил, что будет охотиться отдельно.

Молодые Бучасовы остались в таборе, чтобы ходить на охоту по очереди, а остальные трое решили отправиться дальше от табора, так как олени здесь уже были почти выбиты и распуганы.

Все разошлись, но Степаненко не пошел на охоту, а отправился по следам этих троих охотников. Дойдя до нового их стана уже в то время, когда они разошлись пантовать, Степаненко стал дожидаться их возвращения.

Первыми явились Шумилин и Больных. На их удивленный вопрос, как он попал сюда, Степаненко отделался какой-то выдумкой и стал протирать тряпкой свое ружье, говоря, что плохой тот охотник, который не заботится об оружии.

Дождавшись, когда два охотника сели на колоду так, что касались плечом друг друга, рыжий злодей выстрелил им в бок, и они оба с криком, обливаясь кровью, свалились наземь. Пуля пронзила их насквозь по грудям.

Несмотря на их стоны, Степаненко спокойно добил их выстрелами в голову и стал дожидаться третьего охотника.

Вот и он, слышно, поднимается из пади и видимо спешит, обеспокоенный этой канонадой, не похожей на охотничью стрельбу.

Конечно, Степаненке нельзя было допустить идущего Бондарчука к самому стану — трупы и лужи крови выдали бы его головой, и он встретил его на пути, где и убил выстрелом почти в упор.

Покончив со всеми троими, Степаненко, захватив их деньги, оружие и даже ножи, отправился на табор к Бучасовым.

По дороге, спрятав награбленное, Степаненко как ни в чем не бывало, явился на табор. Бучасовы были там.

Старший Бучасов, желая скорее напоить уставшего охотника чаем, послал сына за водой, а сам стал хлопотать около костра.

Степаненко, не теряя времени, как только радушный охотник занял удобное положение, свалил его выстрелом в голову, а сам закричал сыну, что с отцом случилось несчастие.

Испуганный мальчик уже подбегал к табору, как Степаненко пустил ему пулю прямо в грудь. Но молодой, сильный не по летам, Бучасов не упал, а бросился обратно. Степаненко несколькими выстрелами вдогонку убил его наповал…

Обобрав все ценное и взяв даже лошадей, Степаненко поехал домой.

По дороге он распродал и лошадей, и «охотничью» добычу в корейских фанзах и приехал в свой Никольск.

А старик Бучасов стал беспокоиться — вот и август прошел, а его охотников все нет.

Поехал в Никольск к Степаненку — справиться.

Тот его успокоил, говоря, что наверно они уехали дальше и, возможно, сильно запоздают возвращением.

Все это говорилось так просто и спокойно, что бесхитростному Бучасову и в голову не могло притти, что перед ним убийца его детей!

Помешкав еще дней 5–6, старик заседлал коня и, захватив с собой дней на 10–12 пищи, отправился сам искать своих охотников и… на таборе наткнулся на разложившиеся трупы сына и внука.

Дело пошло в суд, началось следствие, но Степаненко все оставался в стороне и допрашивался только, как свидетель.

Лишь после того, как опознали у корейцев одну из лошадей, принадлежащих убитым, и когда этот кореец сказал, что купил ее у «красного» человека, только тогда Степаненко был арестован и сознался во всем, рассказав все подробности, и прибавив, что он «повинен» всего в 19-ти душах!

Его сослали на Сахалин на 20 лет.

По истечении 15 лет он был амнистирован и возвратился в родной Никольск.

Но немного ему пришлось погулять на воле; вскоре его убили, где-то на границе, вероятно, на разбойном деле.

Еще повторим, что этот кошмарный случай был единственным на памяти старожилов Уссурийского края.

Вообще же, охотники — люди добродушные, прямые и даже, в силу своих охотничьих традиций и примет, в большинстве честный народ.

Созерцательный взгляд на природу развил в их душе чувство поэзии, а у некоторых это переходило даже в творчество, например, Павлом Худяковым был написан и издан сборник стихов.

И понятно, чуден тихий день в первобытной уссурийской тайге, неизъяснимо очаровательна эта тишина в бесконечной зеленой пустыне, среди диких крутых гор и глубоких черных падей. Не менее красива, но еще более величественна и грандиозна картина, когда над этой чудной природой разразится горная гроза, одно из самых страшных явлений в этих электрических феноменах. Тогда начинается настоящий хаос: белая ослепительная молния сменяется оглушительным ударом грома, который подхватывает горное эхо. А так как удары следуют один за другим, то эти грандиозные отзвуки превращаются иногда в беспрерывную канонаду, которая потрясает и небо, и землю.

А вот пролетевшая по темному небу зигзагом молния не угасала, а к вашему удивлению и даже ужасу осталась гореть на вершинах пихт и других деревьев, в виде длинных ярких языков голубого пламени.[3]

Тогда ваше тихое очарование сменяется бурным, хотя и молчаливым, восторгом.

Это видно по вашим глазам!

Так, однажды Афанасию Худякову пришлось испытать интересный случай полного штиля у подножья самой высокой горы Сучанского горного узла, прозванной охотниками за обнаженную вершину метким именем «Дедушка Плешивый».

День был ясный и настолько тихий, что вся природа точно замерла.

Когда охотник поднялся по россыпи скалистых террас, то пред ним развернулась редкая по красоте панорама горного ландшафта, и он, забыв свою усталость, остановился, как зачарованный.

Прозрачный воздух горной страны открывал ему широкий кругозор. Глубокие долины, местами блестели голубыми зеркалами сквозь непроходимые заросли чистых рек. Дальше поднимаются величественные контуры гор, у подножья которых высятся гигантские гранитные столбы, а между ними темными шапками стоят вековые кедровые великаны, убранные каймой светлой зелени лиственного леса. А выше в горы лиственный лес уступает хвойному, преимущественно состоящему из пирамидальных елей и пихт. И горы эти кажутся издали затканными толстым бархатным ковром всех зеленых оттенков. Их заросшие вершины кажутся мягче в своих контурах, отчего обнаженные пики Сахарной Головы, и в особенности Дедушки, выступают еще резче и как бы выигрывают от этого контраста.

Афанасий, сняв свою тяжелую ношу, — винчестер и мешок с провизией и разными охотничьими принадлежностями, — сидел на каменном выступе россыпи, и в душу его проникала эта торжественная тишина природы и бесконечная красота ее. Окружающие камни и скалы были покрыты крепко лежащими на них серыми с ржавчиной лишаями, которые под лучами солнца в знойный день морщатся и свертываются в мелкие трубочки в роде рупора. Не являются ли эти бесчисленные трубочки-рупоры коллективным резонатором для всякого обыкновенного звука, который в этой почти абсолютной тишине превращается чуть не в волшебный — он неожиданно приобретает даже неприсущую ему музыкальность и долго живет в воздухе тихой, тягучей нотой… Афанасий ногой наступил на край каменной плиты, и она ударилась о другую плиту — раздался приятный звук, который задрожал в пространстве, как удар большого серебряного колокола. Звук был полой и мягок. Даже насекомые — разные бабочки и жуки, от самого большого, издающего бунчащее жужжание, и до самых мельчайших, тонко поющих в воздухе своим быстрым полетом; стрекозы, шелестящие, как шелковая материя, своими сетчатыми крылышками, порхающий мягкий звук празднично разряженных бабочек, — все это в волшебные минуты, не нарушая тишины, а, наоборот, сливаясь с нею, превращалось в какие-то сказочные формы — это золотые и серебряные нити, которые тянутся в звучащем эфире…

Так шли минуты, а, может-быть, и часы — и чудная сказка природы продолжалась.

Под очаровательным гипнозом ее Афанасий запел…

Он вообще, как и многие охотники, любил и даже умел петь, но в этот раз голос его поднялся такой сильной, свободной, музыкальной нотой, что он сам не узнал его. Он пел, умиляясь сладким звукам еще неслыханного им обширного диапазона своего голоса.

Но этот эффект создал не его, весьма ординарный, человеческий звук, а удивительное сочетание редких акустических условий нанизывало на него, как на каркас, свои волшебные отзвуки… Ни до этого, ни после этого Афанасию не приходилось слышать ничего подобного. И лишь лет 20 спустя он, слушая знаменитый орган в Гамбургском немецком соборе, почему-то вспомнил зачарованную «музыкальную тишину» в далекой горной тайге южного Сихоте-Алиня…

Набежавший с моря ветерок сразу «сдул» всю акустику: полет насекомых превратился в обыкновенное жужжание и тонкий писк, голос сделался такой знакомый и обыденный, перестал разливаться свободно в воздухе и упрямо возвращался обратно… Одним словом — сказка отлетела.

На небе появились кусочками белой ваты маленькие облака. Скоро они собрались на горизонте в большое белое облако, и от него потянулся узкий конус, который метеорологи называют «наковальней» — верный признак надвигающейся грозы.

И действительно, облако потемнело, надвинулось на горы, и Афанасий увидел себя на острове, окруженном со всех сторон облаками, как морем. Соседние горы тоже как бы плавали своими вершинами в этой бесформенной белой массе. Вот затянуло и вершины, и началась настоящая горная гроза. Все потемнело, и лишь молния освещала бледно-голубыми вспышками и небо и содрогнувшуюся от громовых ударов землю.

Полил тропический ливень, и завыл свирепый приморский тайфун…

Во время пантовки, конечно, бывали и курьезы.

Когда братья Худяковы были еще молоды, но уже считались хорошими стрелками и хорошими товарищами на охоте, старые промышленники брали их в свою артель на пантовку. Конечно, Худяковы охотно шли на это приглашение, так как желали учиться у старых охотников и, главное, узнавать заповедные охотничьи места в горах.

Однажды их позвал один старый охотник Егор Верещагин. Егор, вероятно, никогда не был хорошим охотником, но говорил о себе много, а что он был отчаянным лентяем, то это выяснилось в первую же с ним пантовку. Молодежь заметила, что Егор, одновременно выходя с ними из табора на охоту, возвращался всегда совершенно сухой, тогда как они являлись мокрые до бровей от утренней росы. На вопросы их он отвечал, что ходит всегда косогором, потому и сухой. Нужно сказать, что молодежь все-таки добывала панты, а Егор все приходил с пустыми руками, оправдываясь всякими случайностями. Конечно, ему было немного заботы о добыче, раз его артель работала хорошо.

Наконец, молодые охотники решили проверить своего «предводителя».

Оказалось, что Егор просто отходил от табора на 200–250 сажен, идя действительно сухим косогором, и где-нибудь в укромном месте заваливался спать. Выспавшись, являлся к табору и плел там разные небылицы… Тогда они у сонного выкрали винтовку и унесли ее в табор. Проснувшись и не найдя своего винчестера, Егор прибежал, как говорится, без ума в табор — все охотники были в сборе — и, волнуясь, рассказал целую историю: с ним на охоте встретились китайцы — жень-шенщики и попросили у него спички раскурить трубку, и в это время вырвали из рук у него ружье и, угрожая им, ушли!

— Версты две гнался за ними, но что поделаешь голыми руками против ружья! — с неподдельной горячностью, сверкая глазами и сжимая кулаки, кричал Егор.

Когда же молодые охотники, едва держась на ногах от хохота, подали ему его винчестер, то он тотчас же заседлал лошадь и уехал домой.

За ним так и утвердилось прозвище «косогором».

Был другой охотник, видимо, слабый зрением. Он из тех же побуждений и расчетов повел однажды молодых Худяковых на пантовку.

Повторилась та же история: молодежь бьет пантачей, а Петышин — так звали их ментора — все без добычи: то «мушку мелко подобрал»,[4] то какая-нибудь другая причина промаха и т. д.

Стали подозревать — может-быть он плохо видит. Спрашивали — отпирается, да еще их же насмех поднимает.

Однажды они попутно убили козла — близко к табору выскочил — и говорят Петышину: «освежуй — мы устали».

— У меня нож тупой — отвечает тот.

— Поточи, вот брусок. И подали ему горбушку сухого хлеба.

Петышин взял его, не разглядевши уже успел плюнуть[5]и начал водить по нему ножом, но тотчас бросил:

— Какой это, чорт камень, ничего не точит!

Молодежь стерпела на первый раз, а потом удрала с ним довольно злую шутку: выколотили из его винчестера мушку и спрятали ее себе в сумку.

На следующий день Петышин, ничего не подозревая, ушел опять на охоту. Слышали — стрелял. Возвратился с пустыми руками и стал подробно рассказывать, как на него выскочил пантач «с четырьмя концами», а панты вот «в руку толщиной»! Не торопясь он выцелил в него и «мушку хорошо подобрал», так что панты считал уж своими… Да какая-то веточка несчастная отвела пулю…

— И пантач убежал умирать в другое место — сквозь гомерический смех закончили молодые охотники его фразу и подали ему ту самую «мушку», которую он «так хорошо подобрал», стреляя в пантача.

Петышину тоже оставалось только сесть в седло и уехать, даже не простясь с молодыми зубоскалами.

А молодые «зубоскалы», собственно добрые и честные ребята, не могли простить ему не столько явную ложь, сколько его насмешки над ними, когда они просили его сознаться в своем недостатке.

А с Устином Худяковым был такой случай, который мог стоить ему жизни.

Он был на охоте за пантами. День выдался тихий, но не жаркий. Все на охоте шло благополучно, и не было ни малейшей причины к невеселым думам. А между тем он вдруг почувствовал такую тоску в сердце, какой он еще никогда не испытывал. Чувство это все усиливалось. Он уж начал бояться, не понимая причины этого. А так как у этих лесных людей на все случаи таежной жизни имеются свои приметы, то он вспомнил, что от такой тоски нужно пропеть известный ему псалом, и он запел. Лишь только раздалось его пение, как он услышал недалеко человеческий крик и металлический звук упавшего предмета…

Сейчас за винтовку и туда!..

Видит, стоит человек с вытянутыми руками, ружье подле лежит на земле. На человеке, как говорится, «лица не было», так что Устин едва его узнал — это был хорошо известный им охотник Иван Коростин.

Едва добился Устин от него человеческой речи. Оказалось, что он признал Устина за тигра, так как на нем была полосатая рубашка, цветом под тигровую шкуру, и приготовился уже выстрелить, да услышал человеческий голос!

Пение спасло Устина. Может-быть, он никогда не был так близко к смерти, как в этот раз…

А бывали во время пантовки встречи и с тиграми. Тому же Устину пришлось ночевать в тайге в походной палатке-комарнике. Ночью он слышит чью-то поступь… Кто-то осторожно, но прямо подходит к его ночлегу… Винчестер рядом… он взял его и почти не поднимаясь (палатка очень низкая), выстрелил сквозь полотнище в сторону шагов. Пламя от выстрела пробило в палатке большое отверстие, и ткань по краям его начала тлеть. В это время он ясно слышал, как кто-то сделал два тяжелых прыжка, и все затихло.

Утром он увидел следы тигра.

Среди других случаев встречи с тигром отметим еще один.

Однажды, возвращаясь с пантовки, четверо охотников — Федор Худяков, Илья Фролов, Емельян Вожев и Лузин, — остановились ночевать на р. Лянчихе (теперь на этом месте стоит кожевенный завод). Это была их последняя ночевка в пути, так как до дому оставался только один перегон.

Напились чаю, устроили из подседельных потников постели, расположив их в ряд, седла — в головы и устроились с комфортом.

Охота была удачная, потому и настроение духа отличное… Пели песни (некоторые из них пели хорошо), разговаривали. Лошади паслись подле. Случайно взятая с ними собака свернулась тут же между охотниками. Уснули.

Вдруг Лузин закричал:

— Что ты толкаешься — с постели сбросил!

А Вожев, спавший рядом:

— Не я, а ты меня толкнул — чуть ребро не сломал!

Стали разбираться. Оказалось, что все слышали в последний момент, когда проснулись, чьи-то удаляющиеся прыжки и слабый писк собаки. Собака исчезла.

Тигр!?

Оказалось по следам, что действительно, тигр, выхватив спящую между охотниками собаку, так сильно толкнул двоих из них, что они раскатились со своих постелей в разные стороны…

Может-быть, только эта собачья жертва и спасла охотников от большей беды.

С Афанасием Худяковым был такой случай и тоже в пантовку.

После хорошего дождя, промокший охотник, остановившись на ночлег, развел огонь, обсушился, напился чаю и стал устраивать себе постель из листьев папоротника и ставить походную палатку (комарник), залез в нее и уснул крепким сном, как убитый. Вдруг ночью сквозь сон слышит — кто-то стоит подле и нюхает воздух. Еще как следует не проснувшись, мешая сон с действительностью, он протянул из палатки руку и, взяв тлеющую головешку, машинально бросил ее в темное пространство. Головня, рассыпая искры, описала огненную дугу и врезалась в кусты…

Что произошло после этого — трудно описать: треск сучьев, шипение, сопение… и кто-то тяжелый быстро кинулся на крутой откос, у подошвы которого стояла палатка. Песок, земля, камни, повалились книзу целым каскадом, и Афанасий — сон его сразу слетел — уж не чаял остаться живым!

Это был медведь, который, идя по ветру, нечаянно набрел на палатку и видимо на миг остановился, чтобы обнюхать по своей привычке. А тут как-раз импровизированный фейерверк произвел такой эффект, что до смерти испуганный Мишка кинулся утекать.

По счастью ни один камень не угадал в палатку, а подле оказались довольно увесистые булыжники…

Мы часто в рассказе говорим о других промышленниках — китайцах, искателях жень-шеня, поэтому попутно расскажем о довольно замечательном случае из их промысла.

В артели, состоявшей из 6–7 человек, был один здоровенный молодец, которого и взяли для того, чтобы нести провизию — рис, чумизу и пр. Уходила артель на промыслы на долгое время, и, конечно, на такое количество людей провизии на месяц — два нужно не мало, и они этот груз распределяли на всех, по силе каждого.

Но этот богатырь, немного «простоватый» умом, оказался на месте плохим искателем дорогого корня. В то время, когда остальные члены артели редкий день приходили на стан без добычи, нашему молодцу не было счастья — он не принес еще ни одной находки, хотя также старательно ежедневно ходил по тайге с утра до вечера.

Надо сказать, что корень все ищут отдельно, но весь найденный жень-шень делится потом поровну — конечно, большею частью деньгами при продаже.

Наконец, артельщикам стало обидно держать в артели такую «бестолочь», и они ему отказали от дележа — ищи сам отдельно для себя. Конечно, от пищи они не могли отказать, так как она состояла из общего запаса, в котором была часть и этого «изгоя».

В первый же день после «раздела», глуповатый парень также пошел искать счастья и также пришел к вечеру с пустыми руками. Это была не новость, и никто не обратил внимания. Но, разуваясь, он снял улы (китайская обувь), и на рубце поднятого носа оказалась запутанной какая-то трава… Взглянули… так и ахнули! Это был свежий стебель женьшеня, по количеству листьев представляющий огромную ценность, но лишь в том случае, когда найдут корень этого стебля, потому что в этом растении ценится только корень.

Значит, злополучный искатель, бродя по тайге, где-то сломил это драгоценное растение совершенно нечаянно и даже не заметив этого. А стебель попал в щель грубых кожаных сборок, которые затягиваются на носке этой обуви, и парень притащил его на стан.

Можно вообразить, какой град вопросов, упреков и просто брани посыпался на простеца!

Но все-таки его тут же опять приняли в артель по поискам с тем, что назавтра обойти по его указанию весь круг его пути и тщательно осмотреть пройденные места.

Утром вся артель, буквально ползая на коленях, раздвигая траву, занялась поисками. Уже не говоря о том, что след человека для этих опытных таежных людей был хорошим указанием, но этому еще помогало и то, что всякий искатель женьшеня ставит знаки на своем пути, чтобы, возвращаясь на стан, не итти бесполезно по пройденному уже месту: заламывает ветки, кладет кусочку мху в развилки сучьев и др.

Весь день проползали наши жень-шенщики по высокой траве, весь день их зоркие рысьи глаза осматривали каждый кустик, каждую травку, весь день они горели надеждой найти и впадали в отчаяние потерять это богатство. А вот уже и балаган видно, а корня все еще не нашли!

У самого почти балагана они, наконец, увидели часть обломленного жень-шеня, торчащего из земли. Радости их не было предела. Свершив молитву, они стали по всем правилам окапывать эту драгоценность, для чего роется около корня большая яма, чтобы взять его со всеми тонкими отростками, не оборвав ни одного. Всю землю из этой ямы, прежде чем выкинуть, тщательно перебирают руками и под обнаружившиеся такие отростки ставятся подпорки — тонкие палочки. Наступившая ночь прервала их кропотливую работу, и они оставили закончить ее назавтра. Прикрыли яму корьем, загородили ее и ушли спать.

На утро первый же из проснувшихся китайцев к ужасу своему увидел, что яма раскрыта, и корень унесен!..

В то же время выяснилось, что одного из самых бойких членов артели нет… Значит он, когда все спали мертвым сном, выкопал жень-шень и бежал. Кинулись в погоню. След по траве, покрытой обильной росой, был ясный.

Настигли. Таежный суд у китайцев страшно суров. Они раздели вора до-гола, наклонили молодое высокое дерево, застругали его вершину, «устроили» вора крепко на конец ее и отпустили обратно…

И ушли…

Этот корень артель продала за 700 рублей, а это были большими деньгами в то, довольно давнее время! Взяли за него бы и более, но вор, добывая его, оборвал несколько «мочек», а покупатели таких ценностей рассматривают их даже в лупу.

Охота в горах за пантами представляет, понятно, много неожиданных опасностей, даже и от рельефа поверхности.

Двое Худяковых, Павел и Александр, в сильный туман спускались с горы Горбатой. Дело было к ночи. Нужно было внизу найти воду, чтобы напиться чаю и устроиться на ночлег — наверху воду не всегда встретишь. Туман был так силен, что в 10 шагах не было видно даже днем. В горах ночь наступает без сумерек. Пришлось итти буквально ощупью попробуют палкой впереди, поставят в это место одну ногу, и только тогда сделают шаг. А остановиться и дождаться утра не хочется — жажда мучит и ночлегом устроиться нельзя.

В одном месте Александр своей разведкой не нашел опоры. Стоп! Сел на камень, осторожно свесил с него ноги, и держась за растущий тут дубок поболтал ими — пусто. Бросили камень — ни звука — думали, что в кусты упал.

Волей-неволей пришлось ощупью найти пошире залавок и тут «насухо» провести ночь.

Утром они увидели то, что заставило их задрожать, а уж на что крепки нервами были!

Оказывается, что они дошли до каменного отвесного обрыва и стояли над пропастью в 60–70 метров глубиной. Вот на этом обрыве сидел Александр и, ничего не подозревая, болтал ногами…