Британия. Краткая история английского народа. Том I

Глава I ДАТСКИЕ КОРОЛИ

Британия становилась Англией в течение пятисот лет после высадки на ее берега Генгеста, и ее покорение окончилось поселением завоевателей, принятием ими христианства, появлением национальной литературы, несовершенной цивилизации и грубого политического порядка. Но в течение всего этого периода времени все попытки слить различные племена завоевателей в единую нацию терпели неудачи. Усилия Нортумбрии распространить свое управление на всю Англию разбились о сопротивление Мерсии и Уэссекса.

Наконец, самому Уэссексу, во главе которого стояли великие короли и государственные деятели, едва удалось установить в стране видимое единство, как стремление к местной независимости снова воскресло при первом призыве к ней датчан. Самое верховенство переходило от одного государства к другому: то север властвовал над югом, то наоборот, — юг над севером, но какие титулы ни носили бы короли, каким сильным ни казалось бы их управление, нортумбриец не становился от этого вест-саксом, а датчанин-англичанином. Общие национальные симпатии, правда, уже несколько объединяли страну, но настоящее национальное объединение было еще впереди.

В продолжение двух столетий, отделяющих бегство Этельреда из Англии в Нормандию, от бегства Иоанна из Нормандии в Англию, наша история представляет историю иноземного управления. За королями датскими следовали короли нормандские, за ними — короли анжуйские. При всех этих королях англичане были народом подчиненным, покоренным и управляемым иностранными повелителями, но именно в эти годы чужеземного владычества Англия и стала настоящей Англией. Провинциальные различия исчезли под давлением чужеземцев; это же давление загладило и вред, причиненный национальному строю переходом свободных земледельцев к ленной зависимости от лордов. Сами лорды превратились в «средний класс» с тех пор, как иностранные бароны выгнали их из принадлежавших им усадеб и сами заняли их.

Эта перемена сопровождалась постепенным превращением класса крепостных и полукрепостных крестьян в класс почти свободных людей. Создавшийся таким образом средний класс был подкреплен ростом торгового класса в городах. Иностранные короли содействовали развитию торговли и промышленности охраной правосудия и порядка, а вместе с тем возрастало и политическое значение купечества. Города Англии, в начале этого периода бывшие, большей частью, простыми селами, богатели настолько, что могли за деньги приобретать от короля разные права и вольности. Права самоуправления, свободы слова, общего совещания, перешедшие было от целого народа к одной знати, ожили теперь в хартиях и собраниях горожан.

С политическим развитием шло рука об руку и духовное возрождение. Занятие епископских и аббатских кафедр чужестранцами, говорившими на непонятном языке, отделило высшее духовенство от низшего и от народа; но религия стала живым делом, когда перешла к самому народу, а отшельники и монахи проложили в духовной жизни путь к самому сердцу целой нации. В то же время установление (благодаря завоеванию) более тесных отношений с материком сблизило Англию с художественным и литературным движением других стран. Прежняя умственная косность исчезла, и Англия украсилась великолепными зданиями и оживленными школами. Время для этих успехов принес долгий мир, которым Англия была обязана твердому управлению своих королей; их политическое искусство дало ей административный порядок, а их судебные реформы положили основы ее праву. Короче говоря, двухвековой суровой дисциплине чужестранных королей обязаны мы не только богатством и свободой, но и самой Англией.

Первым из наших иностранных властителей был датчанин. Страны севера, столько времени выбрасывавшие на берега Англии и Ирландии шайки пиратов, превратились теперь в относительно благоустроенные государства. Целью Свейна было создание великой скандинавской империи, главой которой должна была служить Англия. Выполнение этого плана было прервано на некоторое время смертью Свейна, но затем за него с еще большей энергией взялся его сын Кнут. Страх перед датчанами был еще так велик в Англии, что не успел Кнут появиться у ее берегов, как уже Уэссекс, Мерсия и Нортумбрия признали его своим повелителем и снова низложили Этельреда, возвратившегося было после смерти Свейна. В 1016 году смерть Этельреда возвела на престол его сына, Эдмунда Железнобокого; преданность лондонцев позволила ему несколько месяцев сопротивляться датчанам, но решительная победа при Ассендене и смерть соперника отдали во власть Кнуту все королевство.

Датчане стали завоевателями Англии, но они не были для нее чужестранцами в том смысле, в каком позже являлись чужестранцами нормандцы. Их язык мало отличался от английского, и они не принесли с собой ни новой системы землевладения, ни нового государственного порядка. Кнут правил не как завоеватель, а как настоящий король. Расположение и спокойствие Англии были ему необходимы для осуществления его широких планов на севере, где оружие англичан помогло ему впоследствии объединить Данию и Норвегию под своей властью. Распустив поэтому свое датское войско и сохранив только отборный отряд телохранителей, Кнут смело положился на поддержку населения, которому обеспечил правосудие и порядок. Целых двадцать лет он преследовал, по-видимому, одну цель — изгладить из памяти англичан чужеземное происхождение его управления и кровопролитие, которым оно началось.

Переменам в политике соответствовали и перемены в самом Кнуте. Когда он впервые появился в Англии, то показал себя типичным скандинавом: вспыльчивым, мстительным, соединявшим в себе хитрость и кровожадность дикаря. Его первым правительственным действием был целый ряд убийств. Эдрик Мерсийский, с помощью которого он получил корону, был по его приказанию зарублен топором; затем был лишен жизни Эдвиг, брат Эдмунда Железнобокого, детей которого он преследовал даже в укрывшей их Венгрии. Но из дикаря Кнут превратился в мудрого и рассудительного короля. Будучи иностранцем, он тем не менее возвратился к «закону Эдгара», к древней Конституции страны, и не делал никакого различия между датчанами и англичанами. Учреждением четырех графств — Мерсийского, Нортумбрийского, Уэссекского и Восточно-английского — он признал провинциальную самостоятельность, но подчинил их сильнее прежнего. Он даже проникся патриотизмом, восстававшим против иноземцев.

Церковь была центром национального сопротивления датчанам, но Кнут старался всячески обрести ее расположение. Он почтил память убитого архиепископа Эльфги перенесением его тела в Кентербери и пытался изгладить воспоминание об опустошениях своего отца щедрыми дарами монастырям. Он защищал английских пилигримов от альпийских баронов-грабителей. Его любовь к монахам выразилась в песне, сложенной им, когда он слушал их пение в Или: «Весело пели монахи Или, когда король Кнут плыл к ним через обширные воды, окружавшие их аббатство. Гребите, лодочники, ближе к берегу, послушаем, что поют монахи».

Послание Кнута из Рима к его английским подданным указывает на величие его характера и благородное понятие о королевском достоинстве. «Я дал Богу обет вести во всем праведную жизнь, — писал король, — управлять справедливо и богоугодно моим государством и моими подданными и воздавать должное всем. Если до сих пор я сделал что-нибудь несправедливое по молодости или небрежности, то я готов вполне загладить это». Ни один королевский чиновник ни из страха перед королем, ни ради чьего-либо расположения не должен соглашаться на несправедливое дело, не должен делать зла ни богатому, ни бедному, «если только он ценит мою дружбу и свое собственное благо». Отдельно останавливался он на несправедливом вымогательстве: «Я не хочу, чтобы для меня собирали деньги неправедными путями». «Я посылаю это письмо раньше себя, — заключал Кнут, — чтобы весь народ моего государства мог порадоваться моим добрым делам, ибо, как вы сами знаете, никогда я не щадил и не буду щадить себя и своих трудов для того, что нужно и полезно моему народу».

Величайшим благодеянием для народа во времена правления Кнута был мир. С него началось то внутреннее спокойствие, которое отличает нашу дальнейшую историю. В течение двухсот лет, за исключением тяжелой эпохи нормандского завоевания и смут при Стефане, только Англия из всех европейских государств наслаждалась безмятежным спокойствием. Войны ее королей велись далеко от ее пределов — во Франции, Нормандии или, как в случае Кнута, в далеких странах Севера. Твердое правление обеспечивало порядок внутри страны. Отсутствие внутренних распрей, а также истощения Англии страшными вторжениями датчан, ее долговременное спокойствие обусловили возрастание богатства и благосостояния страны.

Тем не менее, большая часть Англии еще не была возделана. Большие пространства были покрыты лесом, кустарником и вереском. На западе и востоке тянулись обширные топи; болота длиной в сотню миль отделяли Восточную Англию от центральных ее областей, а такие местности, как Гластонбери или Ательней, были почти недоступны. На болотистой почве, окружавшей Беверлей, водились еще бобры, лондонские ремесленники охотились за вепрями и дикими быками в лесах Хемпстеда, в то время как волки бродили вокруг усадеб на севере. Но мир и, как следствие его, развитие промышленности преображали пустыню: олень и волк бежали от человека, топор земледельца расчищал леса, на вырубках вырастали деревни. Расширение торговли было заметно в богатых портовых городах восточного побережья. Торговали, вероятно, звериными шкурами, канатами и корабельным лесом, но в основном железом и сталью, которые долго поставляла в Британию Скандинавия.

Сами датчане и норвежцы открыли гораздо более широкое поле торговли, нежели северные моря; их барки ходили в Средиземное море, а по рекам России они доставляли товары в Константинополь и на Восток. «Что ты привез нам?» — спрашивают купца в старинном английском диалоге. «Я привез шкуры, шелк, драгоценные камни и золото, — отвечает он, — и, кроме того, разную одежду, вино, масло, слоновую кость, бронзу, медь, олово, серебро и многое другое». Купцы из Прирейнских земель и Нормандии заходили со своими кораблями в Темзу, на грубых набережных которой складывались самые разнообразные товары: перец и пряности с Дальнего Востока, корзины с перчатками и платьем, быть может, ломбардского производства, мешки с шерстью, железные изделия из Льежа, бочонки с вином и уксусом из Франции и, наряду со всем этим, продукты сельского хозяйства страны — сыры, масло, сало, яйца, свиньи и другая живность.

Главной целью Кнута было завоевать любовь своего народа, и все предания свидетельствуют о том, как успешны были его старания, но величие его дела обусловливалось исключительно его личными качествами, и с его смертью созданная им империя сразу распалась на части. Вступление на престол Англии его сына Гарольда на несколько лет отделило ее от Дании, но затем обе страны снова объединились под властью второго сына Кнута — Гарткнута. Беззакония преемников превратили в ненависть популярность, приобретенную было Кнутом. Долгий мир внушил народу отвращение к новому взрыву кровопролития и насилия. «Никогда не видала Англия такого кровавого дела со времен прихода датчан», — пел народ, когда воины Гарольда схватили возвратившегося в Англию Альфреда, брата Эдмунда Железнобокого, перебили каждого десятого человека из его сторонников, продали остальных в рабство, а самого Альфреда ослепили и оставили умирать в Или.

Еще более жестокий, чем его предшественник, Гарткнут вырыл из могилы тело брата и бросил его в болото, а восстание против своих телохранителей в Уорчестере он подавил сожжением города и разгромом всей провинции. Его смерть была достойна его жизни: «Он умер во время попойки в доме Осгода Клапа в Ламбете». Англия многое терпела от королей, подобных этим, но их преступления помогли ей отказаться от невозможной мечты Кнута. Еще более варварский, чем она сама, север не мог дать ей новых начал цивилизации и прогресса. Осознание этого и ненависть к правителям, подобным Гарольду и Гарткнуту, в соединении с уважением к прошлому содействовали восстановлению на престоле потомков Альфреда.

Глава II АНГЛИЙСКАЯ РЕСТАВРАЦИЯ (1042–1066 гг.)

В переходные моменты в жизни нации ей нужны холодная рассудительность, чуткий эгоизм, своевременное понимание условий, в которых приходится действовать, — качества, отличавшие ловкого политика, которого смерть Кнута поставила в Англии на первое место. Годвин замечателен в нашей истории как первый политик, не бывший ни королем, ни священником. Человек незнатного происхождения, Годвин достиг высокого положения исключительно благодаря своим талантам; женитьба породнила его с Кнутом, от которого он получил в управление графство Уэссекс, а затем он был сделан вице-королем, или верховным правителем государства.

Командуя вспомогательным отрядом английских войск во время скандинавских войн, он обнаружил мужество и военный талант, но истинной сферой его деятельности было внутреннее управление. Проницательный, красноречивый, деятельный администратор, Годвин соединял в себе бдительность, трудолюбие и осторожность с особым умением обращаться с людьми. В смутную эпоху, следовавшую за смертью Кнута, он старался, по возможности, продолжать политику своего повелителя, стремясь сохранить единство Англии под датским правлением и обеспечить ее связь с севером. Но после смерти Гарткнута такая политика стала невозможной, и Годвин, оставив дело датчан, последовал за потоком народных симпатий, призывавших на престол Эдуарда, сына Этельреда.

С самых юных лет Эдуард жил в изгнании при нормандском дворе. Ореол нежности окружил впоследствии этого последнего представителя старой династии английских королей. Ходили легенды о его набожной простоте, веселости и кротости, о его святости, принесшей ему прозвище Исповедник и погребение в качестве святого в церкви Вестминстерского аббатства. Певцы воспевали долгий мир и славу его царствования, перечисляли воинов и мудрых советников, окружавших его трон, вспоминали о подчинении ему уэльсцев, скоттов и бриттов. Его образ выделяется светлым пятном на мрачном фоне той эпохи, когда Англия лежала униженной у ног нормандских завоевателей, и память о нем стала столь дорогой для англичан, что, казалось, в его имени воплотились сами свобода и независимость.

Подданные Вильгельма или Генриха, требуя свободы, всегда говорили «о добрых законах Эдуарда Исповедника». Но, в сущности, король был просто тенью прошлого, проскользнувшей на трон Альфреда. В его тонких чертах, невзрачном телосложении, прозрачных женственных руках было что-то неземное, и он проскользнул по политической арене именно как тень. Правительственную работу выполняли более сильные руки. Слабость короля сделала Годвина хозяином страны, и он правил ею твердо и мудро. Отказавшись с неохотой от всякого вмешательства в скандинавскую политику, он охранял Англию при помощи флота, курсировавшего у ее берегов. Внутри государства, хотя эльдормены все еще ревниво оберегали местную независимость, были признаки того, что национальное единство понемногу осуществляется. Во всяком случае, в это время было гораздо больше дела внутри, нежели вне страны, а что это дело Годвин выполнял хорошо, доказывал продолжительный мир.

В начале царствования Эдуарда Англия находилась в руках трех графов: Сиуорда Нортумбрийского, Леофрика Мерсийского и Годвина Уэссекского, и казалось, со смертью Кнута предстояло торжество старого стремления к местной обособленности. Честолюбие Годвина помешало такому разъединению. Он весь был поглощен мыслью о возвышении своей семьи. Свою дочь он выдал замуж за короля. Его собственное графство охватывало всю Англию к югу от Темзы. Его сын Гарольд был графом Восточной Англии, другой сын, Свейн, владел графством на западе, и наконец, его племянник Бирн был устроен в Центральной Англии.

Первый удар могуществу Годвина был нанесен беззакониями Свейна. Он соблазнил леоминстерскую игуменью, потом отослал ее домой с еще более оскорбительным предложением — вступить с ним в брак, и когда король отказал в этом ему, он бежал из Англии. Влияние Годвина принесло ему помилование, но как только Свейн вернулся в Англию, он убил своего кузена Бирна, выступавшего против его помилования, и опять бежал во Фландрию. Буря народного негодования сопровождала его за море. Уитенагемот признал его «негодяем», «никуда не годным», но через год Годвин снова выхлопотал ему у короля прощение и возвращение графства.

Скандальное заступничество за такого злодея оттолкнуло от Годвина почти всех, и он остался без поддержки в начавшейся вскоре борьбе с королем. Эдуард был иностранцем в своем королевстве, и его симпатии склонялись, естественно, к стране и друзьям его юности и изгнания. Он говорил по-нормандски, прикладывал к хартиям печать по нормандскому образцу, раздавал своим нормандским любимцам высшие государственные и церковные должности. Все эти иностранцы ненавидели Годвина, но были бессильны против его влияния и искусства, а когда впоследствии отваживались восставать против него, то оказывались побежденными без всякого труда с его стороны. На этот раз, используя общее недовольство Годвином, они уговорили короля Эдуарда выступить против графа. Случай дал для этого подходящий повод.

Эдуарда посетил муж его сестры, граф Евстафий Булонский, и по возвращении от короля потребовал в Дувре квартир для своей свиты. Завязалась ссора, в которой было убито много граждан и чужестранцев. Годвин возмутился, когда король гневно приказал ему наказать город за оскорбление его родственника, и потребовал справедливого суда над горожанами. Эдуард взглянул на этот отказ как на личное оскорбление, и спор перешел в открытую борьбу. Годвин тотчас собрал свои силы и двинулся на Глостер, требуя изгнания иностранных фаворитов, но даже и к этому справедливому требованию страна отнеслась холодно. Графы Мерсии и Нортумберленда стали на сторону Эдуарда, Уитенагемот в Лондоне подтвердил декрет об изгнании Свейна; тогда Годвин со своим обычным благоразумием уклонился от бесполезной борьбы и удалился во Фландрию.

Падение Годвина утихомирило недовольство народа. Как бы ни велика была вина правителя, но он был теперь единственным человеком, который защищал Англию от влияния стекавшихся ко двору иноземцев. Не прошло и года, как Годвин снова появился с флотом на Темзе, и король еще раз должен был уступить. Иностранные прелаты и епископы бежали за море, изгнанные тем же Уитенагемотом, который возвратил Годвину его права. Но Годвин вернулся лишь для того, чтобы умереть на родине, и руководство делами спокойно перешло к Гарольду, его сыну.

Когда Гарольд достиг власти, то его не стесняли препятствия, окружавшие его отца, и в течение двенадцати лет он был настоящим правителем королевства. Храбрость, ловкость, административный талант, честолюбие и хитрость Годвина оказались и у его сына. Во внутреннем правлении он следовал политике отца, избегая крайностей. Он охранял мир, заботился о правосудии, и это содействовало возрастанию богатства и благосостояния народа. Английские изделия из золота и вышивка славились на рынках Фландрии и Франции. Внешние нападения отражались быстро и решительно. Военные таланты Гарольда раскрылись в походе против Уэльса, в смелости и стремительности, с которыми он вооружил свои войска приспособленным к горной войне оружием, проник в самое сердце страны и привел ее к полной покорности.

Однако это процветание было небогато благородными началами народной деятельности и глухо к благотворным влияниям духовной жизни. На материке литература получила новую жизнь, а Англия довольствовалась псалтырем да несколькими поучениями. Религиозный энтузиазм украшал Нормандию и прирейнские земли величественными храмами, с которыми представляли странный контраст немногие церкви, воздвигнутые королями или графами Англии. Церковь впала в летаргию. Стиганд, архиепископ Кентерберийский, был против папы Римского, и таким образом высший сановник английской церкви оказывался под запретом. Ни соборы, ни церковные реформы не прерывали дремоты духовенства. На материке снова пробуждались литература, искусство, религиозная мысль, а Англия стояла совсем в стороне от этого движения.

Подобно Годвину, Гарольд всю энергию тратил на расширение владений своей семьи. После смерти Сиуорда графом Нортумбрии был назначен брат Гарольда Тостиг, и тогда почти вся Англия, за исключением небольшой части прежней Мерсии, оказалась во владении дома Годвина. Чем больше приближался бездетный король к могиле, тем ближе продвигался к трону его министр. Препятствия одно за другим устранялись с его пути. Восстание в Нортумбрии повлекло за собой бегство во Фландрию Тостига, его самого опасного соперника, и Гарольд воспользовался этим, чтобы назначить преемником Тостига Моркера, брата графа Мерсии Эдвина, и тем привлечь на свою сторону дом Леофрика. Так Гарольд достиг своей цели без борьбы: собравшиеся у смертного одра Исповедника вельможи и епископы тотчас после его кончины приступили к избранию и коронации Гарольда.

Глава III НОРМАНДИЯ И НОРМАНДЦЫ (912—1066 гг.)

Вслед за восшествием Гарольда на престол пришли тревожные вести из страны, тогда еще совсем чуждой, но сделавшейся вскоре почти частью самой Англии. Простая прогулка по Нормандии лучше знакомит с рассматриваемой эпохой нашей истории, чем все книги на свете. Название каждой деревушки знакомо англичанину; остаток крепостной стены указывает на родину Брюса, маленькая деревенька сохраняет имя Перси. Внешний вид страны, равно как и ее население, кажутся нам родными. Нормандский крестьянин в шапке и блузе напоминает фигурой и лицом английского мелкого фермера, а поля около Кана с живыми изгородями, вязами и фруктовыми садами будто скопированы с полей Англии. На окрестных высотах возвышаются квадратные серые башни, похожие на те, что нормандцы строили на утесах Ричмонда и берегах Темзы; огромные соборы, возвышающиеся над красными крышами маленьких рыночных городов, послужили образцом для величавых сооружений, сменивших собой невысокие храмы Альфреда и Дунстана.

Рольф Ходок, или Странник, такой же норвежец и пират, какими были Гутрум и Гастинг, отнял земли по обе стороны устья Сены у французского короля Карла Простоватого в то время, когда дети Альфреда начали завоевание английского Дейнло. Договор, по которому Франция уступкой этого берега купила себе мир, был полным подобием Уэдморского мира. Подобно Гутруму, Рольф крестился, женился на дочери короля и стал его вассалом в стране, получившей с того времени название «страны норманнов», или Нормандии. Но вассальные отношения и новая вера мало стесняли пиратов. С французами, среди которых они поселились на Сене, их не связывали ни узы крови, ни сходство языка, сближавшие их с англичанами, между которыми они поселились на Гембере.

Сын Рольфа, Вильгельм Длинный Меч, хотя и склонялся в сторону христианства и Франции, но в душе оставался норманном. Он призвал датскую колонию для заселения Котантена — полуострова, идущего от горы святого Михаила до утесов Шербура, и воспитал своего сына среди норманнов Байе, где упорнее всего держались датские язык и обычаи. За его смертью последовала языческая реакция: большинство норманнов, вместе с малолетним герцогом Ричардом, отошли на время от христианства, и новые флоты пиратов появились на Сене. До конца века пограничные французы называли нормандцев «пиратами», их страну — «страной пиратов», а их герцога — «герцогом пиратов».

Но позже те же силы, которые превратили датчан в англичан, еще сильнее повлияли на датчан во Франции. Ни один народ не выказывал такой способности усваивать все лучшие черты людей, с которыми он приходил в соприкосновение, или сообщать им свою энергию. В течение долгого царствования Ричарда Бесстрашного, сына Вильгельма, норманны-язычники превратились во французов-христиан и искренних феодалов. Старый датский язык удержался только в Байе да в немногих местных названиях. Когда незаметно исчезла древняя северная свобода, то потомки пиратов превратились в феодальное дворянство, а «страна пиратов» стала одним из вернейших ленов французской короны.

Перемена обычаев сопровождалась и переменой веры, связавшей с христианством и церковью страну, где язычество упорно боролось за свое существование. Герцоги первые принимали новую веру, но когда религиозное движение проникло в народ, то оно было встречено со страстным увлечением. По всем дорогам шли пилигримы, на лесных прогалинах вырастали монастыри. В небольшой долине, окаймленной лесом из ясеней и вязов и прорезанной ручейком, от которого впоследствии получил свое название монастырь (Бек), искал убежища от мира рыцарь Герлуин Брионн. Однажды, когда он своими руками складывал печь, какой-то чужестранец приветствовал его словами: «Спаси тебя Бог». «Ты из Ломбардии?» — спросил пришельца рыцарь-отшельник, пораженный его оригинальным видом. «Да», — отвечал тот и, прося принять его в монахи, упал на колени и начал целовать ноги Герлуина.

Ломбардец оказался Ланфранком из Павии, ученым, известным своими познаниями в римском праве; он перешел через Альпы с целью основать школу в Авранше, а теперь молва о святости Герлуина увлекла его в монашество. Хотя у Ланфранка действительно были религиозные устремления, но ему суждено было прославиться не столько в качестве святого, сколько в роли администратора и политика. Его преподавание в несколько лет сделало Бек знаменитейшей школой христианства. Это была как бы первая волна умственного движения, которое из Италии проникало в менее образованные страны Запада. Вся умственная жизнь того времени, казалось, сосредоточилась в группе ученых, собравшихся вокруг Ланфранка: знание канонического права и средневековой схоластики, а также философский скептицизм, впервые пробудившийся под его влиянием, — все это возводит свое начало к Беку.

Ланфранку наследовал в качестве приора и учителя знаменитейший из тех ученых, тоже итальянец, Ансельм из Аосты. Будучи приятелями, Ланфранк и Ансельм были совсем непохожи друг на друга. Ансельм вырос в тихом уединении горной долины поэтично нежным мечтателем, с душой чистой, как альпийские снега его гор, и с умом настолько же ясным и прозрачным, как окружавший его горный воздух. Весь характер Ансельма отразился в одном из сновидений его юности. Снилось ему, будто небо стоит среди блестящих горных вершин, подобно чудесному дворцу, а на окружающих его полях убирают хлеб жницы самого Небесного Царя. Но они жали лениво, и Ансельм, раздраженный их ленью, вскарабкался по горе, чтобы донести на них Господу. Когда он достиг дворца, то голос Царя призвал его к Нему, и он рассказал Ему виденное. После этого, по воле Царя, перед ним поставили неземной белизны хлеб, которым он и подкрепил свои силы.

Сон исчез с наступлением утра, но чувство близости Неба к земле, горячее стремление служить Господу, душевный покой, испытанный им в присутствии Бога, остались у Ансельма на всю жизнь. Переселившись, подобно другим итальянским ученым, в Нормандию, он стал монахом в Беке, а после назначения Ланфранка на высший пост — настоятелем аббатства. Ни один учитель не вкладывал столько любви в свое дело, как Ансельм. «Побуждайте своих учеников исправляться», — сказал однажды Ансельм другому учителю, прибегавшему к побоям. «Видели ли вы когда-нибудь, чтобы художник делал статую из золота при помощи одних ударов? Нет, он то давит ее потихоньку, то слегка постукивает по ней своими инструментами, то еще осторожнее и ловчее ее формует. А во что превращаются ваши ученики от постоянных колотушек?» «Они превращаются в скотов», — был ответ. «Плохо же ваше учение, если оно обращает людей в скотов», — едко возразил на это Ансельм.

Самые грубые натуры смягчались под влиянием нежности и терпения Ансельма. Даже Вильгельм Завоеватель, столь суровый и грозный для других, становился любезным и разговорчивым человеком в беседе с Ансельмом.

Кроме занятий в школе Ансельм находил время и для философских исследований, положивших научное основание средневековой теологии. Его знаменитые произведения были первой попыткой вывести идею Бога из самой сущности человеческого разума. Его страсть к отвлеченному мышлению нередко лишала его пищи и сна. Иногда он едва мог молиться. Часто по ночам он долго не мог заснуть, пока не овладевал известной мыслью и не записывал ее на лежавших подле него восковых дощечках. Но даже усиленная работа мысли не могла высушить страстной нежности и любви, наполнявших его душу. Больные монахи не хотели пить ничего другого, кроме сока, выжатого из винограда руками самого настоятеля. И позже, когда он был архиепископом, преследуемый собаками заяц укрылся под его лошадью, и он грозно велел ловчему приостановить охоту, пока бедное животное не скрылось в лесу. Даже страсть к расширению церковных земель, столь свойственная духовенству того времени, не одобрялась Ансельмом, и при разборе таких дел он смежал очи и сладко засыпал.

Глава IV ЗАВОЕВАТЕЛЬ (1042–1066 гг.)

Не одно только горячее рвение к новой вере увлекало нормандских пилигримов к святыням Италии и Палестины. Старая страсть северян к приключениям обратила пилигримов в крестоносцев, и цвет нормандского рыцарства, недовольный суровым правлением своих герцогов, принял участие в борьбе с мусульманами Испании или стал под знамена греков в их войне с арабами, завоевавшими Сицилию. Скоро нормандцы стали завоевателями под предводительством Роберта Гвискара, покинувшего свою родину в Котантене с одним только оруженосцем, но вскоре, благодаря мужеству и хитрости, ставшего во главе своих соратников в Италии.

Напав на греков, которым они служили до того, нормандские рыцари разбили их в сражении при Каннах и отняли у них Апулию; сам Гвискар руководил ими в завоевании Калабрии и торговых городов побережья, а сподвижники его брата Роджера после тридцатилетней войны приобрели Сицилию. Все эти завоевания соединились под властью одного княжеского дома, щедрости которого искусство обязано блеском Палермо и Монреале, а литература — первым расцветом итальянской поэзии. Вести об ограблении Юга разжигали жадность и предприимчивость населения Нормандии, где кипело еще столько жизни, а молва о подвигах Гвискара еще более воспламеняла пылкое честолюбие ее герцога.

Герцогом Нормандии был в то время Вильгельм Великий, как называли его современники, или Вильгельм Завоеватель, как он был прозван по одному событию нашей истории. До тех пор он только отчасти проявил величие неукротимой воли, широкие политические взгляды, высоту своих целей, выделявших его из ряда мелких авантюристов века. С самого детства, однако, не было момента, когда бы он не принадлежал к числу великих людей. Вся его жизнь была непрерывной борьбой со всякого рода затруднениями. Воспоминания о его происхождении сохранились в его прозвище Бастард (Незаконнорожденный). Его отец, герцог Роберт, увидел однажды в Фалезе дочь кожевника Арлетту, мывшую белье в ручейке; девушка понравилась герцогу и стала матерью его сына.

Отъезд Роберта на богомолье, из которого он так и не возвратился, оставил еще малолетнего Вильгельма главой самой буйной знати, и он рос среди измен и анархии, перешедших наконец в открытое возмущение. Восстание подняли округа Бессина и Котантена, где дольше всего сохранялись разбойничий дух и склонность к насилию. Весть о заговоре застигла Вильгельма в его охотничьем домике, и у него хватило времени только для того, чтобы броситься в реку с мятежниками за спиной. Кавалерийская схватка на скалах Валь-Эс-Дюн, к юго-востоку от Кана, дала Вильгельму власть над герцогством, и старая скандинавская Нормандия навсегда подчинилась влиянию новой цивилизации, проникавшей с французскими союзниками и языком.

Сам Вильгельм был ярким представителем этой переходной эпохи. В характере молодого герцога старый мир странным образом сливался с новым, пират сталкивался с политиком. Вильгельм был последним и самым грозным представителем северной расы. В его гигантской фигуре, непомерной силе, диком взгляде, отчаянной храбрости, бешеном гневе, беспощадной мстительности, казалось, воплощался дух «морских волков, так долго живших грабежом всего мира». «Вильгельм не имел во всем свете равного себе рыцаря», — говорили даже его враги. Люди и лошади падали под ударами копья мальчика-герцога в сражении при Валь-Эс-Дюн. Бешеная живость его характера выражалась в рыцарских приключениях его юности, в его борьбе всего с пятью солдатами против пятнадцати анжуйцев, в вызывающей поездке по земле, которой домогался у него Жоффруа Мартел, поездке с соколом на руке, как будто для него война и охота были одно и то же. Никто не мог натянуть его лук. Своей палицей он проложил себе путь сквозь цепь английских воинов к подножию знамени.

Он достигал наибольшей высоты именно в те моменты, когда другие приходили в отчаяние. Его голос гремел, как труба, когда он старался остановить своих солдат, обращенных в бегство натиском англичан при Сенлаке. Во время зимнего похода к Честеру он шел пешком во главе своих изнуренных войск и собственноручно помогал расчищать дорогу сквозь снежные сугробы. Вместе с нормандской смелостью в нем проявлялась и нормандская безжалостность. Когда жители Алансона в насмешку над его происхождением повесили на городских стенах сырые кожи с криками «Вот работа для кожевника!», то Вильгельм велел выколоть пленникам глаза, отрубить руки и ноги и бросить их в город. После своей величайшей победы он отказал телу Гарольда в погребении.

Сотни жителей Гемпшира были выгнаны из их жилищ, чтобы очистить ему место для охоты, а опустошение им Нортумбрии превратило север Англии в безлюдную пустыню. Жестокость и беспощадность сквозили в самих его шутках. Когда он состарился, то французский король Филипп насмеялся над неуклюжей полнотой Вильгельма и, когда болезнь уложила его в постель в Руане, сказал: «У Вильгельма такие же долгие роды, как у женщины». «Когда я встану, — побожился Вильгельм, — я побываю у обедни в стране Филиппа и щедро одарю церковь за счастливые роды; я принесу ей тысячу свечей. Этими свечами будут пожары, при свете которых заблещет сталь». В пору жатвы вдоль французской границы запылали города и села во исполнение обета Вильгельма.

Та же суровость характера сказалась и в его любви к уединению. Он обращал мало внимания на любовь или ненависть людей. Суровый взгляд, гордость, молчаливость и дикие порывы гнева наводили страх на его приближенных. «Он был так могуч и свиреп», — писал английский летописец, — что никто не осмеливался противоречить его воле». Он был любезен только с Ансельмом, и это еще сильнее оттеняло общую суровость его тона. Сам гнев его мало проявлялся в словах. «Ни с кем не говорил Вильгельм, и никто не осмелился заговорить с ним», когда он получил известие о восшествии на престол Гарольда. Только уходя из дворца в глушь лесов, Вильгельм становился другим человеком. «Он любил диких ланей и оленей, как будто был их отцом, и человек, виновный в их убийстве, подвергался ослеплению». Сама смерть застала Вильгельма таким же одиноким, каким прожил он всю свою жизнь. Когда король испустил последний вздох, то вельможи и священники разбежались, и обнаженное тело Завоевателя осталось распростертым на полу.

Гений Вильгельма превратил его из чистого норманна в великого полководца и политика. За ростом нормандского могущества ревниво следил граф Анжуйский Жоффруа Мартел, и ему удалось вооружить против Вильгельма французского короля. Опасность превратила Вильгельма из странствующего рыцаря в стратега. Когда французская армия перешла границу, он осторожно держался на ее флангах, пока на одну из ее частей, расположившуюся в маленьком городке Мортемер, не напали врасплох его воины и не разбили ее наголову. Другую дивизию теснил сам герцог, когда Ральф де Тени, взобравшись на дерево, передал ей известие о гибели их товарищей. «Вставайте, вставайте, французы! Вы спите слишком долго; идите хоронить ваших друзей, лежащих мертвыми в Мортемере».

Через четыре года новое, еще более грозное вторжение французов в Нормандию было встречено Вильгельмом с тем же искусством. Он холодно смотрел на ограбление своих городов и аббатств, опустошение Бессина, разграбление Кана и уклонялся от сражения до тех пор, пока французы не приготовились перейти при Варавилле Див с целью проникнуть с огнем и мечом в богатый округ Лизье. Но едва перешла реку половина армии, как Вильгельм напал на ее тыл, и сражение, как и предвидел герцог, продолжалось до тех пор, пока подъем воды не разделил французов надвое. Столпившиеся на узкой плотине всадники, пехотинцы и обозы гибли под дождем нормандских стрел. Никто не спасся, и французский король, беспомощно смотревший с другого берега на поражение своей армии, отправился умирать домой.

Смерть Жоффруа Мартела избавила Вильгельма от соперника среди князей Франции. Лежавший между Нормандией и Анжу Мен признал без борьбы его власть, а Бретань, приставшая к союзу его врагов, была приведена в покорность одним походом.

Эта внешняя деятельность не отвлекала внимания герцога от положения самой Нормандии. Трудно было обеспечить мир и порядок в стране, полной буйных и хищных баронов. «Нормандцев, — говорил один из их поэтов, — надо держать под пятой; тот только может распоряжаться ими, кто умеет обуздывать их». Вильгельм «никогда не любил разбойников». Его покровительство торговцам и крестьянам в первые десять лет его правления вызывало постоянные восстания баронов. Во главе недовольных становились его собственные родственники, призывавшие на помощь французского короля. Но победы при Мортемере и Варавилле отдали мятежников в его власть. Одни из них томились в темницах, другие подверглись изгнанию и присоединились к завоевателям Апулии и Сицилии.

Упрочив в стране мир и порядок, Вильгельм обратился к реформе церкви. Архиепископ Руанский, большой любитель охоты и пиров, был поспешно сменен, и на его место поставлен ученый и благочестивый француз. Частые соборы под руководством герцога заботились об улучшении нравственности духовенства. Школа в Беке, как мы уже знаем, стала центром просвещения, и Вильгельм с тонким пониманием людей, составлявшим выдающуюся черту его гения, сделал Ланфранка своим главным советником.

В споре с папой, вызванным браком герцога и Матильды Фландрской, Ланфранк принял сторону Рима, и в наказание за это Вильгельм повелел ему оставить Нормандию. Пока приор садился на свою единственную хромую лошадь, он был застигнут герцогом, нетерпеливо ожидавшим его отъезда. «Дай мне лошадь получше, тогда я и уеду поскорее», — невозмутимо сказал ломбардец, и гнев герцога перешел в хохот и расположение. С этого времени Ланфранк стал его министром и советником не только по делам герцогства, но и по исполнению более смелых планов, внушенных ему положением Англии.

В течение последнего полувека Англия и Нормандия сближались все теснее. В конце правления Ричарда Бесстрашного нападение датчан на Англию было поддержано Нормандией, и их флот зимовал в ее гаванях. В отместку за эту поддержку Этельред послал свой флот опустошить Котантен, но нападение было отбито и спор прекращен браком Этельреда и Эммы, сестры Ричарда Доброго. Затем Этельред с детьми нашел себе в Нормандии убежище от преследований датчан, и, если верить нормандским рассказам, только мерзкий ветер помешал нормандскому флоту восстановить изгнанников на английском престоле. Мирное призвание Эдуарда, казалось, открывало Англию норманнам; лишь только произошло изгнание Годвина, как герцог Вильгельм появился при английском дворе и, как уверял он впоследствии, получил от короля обещание передать ему престол.

Если такое обещание и было дано, то оно ровно ничего не значило без утверждения «собранием мудрых». К тому же возвращение в Англию Годвина положило конец надеждам Вильгельма. Говорят, они возродились снова благодаря буре, прибившей Гарольда во время его плавания по Ла-Маншу к французскому берегу. Вильгельм вынудил его поклясться на мощах святых и обещать поддержку его притязаниям в отплату за разрешение вернуться в Англию. Но вслед за известием о смерти Эдуарда пришла весть о восшествии на престол Гарольда; после бешеного взрыва гнева Вильгельм решил поддержать свое требование силой оружия. Вильгельм требовал себе не короны, а лишь права, которым воспользовался после своей победы, — явиться на нее претендентом, и он думал, что оно дано ему прямым обещанием Исповедника. Мешавшее этому поспешное избрание Гарольда он не признавал законным. Но такое конституционное притязание было нераздельно соединено с гневом на Гарольда и желанием отомстить ему за клятвопреступление.

Трудности предприятия Вильгельма были огромны. Он не мог рассчитывать ни на какую поддержку в самой Англии, у себя же ему приходилось выпрашивать согласие на поход у недовольных баронов, собирать людей со всех концов Франции и готовить их в течение нескольких месяцев; приходилось также создавать флот, рубить деревья, строить и спускать на воду корабли, формировать для них экипажи и среди всего этого находить время для дел правления и переговоров с Данией, Францией, Бретанью, Анжу, Фландрией и Римом. Затруднения его противника были едва ли меньшими. Гарольду грозило вторжение не только Вильгельма, но и его собственного брата Тостига, укрывшегося в Норвегии и выпросившего себе помощь у ее короля Гарольда Хардрада.

Собранные Гарольдом сухопутные и морские силы уже несколько месяцев охраняли берега. Его постоянное войско составлял отряд гвардейцев, но их численность позволяла им служить только ядром армии. С другой стороны, общее ополчение легко было собрать для одной битвы, но трудно было содержать долгое время. Собрать ополчение — значило на время прекратить все работы: люди, собравшиеся под знаменами короля, были земледельцами. Его военными кораблями были простые рыболовные суда. В сентябре удерживать их вместе оказалось невозможным, но, едва они разошлись, как над государством разразилось две бури, так долго собиравшихся; перемена в направлении ветра облегчила действия флота Вильгельма, но еще раньше ветер, удерживавший герцога, принес к берегам Йоркшира армию Гарольда Хардрада. Король с наличным войском поспешил к северу и отразил пришельцев в решительной битве при Стамфордбридже близ Йорка, но прежде чем он успел возвратиться в Лондон, нормандское войско переправилось через море, и Вильгельм, высадившись 28 сентября в Певенси, стал опустошать берег с целью принудить Гарольда к сражению.

Страшное разорение берегов, действительно, заставило Гарольда поспешить из Лондона на юг, но король все-таки благоразумно воздержался от битвы теми силами, которые он наскоро успел собрать под свои знамена. Если бы ему пришлось дать сражение, то он думал дать его на избранной им самим позиции и потому, подойдя к берегу, чтобы остановить опустошения Вильгельма, укрепился на холме, известном под названием Сенлак, вблизи Гастингса. Эта позиция прикрывала Лондон и заставила Вильгельма стянуть свои силы. Но стягивать армию, существующую за счет грабежей, значило обрекать ее на голод, и потому для Вильгельма не оставалось выбора между решительной победой и гибелью.

Ранним октябрьским утром герцог повел свои войска по возвышенности от Гастингса к устью Тельгема. С этого места нормандцы увидели английскую армию, тесно построенную за окопами и частоколом на высотах Сенлака. Ее правый фланг был прикрыт болотом, а левый — самую опасную часть позиции — защищали телохранители Гарольда в полном вооружении, с громадными секирами; над ними развевались Золотой дракон Уэссекса и королевское знамя. Остальная часть позиции была занята толпами полувооруженных крестьян, собравшихся по призыву Гарольда для борьбы с врагом. Своих рыцарей Вильгельм направил в центр этой грозной позиции, а фланги велел атаковать французским и бретонским наемникам. Общая атака нормандской пехоты открыла сражение; впереди ее ехал менестрель Тайлефер, бросавший в воздух и снова ловивший свой меч и распевавший при этом песню о Роланде. Он первый из нормандцев нанес удар, первый и пал. Тщетно пытались нормандцы овладеть крепкой изгородью, из-за которой сыпались дротики и удары секир, слышались дикие крики: «Вон! Вон!» За отражением пехоты последовало отражение конницы.

Несколько раз собирал герцог войско и водил его к роковой изгороди. Весь боевой пыл, клокотавший в его нормандской крови, вся беззаветная храбрость, обеспечившая ему победу на склонах Валь-Эс-Дюн, соединились в этот день с хладнокровием, стойкостью и неистощимой находчивостью, проявленными им в битвах при Мортемере и Варавилле. Бретонцы с левого фланга попали в болото и пришли в расстройство; паника охватила все войско, когда разнесся слух о том, что герцог убит. «Я жив, — закричал тогда Вильгельм, сняв с головы свой шлем, — я жив и, с божьей помощью, еще одержу победу!» Взбешенный неудачей, герцог ринулся прямо на королевский штандарт; его сбили с коня, но он своей тяжелой палицей сразил Гирта, брата короля. Выбитый опять из седла, он своей рукой поверг на землю всадника, не уступившего ему коня. Среди грохота и шума битвы он увидел бегство части своей армии, остановил её и использовал для победы. Хотя частокол был прорван его бешеной атакой, но стена из щитов стоявших за ним воинов все еще удерживала нормандцев; тогда притворным бегством Вильгельм выманил часть англичан из их неприступной позиции, затем обратился против пришедших в беспорядок преследователей, прорвался сквозь покинутые линии и овладел центром позиции.

Тем временем французы и бретонцы удачно поднялись на флангах. В три часа холм представлялся взятым; в шесть битва еще кипела вокруг штандарта и дружинники Гарольда стойко бились на том месте, где впоследствии был воздвигнут главный алтарь аббатства Битвы. Наконец герцог выдвинул вперед стрелков, и тучи их стрел сильно разредили густые массы, столпившиеся вокруг короля; при закате солнца стрела поразила в правый глаз самого короля Гарольда; он пал среди знамен, и битва закончилась отчаянной схваткой над его трупом. Ночь прикрыла бегство англичан; Вильгельм Завоеватель поставил свою палатку на том самом месте, где пал Гарольд, и они «сели есть и пить среди трупов».

Обеспечив за собой владения Ромней и Дувр, герцог двинулся через Кентербери на Лондон. Интриги партий уже работали в его пользу. Король пал вместе со своими братьями, и из дома Годвина не осталось ни одного претендента на корону, да и из прежнего королевского рода уцелел один лишь мальчик, сын старшего из детей Эдмунда Железнобокого, Эдгар Этелинг, отец которого бежал от преследования Кнута в Венгрию. Этот мальчик и был избран королем, но избрание его мало помогло национальному делу. Вдова Исповедника отдала Вильгельму Уинчестер. Собравшиеся в Лондон епископы склонялись к покорности. Сами лондонцы не знали, что делать, когда Вильгельм, пройдя мимо стен, предал пламени Саутуорк.

Королю ребенку необходима была поддержка графов Мерсии Эдвина и Нортумбрии Моркера, но Вильгельм перешел Темзу и, вступив в Херефордшир, грозил отрезать их графства; это заставило обоих графов поспешить к себе домой, а затем тотчас сдался Вильгельму и Лондон. Сам Эдгар явился во главе делегации к Вильгельму предложить ему корону. «Они преклонились перед ним по необходимости!» патетически восклицал английский летописец, но, в сущности, они преклонились перед нормандцем так же, как некогда преклонились перед датчанином, и Вильгельм принял корону совсем в духе Кнута. Лондон, правда, был обеспечен постройкой крепости, превратившейся потом в Тауэр, но Вильгельм желал царствовать не как завоеватель, а как законный король. Он принял корону в Вестминстере из рук архиепископа Элдреда среди криков «Да! Да!» своих новых английских подданных. Он наложил штрафы на крупных землевладельцев в наказание за сопротивление, признанное теперь мятежом, но, за исключением этого, все меры Вильгельма указывали на его желание править, как подобало наследнику Эдуарда или Альфреда.

Правда, большая часть Англии еще оставалась в стороне, и едва ли можно сказать, что его признавали королем Нортумбрия или большая часть Мерсии. Зато к востоку от линии между Норвичем и Дорсетширом власть Вильгельма была бесспорна, и этой частью он управлял как английский король. Свое войско он содержал в строгой дисциплине, ни в чем не менял законов и обычаев, признавал привилегии Лондона особой грамотой, и поныне хранящейся в качестве самого почтенного памятника старины в лондонских архивах. Мир и порядок были восстановлены. Вильгельм даже пытался, хотя и тщетно, выучиться английскому языку, чтобы лично судить подданных в суде. Королевство казалось настолько умиротворенным, что через несколько месяцев после Сенлакского сражения король Вильгельм, оставив Англию на попечение своего брата Одо, епископа Байе, и министра Вильгельма Фиц Осберна, вернулся на время в Нормандию.

Глава IV НОРМАНДСКОЕ ЗАВОЕВАНИЕ (1068–1071 гг.)

Именем Завоевателя Вильгельм обязан не победе при Сенлаке, а новой борьбе, последовавшей вслед за возвращением его из Нормандии. В его отсутствие тирания епископа Байе принудила жителей Кента обратиться за помощью к графу Евстафию Булонскому, между тем как князья Уэльса поддерживали подобное восстание на западе; однако большая часть страны еще оставалась верной новому королю. Дувр был спасен от Евстафия, а недовольные бежали за море и искали убежища даже в Константинополе, где с этого времени англичане составили большую часть гвардии врагов восточных императоров. Возвратившийся Вильгельм снова стал править как король Англии. При помощи английских войск он подавил восстание на юго западе, поднятое Эксетером; во главе английской же армии он закончил покорение страны. Поход на север снова вынудил Эдвина и Моркера к подчинению. Новое восстание закончилось занятием Йорка, и таким образом вся Англия до Тиса спокойно подчинилась Вильгельму.

На самом деле, только народное восстание 1068 года превратило короля в Завоевателя. Сигнал к восстанию был дан извне: датский король Свейн два года готовился отвоевывать Англию у нормандцев, и лишь только его флот появился в Гембере, как весь север, запад и юго-запад Англии восстали как один человек. Во главе восстания в Нортумбрии стоял Эдгар Этелинг с толпой изгнанников, искавших убежища в Шотландии. На юго-западе жители Девона, Сомерсета и Дорсета начали осаду Экзетера и Монтакута, и только нормандский лагерь в Шрусбери помешал всеобщему восстанию на западе.

Восстание было задумано так хитро, что застало врасплох даже Вильгельма. Он охотился в Динском лесу, когда к нему пришло известие о возмущении Йорка и избиении трех тысяч нормандцев, составлявших его гарнизон. В порыве дикой ярости король поклялся «славой самого Бога» жестоко отомстить за это северу. Но гнев у него уживался с самой холодной рассудительностью, и потому, быстро сообразив, что центром восстания служит датский флот, он поскакал с кучкой всадников к Гемберу и там дорогой ценой купил устранение и невмешательство датчан. Затем, оставив Йорк напоследок, Вильгельм быстро направился с собранными по пути войсками к западу и очистил уэльскую границу до самого Шрусбери, а Фиц Осберн подавил в это время восстание вокруг Эксетера.

Эти успехи дали королю возможность исполнить свою клятву относительно севера. После долгой задержки, причиненной разливом Айры, он вошел в Йорк и затем опустошил огнем и мечом всю страну до самого Тиса. Города и деревни были разграблены и сожжены, жители перебиты или изгнаны за границу Шотландии. Берег подвергся особенному опустошению, чтобы не осталось опоры для будущих вторжений датчан. Хлеб на корню, скот, сельскохозяйственные орудия — все было истреблено так безжалостно, что последовавший затем голод, как говорят, унес более ста тысяч жертв и еще спустя полвека страна на шестьдесят миль к северу от Йорка представлялась необработанной и безлюдной пустыней.

Окончив дело мщения, Вильгельм повел свою армию назад к Йорку, а оттуда — к Честеру. Никогда он не проявлял еще такой силы характера, как в том ужасном походе. Зима была суровая, дороги загромождены снежными сугробами или размыты, провианта не хватало, и армия, промокшая от дождей, вынужденная питаться кониной, открыто взбунтовалась при получении приказа идти через мрачные болота, отделяющие Йоркшир от запада. Анжуйские и бретонские наемники потребовали отставки, на что Вильгельм с презрением дал согласие. Пешком во главе оставшихся верными войск двинулся король по недоступным для лошадей тропинкам, часто собственноручно помогая солдатам расчищать путь. Последние надежды англичан исчезли с прибытием его в Честер; король остался бесспорным властителем завоеванной страны и занялся возведением многочисленных замков, которые впредь должны были держать ее в подчинении.

С удалением датчан англичане стали рассчитывать на помощь Шотландии, где нашел себе убежище Эдгар Этелинг и где его сестра Маргарита стала женой короля Малкольма. Вероятно, в надежде на его помощь Эдвин и Моркер подняли новое восстание, которое было сразу подавлено благодаря бдительности Завоевателя. Эдвин пал в небольшой схватке, а Моркер долго скрывался в болотах восточных графств, где отчаянная группа патриотов собралась вокруг опального вождя, Геруорда. Нигде Вильгельм не встречал такого упорного сопротивления, но через болота проложили плотину в две мили длиной, Или был взят, а с ним исчезли последние надежды англичан на свободу. Держался один Малкольм, пока Вильгельм не собрал всех своих войск и не проник в самое сердце Шотландии. Он достиг Тея, когда Малкольм отказался от сопротивления, явился в английский лагерь и принес Вильгельму клятву верности.

Борьба, окончившаяся в болотах Или, совершенно изменила положение Вильгельма: к праву владычества над англичанами по избранию присоединилось теперь право завоевания. Поэтому и система его правления носила следы двойственного характера. Эта система не была системой континентального феодализма, но не была и системой прежних английских королей. Может быть, вернее будет сказать, что она представляла собой смесь обеих этих систем. Как наследник Эдуарда Вильгельм сохранил судебную и административную организацию прежнего английского королевства; как Завоеватель он ввел военное устройство феодализма, поскольку это было необходимо для обеспечения его власти в завоеванной стране.

Почва была уже, впрочем, подготовлена для такого рода организации. Мы видели зачатки английского феодализма в дружине воинов — «товарищей», или «танов», обязанных королю личной службой и взамен получавших участки поместья из «народной земли». В последующее время этот порядок значительно развился, когда масса знати по примеру короля стала раздавать участки своей земли на таких же началах арендаторам. С другой стороны, численность класса свободных земледельцев, «фригольдеров», бывшего основой древнеанглийского общества, постепенно уменьшалась, частью из подражания высшим классам, но еще более — вследствие постоянных войн и вторжений, заставлявших фригольдеров покупать себе покровительство танов отказом от своей независимости.

В сущности, феодализм уничтожил прежнюю английскую свободу еще раньше Вильгельма, совершенно так же, как уничтожил он ее в Германии и Франции. Но завоевание придало феодальным тенденциям особую силу и напряженность. Всеобщее отчаянное сопротивление англичан заставило Вильгельма охранять мечом то, что было приобретено с помощью меча, и содержать сильную армию, готовую во всякую минуту подавить народное восстание. Содержание такой армии могло обеспечиваться только обширными конфискациями земли, возможными при неудачных восстаниях англичан: большая часть высшего дворянства пала на полях сражений или бежала за границу, а низшие таны или лишились всех своих земель, или сохранили их часть, уступив остальные короне.

Обширность конфискаций видна из раздачи Вильгельмом огромных поместий его главным сподвижникам. Одному своему брату Одо он отдал двести имений в Кенте и столько же в других местах, и почти такие же пожалования достались советникам короля Фиц Осберну и Монтгомери или баронам из родов Мобреев и Клэров. Не были забыты и самые бедные солдаты. Простые нормандцы стали богатыми и могущественными в новых владениях их государя. Каждое большое или малое поместье жаловалось не иначе как под условием службы по призыву короля, а когда новые владельцы уступали части своих имений арендаторам, те же условия службы государю переходили и на новых «содержателей». «Выслушай меня, мой повелитель, — присягал вассал своему лорду, опустившись на колени, сняв оружие, обнажив голову и положив руки в руки господина, — я делаюсь твоим ленником на всю жизнь, делаюсь всем телом и всем моим земным достоянием; клянусь хранить тебе верность на жизнь и смерть, да поможет мне в том Бог». После этого поцелуй лорда закреплял за вассалом землю в качестве феода, остававшегося навсегда за ним и его потомками. Вся армия получила таким образом участки земли, и Вильгельм мог собрать ее во всякую минуту под свои знамена.

Однако такие силы, весьма действенные для обуздания побежденных, были едва ли менее опасными и для самой короны. В своем новом королевстве Вильгельм оказался лицом к лицу с теми же баронами, которых он с трудом подчинил своей власти в Нормандии, — баронами, не терпевшими закона, враждебными королевской власти, добивавшимися полной военной и судебной независимости в своих поместьях. Гений Завоевателя сказался в ясном понимании опасности и в искусстве, с которым он старался устранить ее. Он воспользовался прежним устройством страны, чтобы удержать судебную власть в своих руках. Он сохранил старые «суды сотни» и «суды графства», в которых принимали участие все фримены, но подчинил их контролю королевского суда, который при последних английских королях присвоил себе право апелляций и вызова дел из низших судов. Значение короны было возвышено уничтожением крупных графств, стеснявших ее, и назначением от нее шерифов для правления областями. Впрочем, как бы ни были крупны розданные Завоевателем поместья, они были так разбросаны по стране, что союзы между землевладельцами или наследственная привязанность больших вассалов к отдельному лорду становились одинаково невозможными.

В других странах вассал обязывался помогать своему господину против всех его врагов, не исключая и короля, но Вильгельм ввел обычай, в силу которого каждый вассал, кроме клятвы в верности лорду, присягал еще непосредственно королю; таким образом, верность короне представлялась высшим и общим долгом всех англичан. Притом с замечательной строгостью требовались все феодальные повинности и пошлины, следовавшие королю от каждого поместья. Каждый вассал обязан был в случае нужды являться три раза в год в королевский суд, платить тяжелую пошлину; когда наследовал поместье — вносить денежный сбор в случае плена короля, посвящения его старшего сына или выдачи замуж старшей дочери.

Если владельцем поместья оказывался несовершеннолетний, то опеку над ним принимала на себя корона и все доходы с имения шли королю. В случае перехода поместья к наследнице ее рукой распоряжался король, обычно отдававший ее самому выгодному претенденту. Большинство поместьев облагалось специальными сборами в пользу короны; с целью определения и регистрации этих пошлин Вильгельм рассылал по всем графствам комиссаров, отчеты которых сохранились в писцовой книге (Domesday Book). Присяжные, избираемые от каждой сотни, давали под присягой показания о размерах и естественных условиях каждого поместья, о числе, именах и положении его жителей, стоимости его до и после завоевания и о сборе с него в пользу короны.

Другое ограничение для мятежного духа феодальных баронов Вильгельм нашел в данном им церкви устройстве. Одним из первых его действий был вызов из Нормандии Ланфранка для содействия в церковных реформах. За низложением Стиганда, которого заменил в Кентербери Ланфранк, последовало смещение большинства английских прелатов и аббатов и назначение на их места нормандских духовных особ. Новый архиепископ очень содействовал повышению дисциплины среди духовенства, и, без сомнения, старания самого Вильгельма отчасти обусловливались желанием улучшить религиозную жизнь в его королевстве. «При выборе епископов и аббатов, — говорил современник тех дней, — он смотрел не столько на богатство и могущество назначаемого, сколько на его благочестие и мудрость. При открытии каждой вакансии он собирал епископов, аббатов и других мудрых советников и с их помощью заботливо отыскивал человека, по своим благочестию и мудрости наиболее пригодного к правлению церковью».

Но, как бы ни были хороши эти реформы, прямым их назначением было усиление королевской власти. Новые епископы и аббаты как иностранцы, были чужды народной массе; одновременно их влияние на народ было ослаблено передачей церковных дел из ведения общих судов, в которых епископ заседал рядом со светскими чиновниками, особому суду епископа. Такая реформа обещала в будущем немало затруднений короне, но в момент своего введения она устраняла обычную связь духовенства с народными собраниями, сглаживала память о первоначальном равенстве духовной власти и светской. Строго была проведена зависимость церкви от короны. От епископа требовалась такая же присяга, что и от барона. Ни один вассал короля не мог быть отлучен от церкви без королевского разрешения. Ни один собор не мог издавать законов без согласия и утверждения короля; ни одна папская булла не могла быть принята в королевстве без его позволения. Король твердо отвергал притязания, которые начала предъявлять римская курия. Когда папа Римский Григорий VII потребовал от него вассальной присяги, то король резко отказал. «Я никогда не намеревался присягать, да и теперь не намерен, — сказал Вильгельм, — я никогда этого не обещал и не вижу, чтобы мои предшественники были вассалами ваших».

Но главнейшей опорой короне служили богатство и личное могущество короля. Сколько ни жаловал Вильгельм поместий дворянству и солдатам, но богатейшим землевладельцем все же оставался он сам. Строгое взыскание феодальных пошлин обогащало казну в Уинчестере, начало которой было положено добычей во времена завоевания. Но Вильгельм нашел и более легкий источник доходов, обложив особым сбором прибывших из Нормандии еврейских купцов, которые, пользуясь его покровительством, основали в главнейших городах Англии особые еврейские кварталы. Евреи не имели в стране гражданских прав, и кварталы, в которых они жили, подобно королевским лесам, не подчинялись общему праву. Сам еврей считался собственностью короля, и его жизнь, как и имущество, вполне зависели от королевской милости; но это была собственность совсем иная, чтобы легко от нее отказываться. Евреи не были подсудны местным судам, и их торговые дела рассматривались государственными чиновниками. Их документы хранились для безопасности в Вестминстерском дворце. Им давали свободу в отправлении религиозных обрядов, позволяли строить синагоги и ставить во главе своих духовных дел главного раввина.

Присутствие евреев, по крайней мере в первые годы, без сомнения, было благодетельным для всего королевства. С их прибытием в страну прибывали капиталы, и как ни высоки были проценты, которые они брали ввиду общей неуверенности в завтрашнем дне, но еврейский кредит послужил толчком к невиданному еще в Англии развитию промышленности. В столетие, следовавшее за завоеванием, в Англии сильно оживилась архитектура, и страна покрылась множеством замков и соборов, строившихся не иначе как при помощи займов у евреев. Их пример повлиял на постройку домов. Здания, еще и теперь называемые, например, в Линкольне и Сент-Эдмундсбери, еврейскими домами, были почти первыми каменными постройками, заменившими жалкие лачуги английских городов.

Не на одну только промышленность повлияли евреи. Благодаря своим связям с еврейскими школами в Испании и на Востоке они помогли возрождению физических наук. В Оксфорде, по-видимому, существовала еврейская медицинская школа. Сам Роджер Бэкон учился у английских раввинов. Но для королей евреи служили просто финансовым орудием. Все накопленные ими богатства отбирались, как только государство чувствовало в них нужду, а сами евреи в случае неуспеха мягких средств подвергались пыткам и тюремному заключению. При всякой войне, при всяком восстании королевская казна наполнялась еврейским золотом, и только в сундуках евреев нормандские короли находили средство держать в повиновении своих баронов.

Глава VI ВОЗРОЖДЕНИЕ АНГЛИЙСКОЙ НАРОДНОСТИ (1071–1127 гг.)

Едва закончилось завоевание, как началась борьба между королями и баронами. Мудрость политики Вильгельма, уничтожившей опасные для короны большие графства, была доказана попыткой восстановить их, сделанной Роджером, сыном Фиц-Осберна главного министра Завоевателя, и бретонцем Ральфом де Гвадером, которому король в награду за храбрость при Сенлаке пожаловал Норфолкское графство. Восстание было быстро подавлено, Роджер заключен в тюрьму, а Ральф изгнан за море. Но интриги скоро нашли себе нового руководителя в лице сводного брата Байе. Под предлогом намерения добиться силой папского престола Одо стал собирать деньги и людей, но его казна была захвачена чиновниками короля, а сам епископ был арестован среди придворных.

Даже по приказу короля ни один сановник не решился схватить прелата, так что королю пришлось арестовать его самолично. «Я арестовываю не епископа, а графа Кентского», — сказал при этом Вильгельм, усмехаясь, и Одо остался в заключении до самой смерти Завоевателя. В действительности лишь сильная личность Вильгельма служила престолу главной опорой. «Суров он был, — говорил английский летописец, — ко всем противившимся ему людям; графов, сделавших что-либо против его приказаний, он заточал в темницы, епископов лишал епархий, аббатов — аббатств. Он не пощадил и родного брата. Первым лицом в королевстве был Одо, но и его подверг Вильгельм заточению. Если кто хотел жить и сохранить свои земли, то должен был следовать воле короля». Но, как ни сурово было это управление, оно приносило стране спокойствие. Даже среди страданий, неизбежно вытекавших из самих условий завоевания, — постройки крепостей, огораживания лесов и вымогательств, наполнявших Уинчестерское казначейство, — англичане не могли забыть «о добром мире, установленном им в стране и позволявшем человеку безопасно проехать все королевство с полным золота кошельком».

Некоторые черты характера Вильгельма указывали на присутствие в нем далеко опережавшей его век гуманности и находились в резком противоречии со всем складом его натуры. Замечательную черту его характера составляло отвращение к пролитию крови по судебным приговорам; он формально уничтожил смертную казнь, и в его царствование летописи упоминают всего лишь об одном случае ее применения. Еще более почетным для него эдиктом Вильгельм положил конец работорговле, процветавшей в Бристольском порту. Безжалостный воин, суровый и грозный король был нежным супругом и любящим отцом. При сношениях с чистыми и святыми людьми вроде Ансельма молчаливость и угрюмость короля превращались в предупредительную любезность. Если Вильгельм был «суров» к мятежникам и баронам, то «он был кроток с людьми богобоязненными».

Завоеватель поднял величие и славу трона на высоту, которой они никогда не достигали при его предшественниках. Страх перед датчанами, висевший так долго, подобно грозовой туче, над Англией, совершенно рассеялся при виде армии, собранной Вильгельмом для отражения нашествия короля Кнута. Мятеж рассеял датский флот, а убийство короля устранило всякую опасность с севера. Уже раньше нашествие Вильгельма подчинило Шотландию; теперь он обуздал ее постройкой сильной крепости Ньюкасл на Тайне, а проникнув с войском в самое сердце Уэльса, он начал его систематическое подчинение через поселение баронов на границе. Его постоянные успехи были нарушены лишь в конце его царствования восстанием его сына Роберта и разрывом с Францией. Когда Вильгельм ехал по крутой улице преданного им пламени города Мант, то его лошадь споткнулась на горячей золе и король сильно ударился о седло. Его увезли умирать в Руан. Звон колокола разбудил Вильгельма на заре, когда он лежал в монастыре святого Гервасия, поднимавшемся над городом; он протянул руки для молитвы и тихо скончался.

Со смертью Завоевателя исчез и страх, державший баронов в повиновении, а разделение его владений увеличило их надежды на успешное сопротивление суровому правлению, которому они подчинялись. Нормандию Вильгельм Завоеватель завещал своему старшему сыну Роберту, а второй его сын, Вильгельм, поспешил с кольцом отца в Англию, где влияние Ланфранка сразу обеспечило ему корону. Под предлогом поддержки притязаний Роберта бароны тотчас же подняли мятеж, во главе которого стал епископ Одо; они надеялись, что слабый характер Роберта даст им возможность усилить свою независимость. Новый король мог опереться только на верность своих английских подданных. Национальный отпечаток, который Вильгельм придал королевской власти, сказался сразу. Епископ Уорчестерский, Вульфстан, единственный оставшийся епископ из англичан, разбил повстанцев на западе; в то же время король призвал в свое войско всех городских и сельских фрименов, угрожая объявить неявившихся вне закона, и с большими силами двинулся к Рочестеру, где сосредоточились мятежные бароны. Начавшаяся в гарнизоне чума вынудила баронов к сдаче, и когда пленники проходили через королевскую армию, то из ее рядов слышались крики «Виселица и веревка!». Несколько позже был организован заговор с целью возвести на престол родственника королевского дома Стефана Альбемарля, но взятие в плен главы заговора Роберта Мобрея, графа Нортумберлендского, и заточение или ссылка его соучастников снова погубили надежды баронов.

В этой борьбе короля с баронами снова выразился дух национального патриотизма; в то же время смелость Ансельма оживила национальную оппозицию административному произволу, тяготевшему теперь над страной. Вильгельм Рыжий унаследовал энергию Завоевателя и его политику по отношению к покоренным англичанам, но он был далек от нравственного величия своего отца. Его распутство и расточительность скоро истощили королевскую казну, а смерть Ланфранка дала ему возможность пополнить ее за счет церкви. Доходы с незанятых епископств или аббатств должны были идти в казну королю, и Вильгельм упорно отказывал в назначении преемников умершим прелатам, так что к концу его царствования оказались незанятыми одно архиепископство, четыре епископства и одиннадцать аббатств. В самом Кентербери кафедра оставалась вакантной, пока опасная болезнь не испугала короля и не заставила его назначить на это место Ансельма, прибывшего тогда в Англию по делам монастыря. Бекский аббат был приведен к постели короля, и ему насильно вручили архиепископский крест. Но едва Вильгельм выздоровел, как встретился лицом к лицу с человеком, кротость и мягкость которого превращались в твердость и величие при столкновении с тиранией короля.

Как мы уже видели, завоевание поставило церковь в полную зависимость от короны и лишило ее нравственного влияния в качестве защитницы высших национальных интересов от грубого деспотизма. Хотя борьба между королем и архиепископом большей частью касалась вопросов, не имевших прямого отношения к истории народа, смелость Ансельма не только нарушила обычную зависимость церкви от короны, но и внушила всей нации новый дух независимости. Истинный характер борьбы выразился в ответе примаса, когда на его возмущение против незаконных поборов с церкви король ответил требованием подарка за назначение его самого и с презрением отверг предложенные за это пятьсот фунтов: «Обращайтесь со мной как со свободным человеком, — сказал Ансельм, — и я посвящу себя и все, что имею, Вашей службе; но если Вы будете обращаться со мной как с рабом, то не получите ни меня, ни моих денег». Взрыв ярости Вильгельма удалил архиепископа от двора, и Ансельм решился наконец покинуть Англию, но его пример не пропал даром, и к концу царствования Вильгельма в Англии появился новый дух свободы, с которым пришлось считаться величайшему из сыновей Завоевателя.

Как воин, король Вильгельм Рыжий мало уступал отцу. Нормандия была заложена ему его братом Робертом за сумму, давшую возможность герцогу отправиться в крестовый поход для освобождения Святой земли, а бунт в Лемансе был усмирен. Получив известие о нем, Вильгельм бросился в первую попавшуюся лодку и переплыл канал в бурную погоду. «Короли никогда не тонут», презрительно ответил он на предостережения своих спутников. Поход к Форту принудил Малкольма к покорности, а последовавшая вслед за тем его смерть повергла Шотландию в анархию, позволившую английской армии посадить на престол сына Маргариты Эдгара в качестве вассала Англии. Не так успешны были дела Вильгельма в Уэльсе; страшные потери, понесенные нормандской конницей в твердынях Снодона, заставили его вернуться к более мягкой и благоразумной политике Завоевателя. Победы и неудачи получили странную трагическую развязку: король Вильгельм Рыжий был найден крестьянами на пролеске Нового леса со стрелой в груди; кому принадлежала эта стрела — охотнику или убийце — так и осталось неизвестным.

В это время Роберт возвращался из Палестины, где его храбрость отчасти загладила его прежнюю негативную репутацию, и английская корона, несмотря на протесты баронов, высказывавшихся за герцога Нормандского и за соединение Нормандии и Англии под одним правлением, была захвачена младшим братом Роберта Генрихом. Такое положение заставило Генриха по примеру Вильгельма Рыжего искать себе опору в народе, и две важные меры, принятые им после коронации, — дарование хартии и брак с Матильдой, — указали на новые отношения, установившиеся между королем и народом. Хартия Генриха важна не только как прямой прецедент Великой хартии Иоанна, но и как первое ограничение деспотизма, установленного завоеванием. Эта хартия прямо отменяла «злые обычаи», пользуясь которыми король Вильгельм Рыжий порабощал и грабил церковь; неограниченные поборы, взимавшиеся Завоевателем и его сыном с имений баронов, были заменены определенными налогами; не были забыты и права народа, правда, указанные несколько расплывчато. Бароны обязывались не отказывать в суде своим вассалам и уничтожить, в свою очередь, непомерные поборы с них; король же обещал восстановить порядок и «закон Эдуарда», старую Конституцию королевства, с изменениями, введенными Вильгельмом Завоевателем.

Брак короля придал этим обещаниям значение, понятное всякому английскому крестьянину. Эдифь, или Матильда, была дочерью шотландского короля Малкольма и Маргариты, сестры Эдгара Этелинга. Она была воспитана в Ромсейском монастыре, в котором настоятельницей была ее тетка Христина, и данный ею обет монашества препятствовал ее браку с королем, но это препятствие было устранено мудростью Ансельма. Возвращение архиепископа было одним из первых актов Генриха; перед архиепископским судом появилась Матильда и в горячих выражениях поведала свою историю. Она утверждала, что была пострижена в монахини в детстве для спасения от оскорблений со стороны грубой солдатни, опустошавшей страну, что она несколько раз сбрасывала покрывало и уступила, наконец, лишь брани и побоям своей тетки. «В ее присутствии, — говорила девушка, — я носила клобук, дрожа от негодования и горя, но как только я уходила с ее глаз, я срывала его со своей головы, бросала наземь и топтала ногами. Вот каким образом я стала монахиней».

Ансельм тотчас же освободил Матильду от ее монашеских обетов, и радостные крики народа, когда он возложил на ее голову корону, заглушили ропот светских и духовных сановников. Насмешки нормандского дворянства, прозвавшего короля и его супругу «Годриком и Годрифу», потонули в радости всего народа. В первый раз со времени завоевания страны на английском престоле сидела английская государыня. Кровь Кердика и Альфреда должна была слиться с кровью Рольва и Завоевателя. С тех пор стало невозможно сохранять обособленность обоих народов. Их слияние произошло так быстро, что через полстолетия исчезло самое имя нормандцев, и при вступлении на престол внука Генриха уже невозможно было отличить потомков завоевателей от потомков побежденных при Сенлаке.

Трудно, однако, проследить этот процесс слияния двух племен в одно по отношению к населению городов.

Одним из непосредственных результатов завоевания было переселение массы народа с материка в Англию. За вторжением нормандских солдат тотчас последовало нашествие промышленников и торговцев из Нормандии. Каждый нормандский дворянин, становившийся английским помещиком, каждый нормандский аббат, вступавший в английский монастырь, собирал вокруг своих новых замка или церкви французских ремесленников и слуг. Например, вокруг аббатства Битвы, воздвигнутого Вильгельмом на месте его великой победы, смешивались с английским населением «Жильберт Чужестранец, Жильберт Ткач, Бенет Управляющий, Хью Секретарь, Болдуин Портной». Особенно заметно это было в столице. Еще задолго до Завоевателя нормандцы имели в Лондоне торговые поселения, которые были, разумеется, не более чем факториями. С подчинением Лондона Завоевателю «многие из граждан Руана и Кана переехали туда, предпочитая жить в этом городе, так как он был гораздо удобнее для их торговли и в нем было больше товаров, которыми они привыкли торговать».

В некоторых случаях, как, например, в Норвиче, французская колония вообще составляла отдельный город рядом с английским, но в Лондоне она, кажется, сразу же стала представлять господствующий класс населения. Жильберт Бекет, отец знаменитого архиепископа, был, как полагают, одним из портовых старшин Лондона, предшественников его мэров; во дни Стефана он был в городе владельцем нескольких домов, и воспоминание о его общественном значении сохранилось в форме ежегодного посещения всяким вновь избранным городским головой его могилы в часовенке, построенной им на кладбище святого Павла. И, однако, Жильберт был одним из нормандцев, прибывших вслед за Завоевателем; он был родом из Руана, а его жена происходила из купеческой семьи из Кана.

Частью вследствие этой примеси иностранной крови, частью же, без сомнения, благодаря продолжительности мира и порядка, обеспеченных нормандским правлением, английские города достигли богатства и значения, которыми пользовались в царствование Генриха I. Эти города прокладывали путь к постепенному возвышению английского народа. Пренебрегаемые и презираемые духовенством и дворянством, горожане хранили или вновь приобретали древнетевтонскую свободу. Ремесленники и лавочники пронесли сквозь эпоху деспотизма права самоуправления, свободы слова и собраний, суда равных. На спокойных улицах со странными названиями, на городском лугу и рыночной площади, на господской мельнице у реки, при звуках городского колокола, собиравшего граждан на сходку, в купеческих гильдиях, церковных братствах и ремесленных цехах сосредоточивалась жизнь англичан, которые больше, чем рыцари и бароны, содействовали созданию современной Англии, — их жизнь, и домашняя, и промышленная, их непрерывная и упорная борьба с угнетением, борьба за право и свободу.

Трудно проследить все ступени, по которым города один за другим достигали свободы. Большая их часть была расположена на землях короля и, подобно другим вассалам, их жители вносили обычные оброки и судились королевскими чиновниками. Среди городов особенно выделялся Лондон, и Хартия, данная ему Генрихом, служила образцом для других. Король предоставил гражданам право суда: каждый гражданин имел право требовать над собой суда своих сограждан в городском суде, заседания которого происходили каждую неделю. Тяжба совершалась при посредстве древнеанглийской присяги, с полным устранением введенного нормандцами судебного поединка.

Лондонская торговля была освобождена от пошлин и сборов по всей стране. Король, впрочем, назначал еще в Лондоне, как и в других городах, портового старшину или городского голову, и население еще не было объединено в одну общину или корпорацию. Граждане группировались по кварталам, управлявшимся эльдорменами, и по «гильдиям», добровольным союзам торговцев и ремесленников, обеспечивавшим их членам взаимную защиту. Как ни слабы были подобные связи, но они укреплялись сохранившимися в городах традициями прежней свободы. Лондонские граждане, например, собирались на сходку по призывному звону колокола храма святого Павла и свободно обсуждали свои дела под председательством эльдорменов. Здесь же они собирались и с оружием в руках, в минуту опасности для города, и вручали городское знамя своему предводителю, нормандскому барону Фиц-Уолтеру, чтобы он вел их на врага. Немногие города достигли такого значения, но в царствование Генриха одна Хартия за другой превращала горожан из людей, подчиненных своему барону, в держателей по обычному праву, купивших себе свободу определенными взносами, упорядочивших свои промыслы и подчиненных только своему собственному суду.

Развитие городов, расположенных не на королевских землях, а около аббатств и замков, шло гораздо медленнее и труднее. История Сент Эдмундсбери показывает, как постепенно совершался переход от чистого рабства к неполной свободе. Многие земли, бывшие во времена Исповедника под пашней, при нормандских правителях застроились домами. Постройка большой церкви аббатства привлекла туда ремесленников и каменщиков, поселившихся на землях аббата рядом с пахарями и жнецами. Смутная пора ускорила здесь, как и в других местах, развитие городов: рабы, бежавшие от суда или от господ, торговцы и евреи, естественно, искали убежища под могущественной защитой святого Эдмунда. Все эти поселенцы находились в безусловной зависимости от аббата. Каждый из них был обязан платить оброк в аббатскую казну, обрабатывать участок его земли, собирать хлеб, стричь овец в загонах аббата, ловить угрей в принадлежащих ему водах. В пределах владений аббата, очерченных четырьмя крестами, все земли и воды принадлежали ему. Крестьяне платили ему за выпас скота на общем выгоне. Если валяльщики отказывались отдавать ему свое сукно, то управляющий имел право не пускать их на реку и захватывать сукно везде, где найдет. С арендаторов аббатских ферм не взималось никаких пошлин, и потребителям приходилось ждать перед лавками, пока закупщики аббатства не выберут все, что им нужно, и не откроют рынок. Жаловаться было бесполезно, потому что все собрания происходили в присутствии должностных лиц, назначаемых аббатом, им же назначался и эльдормен, получавший из рук аббата рог, символ власти.

Подобно всем великим общественным переворотам, выход из такого рабства произошел незаметно, и самые возмутительные проявления гнета исчезли, по-видимому, сами собой. Некоторые, вроде обязательной ловли угрей, были заменены небольшим оброком, другие, вроде рабства валяльщиков, просто исчезли. Благодаря установившемуся обычаю, упущению, прямому забвению, здесь — легкой борьбе, там — подарку нуждающемуся аббату, город приобрел себе свободу. Но прогресс не всегда был бессознательным, и один случай в истории Сент-Эдмундсбери замечателен не только как признак развития права, но и как доказательство того влияния, которое должны были оказывать новые общественные взгляды на общий прогресс государства. Как бы ни были ограничены права горожан, все же они могли собираться вместе для решения общественных дел и отправления суда. Суд происходил в присутствии граждан, и подсудимый обвинялся или оправдывался после присяги его соседей. Но за пределами города преобладал нормандскии процесс, и сельские жители, подчиненные суду, должны были решать дела Судебным поединком. Казнь некоего фермера Кетеля, подчиненного такому феодальному суду, выявила резкий контраст между обеими системами. Кетель был, по-видимому, невиновен в преступлении, но исход поединка решил дело против него, и он был повешен перед городскими воротами. Укоры горожан пробудили в сельчанах сознание несправедливости. «Будь Кетель горожанином, — говорили они, — соседи заверили бы присягой его невиновность, и он был бы оправдан, ибо таково наше право». Даже монахи согласились допустить, чтобы их крестьяне пользовались одинаковыми с горожанами свободой и судебной процедурой. Городские вольности были распространены на сельские владения аббатства, и крестьяне «стали приходить в городскую таможню, записываться в книгу эльдормена и платить городской сбор».

С этим нравственным переворотом шло рука об руку и религиозное оживление, составлявшее характерную черту царствования Генриха I. Епископы Вильгельма были людьми благочестивыми, учеными, энергичными, но они не были англичанами, так как до царствования Генриха I англичане не допускались к занятию епископских кафедр. По языку, образу жизни и симпатиям высшее духовенство совершенно отличалось от низшего духовенства и народа, что не могло не парализовать политического влияния церкви. Ансельм стоял особняком в своем протесте против Вильгельма II, а когда он умер, то в царствование Генриха I высшее духовенство покорно молчало. Но в конце этого царствования и в течение всего следующего в Англии возникло первое из тех великих религиозных движений, которые ей пришлось пережить и потом — в эпохи проповедей нищенствующих орденов, лоллардизма Уиклифа, пуританского энтузиазма и миссионерской деятельности уэслеянцев. Всюду по городам и деревням люди собирались для молитвы, отшельники удалялись в пустыни, дворяне и крестьяне одинаково приветствовали суровых цистерцианцев — представителей реформированного ордена бенедиктинцев, расселявшихся среди болот и лесов севера. Дух набожности пробудил и монастыри от духовной спячки, проникая в дома дворян, вроде Вальтера де л’Еспека, или купцов, вроде Жильберта Бекета.

Лондон принимал большое участие в этом оживлении. Он гордился своей религиозностью, своими тринадцатью монастырями и более чем сотней приходских церквей. Движение изменило самый его вид. В середине города епископ Ричард достраивал кафедральный собор святого Павла, начатый епископом Маврикием; по реке поднимались барки с камнем из Кана для огромных арок, вызывавших удивление у народа, а улицы и переулки уравнивались для устройства знаменитого двора этого собора. Рагер, королевский менестрель, воздвиг приорство святого Варфоломея рядом со Смитфилдом; Алкуин построил монастырь святого Джилса у Криплгета, а на месте старой английской «Cnichtenagild» возникло при Алдгете приорство Святой Троицы.

Рассказ о последнем прекрасно рисует настроение горожан того времени. Его основатель, приор Норман, построил храм и монастырь и закупил для них так много священных книг и облачений, что не осталось денег на покупку хлеба. Каноники дошли до последней крайности, когда горожане, проходя обычной воскресной процессией вокруг монастыря, заглянули в трапезную и увидели расставленные столы, но ни одной буханки хлеба на них. «Обстановка здесь прекрасная, — закричали горожане, — но откуда взять хлеб?» Тогда присутствовавшие женщины дали обещание приносить по буханке хлеба каждое воскресенье, и скоро хлеба оказалось более чем достаточно для приора и его друзей. Новое движение выдвинуло и совершенно новый класс духовных лиц. Люди, подобные Ансельму, Джону Солсберийскому или двум великим прелатам в Кентербери, следовавшим один за другим после смерти Генриха, — Теобальду и Фоме, пользовались влиянием за святость их жизни и величие преследуемых ими целей. Бессилие церкви исчезло, когда новое движение свело вместе высшее духовенство и народ, и в конце царствования Генриха церковь достигла такой силы, что смогла спасти Англию от анархии и с тех пор постоянно влиять на ее историю.

Сам Генрих стоял совершенно в стороне от этого оживления национального чувства, но благодаря энтузиазму, вызванному его браком с Матильдой, ему нечего было бояться ни притязаний на корону со стороны его брата, ни неприязни баронов. Высадившийся в Портсмуте Роберт встретился с войском, собравшимся вокруг короля по призыву Ансельма, и отступил без боя; это позволило Генриху расправиться с мятежными баронами, предводителем которых был Роберт Белем, сын Рожера Монтгомери. Шестьдесят тысяч солдат английской пехоты последовали за королем по узким переходам, ведшим к Шрусбери, и только полная покорность спасла жизнь Роберту. Упрочив свою власть в Англии и обогатившись конфискованными землями баронов, Генрих переправился в Нормандию, где плохое управление Роберта возмутило духовенство и горожан и где насилие баронов заставило мирных жители призвать короля к себе на помощь. При Теншбрэ сошлись войска короля и герцога, и решительная победа англичан над нормандцами отомстила за позор Гастингса. Покоренное герцогство стало в зависимость от английской короны, и энергия Генриха в течение целой четверти века была направлена на подавление мятежей и борьбу с Францией и с сыном Роберта Вильгельмом, пытавшимся вернуть утраченную его отцом корону.

В самой Англии в это время царил мир. Строгое управление Генриха усовершенствовало до тонкостей принятую Завоевателем систему управления. Большие поместья, доставшиеся короне благодаря мятежам и измене баронов, были розданы новым людям, целиком зависящим от милости короля, и таким образом на месте крупных феодалов Генрих создал класс мелкой знати, на которую бароны времен завоевания смотрели с презрением, но которая составила противовес и образовала класс полезных администраторов, служивших королю шерифами и судьями. Новая судебная и финансовая организация объединила все государство под властью королевской администрации. Клерки королевской капеллы составили корпорацию секретарей, или королевских министров, глава которых носил звание канцлера; еще выше стоял юстициарий, или наместник королевства, действовавший во время частых отлучек короля в качестве регента; его штаб, составленный из баронов королевского двора, превратился в высший суд королевства.

Этот «суд короля», как его называли, был постоянным представителем общего собрания королевских вассалов, раньше созывавшегося три раза в год. В качестве Королевского совета он пересматривал и регистрировал законы, а необходимость его «совета и согласия», хотя на деле они были чистой формальностью, сохраняла древнее начало народного законодательства. Как судебное учреждение он был высшей апелляционной инстанцией: по просьбе тяжущегося он мог требовать для пересмотра всякое дело из низшего суда, а назначение некоторых из его членов шерифами графств ставило его в тесную связь с местными судами. Главной задачей Королевского совета как финансового учреждения были раскладка и сбор казенных доходов, и в качестве такового он назывался Судом казначейства (Court of Exchequer) — от разлинованного в виде шахматной доски стола, за которым происходили его заседания и сдавались отчеты.

Члены совета назывались в этом случае «баронами казначейства». Дважды в год шериф каждого графства являлся перед этими баронами и вносил им определенный оброк с королевских земель, а также «датские деньги» (Danegeld), или поземельный налог, судебные штрафы и феодальные сборы с поместьев баронов, составлявшие главную часть королевских доходов. Местные споры касательно этих платежей или раскладки городских налогов разрешались посылкой членов суда, объезжавших графства. Эти налоговые ревизии привели к ревизиям судебным, к тем «судейским объездам», которые до сих пор составляют выдающуюся особенность английской судебной системы.

От этих внутренних реформ внимание Генриха было внезапно отвлечено вопросом о престолонаследии. Его сын Вильгельм Этелинг, как нежно звали сына своей Матильды англичане, с толпой дворян сопровождал Генриха, когда тот возвращался из Нормандии, но «Белый корабль», на котором он находился, отстал от остального флота, в то время как молодые дворяне, возбужденные вином, свесились с корабля и прогнали своими насмешками священника, явившегося дать обычное благословение. Наконец, хранители королевской казны ускорили отправление корабля, и усилиями пятидесяти гребцов судно быстро двинулось к морю, но у выхода из гавани оно вдруг ударилось о подводный камень и моментально пошло ко дну.

На флоте услышали страшный крик, раздавшийся среди ночной тишины, но лишь утром роковая весть дошла до короля. Он упал без сознания наземь и с тех пор никогда не смеялся. У Генриха не было другого сына, и все его внешние враги ободрились, так как теперь его естественным наследником стал сын Роберта. Но король ненавидел Гийома и любил единственную оставшуюся у него дочь Матильду; она была замужем за императором Генрихом Пятым, но после смерти мужа вернулась к отцу. Генрих объявил ее своей наследницей, хотя занятие трона женщиной казалось странным феодальному дворянству. Несмотря на это, король заставил дворянство и духовенство присягнуть Матильде как их будущей государыне и вместе с тем обручил ее с сыном единственного врага, которого он действительно боялся, графа Фулька Анжуйского.

Глава VII АНГЛИЯ И АНЖУ (870—1154 гг.)

Чтобы понять историю Англии при анжуйских королях, сначала надо познакомиться с самими анжуйцами. Характер и политика Генриха II и его сыновей были таким же наследием их рода, как и широкие равнины Анжу. Судьбы Англии готовились в истории графов Анжу, постепенно по мере того как потомки бретонского лесника становились повелителями не только Анжу, но и Турени, Мена и Пуату, Гаскони и Оверни, Аквитании и Нормандии, наконец, королями завоеванного нормандцами великого государства.

Легенда об их предке возводит нас ко времени Альфреда, когда датчане так же опустошали берега Луары, как и берега Темзы. На самой границе Бретани, в полосе, спорной между ней и Францией, жил в тяжелую годину Тортульф Лесник, полуохотник-полуразбойник, жил, не зная никакого закона, в лесах близ Ренна. В суровой лесной школе он научился «поражать врага, спать на голой земле, выносить голод и лишения, летний зной и зимнюю стужу и не бояться ничего, кроме худой славы». Помогая королю Карлу Лысому в его борьбе против датчан, лесник приобрел себе много земель по Луаре, а его сын Ингельгер, изгнавший датчан из Турени и всей земли к западу от нее, которую они опустошили и превратили в обширную пустыню, стал первым графом анжуйским.

Весь этот рассказ составляет плод фантазии какого-нибудь певца XII века, и первым графом анжуйским, которого знает история, был на самом деле Фульк Рыжий. Он сблизился с герцогами Франции, тогда все ближе придвигавшимися к престолу, и получил от них в награду графство Анжу. История его сына представляется какой-то мирной идиллией среди военных бурь их дома. Фульк Добрый был единственным анжуйцем, который не вел войн. Он любил участвовать в хоре певчих Турского собора и называться «Каноником». Однажды за вечерней в день святого Мартина, граф в одежде духовной особы пел на клиросе, когда в церковь вошел король Людовик Заморский. «Он поет, точно поп», — засмеявшись, сказал Людовик, когда придворные с насмешкой указали ему на графа «каноника». Но у Фулька был готов ответ. «Знайте, государь, — написал он Людовику, — что невежественный король не более чем коронованный осел».

На самом деле Фульк не был святошей; он был дельным правителем, устанавливавшим повсюду в разоренной стране мир и правосудие. Ему одному из его рода люди дали прозвище Доброго. Сын Фулька, Жоффруа Серый кафтан, был по характеру не более чем смелым воином и сделался почти вассалом своих могущественных соседей — графов Блуа и Шампани. Эта зависимость была грубо нарушена его преемником Фульком Нерра, или Черным. То был величайший из анжуйцев; в нем мы впервые можем заметить типичный характер, который его потомкам суждено было с роковым постоянством сохранять в течение двухсот лет. У него не было естественных привязанностей. В молодости он сжег на костре свою жену, и предание рассказывает, как он вел ее на смерть, одетый в праздничное платье. В старости он вел ожесточенную борьбу со своим сыном и, победив, подверг его такому унижению, которое люди приберегали для злейших врагов. «Ты побежден! Ты побежден!» — кричал старик в жестокой радости, когда Жоффруа, взнузданный и оседланный, как вьючное животное, вымаливал себе прощение у ног отца.

В Фульке впервые проявилось низкое суеверие, которым первые Плантагенеты поражали даже своих суеверных современников. Он грабил земли церкви, не боясь ее угроз, а потом боязнь Страшного суда увлекла его ко Гробу Господню. Босиком, подвергая свои плечи бичеванию, граф велел тащить себя на веревке по улицам Иерусалима и с дикими криками покаяния просил себе мученической смерти. Генриха Леманса, спасшего его от гибели, он вознаградил за верность тем, что захватил в плен и лишил его владений. Он обеспечил себе дружбу французского короля тем, что подослал двенадцать убийц, которые на глазах короля убили его министра, препятствовавшего этой дружбе. Как бы привычны ни были современники к предательству, грабежам, кровопролитию, но их поражал холодный цинизм, с которым Фульк совершал преступления, и они думали, что гнев Божий разразится над этим вместилищем наихудших форм зла — над Фульком Черным. Но ни гнев Божий, ни проклятия людей не помешали Фульку целых пятьдесят лет быть вполне успешным правителем.

При его вступлении на престол Анжу была самой незначительной из французских провинций, а в год его смерти (1040), она была если не по размерам, то по могуществу первой среди них. Благодаря присущим ему хладнокровию, проницательности, решительности и быстроте действий Фульк взял верх над всеми своими соперниками. Он был прекрасным полководцем и отличался личной храбростью, отсутствовавшей у некоторых величайших его потомков. В первом из его сражений был момент, когда победа, казалось, склонялась на сторону противника; притворное бегство бретонцев привлекло анжуйскую конницу к ряду скрытых ям, и сам граф свалился наземь. Освободившись из-под груды людей и лошадей, он почти один кинулся на неприятеля и, как говорила анжуйская песнь, «поражал его, подобно бурному вихрю, ломающему колосья»; сражение было выиграно. С этими военными талантами в Фульке соединялись организаторский талант, способности к широким комбинациям и к политической деятельности — качества, сделавшиеся наследственными среди анжуйцев и настолько же возвышавшие их над тогдашними правителями, насколько их бесстыдные злодеяния ставили их ниже их современников.

Победив бретонцев, Фульк постепенно завладел Южной Туренью и усеял ее замками и аббатствами, и дух Черного Графа, кажется, еще и теперь живет в мрачной Дуртальской башне, находящейся в веселой долине Луары. Победа при Понлевуа сломила силу соперничавшего с Анжу дома Блуа; захватом Сомюра Фульк закончил свои завоевания на юге, а затем кусок за куском, он захватил Северную Турень; один лишь Тур еще сопротивлялся анжуйцам. Предательское пленение графа Герберта отдало в их власть и Мен, прежде чем старый Фульк завещал свое еще неоконченное дело сыну, Жоффруа Мартелу. Военными талантами последний едва ли уступал отцу. Решительная победа отдала ему во власть Пуату, вторая победа освободила Тур от графа Блуа, а захват Леманса привел его к границе Нормандии. Но здесь его остановил гений Завоевателя, а со смертью Фулька могуществу Анжу, казалось, пришел конец.

Нормандцы отняли у провинции Мен, внутри ее раздирали междоусобицы, и при слабом сыне Жоффруа Анжу была бессильна против своих соперников. Новая энергия пробудилась в ней при Фульке Иерусалимском. Он то раздувал мятежи буйного нормандского дворянства, то поддерживал сына Роберта Гийома Вильгельма в его борьбе против дяди и постоянно выставлял себя верным вассалом Франции, теснимой со всех сторон войсками английского короля и его союзников, графов Блуа и Шампани. Словом, Фульк был единственным врагом, которого боялся Генрих I. С целью обезоружить его как непримиримого врага Генрих I отдал руку своей дочери Матильды его сыну, Жоффруа Красивому.

Брак этот в Англии был чрезвычайно непопулярен, а таинственность, которой он был окружен, дала повод баронам считать себя свободными от данной ими присяги. Так как ни один барон в случае неимения сына не мог выдавать замуж свою дочь без согласия своего лорда, то бароны вывели отсюда смелое заключение, что их согласие необходимо для брака Матильды. Более серьезную опасность представляла жадность ее мужа Жоффруа, который вследствие своей привычки носить на шлеме обычное в Анжу растение (Planta genista) получил, в добавление к прозвищу «Красивый», знаменитое имя «Плантагенет». Притязания привели его к сношениям с нормандским дворянством, и Генрих I поспешил на границу, чтобы отразить ожидаемое вторжение, но с его прибытием заговор распался, анжуйцы удалились и старый король отправился умирать в Лайонский лес.

«Бог ниспослал ему столь возлюбленный им мир», — писал находившийся при смертном одре Генриха I архиепископ Руанский. Между тем с его смертью закончился долгий период мира под управлением нормандцев. Известие о кончине Генриха I вызвало взрыв анархии, и среди беспорядка его племянник, граф Стефан, появился у ворот Лондона. Стефан был сыном дочери Завоевателя Адели, которая была замужем за графом Блуа. Он воспитывался при английском дворе и являлся после смерти своего кузена, сына Роберта, умершего во Фландрии, первейшим претендентом на престол. Прежде всего он был солдатом, но его добродушие, щедрость и даже расточительность сделали его всеобщим любимцем.

Прежде чем за дело Стефана вступился хотя бы один барон или хотя бы один город отворил ему ворота, жители Лондона кинулись к нему навстречу с бурными приветствиями. Для образования Национального собрания не было ни баронов, ни прелатов, но лондонцы не поколебались занять их места. Их голос давно считался как бы выражением народного согласия на избрание короля, но присвоение Лондоном самого права избрания указывает на развитие в царствование Генриха I духа независимости среди англичан. Не смущаясь отсутствием наследственных советников короны, эльдормены и старейшины собрали народное вече, и оно по своему усмотрению, заботясь о благе государства, единогласно решило избрать короля. Торжественное совещание закончилось выбором Стефана; граждане поклялись защищать короля своими имуществом и кровью, а Стефан — приложить все силы к мирному и доброму управлению государством.

Лондон сдержал свою клятву, Стефан изменил своей. Девятнадцать лет его царствования были временем неслыханных в нашей истории бесчинства и беспорядка. Стефан был признан даже сторонником Матильды, но его слабость и мотовство вскоре создали почву для феодального бунта. В 1138 году бароны восстали на юге и западе под предводительством графа Роберта Глостера; их поддержал шотландский король, двинувший свои войска через северную границу. Сам Стефан отправился в поход на западных мятежников и отнял у них все крепости, кроме Бристоля. Грабежи и жестокость диких племен Галлоуэя и горной Шотландии возмутили северян: бароны и фримены собрались в Йорке вокруг архиепископа Терстана и двинулись к Нортгемптону навстречу врагу. Священные знамена святых Кутберта Дергемского, Петра Йоркского, Иоанна Беверлейского и Уильфрида Рипонского развевались на хоругви, прикрепленной к четырехколесной телеге, стоявшей посередине войска. «На мне нет доспехов, — воскликнул вождь галлоуэйцев, — но я пойду сегодня так же далеко, как и любой кольчужник!» Его отряд бросился вперед с дикими криками: «Албин! Албин!», а за ним последовали и нормандские рыцари Нижней Шотландии. Тем не менее они потерпели полное поражение; их дикие орды тщетно пытались прорвать ряды англичан, сомкнувшиеся вокруг знамени, и вся их армия в беспорядке бежала к Карлайлю.

Но, кроме воинской храбрости, у Стефана было мало королевских достоинств, и государство скоро начало ускользать из его рук. Освободившись от суровой руки Генриха I, бароны стали укреплять свои замки, а их примеру последовали, ради самозащиты, и прелаты, и те бароны, которые были правителями при покойном короле. Рожер, епископ Солсберийский, юстициарий, и его сын Рожер, канцлер, тоже заразились всеобщей паникой. Они укрепили свои замки и стали являться при дворе не иначе как с сильным конвоем. Слабый король вдруг прибег к крутым мерам. Он захватил в Оксфорде Рожера вместе с сыном и племянником епископа Линкольнского и заставил их сдать ему замки. Этот позор до того поразил Рожера, что он умер в конце того же года, а его племянник Нигель, епископ Или и казначей, был изгнан из государства.

Падение семьи Рожеров потрясло всю систему правления. Крутые меры короля лишили его поддержки духовенства и открыли Матильде путь в Англию; вскоре вся страна разделилась на две части: запад поддерживал Матильду, Лондон и восток — Стефана. Поражение при Линкольне и плен Стефана заставили всю страну признать Матильду своей государыней, но презрение, с которым она отвергла притязания Лондона на сохранение старых привилегий, побудило его граждан снова взяться за оружие, а решение Матильды держать Стефана в плену возродило его партию. Вскоре Стефан был освобожден и осадил Матильду в Оксфорде, откуда она тайно бежала и, перейдя через реку по льду, прибыла в Абингдон. Через шесть лет она возвратилась в Нормандию.

Война на деле стала сплошной цепью грабежей и кровопролития. Насилие феодальных баронов показало, от каких ужасов избавило Англию суровое правление нормандских королей. Нигде бедствия народа не изображаются в таких ужасных красках, как в конце «Английской летописи», последние звуки которой замирают среди ужасов той эпохи. «Они вешали людей за ноги и коптили их едким дымом. Иных они вешали за большие пальцы, других — за головы, а к ногам их привешивали зажженные тряпки. Они опутывали головы людей узловатыми веревками и закручивали их до тех пор, пока они не проникали до мозга. Они сажали людей в темницы, где кишели змеи и жабы. Многих своих жертв они заключали в короткие, узкие и неглубокие ящики с острыми камнями и так втискивали людей, что у них ломались все кости. Во многих замках находились чудовищные и ужасные цепи, поднять которые едва могли два или три человека. Эти цепи прикреплялись к бревну и своей острой железной стороной обвивали шею и горло человека, так что он не мог ни сидеть, ни лежать, ни спать. Многие тысячи людей они уморили голодом».

От этой феодальной анархии Англия была избавлена благодаря усилиям церкви. В начале царствования Стефана его брат Генрих, епископ Уинчестерский, действовавший в Англии в качестве папского легата, старался заменить исчезнувшую власть короля или нации авторитетом церковных соборов и утверждением нравственного права церкви на то, чтобы объявлять королей недостойными престола. Договор между королем и народом, ставший частью Конституции в Хартии Генриха I, получил новую силу в Хартии Стефана, но естественный вывод отсюда об ответственности короля за выполнение договора был сделан впервые теми церковными соборами. Низложение Стефана и Матильды послужило прецедентом для позднейшего низложения Эдуарда и Ричарда и для торжественного акта об изменении престолонаследия в эпоху Иакова.

Хотя формы представляются тут странными и произвольными, все же они провозглашали право нации на достойное правление. Сам Генрих Уинчестерский, «полумонах полусолдат», как его называли, имел слишком мало духовного влияния, чтобы пользоваться настоящей духовной властью; лишь в конце царствования Стефана нация получила действительно нравственного руководителя в лице Теобальда, архиепископа Кентерберийского. «Церкви, — справедливо говорил впоследствии Фома Бекет, гордясь сознанием того, что он был правой рукой Теобальда, — Генрих II обязан своей короной, а Англия — своим освобождением». Фома был сыном Жильберта Бекета, портового старшины Лондона; на месте его дома и теперь еще стоит Mercer’s chapel (памятник) в Чипсайде.

Его мать, Рогеза, была типичной благочестивой женщиной того времени. Она ежегодно взвешивала своего сына в день его рождения и раздавала бедным столько денег, платья и провизии, сколько он весил. Фома вырос среди нормандских баронов и духовных особ, посещавших дом его отца и вносивших в него дух вольности, умеряемой нормандским образованием; окончив школу в Мертоне, он отправился в Парижский университет, а возвратившись назад, повел жизнь, свойственную молодым дворянам той эпохи. Он был высок, красив, остроумен и красноречив; твердость характера сказывалась даже в его забавах: чтобы спасти своего сокола, упавшего в воду, он однажды бросился под мельничную плотину и едва не был раздавлен колесом.

Потеря отцовского состояния заставила Фому поступить ко двору архиепископа Теобальда, и вскоре он стал доверенным лицом примаса в деле освобождения Англии. В это время сын Жоффруа и Матильды Генрих II после смерти своего отца стал повелителем Нормандии и Анжу, а брак с герцогиней Элеонорой прибавил к его владениям еще и Аквитанию. Фома как агент Теобальда пригласил Генриха II посетить Англию, и по его прибытии архиепископ выступил посредником между претендентами на корону. Уоллингфордский договор устранял бедствия долгой анархии: замки должны были быть уничтожены, государственные земли — возвращены короне, иностранные наемники — изгнаны из страны. Королем был признан Стефан, в свою очередь объявивший наследником Генриха II. Едва прошел год, как смерть Стефана отдала престол Англии его сопернику.

Глава VIII ГЕНРИХ ВТОРОЙ (1154–1189 гг.)

Как ни был молод Генрих II при своем вступлении на престол, но он уже выработал определенную систему правления, которую упорно проводил в свое царствование. Его практичный, гибкий характер был к лицу самому упорному работнику своего времени. Плотно сложенная фигура, багровое лицо, коротко остриженные волосы, выпуклые глаза, бычья шея, грубые сильные руки, искривленные ноги — все это указывало на резкого, грубого человека дела. «Он никогда не садится, — говорил один из близко знавших его людей, — он всегда на ногах, с утра до ночи». Он был методичен в работе, равнодушен ко внешности, умерен в пище, сам никогда не отдыхал и не давал покоя другим; он отличался разговорчивостью и любознательностью, его обращение выделялось особенной прелестью, а память — силой; он был постоянен в любви и ненависти, хорошо образован, прекрасный охотник. Все указывало в нем на грубого, страстного, делового человека.

Личные качества Генриха II наложили печать на все его царствование. Восшествие его на престол отмечает период слияния англичан и нормандцев в один народ — слияния, ускоренного соседством, развитием торговли и взаимными браками. Так начало развиваться национальное чувство, перед напором которого должны были исчезнуть пережитки старого феодализма. К феодальному прошлому Генрих II относился даже с меньшим почтением, чем его современники; он был совсем лишен поэтического чувства, которое заставляет людей относиться с участием к прошлому вообще. Как человек практики он не терпел помех, которые его реформы встречали в старом устройстве страны; он даже не мог понять упорство людей, отказывавшихся получить несомненные улучшения за счет обычаев и традиций минувших дней.

Теоретически он не был противником существования в государстве сил, ограничивающих его власть, но ему казалось вполне естественным и разумным подавлять дворянство и духовенство, чтобы добиться хорошего правления. Он ясно видел, что единственное средство против той анархии, от которой Англия страдала при Стефане, заключалось в установлении королевского правления, не стесняемого в своей деятельности сословными и классовыми привилегиями; исполнителями в нем должны были быть королевские слуги, а бароны — только уполномоченными государя. Задачей Генриха II и было провести эту идею в своих судебных и административных преобразованиях; но он не имел никакого понятия о великих движениях мысли и чувства, шедших в том же направлении. Он просто игнорировал нравственные и социальные влияния, которые действовали на окружавших его людей. Религия все более отождествлялась с патриотизмом в глазах короля, который во время обедни свистел, писал, рассматривал книги с картинками, никогда не исповедовался, а в припадках гнева — и богохульствовал. Крупные народы формировались по обе стороны моря вокруг государя, а все силы его ума были направлены на поддержание единства империи, которую должен был неизбежно разрушить рост национального сознания. Много трагического величия в положении Генриха II, этого Сфорцы XV века, перенесенного в середину XII столетия, старавшегося при помощи терпения, ловкости и силы создать государство, противоречащее глубочайшим стремлениям века и осужденное на уничтожение народными силами, само существование которых скрывали от него его ловкость и энергия. Но косвенно и непреднамеренно его политика более, чем политика всех его предшественников, подготовила Англию к единству и свободе, которые должны были обнаружиться после падения его дома.

Как известно, Генрих II был возведен на престол при содействии церкви. Первым делом нового короля было исправление всех зол прежнего царствования через восстановление правительственной системы Генриха I; по совету и при помощи Теобальда иностранные грабители были изгнаны из Англии; замки, несмотря на сопротивление баронов, разрушены, Королевский суд и казначейство восстановлены. Преклонный возраст и болезни принудили, однако, примаса вскоре отказаться от поста министра, и его власть перешла в более сильные и молодые руки Фомы Бекета, который давно уже действовал в качестве его доверенного советника, а теперь был сделан канцлером. Фома пользовался особенным расположением короля. У них, по выражению Теобальда, были «одни сердце и ум». Генрих II часто веселился в доме канцлера или срывал с его плеч платье, когда они скакали по улицам. Он осыпал своего любимца богатствами и почестями, но нет оснований думать, чтобы Фома имел какое-нибудь влияние на его правительственную систему; все хорошие и дурные стороны политики Генриха II принадлежали ему лично.

Король упорно продолжал свою реформаторскую работу среди внутренних смут и внешних затруднений. Восстание в Уэльсе заставило его перевести армию через границу. В следующем году он уже переплывал на ту сторону Ла-Манша, где был обладателем трети территории теперешней Франции. Он унаследовал от отца Анжу, Мен и Турень, от матери — Нормандию, а семь провинций юга — Пуату, Сентонж, Ангумуа, Ламарш, Лимузен, Перигор и Гасконь принадлежали его жене. Как герцогиня Аквитанская, Элеонора имела притязания на Тулузу, и в 1159 году Генрих II решился отстаивать их силой оружия. Однако в войне он не был удачлив. Французский король Людовик бросился в Тулузу, и Генрих II, понимая слабую связь своих обширных владений, уклонился от открытой борьбы с сюзереном; он отвел войска, и война закончилась в 1160 году формальным союзом и помолвкой старшего сына Генриха II с дочерью Людовика.

Фома храбро сражался во время всего похода во главе рыцарей, составлявших его свиту, но король предусмотрел для него иную деятельность. По смерти Теобальда он тотчас заставил кентерберийских монахов избрать Бекета архиепископом. Скоро обнаружилась и цель, которую преследовал Генрих II этим назначением. Король предложил епископам, чтобы всякий клирик, изобличенный в преступлении, лишался сана и передавался в суды короля. Судебные реформы Генриха I ограничили значение местных феодальных судов, и единственное крупное отступление от системы, сосредоточивавшей всю юрисдикцию в руках короля, представляли церковные суды, созданные Завоевателем, с их исключительным правом суда над духовным сословием — другими словами, над всеми образованными людьми королевства. Епископы соглашались, но сопротивление оказал именно тот прелат, которого король выдвинул для проведения своих планов.

С момента своего назначения Фома отдался обязанностям нового звания со всей страстностью своей натуры. При первом извещении о намерении Генриха II он со смехом указал на свое нарядное платье, говоря: «Красивый костюм избрали вы для главы ваших кентерберийских монахов»; но однажды став монахом и примасом, он быстро перешел от роскоши к аскетизму. Еще будучи министром, он противился планам короля и предсказал их будущую вражду: «Вы скоро возненавидите меня так же сильно, как теперь любите, — сказал он, — ибо я никогда не соглашусь с Вашими притязаниями на безграничную власть над церковью». Благоразумный человек мог сильно сомневаться в разумности устранения единственного прикрытия, защищавшего веру и образование против деспота, подобного Рыжему королю, и в глазах Фомы церковные привилегии составляли часть священного наследия церкви. Он остался без поддержки; папа Римский советовал ему быть уступчивее, епископы покинули его, так что наконец Фома вынужден был принять постановления, составленные на соборе в Кларендоне. Король ссылался на древние обычаи королевства, и для установления их было созвано собрание в Кларендоне, близ Солсбери. Доклад, представленный епископами и баронами, и образовал свод «Кларендонских постановлений», большинство которых только восстанавливали систему Вильгельма Завоевателя. Выборы каждого епископа или аббата должны были происходить в присутствии королевского чиновника в королевской капелле и с согласия короля. Избранный прелат еще до посвящения должен был принести присягу королю и получить от него во владение земли в качестве лена, подлежащего всем феодальным повинностям. Ни один епископ не имел права выехать за границу без разрешения короля. Ни один из высших вассалов или королевских чиновников не мог быть отлучен от церкви, а его земля — подвергнута интердикту без согласия короля.

Новыми в этих постановлениях были лишь статьи, касавшиеся вопроса о подсудности духовенства. Королевскому суду было предоставлено право решать вопрос, какие из спорных между светскими и духовными лицами дел лежат в компетенции духовных и какие — светских судов. Королевский чиновник должен был присутствовать при разборе дел в духовных судах, дабы эти суды не выходили из пределов предоставленной им власти, и признанный виновным клирик тотчас же предавался в руки гражданских властей. При отказе в правосудии от суда архиепископа позволялось апеллировать к суду короля, но никто не мог апеллировать к папе Римскому иначе как с согласия короля. Право убежища, которым пользовались храмы и церковные дворы, было отменено, поскольку оно касалось имущества, а не личности.

После упорного сопротивления примас дал, наконец, согласие на эти постановления, но скоро взял его назад, а дикая злоба короля дала ему случай одержать над ним нравственную победу. Против него выдвинули ложные обвинения, и несколько месяцев спустя, на соборе в Нортгемптоне, все убеждали Фому смириться, так как опасность грозит самой его жизни; но именно в присутствии опасности и проявилось его мужество во всем своем величии. Взяв в руки свой архиепископский крест, он явился в королевский суд, протестовал против права баронов судить его и апеллировал к папе Римскому. Крики «Изменник! Изменник!» сопровождали удаляющегося архиепископа. Примас обернулся и гордо сказал: «Будь я еще рыцарем, мой меч ответил бы на это подлое оскорбление».

С наступлением ночи Фома бежал переодетым и через Фландрию пробрался во Францию. В течение шести лет шла упорная борьба: в Париже и в Риме агенты обеих сторон интриговали друг против друга. Генрих II унизился до изгнания из Англии родственников примаса и угрозы конфисковать земли цистерцианцев, чтобы принудить монахов Понтиньи отказать Фоме в убежище, а Фома выводил из терпения своих друзей, расточая отлучения от церкви и упорно повторяя оскорбительное ограничение: «Если это не будет противоречить чести моего сана», — ограничение, на деле уничтожавшее королевские реформы. Папа Римский советовал ему быть уступчивее, французский король на время лишил его своей поддержки, сами его друзья пошли наконец на уступки. «Встань, — сказал иронически один из них, когда его лошадь споткнулась на дороге, — спасая честь церкви и моего сана».

Но ни уговоры, ни бегство друзей не могли поколебать твердости примаса. Под страхом папского отлучения Генрих II решился на коронацию своего сына архиепископом Йоркским, вопреки привилегиям Кентербери; но успехи в Италии развязали папе Римскому руки, и угроза интердикта заставила Генриха II выказать притворную покорность. Архиепископу, после примирения его с королем в Фретевале, было позволено в 1170 году возвратиться, и жители Кента встретили его радостными приветствиями, когда он въезжал в Кентербери. «Это Англия», — сказал ему один из клириков, увидев белые утесы берегов. «Не пройдет и пятидесяти дней, как тебе захочется уехать оттуда», — мрачно заметил Фома, и это предсказание показало, как он понимал Генриха II.

Теперь он был во власти короля, и от имени молодого Генриха II уже были посланы приказы об аресте, когда четверо рыцарей, возбужденных страшным взрывом гнева их повелителя, переплыли пролив и проникли во дворец архиепископа. После бурных переговоров с ним в его комнате они вышли, чтобы взять оружие. Клирики увлекли Фому в собор, но когда он подошел к лестнице, ведущей на хоры, то его преследователи ворвались в храм из боковых коридоров. «Где, — закричал Реджиналд Фитцурс во мраке полуосвещенного собора, — где этот изменник Фома Бекет?» Примас смело вернулся назад. «Я здесь, — отвечал он, — но я не изменник, а служитель Божий», и, спустившись по ступеням, он прислонился спиной к колонне и встретил своих врагов.

Вся храбрость, весь пыл прежней рыцарской жизни, казалось, ожили в Фоме, когда он отражал угрозы и требования нападавших. «Ты наш пленник!» — закричал Фитцурс, и четверо рыцарей схватили архиепископа, чтобы вытащить его из церкви. «Не трогай меня, Реджиналд, помни, сводник ты этакий, что ты клялся мне в верности!» — воскликнул примас и оттолкнул его изо всех сил. «Бей, бей его», — закричал тогда Фитцурс, и один удар за другим повергли Фому на землю. Слуга Ранульф де Брок рассек мечом череп примаса. «Уйдем — воскликнул он с торжеством, — изменник больше не встанет!»

Весть о зверском убийстве была встречена с ужасом во всем христианском мире; на могиле мученика совершались чудеса, он был канонизирован и стал самым популярным из английских святых; только притворное смирение Генриха II перед папой Римским избавило его от отлучения, грозившего ему за кровавое дело. Судебные статьи Кларендонских постановлений были формально отменены, свобода выборов в епископы и аббаты — восстановлена, но, в сущности, победа осталась за королем. В течение всего его царствования назначение духовных лиц фактически находилось в его руках, и совет короля сохранил за собой право надзора за духовным судом епископов.

Окончание борьбы позволило Генриху II закончить начатое дело реформ. Он уже раньше воспользовался походом на Тулузу, чтобы нанести удар феодальному дворянству, позволив мелким вассалам откупаться от полевой службы за известную сумму, называвшуюся «scutage», или «щитовым сбором». Благодаря этому король получил возможность обходиться без военной помощи своих вассалов, на собранные деньги нанимая взамен их иностранных солдат. За ослаблением военного значения баронов последовали меры, ограничивавшие их судебные права. Были восстановлены разъезды судей, и им было поручено объехать поместья баронов и исследовать их привилегии; в то же время должности шерифов были отняты у крупных баронов и переданы законоведам и придворным, уже пополнявшими состав судей.

Недовольство баронов нашло повод выразиться тогда, когда старший сын Генриха II, после коронации при жизни отца получивший титул короля, потребовал, чтобы отец отдал ему правление Англией; Генрих II ему в этом отказал, и он бежал во Францию, к королю Людовику VII. Франция, Фландрия и Шотландия создали союз против Генриха II, а младшие его сыновья, Ричард и Жоффруа, подняли против него оружие в Аквитании. Высадка фламандских наемников в Англию под предводительством графа Лестерского была отбита верными юстициариями, но едва Людовик VII вступил в Нормандию и осадил Руан, как обнаружилась вся громадность опасности. Шотландцы перешли границу, Рожер Мобрей поднял восстание в Йоркшире, а Феррере, граф Дерби, — в центральных областях; Хью Бигод — на востоке; фламандский флот готовился поддержать восстание высадкой на берег.

Убийство архиепископа Фомы еще тяготело над Генрихом II, и первым его делом по приезде в Англию было поклонение гробнице нового мученика и публичное самобичевание для искупления греха. Едва исполнен был обряд покаяния, как все опасности были рассеяны рядом удач. Король шотландский Вильгельм Лев под прикрытием тумана был застигнут врасплох и попал в руки министра Генриха II, Ранульфа Гланвилля, а по отступлении шотландцев и мятежные бароны поспешили сложить оружие. С армией наемников, привезенных из-за моря, Генрих II мог вернуться в Нормандию, освободить Руан от осады и смирить своих сыновей. За восстанием баронов последовали новые удары по их могуществу. Следующий шаг в этом направлении представляла военная организация королевства, введенная через несколько лет в силу — «Ассиза оружия» — и возвращавшая народному ополчению то же значение, которое оно имело до завоевания. Замена военной службы щитовым сбором поставила корону вне зависимости от баронов и их вассалов; «Ассиза оружия» (1181 г.) заменила эту феодальную организацию прежним порядком, в силу которого каждый фримен был обязан являться на защиту государства. Всякий рыцарь должен был спешить на зов короля в собственной кольчуге со щитом и копьем, всякий фригольдер — в панцире и с копьем, всякий горожанин или бедный фримен — с копьем и в шлеме. Таким образом, сбор войска для защиты государства был поставлен в полную зависимость от воли короля.

Все перечисленные меры составляли лишь часть законодательства Генриха II. Его царствование, как верно замечено, положило начало царству закона и этим отличалось от деспотизма нормандских королей, то чисто личного, то умеряемого рутиной. В ряде «ассиз», или сводов, издаваемых с одобрения Совета баронов и прелатов, систематическими реформами он усовершенствовал административные мероприятия Генриха I. Наше судебное законодательство начинается с Кларендонской ассизы (1166 г.), главной целью которой было упрочить в государстве порядок, восстановив древнеанглийскую систему взаимного поручительства (frankpledge). Ни один чужак не имел права останавливаться не иначе как в городе, да и то не более чем на сутки, если не мог представить поручительства в хорошем поведении; список таких лиц представлялся разъездным судьям.

В постановлениях этой ассизы относительно преследования за преступления мы находим зачатки суда присяжных заседателей, так часто относимого к более древнему времени. Двенадцать благонадежных человек от каждой сотни вместе с четырьмя гражданами от каждой общины обязывались присягой представлять известных или подозреваемых преступников в их округе к испытанию «судом Божьим». Таким образом, эти присяжные были не только свидетелями, но действовали также и как судьи при обвинениях, и этот двойственный характер присяжных Генриха II сохранился в нашем «Большом жюри», которое и поныне обязано, после выслушивания свидетелей, подвергать обвиняемых суду. Два дальнейших шага придали учреждению его современную форму. При Эдуарде I к общим присяжным стали в каждом случае присоединять свидетелей, знакомых со спорным фактом; в позднейшее время два этих разряда присяжных обособились: последние стали простыми свидетелями, без всякой судебной власти, а первые совсем перестали быть свидетелями и стали современными присяжными, которые осуждают на основании данных показаний.

Эта ассиза также уничтожила господствовавший в Англии с древнейших времен обычай «очистительной присяги», в силу которого обвиняемый мог быть оправдан на основании добровольной присяги его соседей и родственников. В последующие 50 лет после исследования «Большого жюри» процесс ограничивался «судом Божьим», причем невиновность доказывалась способностью обвиняемого держать в руке раскаленное железо или тонуть в воде; если обвиняемый выплывал, то это доказывало его виновность. Уничтожение всей системы ордалий Латеранским собором привело к установлению так называемого «малого жюри» для окончательного суда над узниками. Кларендонская ассиза тотчас же после восстания баронов была дополнена Нортгемптонской. Как уже говорилось, Генрих II восстановил Королевский совет и деятельность разъездных судей. Новая ассиза придала этому учреждению постоянство и правильность разделением королевства на шесть округов, из которых в каждый назначалось по трое судей. В общем, эти округа еще соответствуют ныне существующим.

Основной целью этих объездов была финансовая, но рядом со сбором доходов короля шло отправление королевского суда. Это проникновение правосудия во все уголки королевства приобрело еще большее значение благодаря отмене всех феодальных изъятий из королевского суда. Главная опасность новой системы заключалась в возможности подкупа судей; и действительно, злоупотребления были так велики, что скоро принудили Генриха II на время ограничить число судей пятью и разрешить апелляции от их приговоров в Королевский совет. Преобразованный таким образом апелляционный «суд короля» в Совет с течением времени породил ряд трибунов. От него произошли судебные полномочия, принадлежащие теперь Тайному совету, а также Совестный суд канцлера.

В следующем веке Королевский совет превратился в Великий совет королевства, от которого Тайный совет получил свою законодательную, а Палата лордов — судебную власть. Суд Звездной палаты и Судебный комитет Тайного совета представляют собой позднейшие порождения апелляционного суда Генриха II. Собственно Королевский суд уступил первое место этим высшим судам и после Великой хартии разделился на три отдельных палаты — Королевской скамьи, Казначейства (Exchequer) и Общих дел (Common Pleas); каждый из этих судов в эпоху Эдуарда I получил особых судей и стал во всем самостоятельным.

В течение десяти лет, следовавших за восстанием баронов, могущество Генриха II достигло высшей степени, а вторжение в Ирландию, о котором мы расскажем позже, подчинило ее английской короне. Но его реформаторская деятельность была внезапно прервана смутами и восстаниями его сыновей. Старшие его сыновья, Генрих и Жоффруа, умерли один за другим; тогда против него стал интриговать Ричард, ставший наследником престола и правителем Аквитании, в союзе с преемником Людовика VII Филиппом II. Дело кончилось открытым разрывом, Ричард признал себя вассалом Филиппа II, и союзники внезапно появились перед Лемансом, заставив Генриха II бежать в Нормандию.

С горы, где он остановился взглянуть на пылающий город, столь дорогой ему как место его рождения, король кинул проклятие Богу: «Так как Ты отнял у меня мой любимый город, город, в котором я родился и вырос, в котором покоится прах моего отца, то я отомщу Тебе за это — я отниму у Тебя то, что Ты считаешь во мне дороже всего». Смерть уже стояла за спиной у Генриха II, предсмертное желание влекло его к Отечеству его рода, но когда он достиг Сомюра, Тур уже пал и преследуемый король должен был просить у врагов пощады. Они показали ему список заговорщиков, и король увидел во главе его имя своего младшего и любимого сына Иоанна. «Ну, — сказал он тогда, обернувшись лицом к стене, — теперь пусть дела идут как угодно; я более не забочусь ни о себе, ни о мире». Его повезли в Шинон по серебристым волнам Венны, и, бормоча: «Стыд, стыд побежденному королю», — он печально скончался.

Глава IX ПАДЕНИЕ АНЖУЙЦЕВ (1189–1204 гг.)

Нам нет необходимости следовать за Ричардом в его крестовый поход, занявший начало его царствования и на четыре года оставивший Англию без правителя, следить за его битвами в Сицилии, завоеванием Кипра, победой при Яффе, бесплодным походом на Иерусалим, перемирием с Саладином, кораблекрушением на обратном пути, двухкратным заточением в Германии. Когда он освободился из плена и вернулся, то встретился с новыми опасностями. В его отсутствие королевство находилось в руках Вильяма Лоншана, епископа Или, бывшего главой светской и духовной власти в государстве в качестве юстициария и папского легата. Лоншан был верным слугой короля, но его вымогательства и презрение к англичанам возбудили против него сильную ненависть баронов, нашедших себе предводителя в лице Иоанна, так же изменившего брату, как и отцу. Интриги Иоанна с баронами и французским королем привели, наконец, к открытому возмущению, быстро, впрочем, подавленному, благодаря находчивости нового примаса, Губерта Уолтера, а возвращение Ричарда сопровождалось полной покорностью его брата.

Но если Губерт Уолтер сумел сохранить порядок в Англии, то за морем Ричард столкнулся с такими опасностями, значения которых он со своей проницательностью, не мог не оценить. Он не обладал административными талантами отца, был менее искусен в дипломатических интригах, чем Иоанн, но он был далеко не простым солдатом. Страсть к приключениям, гордость физической силой, прорывавшееся временами романтическое великодушие сталкивались в нем с хитростью, бессовестностью и страстностью его рода. Тем не менее в душе он был политиком столь же холодным и терпеливым в исполнении своих планов, сколько и смелым в их составлении. «Дьявол на свободе. Берегитесь!» — писал Филипп II Иоанну при известии об освобождении короля. Беспокойное честолюбие Филиппа II раздражали воспоминания об оскорблениях, перенесенных им во время крестового похода, и он воспользовался планом Ричарда, чтобы напасть на Нормандию, в то время как аквитанские бароны подняли восстание с трубадуром Бертраном де Борном во главе.

Недовольство чужестранным правлением, насилием наемных солдат, жадностью и притеснением финансовых чиновников, суровостью и строгостью правления и судов побудили к восстанию против анжуйцев всех баронов их владений на материке. Не было преданности анжуйцам и среди народа. Даже Анжу, родина их семьи, так же сильно тяготела к Филиппу II, как и Пуату. Зато в военном искусстве Ричард стоял гораздо выше Филиппа II. Он задержал его на нормандской границе, захватил его казну, усмирил мятежников Аквитании. Англия стонала под тяжестью налогов: с нее был только что взят чрезвычайный налог для выкупа короля из плена, и тем не менее Губерт Уолтер снова собрал большую сумму денег на содержание армии наемников, которую Ричард повел против врагов. В течение короткого перемирия Ричард при помощи подкупа отвлек от союза с Францией Фландрию и побудил к восстанию против Филиппа II графов Шартра, Шампани и Булони вместе с бретонцами. Большую помощь ему оказало избрание его племянника, Оттона, на германский престол, и его посол, Уильям Лоншан, заключил с Германией союз, который должен был обратить немецкое оружие против короля Франции. Однако для успеха столь широких планов необходимо было спокойствие Нормандии, а Ричарду было ясно, что при ее защите нельзя полагаться на верность местного населения. Его отец еще мог указывать на свое происхождение через Матильду от Рольва, но на самом деле анжуйский правитель был для Нормандии чужестранцем. Нормандцы не могли сколько-нибудь симпатизировать анжуйскому государю, двигавшемуся вдоль границ с толпами брабантских наемников, среди которых совсем не встречалось имен старых нормандских баронов и которыми командовал провансальский разбойник Меркаде.

Чисто стратегическая позиция, избранная королем Ричардом для постройки новой крепости, посредством которой он думал оберегать границу, указывает на ясное понимание им того, что Нормандию можно было удерживать только силой оружия. Как памятник военного искусства его «дерзкий замок» (Шато-Гайяр) представляет собой одно из лучших средневековых укреплений. Он построен на том месте, где Сена при Гайоне вдруг поворачивает к северу, образуя большой полукруг, и где долина Les Andelys прерывает линию меловых утесов, идущих вдоль реки. Зеленые леса вдали венчают горы, внутри излучины реки расстилается широкий луг, вокруг которого извивается усеянная зелеными островками Сена, отражая в волнах цвет неба и, как серебряная дуга, направляясь дальше к Руану.

Замок составлял часть укрепленного лагеря, которым Ричард намеревался прикрыть свою нормандскую столицу. Доступ от реки преграждался палисадником и понтонным мостом, а также фортом на одном из островов посреди реки и крепкой башней, построенной в долине Гамбона, тогда непроходимом болоте. В углу между этой долиной и Сеной, на известковой горе, соединенной с главной возвышенностью только узким перешейком, над рекой на высоте 300 футов возвышалась главная крепость. Внешние укрепления крепости и стены, соединявшие ее с городом и палисадником, большей частью исчезли, но время и рука человека мало коснулись главных укреплений — глубокого рва, высеченного в твердой скале, с вырубленными по его бокам казематами, узорчатой стены цитадели, огромной башни, возвышавшейся над темными кровлями и скученными постройками деревни Les Andelys. Даже теперь среди развалин крепости мы можем понять торжествующий возглас царственного строителя, когда он увидел ее, поднимающейся к небу: «Как прекрасно мое детище, хотя ему всего один год!»

Беспрепятственное покорение Нормандии после сдачи замка Шато-Гайяр доказало потом проницательность Ричарда; но в его характере проницательность и дальновидность соединялись с наклонностью к грубому насилию и полным равнодушием к честности. «Я взял бы этот замок, если бы даже его стены были из железа!» — в гневе воскликнул Филипп II, узнав о его постройке. «Я отстоял бы его, даже если бы стены его были из масла», — вызывающе отвечал Ричард. Земля, на которой была построена крепость, принадлежала церкви, и архиепископ Руанский за ее захват наложил на Нормандию интердикт. Король встретил это насмешками и плел интриги в Риме до тех пор, пока интердикт не был снят: также он обратил мало внимания и на смутивший его придворных «кровавый дождь». «Если бы ангел с неба повелел Ричарду оставить его дело, говорил беспристрастный наблюдатель, — то и на это он ответил бы проклятием».

Двенадцатимесячная упорная работа действительно так укрепила границы Нормандии, что Ричард мог нанести Филиппу II давно задуманный удар. Не хватало только денег, и король со всей жадностью своего рода отнесся к толкам о сокровище, найденном на полях Лимузена. Говорили, будто барон Шалюс нашел двенадцать золотых рыцарей, сидящих вокруг золотого стола. Во всяком случае, там был клад, который и привлек Ричарда к стенам замка. Но последний упорно держался, и жадность короля перешла в дикие угрозы; он клялся перевешать всех мужчин, женщин и даже грудных детей. Среди этих угроз пущенная со стены стрела повергла его наземь. Он умер так же, как и жил, обуреваемый дикой страстью, удерживавшей его в течение последних семи лет от исповеди опасением того, что его заставят простить Филиппа II; в то же время он с царским великодушием простил поразившего его стрелка.

С его смертью анжуйские владения распались на части. Иоанн был признан королем Англии и Нормандии; герцогиня, его мать, обеспечила ему также Аквитанию; но Анжу, Мен и Турень присягнули Артуру, сыну его старшего брата Жоффруа, покойного герцога Бретани. Артуру повредило честолюбие Филиппа II, защищавшего его интересы; анжуйцы восстали против французских гарнизонов, при помощи которых Филипп II действительно подчинил себе область, и Иоанн был признан наконец государем всех владений своей семьи. Возобновление войны в Пуату оказалось роковым для соперника: застигнутый под стенами Мирбо быстрым маневром короля, Артур в качестве пленника был отвезен в Руан и там убит, как думали многие, самим его дядей.

Это грубое насилие сразу же вызвало восстание французских провинций, и в то же время Филипп II двинулся прямо на Нормандию. Легкость ее завоевания может быть объяснена лишь полным отсутствием сопротивления со стороны самих нормандцев. За полвека до того появление французов в стране заставило бы всех крестьян, от Авранша до Дьеппа, взяться за оружие, а теперь город за городом сдавались по первому требованию Филиппа II, и едва завоевание окончилось, как Нормандия стала одной из преданнейших провинций Франции. Многое здесь объясняется мудрым либерализмом, с которым Филипп II отнесся к притязаниям городов на свободу и самоуправление, а также превосходными силами и военным искусством, с каким было совершено завоевание.

Но полное отсутствие всякого сопротивления проистекало из более глубоких причин. Для нормандцев завоевание было переходом от одного иностранного властителя к другому, из которых Филипп II был даже ближе, чем Иоанн. Между Францией и Нормандией было много лет как вражды, так и дружбы; Нормандию и Анжу разделяло столетие жесточайшей ненависти. Сверх того, подчинение Франции было лишь осуществлением зависимости, давно уже существовавшей: Филипп II вступил в Руан как сюзерен нормандских герцогов; между тем подчинение анжуйскому дому было самым унизительным подчинением равному. Сознавая такое настроение нормандцев, Иоанн вынужден был отказаться от всякого сопротивления после неудачной попытки освободить замок Шато-Гайяр, с осады которого Филипп II и начал свое вторжение.

Искусство, с которым были задуманы сложные маневры для его спасения, доказало военную ловкость короля. Силы осаждавших были разделены Сеной на две части, из которых большая находилась в низине, у изгиба реки, а другой отряд был переправлен через нее для занятия Гамбонской долины и истребления припасов в окрестностях. Иоанн и предполагал разрезать французскую армию пополам, разрушив понтонный мост, служивший единственным средством сообщения между обоими отрядами, а затем напасть со всеми силами на французов, расположившихся в излучине реки и не имевших другого выхода, кроме моста. Если бы нападение было совершено так же искусно, как задумано, то оно привело бы к гибели Филиппа II; но оба натиска не были произведены в одно и то же время и поэтому были последовательно отражены.

Неудача сопровождалась полным распадом военной системы, при помощи которой анжуйцы удерживали Нормандию: казна Иоанна была пуста, и его наемники перешли к неприятелю. В отчаянии Иоанн обратился с воззванием к населению герцогства, но было уже слишком поздно: бароны договаривались с Филиппом II, города не могли сопротивляться французам. Отчаявшись получить содействие Нормандии, Иоанн отправился за море искать его, столь же напрасно, в Англии, но с падением замка Шато-Гайяр после его храброй защиты вся провинция без сопротивления перешла в руки французов.

В 1204 году Филипп II с таким же поразительным успехом обратился на юг: Мен, Анжу и Турень подчинились ему без особого сопротивления, а после смерти Элеоноры их примеру последовала и большая часть Аквитании. Уцелело немногое, кроме области к югу от Гаронны; из властителя огромной империи, простиравшейся от Тайна до Пиренеев, Иоанн сразу превратился в короля одной Англии. С падением замка Шато-Гайяр решилась и судьба Англии; грандиозные развалины на высотах Les Andelys тем и интересны, что представляют собой падение не только крепости, но и всей системы. С мрачной башни и разрушенных стен замка мы видим не только прелестную долину Сены, но и поросшую осокой равнину Реннимида.