Бронзовое облако

19 Страницы дневника Е.К.

«Герман, я должна тебе кое в чем признаться. Два натюрморта Ренуара, те, что ты хранил в сейфе, я показала эксперту Ефиму Даниловичу Сперанскому. Пишу полностью это имя на всякий случай, хотя внешне он показался мне довольно-таки порядочным человеком. Не молодым, но молодящимся. У него кожа как у младенца, и это в его-то годы! Вот что делает пластическая хирургия в наши дни. Но все равно, это как-то отталкивает. Все-таки это мужчина, а не женщина. И я уверена, что и без пластики он выглядел бы недурно. Думаю, что он голубой. Его манера разговаривать, жесты, движения. Хотя я могу и ошибаться. Он взял Ренуара на оценку. Сказал, что ему потребуется неделя, чтобы найти покупателя.

Прошло десять дней, но от Сперанского нет новостей. Я звоню ему почти каждый день, он отвечает как-то неопределенно, что, мол, кто-то должен позвонить, прийти, посмотреть…

Слава богу, сегодня вечером был Сперанский. Вернул Ренуара. Сказал, что покупателя пока не нашел. Что тревожится за сохранность картин, что не может спокойно спать, зная, что у него в спальне – Ренуар. Потом как-то замялся, даже покраснел своей нежной кожей и сказал, что сам бы хотел выкупить у меня полотна. Попросил снизить цену. Я сказала, что подумаю.

Сегодня я слушала музыку. Лежала под одеялом и слушала, вспоминала тебя, Герман, и размышляла о том, что музыка и живопись созданы для того, чтобы спасать людей. Сначала это был Шуман, немного нервная и будоражащая музыка, но роскошная, у меня даже настроение поднялось. А потом я слушала фортепьянный концерт Шопена и плакала. У меня вся подушка стала мокрая. Устроила в изголовье натюрморты Ренуара и впитывала каждый лепесток букета, впитывала в себя эти теплые розовые и оранжевые тона… И думала, что хотя бы ради вот таких, словно живых, пионов и роз Ренуара и россыпи фортепьянной музыки и стоит жить. Я словно очищалась, и стало как-то легко, даже хорошо, ты уж прости меня, Герман.

Натюрморты не успели просохнуть. Я поняла это, когда убирала полотна обратно в сейф. Кто-то сделал копии с наших картин, Герман! Этот Сперанский – очередная цепь моих проколов, неудач, моей глупости и доверчивости. Ты спросишь, почему я так легко пишу об этом? Да потому, что я предчувствовала это. Как предчувствую сейчас и то, что, к чему бы я ни прикоснулась, все будет обращено в прах. Я пустила нас с тобой по миру, Герман. И я не уверена, что ты, вернувшись из командировки, простишь меня…»