Бронзовое облако

7 Усадьба

Новый год давно наступил, Герман, покачиваясь, стоял рядом с куклой-пианисткой и, обращаясь к ней, говорил:

– Какой идиот посадил тебя за рояль? Что он этим хотел сказать? Что ты – девятая? Тебя как зовут и почему ты постоянно молчишь? Ты что, немая?

– Герман, не дури, – пробормотал перепивший и переевший, как и Герман, Дмитрий Адамов, у которого не было сил даже спуститься в туалет. – Она же – кукла, она ненастоящая.

– Здесь все ненастоящее. И я устал от этого! Вокруг одни трупы! Нашел вот девушку, не мертвую, но она почему-то тоже молчит. А представляешь, как много она могла бы нам рассказать?! Она же все видела: и кто с кем танцевал, и кто всех застрелил… Но это явно тот толстяк снизу, больше некому. Не мог же другой, Ефим Сперанский, застрелившись сам, убивать остальных, рядом с ним, во всяком случае, оружия не было. Оно было у господина Борисова, жирняги, стало быть, он был последним, кто выстрелил, причем в себя… Так сказать, поставил точку. Но перед этим убил женщину. Кем она ему приходилась? Женой? Любовницей? Мы узнаем об этом утром, когда проснемся и выйдем из этого дома, доберемся по снежку до машин… Быть может, там мы найдем документы дамочек?

– Герман, ты совсем пьян или же совсем не знаешь женщин. Ни одна женщина не оставила бы своей сумочки в машине. В сумочке у них – вся жизнь. Помимо косметики, там есть носовой платок, новые колготки на случай, если те, что на ней, порвутся, расческа, лак для ногтей, пачка бумажных носовых платков, духи, бумажник с деньгами и документами, презервативы, сигареты, зажигалка, конфеты или шоколадка, заколка для волос, какие-нибудь таблетки, сотовый телефон, записная книжка…

– Ты что, трансвестит? Ты в прошлой своей жизни был женщиной? Откуда ты так хорошо знаешь содержимое женских сумок?

– Нашел один раз в машине, одну женщину подвозил, не совсем трезвую, она вышла, а сумку оставила… Я показал жене и сказал, что никогда бы не подумал, что женщина может так много уместить в такой маленькой сумочке, на что моя жена заметила, что это еще не полный перечень, что, к примеру, если женщина собирается куда-нибудь в гости и не знает, когда она вернется домой, то в кармашке сумочки у нее непременно будет коробочка с крохотным кусочком мыла и пакетик со сложенным в тысячу раз нижним бельем…

– А к чему ты мне все это говоришь?

– Да к тому, что ты все собираешься найти сумки женщин с документами в машинах, а я просто уверен, что эти сумки находятся где-то здесь, в доме, просто мы их еще не искали…

– А разве мы куда-нибудь спешим?

– Нет, никуда. И перестань приставать к пианистке. Она все равно тебе ничего не скажет.

– Тогда пускай споет… – не унимался Герман. – А ты не видел, случаем, здесь мою жену? Она не пробегала? В бальном платье и туфельках? Ты не представляешь себе, какая у меня красивая жена! Ее зовут Женя.

– Я знаю.

– Да? Интересно, откуда ты знаешь мою жену?

– Ты сам мне рассказывал, что ее зовут Женя и что она очень красивая.

– А ты не знаешь, как я мог оставить ее дома? Может, она заболела?

– Говорю же, она умерла…

Герман с трудом, едва стоя на ногах, приблизился к креслу, в котором, провалившись чуть ли не по самые уши, полулежал Дмитрий, прижав к груди бутылку виски, и, наклонившись, попытался схватить его за ворот джемпера:

– Мерзавец! Ты уже который раз говоришь мне, что моя жена мертва… Зачем ты это делаешь?

– Бог с тобой, Герман, я ничего такого тебе не говорил… Да и как я могу такое сказать, когда я не был знаком прежде ни с тобой, ни с твоей женой?

– Ну, конечно, у меня галлюцинации… – ухмыльнулся он. – То дичайшие сновидения, в которых вдруг появляешься ты, совершенно чужой человек, как бы случайно оказавшийся здесь, проделавший в метель, если учесть твою заснеженную одежду, немалый путь, чтобы добраться от своей сломанной машины до усадьбы… То твои просто жуткие фразы, которые ты бросаешь в воздух, фразы, способные разорвать мне сердце… Кто ты такой, черт возьми, и что тебе нужно? Может, это ты убил всех этих людей? Может, это ты – хозяин усадьбы, натворивший дел, а потом сбежавший отсюда, но заплутавшийся в лесу и вернувшийся сюда, чтобы не замерзнуть окончательно?..

– Давай-давай, сочиняй дальше… – расхохотался каким-то трубным, неестественно низким голосом Дмитрий. – Да, я маньяк, который в новогоднюю ночь бродит по таким вот нарядным усадьбам и стреляет налево и направо, как бы отмечая праздник… Тогда ответь мне, пожалуйста: почему же ты не знаешь меня, почему не видел, когда я убивал всех этих несчастных? Где ты сам-то был в это время в своем смокинге? Разве не на балу?

– Если бы я только смог вспомнить…

– Но хозяина хотя бы припомни! Кто он? Где он – среди убитых?

– Мне кажется, что это тот самый толстяк… – неуверенно проговорил Герман, вспоминая белые шелковые подушки, забрызганные кровью, и серые, отвисшие, как у бульдога, щеки господина, пристрелившего свою любовницу (или жену?). Борисов Иван Михайлович. Кто такой? Он впервые слышал эту фамилию.

– Почему тебе так кажется?

– Не знаю, не знаю я, и не спрашивай меня больше!!! Если я что-то вспомню, то сам расскажу тебе!

– Да я и не спрашивал бы, если бы ты не стал обвинять меня в том, что я якобы пытаюсь свести тебя с ума, произнося что-то там о твоей жене… Я заранее уважаю ее.

– Но я почему-то не взял ее с собой! Почему – быть может, она приболела или в отъезде?

Эти вопросы он адресовал теперь только себе. Задумчивый, бормоча себе под нос, он снова вернулся к пианистке, погладил ее по голове, затем прижал к себе и поцеловал в макушку, в рыжие синтетические, надушенные духами рукой какого-то извращенца волосы.

– Хорошая ты моя, кто же так заморозил тебя? Кто убил? Какого черта ты делаешь в этом проклятом месте?

Из колонок вытекал медленный, тягучий, черный джаз, он расплывался по паркету, впитывался в ковры, его жаркие пары проникали в ноздри, уши, мозг и делали свое дело: Герману хотелось плакать, а еще лучше – распахнуть окна и увидеть вместо сугробов и заснеженных елей зеленый луг, разрезанный желтой песчаной дорогой, и красный почему-то автомобиль, в котором сидит Женя и машет ему рукой, мол, поехали, сколько можно тебя ждать… И они двинутся вдоль этой дороги, покатятся вперед, ускоряя ход, пока не вырвутся на просторы знойной саванны, по которой будут бродить красивые, налитые силой и опьяненные инстинктами, влюбленные в своих львиц золотые гривастые львы…

– Она, эта пианистка, напоминает мне Женю. Не скажу, чтобы она была сильно на нее похожа, но эти карие глаза, рыжие волосы, это платье… Мне кажется, что у нее было похожее платье…

– Было? – булькнул, икнув, Дмитрий. – Почему было?

– Не знаю, думаю, что оно у нее и сейчас есть… Вот точно такое же, черное, с кружевными манжетами.

– Твоя жена умеет играть на пианино? – Вопрос словно застыл, завис в густом, крепком, настоянном на запахах пищи, горящих дров и трупной вони плотном воздухе. – Надо бы проветрить помещение.

– Умеет, но так, школьная программа… Хотя подбирает на слух популярные мелодии, и у нее это, между прочим, хорошо получается. Знаешь, я даже не сразу сообразил, что эта кукла, мать ее, похожа на Женьку… Но это совпадение. Кукла-то обычная, даже не кукла, а манекен, каких можно увидеть в магазине готового платья. Дурдом, честное слово!

– Может, отправимся спать?

– Куда?

– Но не можем же мы оставаться всю ночь здесь… Там, внизу, есть еще одна спальня, где, слава тебе, господи, нет ни трупов, ни крови… Постелим постель и ляжем, как два голубка, прижавшись друг к другу…

– Смейся, смейся… Но ты прав, спать-то надо. Слушай, какая здесь вонь… Просто дышать нечем… Может, собрать все салаты и закуски в пакет и выбросить к чертовой матери? В такой жаре они уже стали прокисать…

– Если не усну по дороге к столу, то сделаю.

Через полчаса все некогда съедобное было выброшено в унитаз, а что не испортилось, сложено в холодильнике внизу, в кухне. Грязные тарелки и фужеры с рюмками внезапно протрезвевший Дмитрий устроил в обнаруженную там же, в кухне, посудомоечную машину. Грязную, залитую вином и испачканную оранжевыми пятнами жира скатерть сунули в стиральную машину. Распахнули окна, и в прибранный полутемный зал (оставили гореть лишь несколько светильников) хлынул свежий морозный воздух. При электрическом свете искрились ворвавшиеся словно по ошибке снежинки, метель еще не стихла…

– Жил бы себе человек в этом прекрасном доме и жил, нет, убивать ему вздумалось. Ради острых ощущений, что ли? – ворчал Дмитрий, устремив взгляд в снежную ночь и глубоко вдыхая сладкий воздух.

– Пойдем спать, – вяло проговорил Герман, потрепав по руке манекен. – Хватит уже изображать из себя пианистку, ну же?

– Говорю же, она мертвая, – услышал он и весь сжался.

– Ну и скотина же ты, – прошептал он, обращаясь к тому, кто это сказал. – Я вот проснусь, мы еще поговорим…

Они улеглись в спальне на широкой кровати, укрывшись тяжелым толстым одеялом, и проснулись только к обеду. За окнами сияло новогоднее солнце, его лучи переливались на золотистых обоях, подсвечивали желтый атлас одеяла, искрились в хрустальном светильнике над головой. Свежее, яркое январское утро, обещавшее снежное затишье, чистое небо и безмолвие шести белых коконов в дровяном сарае…

Первым проснулся Дмитрий и сразу же отправился в ванную комнату – приводить себя в порядок. Он долго мылся, густо намыливая розовым мылом чужую губку и тщательно растираясь ею, чтобы смыть с себя запахи вчерашних страхов, излишеств и разочарований. Три раза вымыл голову, побрился и, закутавшись в чужой черный халат, вышел из ванной комнаты и столкнулся с Германом, словно поджидавшим его под дверью.

– Доброе утро, – поприветствовал его Дмитрий, похлопав по плечу. – После того как вы провели со мной ночь, вы просто обязаны на мне жениться.

– Да пошел ты… Всю ночь стягивал с меня одеяло и храпел, как лошадь. И как только с тобой твоя жена спит?

– Не жалуется, говорит, что не слышит.

– Может, и она тоже храпит?

– Не думаю.

Они разговаривали на повышенных тонах, нервно, и Герману это не понравилось.

– Ладно, ты иди в ванную, а я приготовлю завтрак.

Хотя готовить-то особенно и не нужно было: закуской был забит холодильник. Разве что сварить кофе.

Представив себе, как долго Герман пробудет в ванной комнате, Дмитрий подумал, что успеет прокопать хотя бы дорожку к гаражу, где, по его мнению, должен находиться труп Семы, потому что все остальные мертвецы были, что называется, в сборе. Думать и корить себя за то, что он не успел, что опоздал и хорошо, что еще обнаружил самого Германа живым, было бессмысленно. Все было кончено. Семь пуль, семь мишеней… Осталось найти восьмую жертву. У него был план. Страшный, но, как ему казалось, вполне реальный: вывезти трупы за пределы усадьбы и похоронить в каком-нибудь лесу, подальше от этого места. Вырыть глубокую могилу в мерзлой земле и забыть о них. Навсегда. Вот только рыть землю будет сложно, невероятно сложно. Но они справятся, другого выхода нет. А Герман, он рано или поздно все вспомнит, непременно вспомнит, Дмитрий откуда-то это знал, чувствовал. Может быть, даже это хорошо, что он пока еще ничего не помнит, память заблокирована не случайно, чтобы он подошел к истине, которая откроется в нужный момент, уже подготовленным, чтобы не сойти с ума.

Он оделся, обул чьи-то аккуратно сложенные в тамбуре, за кухней, резиновые боты, взял в руки лопату и вышел во двор. Нежнейший, белейший снег слепил глаза до рези, до боли. Дмитрий принялся копать, прокладывать себе путь до гаража. Сема решил сбежать, он из всех приглашенных в этот дом был, пожалуй, самым прытким, проворным, изворотливым и умным, а потому один из первых все понял и бросился вон из дома, вероятно, в тот самый момент, когда открылась пальба, хотел выехать из гаража, где стояла его машина, но что-то ему помешало: или не смог выехать из-за снега, или же пуля, выпущенная убийцей, настигла его, прежде чем он сел за руль… Сейчас он все поймет, как только доберется до гаража.

Он обернулся на тонкий свист: позади него на пороге стоял Герман и смотрел на него мрачным немигающим взглядом, как если бы застиг его за каким-то предательским действием.

– Я хочу добраться до гаража, я просто уверен, что один человек – там…

– Ты еще скажи, что он жив!

– Нет, не скажу. Если бы я только мог предположить, что он ранен, я бы не напивался вчера, а попытался бы его найти. По логике вещей, стрелявший не мог оставить свидетелей.

– Здесь есть еще одна лопата.

– Тогда бери и приходи сюда, вместе оно как будто легче копать…

Снег казался легким, но на самом деле, пока они добрались до ворот гаража, оба устали и взмокли. В воротах была дверь, Дмитрий легко открыл ее, вошел в темное пространство и принялся шарить рукой по стене, пока не нащупал выключатель. Вспыхнул свет, они увидели красивый, вишневого цвета джип. «Точно – Семин», – подумал Дмитрий. Он мог бы позвать его по имени, но знал, чувствовал, что он мертв.

– Он в машине… – вдруг услышал он и сделал несколько шагов вслед за Германом, который обошел машину и остановился возле водительского окна, за которым они увидели сидящего за рулем человека. Понятное дело, что он не спал. А если и спал, то вечным сном. Герман хладнокровно распахнул дверцу, и тело повалилось прямо на них, Дмитрий едва успел подхватить его. Он был убит выстрелом в левый висок, убийца стрелял через окно, через открытое окно. Просто подошел и выстрелил в тот момент, когда Сема решил попытаться выехать. Вероятнее всего, другие ворота, ведущие к дороге, в тот момент были распахнуты, но убийца, сделав свое черное дело, потом запер их.

Они вытащили тело из машины и уложили на цементный пол гаража. Это был довольно-таки молодой, крестьянской внешности парень, крепкого телосложения и ужасно тяжелый. Черная кожаная куртка, джинсы, коричневые зимние ботинки на толстой подошве.

– Ты когда-нибудь видел его? – спросил Дмитрий.

– Да откуда?! Первый раз вижу! – возмутился Герман тоном человека, которого раздражает то, что ему все еще не верят, в ком сомневаются.

– Принеси простыню, мы должны завернуть его и оттащить в дровяной сарай.

Герман послушно кивнул головой и ушел. Дмитрий, пока его не было, достал из карманов куртки документы на имя, как он и предполагал, Семена Александровича Овсянникова, владельца этого джипа. «Вот ты и допрыгался, Семен», – сказал он тихо, пытаясь представить себе все то, что произошло в этом гараже, он даже услышал, как Сема матерится, как угрожает своему убийце, направившему в него пистолет, пытаясь завести машину. А машина не заводилась неспроста: убийца наверняка позаботился о том, чтобы ни одна машина не завелась. Правильно, ключа-то нет! Сема, не обнаружив ключей в куртке или в борсетке, подумал, что оставил их в машине… Но – не успел, ничего не успел…

Вернулся Герман со сложенной простыней под мышкой. Простыня оказалась не чисто-белая, а в голубых незабудках. Веселая. Ох и повезло же тебе, Сема!

– Ты посмотрел, что у него в карманах? – спросил Герман озабоченно.

– Да, вот все документы и бумажник на капоте… Овсянников Семен Александрович, тебе это имя о чем-нибудь говорит?

– Нет. Не говорит, – процедил Герман.

– Ну и ладно. Давай развернем простыню вот здесь, бери его за ноги…

Сему положили, запеленали и протащили по глубокому, голубому в тени снегу до сарая. Уложили рядом с остальными коконами.

– Как много я бы отдал, если бы в этом сарае не было ни одного трупа… Ведь это означало бы, что нам все это приснилось… – сказал Герман со вздохом.

– Я уже думал об этом. Герман, рано или поздно, но трупы найдут и вычислят, кто был здесь в новогоднюю ночь. Думаю, что выйдут и на тебя. Я не знаю, какую роль ты играл в этом кровавом спектакле, но зачем так рисковать?.. Я понимаю, что мы с тобой практически не знакомы, что я тебе совершенно чужой человек и ты можешь не прислушиваться к тому, что я тебе говорю, но ничего, кроме того, что от трупов надо избавляться, я придумать не могу.

– А машины? Их тоже спрятать? Закопать или сжечь? – В голосе Германа чувствовались боль и горечь, из чего Дмитрий сделал вывод, что он и сам думал так же, как и он.

– Машины можно отогнать, причем сразу же, как только можно будет выбраться отсюда, пока не хватились их хозяев… Причем отогнать в разные места…

– А если нас остановят на дороге? Еще хуже будет, я уже думал об этом. Нет, не пойдет. Это мы с тобой должны будем уйти отсюда, исчезнуть, предварительно протерев все, до чего мы дотрагивались. В сущности, в чем мы виноваты? Только в том, что я, к примеру, был приглашен сюда сумасшедшим хозяином, а ты так вообще случайно забрел сюда… По большому счету, мы должны позвонить в милицию прямо сейчас и объяснить ситуацию…

– А ты знаешь, кто хозяин?

– Нет, но мне почему-то думается, что это тот толстяк… Он же всех перестрелял.

– Пистолет в его руке еще ни о чем не говорит.

– Надо бы еще раз, на трезвую голову, осмотреть дом, поискать сумки этих дам, ключи от машин, все то, что нам пока еще не попалось на глаза. Звонить в милицию мне что-то не хочется, ведь повесят все убийства на меня, я в этом просто уверен. А мне домой нужно, к жене. Кстати, а где твой телефон?

– В машине оставил… Но это далеко отсюда…

– Вот черт! Тебя, наверное, тоже ищут?

– Да нет, все думают, что я у друзей…

– Странно как-то все: ты вроде женат, ты еще сказал, что твоя жена спокойно спит, когда ты храпишь, а теперь выясняется, что вы должны были отмечать Новый год не вместе…

– Мы поругались. Ты же тоже был здесь один.

– Да. И я тоже не могу этого объяснить. Но мы с Женей не ругались, это исключено. С ней невозможно ругаться, она – ангел.

– Ладно, давай позавтракаем, а там видно будет… За столом все обсудим… Я сварю кофе, я видел банку хорошего кофе на полке в кухне, а ты носи салаты и бутерброды наверх. Сегодня же первое января, в этот день просто положено объедаться.

За завтраком вспомнили о книге Закревской. Герман, устроив книгу между тарелок, открыл ее и начал читать вслух:

– «Варварийский, сенегальский, капский, абиссинский – все эти львы в основном обитают в Африке, персидский – от Персии до Индии, а гуджаратский – в Индии… Меня от одних только названий в дрожь бросает, как представлю себя рядом с ними… Ведь это очень большие звери, а вот Герман не боялся их, он без них жить не мог…

– Не надо говорить о нем в прошедшем времени…»