Будник

XIII

В то время, когда описываемое происходило в местечке, другое действие этой грустной драмы разыгрывалось в Сумаге.

По прибытии во двор, Юлька с Павловой были помещены — одна в гардеробной, другая в фольварке, в качестве помощницы ключницы. Здесь каждый непременно нуждался в помощнице, потому что никто ничего не делал и рад был взвалить тяжесть на другого, нисколько не думая о своих обязанностях.

А между тем, пользуясь заключением Бартоша, которого боялись дворовые, зная его лучше, чем господин, расставлены были сети для его дочери. Госпожа под влиянием соучастницы Яна надарила Юльке красивых нарядов и всего, чего прежде не имело убогое дитя лесов, привыкшее украшаться только цветами; надарили ей всего, о чем даже она не имела и понятия, но о чем инстинктивно вздыхала, как женщина. Платьица, рубашечки, фартуки, янтари, кораллы, разноцветные платочки, хорошенькие башмачки из лакированной кожи, белые чулочки, привлекательные ленты — все это слеталось к Юлии, которая, хотя и была смутна и встревожена, хотя и тосковала об отце, однако, не имела силы оттолкнуть от себя этих опасных подарков.

Как хороша казалась она себе в зеркале, когда в воскресенье оделась к обедне.

Очень часто расспрашивала она об отце, но ей всегда или отвечали новой ложью, или успокаивали бедняжку новой надеждой. Больше всех обманывала ее Павлова, которой она доверяла, но у которой не было в сердце Бога; она беспрестанно отдаляла возвращение Бартоша, передавая ей от него ложные приветы. Конечно, Павлова дрожала при мысли о возвращении старика, но ей потом казалось, что тяжко обвиненный, он уже никогда не выйдет на свободу, и это ее успокаивало.

Когда молодость, жаждущая жизни, из долговременной нищеты, убожества, холода, и голода, от тяжкого труда вырвется на свободу, в хороший быт, как тогда широко и размашисто бьется сердце, с какой силой волнуются мысли!

А сколько раз эту новую жизнь затемняет тучка, хотя мы и обманываем себя, что это дождевое облако, которое напоит жаждущую землю. Так мы боимся утратить драгоценные минуты, прежде даже неожидаемые, а теперь ставшие условием нашей жизни.

Прежний быт Юльки, в глухом лесу, среди тяжелых трудов, часто в нужде, которой и вообразить невозможно, объяснял эту восторженную жажду светлых мгновений. Воспоминания о тех днях молчаливых, грустных, бесконечных, облитых слезами и потом, заключаемых сном голодных мечтаний, память об одиночестве, ни чем непрерываемом, приводили девушку в дрожь и кружили ей голову. Здесь ровесницы, подруги, забавы, свободные прогулки, праздничные танцы, льстивые слова и какой-то рай, блистающий в будущем, — делали ей черным и страшным ее прошлое.

Доброе и кроткое обхождение, удобства, красивые наряды, улыбающиеся лица, дни отдыха за днями забав, дни забав за днями спокойствия услаждали и украшали жизнь девушки, привыкшей к Т РУДУ, уединению и брани. Она не знала, можно ли было еще желать чего-нибудь, разве присутствия отца, но подобно ей свободного и счастливого.

Зла в обличьи змеи, ползущей под этим цветистым венком, еще не видела девушка. А Ян очень часто начал прохаживаться к флигелю, а панна Текла с Юлькой, которую она взяла под свое покровительство — не редко прогуливались к дому, так что всегда встречались с паном в липовой аллее. Юлька дикая, подобно лесной серне, смущалась, горела румянцем, стояла, потупя голову… Ей нравился красивый, молодой человек; но она еще не в состоянии была понять какую ей готовили участь.

Иногда молнией пробегала у ней мысль: а если полюбит панич? И бедняжка, задумываясь, вздыхала и смеялась как бы во сне. Юлька не была уже неопытным ребенком. Нищета и горе быстро развивают и учат добру и злу, и нет ничего страшнее их ядовитого дыхания; но уроки отца и собственное благоразумие не позволяли ей даже подумать предаться безумным удовольствиям. Сколько раз Ян занимал ее пылкую голову — и ей грезилось, что он ее полюбит и, как в сказке, женится на ней.

Ей казалось это таким естественным, а личико в зеркале говорило: — конечно, это может случиться!

Между тем, каждый день, каждый час стягивались сети около девушки. Но средства, употребляемые на обман бедной жительницы лесов, были неудачны, потому что не могли тронуть ни ее души, ни сердца; средства эти клонились к тому, чтобы погубить ее душу зверски, насилием.

Насилия ни понять, ни допустить не могла девушка, а гордым взглядом черных глаз она умела сдерживать смелых, не позволяя им коснуться и даже приблизиться к себе. Никто не умел проникнуть в ее сердце. Паничу хотя она и нравилась, но он не думал играть в любовь или показывать ее, а если бы даже и чувствовал, то не решился бы сказать о ней простой девушке. Ему казалось, что все покупается, за все платится на свете.

Наконец, когда неожиданное, но гордое и презрительное упорство начало приводить Яна в нетерпение, а опомнившаяся Юлька начала упрямо запираться в гардеробной, не делая из нее ни шагу; когда для панича исчезла всякая надежда, и все прежние средства овладеть девочкою потерпели неудачу, надо было подумать о новых средствах.

При долгом совещании с доверенным камердинером и Павловой порешили, что намного будет лучше и безопаснее отвести девушку со старой теткой в лесную избу и, снабдив их всем необходимым, наведываться к ним, когда угодно в глушь, на безлюдье.

Решено было расширить и украсить хату будника, не щадить подарков, действовать через Павлову, которая согласилась быть сатаной-искусителем, присылать к Юльке гардеробных девушек, музыку, дворовых, одним словом, несмотря ни на что, быстро и всякими средствами достигать своей цели. Во дворе же, между разными неудобствами, опасались еще и того, чтобы вечно слепая, старая пани не приметила, что затевается, или девушка, по неопытности, не разболтала чего перед нею.

Панне Текле, участвовавшей в постыдном заговоре, легко было изъяснить старой пани, что Юлька необыкновенно тоскует о своей хате и лесе, что она очень привязана к ним и целые дни и ночи скрытно плачет, не смея сказать о своем горе. Расчувствовалось сердце доброй старушки и девушку с теткой отправили домой, богато одарив.

Прежде их прибытия хата была перестроена, кладовая наполнена, а вместо тощей коровы и коз, порядочное стадо очутилось в загоне.

Но довольно обрисовывать подробно эту сторону картины, во всех отношениях заурядную; не стоит в сотый раз пересказывать обычный путь соблазна девушки. Разве надо описывать и вечерние посещения Яна, вероломные советы Павловой и сопротивление Юльки, и безумие, наконец, закружившее молодую голову, и все бесчестные способы, которые страсть не поколебалась употребить.

О, зверь не может быть отвратительнее унизившегося человека!

Тени лесов скрыли преступление, исполненное во имя сердца, без участия сердца, с холодным расчетом, с порочным легкомыслием, с злодейской усмешкой. Только Павлова да сатана улыбнулись в то мгновение, которое не одна горькая слеза должна была облить впоследствии.

Юлька сделалась любовницей Яна, но вскоре отчаяние, презрение и раскаяние закружили ее слабую голову. От безумного смеха переходила она к неутолимым слезам, билась головой о стены, рвала свои прекрасные черные косы, ломала руки и, бегая, как помешанная, по лугам и по лесу повторяла: отец, отец!..

И когда вскоре явился Ян с довольным видом победителя, она оттолкнула его и, нахмурив брови, не позволила даже приступить к себе. Дикое упорство это разгорячило преследователя и, если бы было расчетом, ничего бы не могло быть выгоднее для Юльки. Упрямство это и презрение привязали молодого человека к девушке.

Упреки, равнодушие, грусть и отчаяние влекли его в хату будника сильнее, чем влекли его любовь, просьбы, заклинания и слезы.

Павлова в то время сильно задумывалась и беспокоилась, посматривая на Юльку.

— А, это сатана, а не девушка! — говорила она, сидя на при-печке и лаская любимого бурого кота. — Черт знает, что в этой голове? Где и отцовская кровь! Глупая, гордая, неубедимая девчонка! Что уже бедному так дорожить собою. О, если бы мне дал Бог в другой раз молодость, знала бы я, что с нею делать! А между тем, когда бы на беду старик не возвратился! Будет плохо.

В одно утро, наконец, проплакав целую ночь, Юлька внезапно исчезла из хаты. Павлова думала, что ее отвезли во двор, но Ян, приехавший по обычаю, совсем перепугал ее, разуверив, что девушки во дворе не было. Разбежались искать ее и только что вечером нашли бедняжку в глубине леса, полуобнаженную, с распущенными волосами, сидящую на пне, с неподвижным взором, с устами, искривленными улыбкой, в полном помешательстве.

Сильно испугалась Павлова, и в первый раз Ян ощутил какую-то дрожь, пробегающую по душе и телу, почувствовал, как сжимается сердце и выступают кровавые слезы.

Он не был вполне развращен и понял, наконец, что совершил преступление. С тех пор ежедневно приезжал он к безумной и по суткам просиживал здесь, под видом охоты…

Странно было помешательство Юльки. Редко переходило оно в бешенство, но успокаивалось быстрым потоком слез и переливалось в какое-то сладкое мечтание, как бы сновидение, исполненное чарующих наслаждений, что поражало присутствующих, перед которыми была страшная действительность.

В припадке безумия бросалась она на Павлову и других; часто ранила себе грудь ножом, желая убить себя, бежала к воде утопиться, искала веревки, чтоб повеситься. В каждом углу видела горячие отцовы очи, смотрящие на нее с сожалением и упреком. Тогда закрывалась она платком, но и сквозь него видела отцовские взоры, набрасывала на себя одежды, укрывалась в темнейших углах и везде, везде, всегда этот взор старого отца пронизал ее убийственным упреком.

Потом, ослабев и поплакав, она успокаивалась, постепенно начинала засыпать, пока снова открывались ясные ее очи, улыбались уста, лицо покрывалось румянцем и, если Ян был при ней, она громко высказывала свои грезы:

— Не правда ли, — говорила она, — хотя ты и богатый пан, но женишься на мне, как в той сказке, что я слышала от Павловой, князь женился на пастушке? Ты поведешь меня к своей матери и она благословит нас. Дашь мне одежды, вышитые солнцами, месяцами, звездами, наденешь мне на голову, на шею жемчуг, на ноги золотую обувь и поведешь меня к алтарю. Потом, потом…

Мрачный Ян не отвечал ни слова.

— Конечно, правда, что ты на мне женишься, — допрашивала, обнимая его Юлька, — ведь, правда? Люди не верят, смеются, но я верю. Я, хотя и бедная девушка, однако, шляхтянка, не мужичка… Ты меня любишь, мать позволит. Ведь ты вчера мне говорил, что меня любишь… Помнишь, там под деревьями, на зеленой муравке… Месяц смотрелся в поток, птицы пели на ветках, а отец мой смотрел на нас…

И вдруг она, при воспоминании об отце, снова закрывала себе глаза, набрасывала на себя платки, одежды и пряталась, пока страх ее не проходил постепенно, не расплывался слезами; а потом снова расцветали грезы.

— Смотрите, — говорила она, — вокруг паны и пани, князья, княгини, короли и все мне кланяются. Ян ведет меня, ведет и посадил на богатом престоле. Седая мать нас благословляет… А вот и маленький ребенок, наш ребенок… Какой хорошенький, что за золотистые волосы, что за розовые губки, какие голубенькие глазки…

Часто по целым дням не прерывались эти разговоры с собою, составленные из отрывистых фраз, которые слушали с ужасом Павлова и Ян, погруженный в горе и глубокую задумчивость.

С тех пор Ян очень переменился. Никто но мог догадаться, что с ним сделалось, потому что никто не мог допустить, чтобы помешательство бедной девушки было тому причиной.

А между тем так и было.

Внезапно оставил он забавы в кругу товарищей, оттолкнул прежних любовниц и, печальный, задумчивый запирался один у себя, или молча просиживал у матери, или как безумный носился на коне, или целые дни просиживал в хате будника, питаясь хлебом и водою.

Не ушло это от внимания старушки, которая начала беспокоиться о здоровьи Яна и поскорей послала за доктором.

Но что лекарю до болезни души и мучений совести! Ни гидропат, ни аллопат помочь тут не в состоянии.

Доктора покачали головою, прописали что-то, уверяя, что болезнь происходит от засорения желудка или что они ничего не понимают.

Во дворе, на вечеринках и на утренних сходках, только и говорили, что о болезни панича и помешательстве Юльки, гадали и рассуждали, чем все это может кончиться.

Вообще, перемену и привязанность Яна приписывали чарам и зельям Павловой, которая слыла колдуньей.