Будущее есть. Горизонты мечты

Велимир Долоев. Смотрите на пыль в небесах.

Когда флаер завис над скрывающими землю кронами деревьев на высоте метров в тридцать, Лада уже была в грузовом отсеке, пристегивая поясной карабин к кольцу на конце тонкого эластичного троса.

—Опять собираешься лететь? — раздался в ушах голос Самира. Пилот старательно и не без ехидства изображал удивление. В самом деле, любовь к подобным трюкам более приличествует подросткам, нежели женщине в возрасте за тридцать. Но Лада все равно легла на пол отсека, раскинула руки в стороны, закрыла глаза, расслабилась и скомандовала:

—Давай!

Люк распахнулся, и она полетела вниз. Две секунды свободного падения, не подсчитала — просто отметила Лада уже в воздухе. Две секунды — ничтожный промежуток времени при наличии опоры под ногами, и прочувствовать всю его мучительно-сладкую длительность можно только в воздухе. За две секунды можно издать торжествующий крик, ощутить спиной, затылком, руками, всем телом стремительный напор воздуха, почувствовать себя одновременно и центром мироздания, вокруг которого вращается все сущее, и ничтожной песчинкой, затерянной на краю Вселенной. Можно даже определить, когда кончатся эти две секунды, чтобы в нужный момент ухватиться за карабин, изменить положение тела и приготовиться к испытанию на себе силы упругости троса, к унизительному, но, к счастью, недолгому болтанию вверх-вниз, служащему расплатой за абсолютную свободу полета.

Опустившись, наконец, на землю между огромных яблонь, Лада огляделась в поисках уборочного кибера. Тот застыл между двух деревьев, словно в осознании собственной неловкости виновато и недоуменно разведя в стороны манипуляторы. Могучая машина выглядела сейчас жалко, насколько вообще может выглядеть жалко пятиметровый исполин с десятиметровым размахом механических рук. Возле него бестолково толклись казавшиеся совсем маленькими служебные машины.

— Что с ним? — спросил Самир.

— Кажется, полетела система сбора.

— Инструмент спускать?

— Пока не надо.

Лада подошла к киберу спереди, стала на специальную ступеньку и приложила ладонь к отливающему серебром корпусу машины. Перед ней сразу же загорелся сенсорный экран. Когда-то ей было непривычно работать со столь архаичными устройствами, но теперь, после пяти лет на Периферии, она вполне освоилась со старой техникой. Вывод информации на глаз, конечно, удобнее, как и нейроуправление, но требовать подобного от киберов столетнего возраста не приходится.

— И что там? — ее напарнику наверху не терпелось действовать. Лада его понимала. Всего две недели на новой работе, масса свежих впечатлений. Когда-то и она была новичком в Саду.

А дело-то серьезное.

— Критические ошибки в системе сбора и системе сортировки. Плюс механические повреждения, без них в таком случае не обходится. Тут мы ничего не сделаем, надо связаться со станцией, пусть чинят его в боксе. Ходовая в порядке, к ночи он туда доберется.

— Точно ничего нельзя сделать? А служебную технику куда девать?

— Перевести в соседний сектор, я думаю. Ладно, ты пока свяжись со станцией, а я попробую что-нибудь сделать с манипуляторами. В таком виде он далеко не уедет.

Широко раскинутые манипуляторы кибера терялись в кронах деревьев. Ладе приходилось складывать их вручную, что в подобных моделях совсем не легкая задача. К тому же, не на каждую команду машина реагировала. Несколько раз неосторожное движение руки по сенсору вызывало град спелых тяжелых плодов.

— Сегодня завершена очистка океана в районе Босваша, — сказал Самир. — Только что в новостях появилось. То есть теперь Атлантика такая же прозрачная и незамутненная, как в доисторические времена. Здорово, правда? И быстро. У меня прадед Средиземноморье чистил, рассказывал, как тяжело было. Героическая эпоха…

— Угу, — только и ответила Лада, сосредоточенная на борьбе с непокорной машиной.

— Слушай, а если работы завершены, чистильщики не все ведь домой вернутся? То есть на Периферии плотность населения возрастет…

— Нас тут уже чересчур много, — Лада любила поддразнивать пилота таким образом. — На этом участке я бы и сама справилась.

— Да ну?

Манипулятор, застрявший между двух веток, судорожно дернулся, наверху что-то хрустнуло, и он, наконец, освободился.

— Конечно, — Лада решила дать передохнуть уставшим пальцам.

— А кто ж будет твои прыжки в неизвестность контролировать? — недоверчиво спросил Самир.

— Программу сотворить — две минуты.

— Две минуты? Чтобы ноги переломать?

— Ты прав, — Лада замолчала, делая вид, что серьезно задумалась. — Три минуты — вместе с отладкой и проверкой параметров системы, — улыбнувшись, она взглянула наверх.

— Так ты программисткой была? — спросил Самир.

Улыбка Лады погасла.

— Лада?

Молчание.

— Я помню, о чем мы договорились. Больше не буду расспрашивать тебя о прошлой жизни.

Молчание. Лада вновь сосредоточилась на манипуляторах.

— Извини.

Молчание.

Наконец, кибера удалось привести в пригодное для перемещения состояние. После задания маршрута Лада отошла от него, наклонилась за упавшим яблоком, и в этот момента Самир вновь отозвался:

— Прими картинку. Я тут наблюдал за тобой сверху, вдохновение накатило, и…

Лада невольно улыбнулась, когда вывела рисунок на глаз. Это был шарж в обычной манере Самира: гигантское чудище, представляющее собой смесь паровоза, танка и уборочного кибера, с черной драконьей головой, извергающей струи плазмы, и против него — она сама, с мечом в одной руке и лазерным диагностером в другой, с закопченным лицом и прожженной во всех «деликатных» (как говорили в древности) местах одеждой.

— Ну как? — Лада, конечно, не видела лица пилота, но по голосу почувствовала, как он довольно ухмыляется.

— Очень хорошо, мне понравилось, — невозмутимо ответила она. — Себя ты изобразил убедительно, отличный автопортрет. Я только не поняла — что это на рисунке за девушка и почему она тебя так не любит?

Самир расхохотался.

— Ладно, давай наверх.

— Яблоко будешь? — Лада уселась в кресло рядом с Самиром. Пилот управлял медленно набирающим скорость флаером, одновременно обрабатывая в несколько потоков информацию из Сети. Глаза его были закрыты, тело казалось совершенно расслабленным, и только едва заметное подрагивание век и лежащих на подлокотниках кресла пальцев выдавало напряженную работу мысли. Впрочем, на предложение перекусить Самир сразу же отозвался.

Внизу на десятки километров во все стороны простирался Сад — гигантский производственный комплекс, крупнейший в своем роде в Евразии. Сад снабжал каждый год свежими фруктами весь континент от Британских островов до Камчатки. Но у самого Сада были серьезные проблемы со снабжением. В незапамятные времена он получил статус периферийной зоны, что значило — его развитием Коммуна озабочена во вторую очередь, как объекта, не являющегося жизненно важным для человечества.

— Что смотрел? — спросила Лада у пилота, похрустывая яблоком.

— Дерево обсуждения вокруг дискуссии об анархистах. Сегодня же будут дебаты в Токайдо.

— А, ну да. Нашли проблему, честное слово. Лучше б провели дискуссию по поводу Периферии. Когда у нас, интересно, будет техническое перевооружение? Каждый год эта «битва за урожай». Сколько я тут работаю — ни разу не обходилось без аврала в конце уборочного сезона.

— Ну так на то мы и Периферия. Со времен Первых Коммунаров так повелось. «Наши дети не должны голодать» — главный закон.

— Как будто не мы наших детей кормим, — Лада отмахнулась рукой с огрызком. — Я эти яблоки со времен интерната запомнила.

— Говорят, это все оттого, что управляющие машины, установленные при Первых, были настроены на жесткую экономию ресурсов, мир ведь стоял на пороге экологической катастрофы, а теперь времена изменились и…

— Да, видно настоящего художника! — со смехом перебила Самира Лада. — От машин времен Первых даже блоков памяти, наверное, не осталось — вся информация перенесена на новые носители. Нет, тут дело в другом…

— Вызов от Мариангел! — встрепенулся Самир.

— Я сейчас подключусь, — ответила Лада, выходя на связь.

— Привет, саботажники! — раздался голос Мариангел, мастера из вечерней смены. — Вы, говорят, умудрились грохнуть большого уборочника?

— Ага, хотели тебя обрадовать, — ответил Самир. — Сколько до вашей смены осталось? Часа полтора? Вот погляжу я, как вам будет весело. Дат с тобой?

— Где же мне быть? — меланхолично отозвался пилот Мариангел, и Лада сразу отчетливо представила себе эту пару — серьезного, часто задумчивого парня из Индокитая и беспокойную, подвижную, словно ртуть, острую на язык карибскую девчонку.

— Ничего, скоро будет весело всем. В северном секторе новые сорта высаживали, помните? Так вот, урожайность, говорят, оказалась такой, что пришлось увеличить скорость сборки на двадцать процентов от расчетной. Понимаете, что это значит?

— Ничего особенного, — сказала Лада.

— Правильно! — подтвердил Самир. — На то она и Периферия!

Надо же, подумала Лада, без году неделя в Саду, а уже проникся этой периферийной гордостью, что так отличает нас всех от обитателей центральных коммун. Ничего не скажешь, художник, тонкая, восприимчивая душа…

— Ладно, добивайте свою смену, мы к вылету готовимся.

Уже начинало темнеть, когда Лада и Самир вернулись к стационарному посту. Успели немного поговорить со сменщиками. Ночные дежурства ничем особенным не отличаются от дневных — нанопокрытие на глазах дает возможность видеть даже в кромешной тьме. Впрочем, эта картинка никогда не казалась Ладе привлекательной — слишком все серо и двухмерно. Раньше она любила выходить по ночам и, отключив глазные экраны, всматриваться в темноту, или глядеть на звезды, далекие и недоступные огоньки иных миров. Впрочем, подобных желаний у нее уже давно не возникало.

— …А я и говорю, если Кольская коммуна собирается отделяться — пускай, — вещала Мариангел. — Вот только и контроль над климатом в таком случае — тоже врозь, как и все управление. Погляжу я, как они в одиночку будут держать северные штормы…

Снова эти разговоры про анархистов, подумала Лада. Иногда это утомляет. Нет чтобы порадоваться за чистильщиков Атлантики…

— А знаешь, по-моему, это подло, — тихо, но напористо сказал Дат. — Выходит, будто мы их… как это… в заложники берем.

— А чего подлого? — изумилась Мариангел. — Их же никто не заставляет…

— Все равно — подло это, — упрямо ответил Дат. — Не по-коммунарски. Не по-человечески.

— Да хватит вам, в самом деле, — вмешался Самир. — Никто ни от кого отделяться не собирается. Не тот климат, в самом деле. Почти все независимые общины — в умеренных широтах. Просто подняли шумиху ни из-за чего…

— Пошли ужинать, а то эти лентяи так и не вылетят, — сказала Лада, и в самом деле чувствуя голод.

— Верно, надо поглядеть, что вы еще не успели доломать, — Мариангел поймала Дата за руку, они вместе пошли к флаеру, но по взгляду, мельком брошенному пилотом на своего мастера, Лада поняла: эта пара скоро распадется.

Проводив бесшумную машину сменщиков взглядом, Лада и Самир зашли в здание.

В душевой Лада все-таки приступила к просмотру сегодняшних новостей. Нейроуправление при навигации в Сети замкнуто на двигательные нервы, поэтому при работе в ней рекомендуется оставаться в состоянии покоя, но при должной сноровке этим правилом можно пренебречь.

Первые независимые общины появились лет десять назад, но движение за их создание имело куда более давнюю историю. Они звали себя анархистами, эти люди, не желавшие жить в Коммуне, по аналогии с одним древним революционным учением. В современных условиях это их самоназвание, правда, звучало нелепо, ибо говорить о государствах на планете Земля уже больше ста лет можно было только в прошедшем времени. Впрочем, определенная преемственность прослеживалась. Основным пунктом в учении новых анархистов был тезис о неизбежной в условиях отсутствия эксплуатации атомизации объединенного человечества — сначала до небольших общин, а затем и вовсе до абсолютно независимых друг от друга индивидуумов. Имела ли смысл эта теория — об этом спорили до сих пор. Ее противники приводили убедительные аргументы, говоря о том, что существуют и, более того, имеют свойство самовоспроизводиться проблемы и задачи, которые под силу решить лишь всему человечеству. Анархистов клеймили за возрождение индивидуализма классовых обществ, они же, в свою очередь, говорили о человечестве как об инструменте подавления отдельной личности. Впрочем, все сходились в одном — само появление таких учений, а вслед за ними — общин, объединенных желанием всеобщего разъединения, свидетельствовало о кризисе Коммуны, кризисе, не виданном со времен Первых.

Поводом для сегодняшней общепланетной дискуссии послужили дебаты об отделении, прошедшие недавно в Кольской коммуне. Анархистам не удалось продавить это решение, но сам факт такой постановки вопроса в крупной, хорошо заселенной, богатой многими ресурсами и энергией, прочно связанной с соседями общине стал поводом для беспокойства. Вот и сегодня дерево обсуждений разрасталось настолько быстро, что Лада не успевала даже отслеживать новые комментарии, не то чтобы освоить хотя бы центральный ствол дискуссии. А ведь еще не начиналось главное обсуждение во Дворце Дискуссий в Токайдо. Действительно, больной вопрос для мира, где деление на «чужих» и «своих» давно перестало быть актуальным, где понятия «коммунар» и «человек» стали синонимами.

Шум льющейся из встроенной в потолок лейки воды сопровождал ее странствия в Сети. Плавное скольжение по ветвям обсуждения шло наудачу — нельзя объять необъятного, а лучше и не пытаться. Пропуская сквозь себя десятками килобайтов текст, Лада иногда останавливалась у привлекших внимание комментариев.

«…Отсутствие значимых целей неизбежно приводит к застою. Застой в обществе означает преобладание в коллективном сознании двух внешне противоположных, но диалектически неразрывно связанных моделей мышления: старческого консерватизма с одной стороны, и юношеского инфантилизма — с другой. Причем эпитеты здесь достаточно условны, эти два архетипа далеко не всегда прямо связаны с возрастом. Анархизм в его современном виде — как раз проявление последней модели. Следовательно, имеется и другой полюс — люди, которые якобы борются с анархизмом, на самом деле лишь помогая центробежным тенденциям. Пока что оба этих типа — инфантил и консерватор — не стали доминирующими в Коммуне, но уже на данном этапе их разрушительная активность отчетливо видна…»

«…Да, это кризис, и для преодоления его — сознательного преодоления — необходимо, прежде всего, понять его природу. Все прежние кризисы, охватывавшие отдельные цивилизации и все человечество в целом, имели экономическую основу. Причины нынешнего кроются в надстройке. Но вот отозваться он может, что самое страшное, в базисе. Именно сейчас нужно объективно, без наклеивания ярлыков проанализировать недостатки нашего общества по сравнению с докоммунистическими, классовыми. И главный недостаток, на мой взгляд, заключается в отсутствии у нас факторов стабилизации вроде пресловутой «невидимой руки рынка». Анализ необходимо начинать с основы надстройки — с нашей системы образования…»

«…Товарищи, поймите меня правильно. Мне почти сто двадцать лет, но я не подхожу под типичное представление о ретрограде. Здесь было сказано много нехороших слов по поводу нашей молодежи, но увидеть ситуацию в развитии тем, кто не начинал еще с Первыми, не дано. Поэтому ваша критика превращается в бездумное критиканство. Начало Коммуны ознаменовалось грандиозным выплеском созидательной энергии, и это естественно: от старого мира нам досталось слишком много проблем, и без энтузиазма решить их было невозможно. Исходя из этого, Коммуна выстраивала и систему образования. Перед молодым коммунаром, выходящим из стен интерната, открывались грандиозные перспективы, огромное количество дел, которым можно было отдаться всем сердцем. А что теперь? Периферия? Или, за пределами Земли — крошечный островок в пределах досягаемости наших кораблей? Очередная экспедиция на Плутон-Харон, имеющая не больше смысла, чем в старые времена — пешее восхождение на заснеженные вершины Гималаев?

Когда-то, во времена первых полетов в космос, многими людьми на Земле владела мечта о покорении других звездных систем, о контакте с другими цивилизациями. Никто не виноват, что наука так и не смогла подарить нам звезды, но…»

Лада резко хлопнула по стене, и душ выключился. По стене же она сползла на пол, не обращая внимания ни на стекающую с волос по лицу воду, ни на колотящееся неестественно быстро сердце, ни на резкий вылет из Сети.

«Не смогла подарить нам звезды…»

«Не смогла подарить нам звезды…»

«Не смогла подарить нам звезды…»

На исходе первой четверти двадцать первого века мировая общественность ликовала: международная космическая экспедиция впервые в истории человечества покорила Марс. «Астронавты», «космонавты», «тайконавты» — все они успешно достигли красной планеты и без особых инцидентов высадились в Элладе — впадине в ее южном полушарии. Покорители Марса воздвигли несколько флагов, произнесли несколько заготовленных еще на Земле афоризмов, без потерь достигших спустя пять минут ушей миллионов восторженных теле- и онлайн-зрителей, провели уйму интересных лишь яйцеголовым исследований и стали готовиться к долгому возвращению домой. Энтузиазм, охвативший человечество, быстро улегся: обыватели эпохи позднего капитализма, подобно маленьким детям, не могли надолго сосредоточиться на одном явлении.

А через месяц в Гуанчжоу, на юге Китая, вспыхнуло стихийное рабочее восстание. Долгий промышленный спад в стране привел на грань голодной смерти миллионы. Выброшенные на улицу отчаявшиеся текстильщицы хотели — нет, не добиться от правительства реальных мер, а хотя бы привлечь к себе внимание вбухивающих миллиарды в дорогостоящие космические программы бюрократов. Весь мир облетела фотография истощенной девочки-швеи, держащей в руках плакат с надписью: «Смотрите на пыль под ногами!». «Пыль» требовала к себе внимания обращенных к небу глаз сильных мира сего, врывалась в правительственные здания, даже пробовала штурмовать высочайшую в мире телевышку, дабы поведать о своих бедах всему человечеству.

Бунт сумели подавить сравнительно «мягкими» способами. Мировая пресса сообщала об этом достаточно глухо — в эти дни журналисты всех стран были сильно озабочены предстоящей женитьбой арабского мультимиллионера на престарелой американской поп-диве. Поэтому мало кто узнал о том, как страшно, на разрыв голосовых связок кричали попавшие под удар ультразвуковых пушек девочки-подростки, как забивали до смерти сапогами отцов голодных семейств, как стреляли резиновыми пулями в животы беременным женщинам — всего этого мировое сообщество предпочло не заметить. И неудивительно — через полгода вспыхнуло восстание в Детройте, и тут без стрельбы обойтись не удалось. А потом беспорядки начались в Воронеже и московских пригородах. А вскоре запылала вся Франция, Северная Италия, крупнейшие английские города и Восточная Германия. Космический корабль с марсианской экспедицией («марсабль», как неуклюже именовали его телевизионщики) был еще в десятках миллионов километров от Земли, и его экипаж не знал, что среди горящих машин и выщербленных пулями стен тысячи людей на разных языках поминали их полет недобрыми словами за бесплодно потраченные деньги.

«Смотрите на пыль под ногами».

Эти слова стали девизом освободительного движения во всем мире. Впрочем, «пыль» уже не требовала к себе внимания — она поставила цель уничтожить старый мир. Городскую бедноту хотели загнать в гетто и резервации — но тут правящие классы обнаружили, что сами находятся в гетто, районах-крепостях, куда нет хода посторонним, на крошечных островках стабильности посреди бушующего моря нищеты. В горах и джунглях вообще невозможно было кого-либо контролировать. Отчаявшиеся рабочие захватывали заводы, свободолюбивые интеллектуалы останавливали работу бирж при помощи хитроумных компьютерных вирусов, убытки исчислялись астрономическими цифрами. Умнейшим людям в управляющем персонале транснациональных корпораций становилась очевидной неприемлемость использующихся методов получения прибыли, а многие даже задумывались об элементарной неэффективности и некомпетентности частных собственников при достигнутой сложности производительных сил… Но понадобились десятилетия для организации и оформления движения в мировом масштабе. И десятилетия — для окончательной победы.

Но все же мечта о покорении звезд жила во многих сердцах и тогда. Уже во время агонии капитала группой индийских ученых была открыта на кончике пера теоретическая возможность существования особого вида «червоточин» — пробоев в пространстве, необычно стабильных, но не проводящих материю со сверхсветовой скоростью, как мечтали об этом фантасты с незапамятных времен, а являющихся информационными каналами колоссальной емкости. Возможно, эти информационные червоточины можно было использовать при связи с внеземными цивилизациями, но в тот период открытие это не имело особого практического значения, тем более что хозяев мира из новостей науки больше всего интересовало новое оружие, способное укрепить и продлить их власть. Лишь позднее, много позднее об этом вспомнили.

Лада все-таки успокоилась. Переключила режим душа — и сверху на нее обрушились струи горячего воздуха. Когда пар окончательно выветрился, она включила зеркало на одной из стен, достала из выдвижного ящика одежду. Некоторое время, стоя перед зеркалом, раздумывала над оттенками цвета и покроем брюк, затем ввела команду — и те стали на глазах менять свою форму. Говорят, в классовом обществе одежда служила символом статуса и мерой важности человека, мерой сексуальности и, судя по некоторым данным, даже мерой человеческого интеллекта. Была еще такая социальная патология — «мода», форма товарного фетишизма, при которой смыслом жизни человека становилось приобретение дорогих тряпок и самоутверждение через владение ими. «Умная» одежда, способная по команде принимать самые сумасшедшие формы и самые попугайские цвета, была создана еще при капитализме, но это изобретение долго блокировалось модными брендами. Пригодилось оно лишь Коммуне.

Окончательно обсохнув и выверив свой внешний вид, Лада пошла в столовую.

— Ты часом не утонула? — Самир сидел за столом и что-то рисовал в своем графическом планшете. Впрочем, почему что-то? Ее, понятное дело. — Я уже поужинать успел, тебя дожидаясь.

— Что у нас сегодня на ужин? — она попыталась изобразить заинтересованность.

— Яблочный сок, яблочный суп и яблочный салат, — улыбнувшись, ответил пилот.

— Не пойму, — нахмурилась Лада. — Где яблочное жаркое и яблочная дичь?

— Фаршированная яблоками?

Производители стандартных рационов для Периферии умели делать вкусную и здоровую пищу. Вот только внешний вид ее страдал однообразием, так что определить, что собой представляет тот или иной порезанный дольками кубик, на глаз было невозможно.

— Ешь помедленнее, я тебя не успею дорисовать. — Самир быстро перебирал всеми пятью пальцами по планшету, и под его рукой на глазах рождалось изображение. В первый же день их знакомства он заявил, что является представителем новейшего течения в живописи — кажется, постнеогиперреализма (впрочем, с количеством приставок она так и не разобралась), что собирается перевернуть представление о женской красоте в коммунистическом обществе, и что она, Лада, идеально подходит ему в качестве модели. Лада сначала испугалась перспективы работы рядом с начинающим гением, но потом, когда выяснила, что гений относится к себе с порядочной долей иронии, успокоилась.

Рисовал ее Самир постоянно. Наброски, эскизы, рисунки — за работой, за едой, даже во время сна. Показывал ей, правда, только удавшиеся портреты и еще страшно раздражался, когда она пыталась позировать — сразу же начинал ругать «эту вечную женскую манеру», а буквально через минуту просил ее «двигаться помедленнее и повернуться вот так». Вскоре Лада прекратила бесплодные попытки понять сущность его творческого метода и просто перестала обращать внимание на планшет в руках пилота. Оказалось, именно это и было нужно.

— Сегодня по всей планете отменены коммунальные советы и конференции. Такое не каждый год бывает, — сказал Самир.

— Не каждый, — согласилась Лада. — По идее, где-то сегодня-завтра в Саду должна была быть сетевая конференция на тему: «Как всегда внезапно подобрался уборочный сезон».

— А знаешь, я даже рад такому перерыву. Все равно сегодня ничего не решат, но хотя бы можно будет отдохнуть от управления…

— А ты что, устаешь? — Лада, впрочем, кое-что за две недели знакомства успела уже подметить.

— Да понимаешь… Я художник. Да, знаю, нет такой профессии, но рисую я, по крайней мере, лучше марсианских бурильщиков и австралийских мелиораторов из кружка по интересам, не находишь? Вообще, по-моему, зря отменили профессиональное искусство. Вот со спортом профессиональным — понятно, он калечит человека физически и порядочно деформирует психику, упразднили — и правильно. А с живописью так почему? Я работаю четыре часа в день, плюс два часа трачу на управление производством и обществом — и не отвертишься ведь, никто за тебя ни работать, ни решать не будет. Четверть жизни я посвящаю общественно полезной деятельности. И что мне остается для того, чтобы сотворить шедевр, который будет волновать «тысячи лет миллионов сердца»?

— Остальные три четверти жизни, — улыбнулась Лада.

— Нет, постой. Спать я когда-то должен?

— Остается еще пять двенадцатых жизни. Не так уж мало.

— А гигиенические процедуры? — не отставал Самир

— Слушай, не занудствуй, а? — не выдержала Лада. — Хочешь сотворить шедевр — учись ходить немытым и нечесаным. У нас тоже был один такой, любил косить под чудака-профессора… — тут она осеклась.

— Нет, этих шести часов мне остро не хватает, я это чувствую. Может, не надо поминать про времена классовых обществ, но тогда труд людей искусства вознаграждался…

— А, вот оно что. Ты, хитрец, хочешь на чужом прибавочном продукте шедевры создавать? Знаешь, что мне чаще всего вспоминается, когда разговор заходит о профессиональном искусстве? Я стереофильм когда-то смотрела о нем. Там парень занимался тем, что собирал разный хлам — трупы животных, пластиковые контейнеры из-под воды, обертки, сломанные механизмы, комбинировал эти элементы в произвольном порядке, а затем плоды своего «труда» продавал за большие деньги. Тем и жил. Находились те, кто эту ерунду покупал, оценивал глубокомысленно, искал разные скрытые смыслы, называл искусством будущего, коллекционировал. Кстати, ты можешь точно так же попробовать — берешь генератор случайных цветов, запускаешь, получившуюся блямбу выставляешь в Сети под названием «Ну очень серьезный и глубокий шедевр» — вся публика твоя.

— Ну, это явные извращения. Было ведь и настоящее искусство, всегда было. И признавалось тоже…

— …После смерти создателей. Ты же сам должен знать, сколько художников умерло от голода, а после смерти их картины стоили целые состояния, которых у них не было при жизни. А что касается времени… У тебя, с нашей возрастающей продолжительностью жизни, его больше, чем у художников прошлого, даже если принять, что они ничем, кроме живописи, не занимались…

— Ладно-ладно, сдаюсь, я был неправ, — Самир подошел к ней сзади, обнял за плечи. Лада встала, обернулась к нему.

— Ты из-за этого сбежал на Периферию?

— Я просто ищу себя, — тихо ответил он. — Тебя-то я уже нашел.

— Интересное дело. Себя я ищу уже четвертый десяток лет, а ты вот за две недели управился…

Самир попробовал ее поцеловать, но Лада выскользнула из его объятий, отбежала к стене.

— Интересно, — лукаво наклонив голову вбок, спросила она. — Это время тебе пойдет в счет общественно-полезной работы или безвозвратно украденных у творчества минут?

— Кто-то из нас двоих — глупая дрянная девчонка, — деланно нахмурившись и надвигаясь на Ладу, сказал Самир. — Догадайся с трех раз — кто?

— Вот это мы сейчас и проверим, — она отступила к двери в спальные помещения.

Дальнейшие события были столь же приятны, сколь и предсказуемы.

Семнадцать лет назад, когда Самиру было три года, Лада сдала последние коммунарские экзамены. Проблема выбора пути в жизни для нее давно не стояла, она так сильно стремилась к своей цели, что даже сумела увлечь за собой двоих однокашников из интерната, с которыми и поселилась в Бюракане, крупнейшем физико-математическом центре Евразии, чтобы продолжить свое образование. Первый год было неплохо — горы и недалекое море, которые в детстве ей приходилось видеть лишь изредка, сменили зачастую печальные и невыразительные среднерусские пейзажи, наука все больше увлекала ее, оба партнера работали с ней по одной теме, и она мечтала уже о прочном союзе на многие годы, полагая, что главное в любви — общность интересов: чем она шире — тем любовь сильнее и долговечнее. Впрочем, скоро она почувствовала заметное отставание своих мужчин, потерю ими интереса к математике, а вскоре их союз распался. Это первое в жизни разочарование лишь побудило ее ко все более глубоким занятиям.

После эйфории первых десятилетий космической эпохи, когда полеты к другим планетам и звездам казались делом ближайшего будущего, интерес к космосу угас, благо проблем хватало и на Земле. Пресловутое «Silentium Universi» лишь подливало масла в огонь религиозных учений, в которых наличие иных цивилизаций не предусматривалось. И даже освободительные движения оказывались невольно в рядах противников прогресса. Отчасти из-за этого, отчасти потому, что и в первые годы Коммуны было не до межпланетных полетов, построить первую колонию на Марсе, а также добраться до самых дальних планет Солнечной Системы, в том числе Плутон-Харона, удалось лишь к тридцатым годам двадцать второго века. Дальше было некуда. Человечество словно доплыло до буйков на пляже и, судорожно вцепившись в эти вещественные границы дозволенного, остановилось, со страхом глядя в безмолвный и бесконечный океан. Конечно, проводились эксперименты с пространством в попытке обмануть его. Но микрочервоточины, существовавшие максимум наносекунды и поглощавшие в течение этого времени колоссальную энергию, не давали никакой надежды на то, что их удастся использовать для межзвездных перелетов или связи. Кто-то говорил об очевидной утопичности использования пробоев в пространстве, проводя аналогию с высокотемпературной сверхпроводимостью, идея которой некогда долго владела умами физиков. Следовало искать другие пути. Архаичное слово «звездолет» давно уже стало нелепым курьезом, люди поняли, что покорение Вселенной, если оно в принципе возможно, будет выглядеть совсем непохожим на экспансию человечества на Земле.

Об информационных червоточинах, так называемых «дырках Тилака», Лада узнала во время производственной практики, лет в тринадцать. Ее куратор, сотрудник вычислительного центра, имевший некогда отношение к экспериментам со сверхпространственными перемещениями, указал ей на полузабытую гипотезу только ради того, чтобы увлечь способную девушку наукой. Действительно, «дырки Тилака» были очень занимательной штукой, и возможности, которые они давали, оказывались захватывающими. Возможность подачи сигналов разумным существам с других звезд, при предполагаемой психозоической плотности Вселенной, оказалась неосуществимой на данном уровне развития техники. Возможность более оперативного сбора информации о других звездных системах — автоматические зонды, запущенные к Проксиме Центавра, вернутся еще очень не скоро, если вообще вернутся. Наконец — но это, правда, в совсем отдаленной перспективе — возможность переброса на гигантские расстояния разумных существ. Правда, старый ученый так и не понял, насколько глубоко его идея засела в голове ученицы — так, что спустя годы она принялась за ее реализацию со всей самоотдачей, на какую только способна юность.

В Бюракане Лада сгоряча принялась одолевать сразу несколько далеких друг от друга разделов математики. Потом одумалась, начала вдумчивый и выборочный поиск. В научном центре многие воспринимали ее так, как в прежние времена относились к дилетантам, ищущим элементарное доказательство большой теоремы Ферма — слишком многих прикладников успели разочаровать пресловутые дыры в пространстве. Кто-то сожалел о том, что талантливая девушка занимается ерундой, и лишь гениальный Сурен Налбадян, тогда еще живой, но уже невероятно старый астрофизик, заметив некогда ее отчаянный спор в местной сети с уймой скептиков со всего Бюракана, поддержал Ладу, дав разумный совет: собирать свою команду, дабы не ограничиваться частностями в решении столь масштабной проблемы.

Первой ее сотрудницей стала Амина, космолог с Урала, вышедшая на нее после очередной сетевой баталии. Именно она посоветовала искать всех, кто пытается работать по теме в разных разделах науки, не ограничиваясь лишь теоретиками. Таких набралось несколько десятков в разных уголках планеты — от специалистов по квантовой физике до инженеров, в основном молодых. Удивительно, но почти никто из них не подозревал о существовании друг друга — проблема узконаправленности научных исследований все еще остро стояла, подлинных энциклопедистов среди ученых было ничтожно малое количество, и уже на самом раннем этапе Ладе пришлось озаботиться тем, чтобы ее коллеги смогли найти общий язык друг с другом. В какой-то момент она поняла, что теперь не только отвечает за математический аппарат наклевывающейся теории, но и является координатором проекта.

После пяти лет работы, когда было дано теоретическое обоснование идеи сверхпространственной связи и разработана модель экспериментальной установки, встал вопрос о ее практической реализации. Конечно, можно было выставить проект на региональное голосование для получения средств — но Лада понимала, что при том скептицизме, который высказывало большинство специалистов, пробить его не выйдет. Поэтому она решила действовать самостоятельно, благо в Бюракане она успела поработать не только над червоточинами и была на хорошем счету, старый Сурен также готов был употребить все свое влияние, чтобы помочь ей, так что было решено собраться большинству участников команды для монтажа основных узлов, добыть которые не составляло большого труда. С энергией тоже проблем не было — эта установка, в отличие от своих предшественниц, не нуждалась в энергоемких стабилизирующих полях. В общем, строительство ее своими силами представлялось вполне реальным. Правда, оставались кое-какие до конца не проясненные детали в вопросе о программировании и настройке, но решать эти проблемы Лада собиралась одновременно со строительством.

На месте строительства она впервые встретилась вживую со своими коллегами. У них было некоторое количество стройматериалов, несколько киберов, но и самим пришлось много работать руками при монтаже каркаса. Сначала сделали фундамент, затем стали собирать из универсальных секций внешнюю окружность будущего здания, где разместится передатчик.

Работать было весело, и скучать не приходилось. Ей пришлось и изрядно поругаться с людьми из вычислительного центра в Токайдо, выбивая машинное время суперкомпьютеров, и полазить на стройке с плазменным резаком. Хотя до первых практических результатов проекта было еще далеко, все трудились с необычайным энтузиазмом, зачастую по двенадцать часов в день, невзирая на протесты назначенной контролировать уровень усталости в группе Амины. И, самое главное, атмосфера в группе была самой благоприятной.

Часто, не отрываясь от работы, кто-нибудь из весельчаков, например Джаянт, задавал всем занимательную задачку, что-то вроде: «Сколько демонов поместится на острие иглы?» Мохаммед к подобным проблемам подходил со всей серьезностью, и вскоре все узнавали, что, исходя из квантовой теории пространства, если принять площадь кончика иглы равной одной сотой миллиметра, на нем поместится всего порядка десяти в шестидесятой демонов — по одному в каждом кванте, ибо больше нельзя. Это не совпадало с результатом Джаянта, и тот начинал выдвигать предположения, что Мохаммед, возможно, имел в виду ближневосточных демонов, которые очень толсты вследствие употребления жирной пищи, а индийских демонов на кончике иглы помещается порядка десяти в восемьдесят пятой. Так что, завершал он с довольным видом, кое — кому надо подучить квантовую теорию и прочую матчасть. Вспыхивал спор, в который постепенно втягивалась вся группа, ученые побивали друг друга ссылками на Каббалу и другие авторитетные источники, извлеченные тут же из недр Сети, демонстративно потрясали в воздухе кулаками и призывали на головы оппонентов разную нечисть из старинных манускриптов. В конце концов, все заканчивалось оглушительным общим хохотом, не истощавшим, а, напротив, дававшим новые силы.

Иногда, впрочем, Ладе становилось невесело. Когда чернокожий атлет Мохаммед решил сам разгрузить поступившие в их распоряжение блоки питания массой в двести шестьдесят килограммов каждый, ухватил один такой и стал нести его на весу чуть ли не через половину строительной площадки, ей стало дурно. Затаив дыхание, она глядела, как хрупкий, но невероятно ценный черный ящик дрожит в напрягшихся до предела могучих руках, как вздулись бугры мышц, как напряглась спина и пресс Мохаммеда. Впрочем, он до самого конца показывал всем лишь ослепительно белые зубы, снисходительно посмеиваясь над своей ношей. Когда же блок оказался на земле под общие аплодисменты, и Лада подбирала слова для очень сурового внушения, на гиганта бросилась маленькая Амина со своим резаком и, поливая его отборнейшей бранью на лингва-руссе и арабике, долго гоняла по площадке, пока не загнала на самую верхушку каркаса.

По вечерам же все собирались в общей комнате мобильного жилого модуля, инженер Эстебан доставал свой лазерный синтезатор и пел старинные гитарные баллады о героях древности. О Сандино. О Панчо Вилье. О Че. О Долорес Герреро, легендарной партизанке, тридцать лет сражавшейся с империалистами от Нью-Мексико до Патагонии, и в конечном итоге объединившей разобщенную Латинскую Америку. Песни, иногда тихие и печальные, иногда дышащие болью и гневом, были понятны даже тем, кто не знал староиспанского — каждый коммунар мог многое рассказать о том, как происходило освобождение его мира. Как в две тысячи сорок девятом войска Донского протектората, снабженные новейшим оружием и укрепленные белыми наемниками со всего мира, прорвали фронт под Воронежем — и угрозу Центральной Коммуне удалось предотвратить лишь вступившим в бой с колес и практически истребленным уральским дивизиям. Как был низложен и казнен последний самоназначенный китайский император — жуткий призрак средневековья, полусумасшедший генерал армии, давно отказавшейся от названия «народно-освободительной». Как бились с танками «белых шуанов» на улицах Парижа интернациональные отряды рабочих, и как единство свободной Европы впервые стало возможным на основе подлинного, а не декларируемого равенства всех людей. Память о временах становления Коммуны хранилась бережно, и даже первый выход в Сеть под руководством воспитателя маленькие дети всегда совершали к виртуальной Стене Памяти, на которой были записаны десятки миллионов имен людей, пожертвовавших жизнью ради освобождения человечества.

Такими вечерами Лада часто размышляла о последствиях появления сверхпространственных перемещений. Допустим, удастся установить контакт с цивилизацией, которая покончила с эксплуатацией и построила коммунистическое общество — это будет просто замечательно. А если в ходе поисков земляне наткнутся на классовое общество — капиталистическое или, еще хуже, феодальное, со всем тем морем страданий, которое в нем имеется? Нужно ли помочь им, подтолкнуть общественное развитие, пусть даже без их ведома и согласия? Или нельзя, этим можно только навредить. Но, с другой стороны — имеет ли Коммуна право оставаться в этом случае в стороне, и главное — сможет ли? Ведь даже если в людном месте, среди спешащих по своим делам коммунаров кто-то заметит, что стало плохо старому человеку — сразу же собирается толпа готовых помочь. Солидарность в крови каждого землянина, и моральный выбор при столкновении с цивилизацией, отягощенной злом, будет очень нелегким.

Этими сомнениями она чаще всего делилась с Аминой, к которой за эти годы сильно привязалась. Импульсивная и порывистая на людях, наедине с Ладой эта девушка становилась вдумчивой, серьезной, отчасти даже меланхоличной. Она умела слушать так, как никто другой, и рядом с ней даже не склонным к многословию людям хотелось выговориться. И она же умела взглянуть на проблему под неожиданным углом, напоминая Ладе о том, что и на Земле никогда не существовало равномерности в развитии разных обществ, а после победы Коммуне многих пришлось подтягивать до общего уровня, что стало источником последних крупных конфликтов. Весь наш массив знаний разного рода о классовых обществах, говорила Амина, не должен лежать мертвым грузом при контакте со стоящими на более низкой ступени общественного развития существами, а должен применяться — вдумчиво, с учетом разнообразных последствий и, самое главное — ненавязчиво, потому что свободу нельзя подарить тому, кто в ней не нуждается.

Иногда разговоры перескакивали с тем общефилософских на личные. Странное дело, почти никто из участников проекта не имел более-менее постоянных партнеров, эта личная неустроенность словно была производной от маргинальной темы научной деятельности. Впрочем, теперь, на завершающей стадии, многие из них стали инстинктивно тянуться друг к другу. Результат не заставил себя ждать и лично для Лады. Объяснение с Аминой оказалось для нее неожиданностью, да и произошло в совсем неподходящем для этого месте — на верхушке куполообразного внешнего каркаса установки, на высоте тридцати метров над землей. Они сидели на решетчатых конструкциях из сверхпрочного полимера, Амина говорила долго и спокойно, не прерываясь, речью даже несколько книжной — было видно, что она шесть лет готовилась к этому разговору. Лада же могла только смотреть на нее, не понимая, как можно было ничего не замечать все эти годы. Ситуация не была такой уж сверхнеобычной — скорее всего, если бы даже рядом с ней находился мужчина, она была бы столь же слепа — свет далеких звезд слишком приковывал ее взгляд. А теперь ей захотелось опустить глаза — и увидеть рядом с собой любящего человека. Тем более что любовь эта была близка к некогда выстроенному идеалу.

Впрочем, обжегшись однажды, она не хотела принимать скоропалительных решений. И ничего решить не успела, потому что вскоре грянула катастрофа.

Окончательные решения для настроек установки Лада надеялась получить от машин из Токайдо при помощи изящной математической модели, полученной в ходе пятилетней работы. Конечно, стоило бы сначала узнать, как ее части, полученные разными людьми в разное время, сочетаются в едином целом, но навыки и интуиция, приобретенные за годы координирования проекта, подсказывали ей, что гораздо оптимальнее будет отдать существующие результаты на переработку суперкомпьютерам, благо машинное время в наличии имелось, нежели тратить время на их оптимизацию. Но в этот раз опыт обманул ее.

Результаты из Токайдо ошеломили всех участников проекта. Как оказалось, на решение задач, поставленных их командой, при существующих машинных мощностях понадобится около ста сорока тысяч лет. И практически в это же время последовал новый удар: въедливые сибирские ученые, использовав теорию Лады, доказали, что на данном этапе развития науки разрешение задачи практического использования «дырок Тилака» принципиально невозможно, для этого нужен принципиально иной уровень математики.

Дальнейшее Лада помнила плохо. Впрочем, и оставшихся воспоминаний хватало для того, чтобы многие годы спустя просыпаться в холодном поту, скрежеща зубами и до боли сжимая кулаки от осознания того, что уже ничего не исправишь. Помнила она о том, как полетела в Бюракан, как наговорила кучу дерзостей всем, кто пытался ей что-то объяснить или успокоить, как тяжело обидела старого Сурена — это ведь ее поведение, она точно знала, свело его в могилу. Помнила, как прилетела обратно на стройплощадку, помнила, что сказала попытавшейся ее успокоить Амине — и, самое страшное, помнила выражение ее лица после этого. В эти дни Лада была похожа на обезумевшего от боли зверя, крушащего все вокруг и ни на что не обращающего внимания. В какой-то момент она подумала о суициде, раз уж ее жизнь не имеет больше смысла, но тут ее спасли животные инстинкты, милые, родные инстинкты молодого здорового организма. Порвать со всем, забыть обо всем — было окончательное решение. Так она очутилась на Периферии.

Здесь ей понравилось. Нравилась бытовая неустроенность, напоминавшая о романтике старых времен. Нравилась работа с неповоротливой техникой, тяжелая работа, позволявшая иногда забыться. Нравилось обилие свободных сексуальных партнеров. В какой-то момент она полюбила Периферию — это был своеобразный, непохожий на остальную Коммуну мир, со своими законами и обычаями, подчас казавшимися старой жительнице наукограда странными и абсурдными. Периферийный житель считал своим долгом ругать бардак, сложившийся на его предприятии, но при этом стороннему наблюдателю невозможно было понять, делает он это с возмущением или с извращенной гордостью. Периферийщики были единственными на планете, кто без особого пиетета смотрел на покорителей космоса. Наконец, вопреки распространенным представлениям, Периферия вовсе не была уделом ищущей себя молодежи — многие, очень многие здесь состарились, и если ты не убежал с Периферии после первого сезона — это с большой вероятностью означало, что ты останешься здесь надолго…

— Лада?

— Чего?

— Давай, когда сбор урожая закончится, поедем ко мне?

— В Марсель?

— Ну да. Я хочу сделать пару твоих портретов на побережье.

— Это с успехом можно проделать в Крыму.

— Нет, ты не понимаешь, у нас такое море… Нигде такого не встретишь. В общем, я знаю пару мест на берегу, где ты будешь смотреться великолепно. И еще, у нас такая замечательная коммуна… — Самир приподнялся на локте, глядя Ладе в глаза.

— Ты уже и отсюда убегать собрался?

— Нет. Просто смотрю я на тебя и… Ты ведь себя не ищешь, я вижу. Ты бежишь от себя. Только у тебя ничего не выйдет. Я не знаю, что у тебя было в прошлом, но необратимых поступков не бывает.

— А убийство?

— Ты же никого не убивала, — в голосе Самира звучало сомнение. — Так не бывает.

Лада долго молчала.

— Знаешь, — заговорила она наконец, — я долго искала название тому, что сделала. Нашла его в курсе психологии классовых обществ. Это называется расширенным самоубийством. Такое самоубийство совершил Гитлер. И генерал Белов, директор Донского протектората. И я тоже. Я была одержимая, так же, как эти маньяки. И когда потерпела поражение — не смогла примириться с мыслью, что только мне одной должно быть плохо…

— Расскажи все. Честное слово, тебе станет легче. Пускай лучше нам обоим будет больно.

— Нет, извини. Я действительно одержимая. И не хочу, чтобы кто-то еще от меня пострадал, — Лада поднялась, Самир схватил ее за руку.

— Я люблю тебя, — он смотрел на нее так же, как некогда Амина. То же выражение лица, тот же цвет глаз. Этого взгляда она не могла выдержать, вырвалась и выбежала из комнаты.

В Сеть она вышла случайно, от одного из своих порывистых движений. Все-таки и нейроуправление имело свои недостатки. Вошла с места разъединения, по инерции попала на прямое включение из Дворца Дискуссий. Спор уже стремительно переходил в горячую фазу.

— Да, мы, анархисты — будущее Земли! — длинноволосый юноша романской наружности стоял напротив пожилой негритянки. — Вам приходится целенаправленно сдерживать развитие планеты, для пассионарной молодежи вы оставляете тяжелую работу на Периферии, которую давно можно было ликвидировать — зачем? Да потому что вы боитесь молодых, воспитанных вами в лживых традициях «великих дел». У вас уже нет таких дел на повестке дня, и вам остается лишь поддерживать ложью status quo, подобно капиталистам. Мы покушаемся на ваш порядок, осознавая, что скоро вы нарушите свои же законы и начнете преследовать нас, травить, запрещать, убивать…

Презрительная и ядовитая усмешка была ему ответом.

— Запрещать и травить? Да, это именно то, о чем вы мечтаете. Избалованные дети, столь бесталанные, что вам не нашлось работы на всей планете — вы наш позор и наша вина, увы. Поэтому преследовать вас недопустимо. Я уже не говорю о том, что никто из вас толком не представляет, что такое настоящие преследования. Вы не знаете, каково это — лежать на разделочном столе фашистского доктора, вы не представляете, что значит умирать под коваными сапогами садистов-военных, вы вряд ли способны осознать, насколько это мучительно, когда через вас пропускают ток в четыреста вольт. Обрадовались бы вы этому? Нет! Но не надейтесь добиться от Коммуны преследований. Вы слишком низки для этого. Настолько низки, что — я уверена — сами перейдете к насильственным действиям в отчаянии от того, что вас не замечают…

«Это же настоящая политика» — подумала Лада. Слово «политика» для нее ассоциировалось как раз с этим — с искаженными ненавистью лицами, с демагогией с обеих сторон, с бесконечной и бессмысленной болтовней, с угрозами… Не хватало лишь обливания водой и плевков. Но виноваты ли они? Ведь им так и не пришлось увидеть сияния звезд, все примиряющего и все вмещающего, звезд, на которых найдется место радостной работе каждого. Звезд, которых она так и не подарила миру…

Острая боль пронзила сердце. Лада закричала, не разбирая дороги, выбежала из здания и долго бежала, обнаженная, среди деревьев, пока не рухнула на землю, рыдая. И в этот момент словно оборвалось что-то внутри, какой-то комок, не дававший дышать в полную силу все эти годы, исчез, открылось, как во время тяжелой работы, второе дыхание. Перед ее глазами предстало видение, происхождение которого она до конца жизни не могла определить — то ли сбой в сети, то ли проявление эйдетической памяти, то ли галлюцинация. Впрочем, этот вопрос никогда не казался ей важным.

Из большевистского отряда в живых осталось трое — раненный в живот и в ногу чернявый матрос со злобным взглядом, испуганный юнец в куртке реалиста и рабочий. Обычный красногвардейский сброд. По-хорошему, переколоть бы их штыками и не тратить патроны, но поручик из глупого благородства хотел соблюсти формальности даже с бандитами. Впрочем, вряд ли оценят — чернявый, тот вообще глядит волком, так бы и кинулся, если бы на ногах стоял.

Отвели их к оврагу на краю деревни. Матроса тащили на плечах двое других, он матерился от боли и злобы, на редкость изобретательно и ни разу не повторяясь. Реалист шмыгал носом, но держался, а рабочий отчего-то выглядел совершенно спокойным. Солдаты, отобранные в расстрельную команду, были, ясное дело, не рады — одно дело палить в горячке боя по бегущим фигуркам или колоть штыком кидающееся на тебя свирепое чудище, и совсем другое — стрелять практически в упор, с полутора саженей в живого человека, который еще норовит крикнуть что-нибудь непочтительное или рубаху на груди рвануть, мол, нате, бейте. Ничего хорошего тут нет.

— Ну падлы, с-с-суки, — сквозь зубы шипел матрос, — вы еще кишки в Черном море полоскать будете.

Для поручика это была уже вторая война, но он толком и не заметил, как поменялись лица врагов, как вместо баварских и саксонских стрелков убивать пришлось своих же ванек с физиономиями подчас ну совершенно рязанскими. Слишком быстро закружил вихрь перемен, слишком мало было времени во всем как следует разобраться…

Революция, свобода… Поручик не был реакционером. Еще до войны он вместе с друзьями смеялся над карикатурами на царя, царицу и проклятого хлыста. А уж насмотревшись на военный бардак, пришел к выводу: чтобы спасти Россию, надо срочно что-то менять. Когда же ветер революции смел монархический сор, был только рад. Впрочем, происходившее в дальнейшем поменяло его убеждения. Армия разлагалась, анархическая зараза проникала в нее слишком стремительно, и победа в войне становилась далеким призраком. Все эти Гучковы и Львовы были неспособны управлять Россией, а уж о болтуне Керенском нечего и говорить. Нет, перемены необходимы, но, прежде всего, необходима твердая рука, пусть придется пойти на определенные жертвы — но по-другому с этой страной нельзя…

Но было слишком поздно. С поднимающейся волной варварства не мог ничего поделать и Лавр Георгиевич. Новые монголы шли ныне на Русь не откуда-то с востока — нет, они просыпались внутри страны, готовые обрушить копившуюся веками ненависть на головы умнейших профессоров, прекраснейших барышень, благородных защитников Отечества, предприимчивых деловых людей, высоконравственных священнослужителей — на цвет нации, для того чтобы погрузить страну в пучину варварства, из которой это мужичье не выберется самостоятельно. И укротить их теперь можно только с помощью хлыста, петли, пулеметов — по-другому они не понимают.

Поэтому он сегодня здесь, хотя когда-то, в невероятно далекой уже юности, разносил шуточку про «столыпинский галстук», возмущался черносотенными «кровавыми наветами» и вообще проявлял определенное стремление к прогрессу.

Расстрельная команда выстроилась напротив стоящих у края оврага красных. Близкое расстояние, восемь стволов, если кто и останется жив — подохнет в яру, никуда не денется. Поручик уже не воспринимал их как людей — это были мишени, по которым надо отстреляться — и быстрее идти в деревню. Поэтому, наверное, таким холодком повеяло от неожиданной фразы рабочего:

— Ваше благородие, дозвольте «Интернационал» перед смертью спеть?

— Дозволяю, — у поручика дернуло щеку. Нервы, чтоб их.

Рабочий выпрямился, насколько позволял висящий на плече матрос, и торжественно, напористо и четко начал:

Весь мир голодных и рабов,

И тут же яростно и зло подхватил матрос:

Два голоса слились в один, и в этой безумной, дикой большевистской песне поручику послышалось нечто страшное — не просто ненависть или боевой задор, но что-то большее.

Долгие годы на войне он пытался сохранить себя, не сойти с ума. В основном старался жить воспоминаниями — это лучший выход, когда кругом такая кровища и грязь. Воспоминания, впрочем, были зачастую хоть и сладостными, но незатейливыми. Первый поход в иллюзион с покойной maman. Первая победоносная схватка в стенах гимназии, где он удачно съездил в ухо белобрысому задире с неудобопроизносимой и уже давно забытой немецкой фамилией. Первая бутылка вина — дрянного, по правде сказать, но порядком ударившего в неокрепшую голову. Первая женщина — та ночь сильно его разочаровала, но постфактум, в грязных окопах, стала предметом нескольких горьких вздохов о безвозвратно ушедшей беспечной юности. Позднее прибавились другие — о погибшей России, ведь было очевидно, что даже если удастся сокрушить Совдеп, вернуть старую Россию образца четырнадцатого года, в которой он вырос и сформировался, невозможно.

У этих же было что-то другое. В глазах их было будущее, жуткое будущее, в котором не было места таким простым и привычным для него вещам, как дисциплина и субординация, брак и семья, закон и право, власть и собственность. И самое главное — за это будущее они без колебаний шли на смерть, в то время как поручик начинал осознавать, что глупо убивать и умирать ради воспоминаний, или ради расстрелянного Государя, или ради чертовой учредилки. Они верили — их революция неизбежно подожжет весь мир, и у них были для этого основания: разве достанет сил у тамошних рантье и бюргеров удержать в узде своих монголов, если даже в этой стране, где для квартального разбить рожу мужику — что для дамы прическу поправить, понадобились считанные месяцы, чтобы ниспровергнуть порядок? Но что больше всего его страшило — он не мог помыслить этого будущего, за которое они боролись. Так Иоанн Богослов не мог представить себе город, не обнесенный крепостной стеной, и в видениях его Новый Иерусалим предстал именно таким — готовым к обороне неизвестно от кого. Это значило — конец и впрямь близок, а он, поручик, обречен остаться в прошлом вместе с миллионами других, неприспособленных к новому миру и не желающих его.

И тут вступил юнец, не переломавшимся до конца голосом почти прокричавший:

Припев по-настоящему грянул, и тут поручик почувствовал, что дрожит. Он впервые в жизни почувствовал приближение Смерти — не той, обычной смерти от пули или осколка, а лютой, удушающей смерти в самоубийственной схватке с собственным народом. Чтобы как-то избавиться от этого ощущения, он не своим, высоким голосом заорал, забыв о промежуточных командах:

— Пли!

Солдаты не отреагировали. Они, кажется, тоже что-то почувствовали.

— Пли! — повторил поручик, стараясь заглушить совсем не тоскливое и не безнадежное «Никто не даст нам избавленья».

Очнувшиеся солдаты судорожно, вразнобой стали палить в красных.

Лада поднялась с земли, взглянула в небо, на пыльную дорожку Млечного Пути, такую близкую и одновременно немыслимо далекую. Сцена из прошлого все еще стояла перед ее глазами, и чувство единения с давно убитыми людьми, не просто людьми — настоящими Коммунарами — заставило ее прошептать оборванную строчку старинного гимна:

И — почудилось ли, нет? — от этих тихих слов дрогнуло испуганно пространство вокруг, а звезды стали будто бы ближе. Потому что теперь она знала, что делать.

Вызов пользователя…

— Мохаммед? Это я, Лада. Надо поговорить.

— Что? Ты? Откуда?

— Долго объяснять. Нужно собрать всех наших. В ближайшее время. Эстебан на Марсе, с ним так просто не свяжешься. Джаянт…

— Да ты с ума сошла? Ты же первая все бросила, все контакты оборвала! Знаешь, каково нам было? Особенно Амине…

— Кстати, Амину тоже надо найти. Свяжись и с ней, пожалуйста…

— С тобой она разговаривать не станет. Она со мной говорить не будет, если я о тебе упомяну.

— Я знаю. Только дело в том, что от нас теперь зависит судьба Коммуны. Без шуток. О таком шутить нельзя. Вы можете проклясть меня, можете казнить, но сначала выслушайте.

Молчание. Долгое и тяжелое, словно те четвертьтонные блоки питания из прошлой жизни. Затем — голос, которому всегда, и тем более сейчас, недоставало жесткости:

— У тебя есть две минуты, чтобы убедить меня в необходимости дальнейшего разговора.

Она старалась сдержать вздох облегчения, но не вышло.

— Замечательно. Больше мне и не понадобится.

Белгород, 2009