Был бы весь год, как Новый год, — здорово бы было! Все сразу: и каникулы, и елка, и подарки!
Тридцать первого вечером пришел какой-то человек незнакомый. Говорит: прямо с самолета. Привез письмо от пап-и-мамы и посылку. Целуют нас с дедом, пишут, что задержатся. А в посылке: костюм лыжный — шикарный и угорь копченый — целый! Это мне. Деду какую-то смешную квадратную бутылку с водкой прислали и рукавицы — тоже потешные. У них не по одному, а по два пальца: большой и указательный. Дед ни перчаток, ни варежек не признает, а рукавицы с двумя пальцами сейчас не продаются. Рад он был, как маленький.
— Это, — говорит, — удружили! И где только такую амуницию откопали?
В тот вечер под нашей елкой собрались все мои друзья: Бун, Катюша, Васька Лобов и еще несколько человек из нашего класса. Первого и третьего числа мы в школе гуляли. Потом раз пять в разные дома культуры ходили. И везде — Деды Морозы и подарки! Не успели опомниться, как кончились каникулы.
Завтра в школу, а сегодня, как назло, дед заболел. Болеет он странно. Градусник ему не засунешь и врача не вызовешь. Запрещает! Лежит тихонько, и на все у него один ответ: «Отлежусь!»
Лег в девять часов, а утром все-таки встал и завтрак мне приготовил. Пьем чай, и вижу я — серый какой-то дед, тусклый и правый глаз у него подмигивает. Не нарочно — сам по себе.
— У тебя, — говорю, — глаз дергается, дедушка!
Он рассердился.
— Без тебя заметил! — и на руку покосился.
Тут я увидел, что и палец у него указательный на правой руке дергается. Дед сжал кулак, в карман руку засунул и проворчал:
— От перегрузки, видать…
— От какой перегрузки? — спрашиваю. — Ты же в космонавтах не был. Это у них перегрузки десятикратные.
— В космонавтах, — отвечает, — не был, но перегрузок похлебал досыта… Знаешь, сколько жизней на этом пальце сидело?.. А жизнь — вещь грузная!
Вспомнил я, что дед в войну снайпером был.
— Какие, — говорю, — жизни? Фашисты!.. Тебе что — жалко их стало?
Дед рассердился.
— Глуп ты, Санька!.. Жалости к ним у меня не было и нету! А только так уж человек устроен… Если он настоящий человек, тяжко ему чужими жизнями распоряжаться, даже вражескими… Вынудили нас… Гитлер заставил… Думаю, Санька, придет такое время, когда любая смерть, как чепе будет! Умрет кто-нибудь раньше срока — траур на земле вывесят! Созовут международный трибунал! Пусть выяснят причину и доложат людям…
Поели мы. Стал я одеваться, а дед — опять на диван. Так один и будет лежать весь день!
— Дедушка! — предлагаю. — Давай я с тобой останусь?
Говорю, а сам знаю: не позволит. Слышу знакомое:
— Выполняй свой долг, Санька!
Долг, задание, приказ — это у деда любимые словечки.
— Что долг? — говорю. — А если плохо тебе будет?
Дед приподнялся на локте, мигнул глазом и скомандовал:
— Кру-гом!
На этом спор и закончился…
Мы еще до каникул знали: в первый день на первом уроке будет сочинение про школьные каникулы. Кирилл Петрович — учитель по русскому и литературе — заранее предупредил нас. Он из тех, кого мы тоже любим. Неразговорчивый и всегда хмурый, а любим — и все! Смешно! Учит русскому, а сам так мало языком пользуется!
Вошел он в класс.
— Здравствуйте! — говорит.
Дошагал до окна, вернулся молча к двери и, наконец, добавил:
— Пишите.
Что писать — известно: про каникулы. Задание на весь урок. А Кирилл Петрович будет ходить от окна к двери и обратно, точно маятник. Бун однажды сосчитал: как маятник качнется сто три раза, так и уроку конец.
Вынул я перо. Сижу. Ничего у меня не пишется.
— Заснул? — спрашивает Бун.
Я ему прошептал про деда.
— Осел! — говорит. — Деда беречь надо! А ты — осел!
Поднял он руку. Кирилл Петрович заметил и остановился.
— Слушаю.
Бун сказал, что дедушка мой заболел и что поэтому никакого сочинения у меня не получится.
— Данилов! — вызывает Кирилл Петрович.
Я встал.
— Врач был?
— Дедушка не разрешает!
— Иди!
А когда я вышел из класса, Кирилл Петрович приказал Буну сбегать в поликлинику и вызвать врача на дом. Но вмешалась Катюша.
— У меня, — говорит, — мама сегодня в поликлинике дежурит. Разрешите мне — быстрее будет.
Я про этот разговор ничего, конечно, не знал. Вернулся домой, тихонько подошел к дивану: спит дед или не спит? Если не спит, я ему тоже про долг скажу пару слов. Придумал, пока из школы бежал.
Дед не спал. Примаргивая правым глазом, смотрит на меня и сейчас свое «Кругом!» скомандует. Но я его опередил.
— Ты, дедушка, меня не пугай! — говорю. — Долги-то, оказывается, всякие бывают. Мне сам Кирилл Петрович сказал.
— Что же он тебе сказал? — спросил дед, и голос у него слабей, чем утром.
Я эти высокие словеса не переношу, но если надо, могу их, как из пулемета, выстрочить. Самое легкое дело! Я и застрочил.
— Учиться, — говорю, — это постоянный долг каждого советского школьника. Но есть долг и повыше постоянного! Первоочередной, например, долг. Слышал про такой?.. Кирилл Петрович так и сказал, что сегодня мой первоочередной долг — с тобой сидеть.
— Ну сиди, — неохотно разрешил дед, но я-то видел: ему моя речь понравилась.
Он даже задышал спокойнее. Долго молчал, а потом и говорит:
— Глупо, Санька, что нету его.
— Кого?
— Того света… Лежал бы там да поглядывал, как вы тут без меня…
— Ты это чего? — рассердился я. — Ты не смей! И думать не смей!.. Во-первых, сам говоришь — нету того света! А во-вторых, нечего тебе там делать! Хочешь лежать — лежи здесь спокойно хоть сто лет и поглядывай на нас на здоровье!
Дед заулыбался.
— Здесь спокойно не улежишь.
— Почему? Войны больше не будет!
Дед вздохнул с каким-то присвистом.
— Война, Санька, и не прекращалась.
— Во Вьетнаме?
— Во всем мире, — возразил дед. — Только не везде она с пушками и снайперами, но зато без перемирия. И вот тебе, Санька, мой приказ: в стороне от этой войны не стоять — на нейтралке не спрячешься. А с кем и за что воевать, ты уже выбрал, когда вступал в пионеры.
— Дедуля! — говорю. — Утром ты такой мирный был…
— Не путай! Утром я тебе про будущее говорил…
Тут звонок раздался. Открыл я, а за дверью — Катина мама. Из-под пальто белый халат виднеется. И Катюша рядом стоит. Пока я удивленно глазами хлопал, они разделись и Катина мама руки в ванной вымыла. У них в семье, наверно, все такие чистюли!
Вышла она с полотенцем, руки старательно вытирает, прихожую нашу осматривает и укоризненно головой покачивает.
— Уж эти мужчины! — говорит. — Как одни останутся — полный беспорядок!.. Займись-ка, Катюша!
А чем заниматься-то? Пол я сам на прошлой неделе пылесосил. Иголки еловые, конечно, кое-где остались, но разве их уберешь? Они же в каждую щель понатыкались!.. Хотел я заспорить, но не успел. Катюша на кухню за пылесосом побежала, а мама халат поправила и говорит:
— Веди к больному.
«Этот больной сейчас тебе выдаст!» — подумал я и повел ее к деду. Поздоровалась она с ним, удивленно на меня посмотрела и спрашивает:
— Неужели это ваш внук! Вы же совсем еще молодой!
Деда хитростью не купишь. Поглядел он на белый халат и говорит:
— Молодой — не молодой, но, простите, я вас не звал.
Она и не подумала обидеться. Согласилась.
— Я знаю. Это естественно. Лежачий больной никогда сам врача не вызывает.
Дед дернулся — хотел сесть, но сил у него не хватило. Упал на подушку и только глазами врачиху сверлит: сердится, что его лежачим обозвали. Рубашка съехала, и вмятина на левом плече видна.
— Интересное ранение! — воскликнула Катюшина мама, будто только из-за этой старой раны и пришла. — Пулевое… Вертикальное… Вы стояли, а в вас стреляли с самолета…
— Не то! — буркнул дед. — Дуэль была… с ихним снайпером.
— Что вы говорите?
Она быстро прощупала плечо и как-то незаметно приложила ухо к груди деда. Вот это подходец!
Слушала, слушала и говорит:
— Оч-чаровательно! Легкие чистенькие!.. Так… Так-так!.. А сердце от…
Она не договорила, но я понял: она хотела сказать, что сердце отвр-р-ратительное. Ухом по груди деда водит, а смотрит на меня и спрашивает:
— Папа с мамой скоро вернутся?
— В феврале обещали.
— Нужно их вызвать телеграммой.
— Они не на прогулке! — зашумел дед. — Никаких вызовов!
Она ласково погладила его по щеке.
— Вы поймите…
— Это вы поймите!.. И никакой паники! Дождусь! Без них не помру… не дождавшись!
Как он это сказал — про смерть, у меня не один, а оба глаза задергались. Выскочил я из комнаты и — в ванную. Только и не хватало, чтоб мои слезы увидели! Уткнулся в полотенце и слышу Катюшин голос:
— Сашек! Милый! Не плачь!
Я бы ей ответил, да горло первый раз в жизни не сработало. Захлопнул дверь перед ее носом, вытерся и вышел в коридор. А она и говорит:
— Не бойся! Мама все постарается сделать. Она опытный врач.
Как раз и мама из комнаты деда вышла с какими-то бумажками в руке.
— Обед у вас есть?
У нас селедка была, колбаса и пельмени.
— Найдем чего-нибудь.
— Уж эти мужчины! До чего беспомощные!.. Катюша, аптека и обед за тобой. Вот рецепты.
— А телеграмму? — спросил я, и опять в глазах у меня защипало.
— Дедушка не хочет. И в больницу отказывается… Подождем денек.
В тот день я швейцаром был: то и дело открывал и закрывал дверь. Сестра с уколами прибегала. Катюша в аптеку сходила, в магазин. А после уроков Бун заявился. Мы с ним на кухне обедали. Катюша на стол подавала. И деда она накормила. Без нее бы он обязательно встал. Не знаю, как она сумела накормить его с ложечки.
Какая-то она удивительная! Я раньше и не замечал. Все у ней само делается. И квартира чистая стала, и обед горячий из трех блюд. Дед даже приободрился.
Собрались мы около дивана. Глаз у деда все дергается. Голос хоть и повеселее, а все же слабый. Шутит:
— Молодцы, гвардейцы!.. На помощь к окруженному пробиваетесь…
А мне и жалко его, и обидно, что он такое про себя говорит. Попасть в окружение — это у деда самое последнее дело, вроде как бы полный конец.
— Никто, — говорю, — тебя и не окружал!
— Нет, Санька… Чего уж тут скрывать… Сплоховал твой дед. В штрафники списать его надо.
— Штрафники тоже хорошо дрались! — сказал Бун. — Я читал: они отчаянные были!
Катюша на часы посмотрела, бутылку взяла и ложку.
— Пора лекарство принимать.
Дед открыл рот и послушно проглотил лекарство, а она и говорит:
— Уж эти мужчины! Все про войну!.. Жить надо и радоваться!
— Жить надо, пока других радуешь, — ответил дед и совсем меня разозлил.
— А ты, — говорю, — не радуешь, что ли? А про елку забыл? И… и вообще!..
Я бы много мог вспомнить хорошего про деда, но неудобно как-то. Да и не любит он, когда его хвалят. Но на этот раз он принял похвалу и посмотрел на елку. Она в углу стояла, в ведре с водой. Не с простой! Дед рецепт один знает. Он в воду мелу натолок, желатину посыпал и еще чего-то. И елка была совсем живая, как несрубленная, даже еще пушистей. Улыбнулся дед елке и спрашивает:
— А что, Санька… Не очень я тебе досаждал?
— Да ты что? — возмутился я.
— А по-честному? Ведь бывало?
— Ну, бывало! — говорю. — Редко… Когда ты про приказ или про долг толкуешь.
— А чем это плохо? — нахмурился дед.
Бун полез выручать меня.
— У нас не любят говорить про это.
— У кого — у вас?
— Ну, у нас… у молодых… Мы сами хотим все проверить… Чтоб не вслепую… Не по приказу, а от себя… Без всякого долга. Свободно.
— Ревизоры! — дед усмехнулся и хрипло вздохнул. — Долг им не нравится!.. А мы в него самое святое вложили: души наши, опыт, веру! От чего вы освободиться-то хотите?
Буну бы смолчать, а он, хоть и не нарочно, уколол деда:
— Вера, душа — эти слова, дедушка, старые, из библии.
Губы у деда дрогнули, но Катюша не дала ему говорить — ладошкой рот прикрыла.
— Дедушка! Дорогой! Не волнуйтесь! Все мальчишки отвр-р-ра-тительные! С ними и здоровому трудно разговаривать!
Я ждал, что дед сейчас рассвирепеет. Шутка сказать — рот ему зажали! А он ничего, стерпел. Еще раз вздохнул и отвернулся от нас. Мы на цепочках вышли из комнаты. В кухне я погрозил Буну кулаком.
— Молчишь, молчишь, да как ляпнешь!
И Катюша сердито на него посмотрела — тоже хотела выругать. А он и без того переживает, что обидел деда.
— Ладно! — говорю. — Идите домой! С моим дедом уметь надо…
Выпроводил я их и вернулся к нему. Он лежит, на елку смотрит, а сам ни елки, ни комнаты не видит. Далеко смотрит, назад, в прошлое: может — в войну, а может, и еще куда-нибудь дальше. Присел я рядом и думаю, что бы такое сказать, чтобы ему приятно стало.
— Дедуля! — говорю. — Никто, это самое, проверять тебя и не собирается. Болтовня одна!
— А вы проверьте! Проверьте! — прохрипел дед. — Ваши внуки вас проверять начнут… А ихние — их… Кто же, Санька, вперед пойдет?..