Бун-Тур

Злой мальчик

Мы проучились уже четыре дня. Настроение у нас с Буном неважное. Ходим, как над бомбой замедленного действия, и только одна у нас мысль: будет сбор, или Галина Аркадьевна отпустит нам летние грехи?

— Не жди! — говорит Бун. — Под амнистию не попадем. Очень уж ты перестарался!

Я даже спорить не стал. Сам знаю, что перестарался. И опять получается так, что вроде бы Галина Аркадьевна права. Нас только распусти, а отвечать-то ей! Сломал бы Бун ногу в лесу, что тогда? Буна бы — в больницу, а Галину Аркадьевну — в канцелярию за приказом об увольнении…

Амнистии не было. На большой перемене подошел к нам Борька Шилов — председатель совета отряда. Глаза официальные, походка деловая. Сразу видно, что сейчас он подходит к нам не как свой парень, одноклассник, а как председатель.

— Что вы натворили в лагере?

— Когда сбор? — спросил Бун.

— Сегодня после уроков.

— После уроков и узнаешь! — сказал я Борьке.

Он свысока посмотрел на нас.

— Я не из любопытства. Хотел заранее подготовить вопрос. Галина Аркадьевна отказалась присутствовать на сборе.

— Отказалась? — вырвалось у Буна.

— Сбора, значит, не будет? — спросил я.

— Будет. Только без Галины Аркадьевны. Она сказала, что слишком обижена на вас, чтобы быть беспристрастной.

Это была такая новость, о которой не сразу скажешь, хорошая она или плохая. Правда, нам с Буном полегчало, но одновременно эта новость как-то пришибла нас. Я, пожалуй, даже пожалел, что Галина Аркадьевна не придет на сбор. Пришла бы, потолковали, и если бы вышел откровенный разговор, то, может быть, и поняли бы друг друга.

Но она не пришла. Сбор проводила Клавдия Корнеевна. Вы ее уже знаете. С ней легко и просто самые сложные вопросы распутывать.

— Ну что ж, — говорит она, — расскажи нам, Коля Зыкин, как все произошло.

Бун не ожидал такого начала. Мы с ним думали, что она сама со слов Галины Аркадьевны расскажет о нашем поведении в пионерском лагере. Встал Бун и молчит. Минуту, наверно, молчал целую. Я его подтолкнул.

— Давай! Давай!

Он ко мне наклонился:

— Чего давай?

— Рассказывай!

— Как?

— По-русски!

Все слышат нашу перепалку, посмеиваются. А Бун спрашивает у Клавдии Корнеевны:

— Можно мне на секунду выйти из класса? С Туром, то есть с Даниловым.

Она удивилась, но разрешила. Мы — за дверь. В классе — хохот.

— Чего давай? — набросился на меня Бун в коридоре. — Как рассказывать? Не понимаешь, что ли? Тебя никак не выгородить! Где я — там и ты: и с эфиром, и с камнем, и на сборе!

Я его мигом успокоил:

— Валяй и про меня! Разрешаю!.. Только знаешь что?

— Что?

— Про солнышков не надо.

— Ладно!

Мы вернулись в класс, и Бун выложил все, как было. Ничего у него получилось — складно. Меня каким-то даже геройчиком нарисовал. Про наших вожатых — ни одного плохого слова. Признался, что они во всем правы.

После Буна выступила Клавдия Корнеевна и, как всегда, говорила просто и не обидно.

— Вижу, что Коля Зыкин осознал свою вину. А в чем она, в первую очередь, заключается? Я бы назвала два самых главных пункта. Первое — шутка с эфиром. Злая, нехорошая шутка! Второе — стенгазета. Верю, что произошло это случайно. Но в таких вопросах случайности нет места!

И что меня дернуло? Я потом раза три себя по голове стукнул, а тогда не сдержался.

— А чего такого? — говорю. — Стенгазета — не папирус древний, который у Мертвого моря нашли. Чего на нее молиться? Прочитали разок — и сжечь можно!

Клавдия Корнеевна покачала головой.

— Ты не прав. И я не верю, что ты не понимаешь этого.

Бун ринулся мне на помощь.

— Да понимает он, Клавдия Корнеевна! Это у него заноза в языке, а так он все понимает! Он на том сборе в лагере хорошо выступил, по-товарищески! Он же, как на фронте, огонь на себя вызвал!

— Вызвал, — согласилась Клавдия Корнеевна. — Только какими средствами?.. Если разрешите, я вам прочитаю один короткий рассказ.

И достает она из портфеля книгу. Все смотрят: Чехов, том второй.

— Не возражаете?

Мы не возражали. Чехов — не кто-нибудь, можно послушать. И начала она читать про какую-то влюбленную парочку. К чему бы это? Девчонки стыдливо улыбаются, мальчишки перемигиваются. Куда это гнет Чехов? А я чувствую, что щеки у меня загорелись сами собой. Я их ладонями зажал. Тогда на уши перекинулось. Защипало даже.

Влюбленных выследил какой-то мальчишка и стал у них деньги и всякие вещицы интересные требовать. И все грозил разболтать, как они целовались. Такой этот мальчишка противный и гадостный, что я бы его избил! Только кого бить? Ведь про меня Чехов написал!.. Потом влюбленные поженились, перестали прятаться и бояться и вдвоем отодрали мальчишку за уши, а мне казалось, что это они за мои уши дергают!

Когда Клавдия Корнеевна перестала читать, в классе было жарко, как в ванной. Это от меня все накалилось. «Ну, — думаю, — Клавдия Корнеевна! Уважал я вас! И сейчас уважаю! Но если еще что-нибудь скажете — во весь век не забуду!»

Но я же говорил, — умная она, Клавдия Корнеевна. На меня ни разу не взглянула. Чехова в портфель спрятала, встала и говорит:

— На сегодня все! До свидания!..

В классе у нас «лаптей» нету. Догадались. Подошли мальчишки, парту нашу окружили и ко мне:

— Подглядывал, значит?

— Подсматривал, выходит?

Тут еще Катька с первой парты крикнула:

— Чехов добрый! Он его злым мальчиком обозвал, а это хуже! Это отвр-р-рати-тельный мальчишка!

А мне и крыть нечем: слов подходящих никак не найти. Спасибо Буну — выручил!

— Отстаньте от Тура! — говорит. — Никто не подглядывал! Они сами на наш камень садились. У нас там эфир для жуков был спрятан. Мы — за эфиром, а они… сидят. И все! Ясно?.. Очень нам надо подсматривать!

Бун — он такой: если скажет, ему верят. Отстали ребята. А для меня эта история только зимой кончилась.

Помню, бежал я куда-то… В булочную или в кино. В булочную, пожалуй. Если б в кино, то и Бун был бы со мной. Точно! Наша булочная как раз на ремонт закрылась. Потому я через парк и бежал — в другую. А по пути космический корабль стоит — детский. Влезешь в него по лестнице, в люк высунешься и — лети себе вниз по ледяной горке. Никого вокруг нету. Дай, думаю, прокачусь!

И откуда они взялись — не знаю. Я их заметил, когда съезжал с горки и скорость у меня была такая, хоть сто тормозов — не остановиться.

— Эй! — кричу. — Береги-ись!

А они идут внизу у горки и, как в песне: ничего не видят, ничего не слышат. В одной руке у него — очки темные, другой он ее поддерживает — осторожненько, как стеклянную. А она, Ольга Захаровна, ничего себе — физкультурная, ее не очень-то разобьешь.

Я кричу и еду, потеряв самоуправление, а они идут и молчат, как лунатики. Ну и произошла стыковка — подрубил я их на полном ходу… Сидим в снегу все трое и смотрим друг на друга.

— Здравствуйте! — говорю. — Простите, пожалуйста!

Как только они меня узнали, Сеня Петрович очки на нос нацепил — не уважает, значит, по-прежнему. А она улыбается. Вскочила первая и помогла ему подняться. Смеется и снег с пальто стряхивает. Я тоже встал, хотел уйти спокойно, да разве с моим языком уйдешь? Он сам зашевелился, а я только слышал, как он проговорил:

— Можете меня выдрать за уши, как Чехов злого мальчишку!

Ольга Захаровна засмеялась еще громче — читала, наверно, второй том.

— Ты, — говорит, — поторопился! Рано нам встретился!

Я не понял.

— Почему рано?

Она как-то странно на Сеню Петровича взглянула и сказала больше ему, чем мне:

— Ситуация еще не та, не чеховская… В рассказе уже предложение было сделано…

А дальше пошло совсем непонятное. Сеня Петрович очки сдернул, смотрит на Ольгу Захаровну, сияет и заикается:

— Д-да я д-давно!.. Д-да я х-хоть сейчас!..

Тут он схватил ее за руку, а я пошел в булочную. Что с ними, с больными, делать? Иду и слышу — кто-то догоняет. Обернулся — он, Сеня Петрович. Подбежал, с налета чмокнул меня в лоб и шепчет:

— С-спасибо, дружище!.. Спасибо!.. Иди!

Я и пошел…