Хитролобый — хорошо это или плохо? Так меня Бун назвал, когда я внес одно предложеньице…
Была суббота. Строители отдыхали. Мы без них работали, чтобы не выходить в понедельник. Последнее дневное задание выполнили рано — в первом часу. Мылись. И Арнольд Викторович руки мыл. Все страшно довольные. Во-первых, трудовые навыки привились вполне успешно. Доказательство — мозоли. Во-вторых, мы действительно здорово поработали, от души. И, в-третьих, конец все-таки! Шабаш! Как не быть довольными?
Я и говорю Буну:
— Давай к нему подкатимся?
— К кому?
— К Арнольду Викторовичу.
— С чем?
— Да с рекомендацией в комсомол! Момент больно подходящий!
— Хитролобый же ты! — обозвал меня Бун и даже головой помотал, но пошел за мной.
Пойти-то он пошел, а толку мало: знаю, что из него и слова в таком деле не выдавишь. В лучшем случае мне поддакивать будет. И на том спасибо!
— Арнольд Викторович! Есть, — говорю, — просьба.
— Где? — смеется. — Не вижу!
— А вы присмотритесь! Мы ведь в восьмой класс перешли… Знаете, что такое восьмой класс? Это — начало юности! Нам Клавдия Корнеевна сказала… Верно, Бун?
Бун головой кивнул. Арнольд Викторович тоже согласился:
— Клавдия Корнеевна зря не скажет.
Я с духом собрался и выложил самое главное:
— Хотим, Арнольд Викторович, в юность комсомольцами войти! Вы как смотрите?
— Положительно, — говорит, — смотрю.
Я ждал, что он догадается и сам рекомендацию предложит, но он ничего не добавил. Стоит и ждет. Пришлось мне говорить дальше:
— Положительно — это, конечно, хорошо! Мы очень благодарны! Но нам бы еще и рекомендацию! Верно, Бун?
Бун опять меня головой поддержал.
— Пионерская, — говорю, — у нас есть, а нужно еще комсомольскую… Если бы вы нам… Если можете, конечно…
— Комсомольскую не могу, — сказал Арнольд Викторович, и мне показалось, что Бун перестал дышать, да и у меня в горле пересохло. — Я вам дам рекомендацию как член партии. Годится?
От радости я плохо помню, что еще говорил Арнольд Викторович. Он, вроде, хвалил нас с Буном и несколько раз повторил, что верит нам. Потом он подозвал Костю Сажина и Ваську Лобова и сказал:
— Давайте знакомиться!
Мы на него уставились, как неграмотные на интеграл.
— Через три дня — поход, — объяснил Арнольд Викторович. — Я буду руководить группой особого назначения. Вы — моя команда.
Мы так и присели. Значит, и Арнольд Викторович в поход идет! Если б кто другой из взрослых, мы бы не обрадовались, а с Арнольдом Викторовичем — одно удовольствие! Он зудить и оберегать не будет!
— Физкульт!.. — крикнул Костя Сажин, а мы рявкнули: — Ура!
— Так вот, товарищи гоновцы! Товарищи из группы особого назначения! Копите силы! — сказал Арнольд Викторович. — В походе могут быть потертые ноги, вывихнутые руки, насморк, кашель, температура. Это может быть в любом походе и с любым человеком. С любым, кроме вас! Мы с вами — группа особого назначения. У нас с вами есть только одно право: нести двойной груз — свой и товарища, который ослаб…
Арнольд Викторович посмотрел, как мы реагируем. И вдруг громко произнес:
— Данилов!
У меня ответ сам выскочил:
— Я!
— Взять мешок у Шилова!
И опять само собой у меня ответилось:
— Есть!
Я даже чуть не побежал к Борьке Шилову, который стоял у стены и пятерней расчесывал мокрые волосы.
— Зыкин!
— Я! — ответил Бун.
— Помочь Катюше Крыловой!
— Есть! — громче меня ответил Бун и засиял.
— Вот так и будет в походе, — сказал Арнольд Викторович и пошутил: — Ешьте полусырые бифштексы! В классе имеются ребята и посильнее вас физически, но мы с Семеном Петровичем решили отобрать сильных духом. Это надежнее…
Хороший был денек! И работу закончили, и с рекомендацией уладили, и заслужили высокое звание — сильные духом!..
Когда везет, тогда во всем везет. Ходить нормально в тот день я не мог: к себе поднимался через две ступеньки на третью и ни разу не сбился до самого пятого этажа. Только вошел в квартиру — зазвонил телефон.
— Да! — говорю. — Слушаю!
А из трубки девчонка какая-то спрашивает:
— Это Данилов? Саша?
— Он! — говорю. — Он!
— А я — Римма Груздева.
— Очень приятно.
— Мне папа, — продолжает девчонка, — велел вам позвонить…
Телефон у нас рядом с зеркалом. Слушаю я Римму Груздеву и вижу, как лицо мое из просто веселого становится развеселым, потом развеселейшим и, наконец, наиразвеселейшим. Дальше некуда, а то бы оно лопнуло от удовольствия. Еще бы! Эта самая Римма сказала, что ее отец тоже геолог, что он вчера прилетел домой и привез мне от пап-с-мамой какую-то большую посылку.
— Когда, — спрашивает, — вы зайдете за ней?
— Что за вопрос! — кричу в трубку. — Да сейчас! Дайте только адрес!
Она подробно рассказала, как ехать и куда идти. Они, оказывается, кооперативную квартиру строят. Дом почти готов, и отец косметику в их будущей квартире наводит. Посылку он прихватил с собой.
Вниз, к Буну, я не через две, а через четыре ступеньки прыгал. Потряс перед ним бумажкой с адресом.
— Пошли подарки получать!
Он ничего не понял, но день был такой, что позови меня хоть на край галактики — я бы тоже пошел и не спросил, зачем и далеко ли это.
По дороге к троллейбусу я рассказал про звонок. И стали мы гадать, что там — в посылке? А тут Катюша подвернулась. Шла в магазин и нас увидела.
— Поздравляю! — говорит. — В школе вывесили оч-чаровательное объявление: двадцать пятого июня в два часа дня Зыкина и Данилова будут принимать в комсомол.
Мы с Буном переглянулись со взаимным уважением, а в груди стало и холодно и сладко, как от хорошего мороженого.
— Куда же вы, — спрашивает Катюша, — шагаете, товарищи будущие комсомольцы?
Я шучу:
— Наивный вопросик! Не знаешь, куда комсомол шагает?
— А если серьезно?
— Если серьезно, то прямиком в дом номер семнадцать. Пап-с-мамой посылку прислали! Попируем сегодня!
— А как же кино? — огорченно спрашивает Катюша.
— Должны успеть, — отвечает Бун и на меня смотрит. — Не опоздаем?
— Ехать, — говорю, — нужно до конца троллейбуса. Десять минут ходу до новостроек. Пять — на получение посылки и на выражение нашей искренней благодарности. Все! И обратно! Жди нас в четыре у кино!
Зашуршал троллейбус.
— Итак, — говорю. — Прощайтесь быстренько! Жизнь — штука суровая! На запад поедет один из вас, на Дальний Восток — другой!
Катюша меня за ухо оттаскала, и мы с Буном поехали.
Троллейбусное кольцо — на самой окраине города. Стоит круглый домик для диспетчеров. На стене домика — часы. Мы ехали минут двадцать. На часах — без пяти два.
— Поднажмем! — говорит Бун. — Куда идти?
А я еще в троллейбусе догадался, куда нам надо. Увидел краны и недостроенные дома — ясно, что туда. Там целый район растет. Одни дома уже под крыши подведены, другие только с двумя, с тремя этажами. Улицы пока никакой нету. Проложена бетонная дорога, чтобы машины с грузом ездить могли. А рядом деревянные мостки для пешеходов.
Шлепаем мы по доскам, а вокруг — грязь непролазная. У новостроек всегда так. Как извержение грязевого вулкана было.
Вдалеке электричка пробежала. Рельс не видно, проводов — тоже. И шума не слышно. Быстро несутся вагоны, и кажется, что они просто так — на воздушной подушке над землей летят. Строящиеся дома как раз у дороги и стоят. Туда же и мостки ведут. Все в порядке.
— Бежим! — говорит Бун. — Чего тащимся!
Мы побежали. Из-под досок грязь во все стороны разбрызгивается. Мчимся без остановок, и никто не мешает — никто навстречу на узких мостках не попадается. Суббота. Строители не работают, а будущие новоселы, наверно, не все такие нетерпеливые, как отец Риммы Груздевой.
Чем ближе к домам, тем грязнее. Потом сплошная вода пошла. Когда насыпь для железной дороги строили, отсюда землю брали. А теперь тут пруды. Строители их поприжали — засыпать начали. Вода и разлилась повсюду. Море! Из-под досок фонтанчики выпрыгивают.
— Петергоф, — говорю, — настоящий!
— Ну и сравненьица у тебя! — ворчит Бун.
— А чем плохие? В Петергофе грибок есть. Зайдешь под шляпку, а со всех сторон вода струйками. Там сверху, а тут снизу — вот и вся разница!
— Не выкручивайся! Мастер художественного слова!
Я хохочу. Меня в тот день хоть мясорубкой называй!
Добежали до первых домов и под дождь вдобавок попали. Он хлынул сразу, без всякого предупреждения. Мы и тучу не успели заметить. Хотя, конечно, в тот день мы и не могли заметить никаких туч, будь они даже из черной туши. Хлещет дождь по лицу — теплый, крупный и веселый.
— Что? — спрашиваю у Буна. — Не Петергоф разве? Тебе сверху воды не хватало? Пожалуйста!
— Ты дом давай ищи! — говорит он и языком капли с губ слизывает.
А дом тут как тут. Стоит у железной дороги, и на его скуле большущая цифра семнадцать выведена. Он уже под крышей, только подходы к нему затрудненные: такие полосы препятствий, на каких даже солдат не обучают. Сунулись мы с одной стороны — не пройти. Вода вплотную к стене подступила. Мы — с другой. А там — грязь. Стою на мостках на правой ноге, а левой почву зондирую. Ботинок почти весь в грязь ушел, а до твердой породы так и не добрался.
— Правей! Правей идите! — крикнул кто-то из дома.
Приняли мы вправо. Видим: от мостков тропинка начинается. Цирковая тропинка. Лежит в грязи обрезок доски. Через два метра камень брошен. Еще через два — ящик. Потом — лист железа. И так до самого дома, до средней лестницы, куда нам как раз и нужно.
Делать нечего. Стали мы с Буном мокрыми козлами с одной твердой точки на другую перепрыгивать. А дождь все хлещет.
— Как, — спрашиваю, — обратно выбираться будем? Посылка-то большая!
— А вот так! — отвечает Бун. — Смотри!
Я обернулся. Он штаны до колен засучил, с ящика в грязь спустился, утонул в жиже выше щиколоток и прямиком к дому пошлепал.
— Что так, — говорит, — что не так, разницы особой не вижу!
— А деньги, — спрашиваю, — есть?.. И в «Невских зорях» бесплатно не чистят.
Он не ответил. А я взял и тоже штаны вверх поддернул. Догадался: идти по грязи безопаснее — одни ноги запачкаешь. А прыгать будешь — поскользнешься и весь в грязь угодишь!
Доплыли мы до средней лестницы с козырьком, ноги под водосточную трубу подставили. Вода — как из брандспойта. Мигом всю грязь вымыла. Осадили мы мокрые брюки, пиджаки друг другу ладонями огладили — лишнюю воду выдавили.
— Двинулись! — говорю и открываю дверь. — Третий этаж.
На лестнице сумрачно, влажно и тепло, как в парнике. Дошли до первой площадки. Квартиры еще без дверей. Четыре темных провала.
И оттуда, из этой темноты полез на нас какой-то кошмар…
Я увидел обезьяньи морды.
Про Буна не знаю, а я сначала струхнул. Сердце в горле застукало. Проглотил его на место, в поручни вцепился и говорю:
— Сегодня не первое апреля и не карнавал новогодний! Снимайте маски! Кто тут Римма? Которая?
Обезьяны молчат. Их картонные лица лаком в полутьме поблескивают. И начинают они из дверных проемов к нам приближаться, как обезьяньи привидения.
Я предупреждаю их:
— Бить буду!
Бун пониже стоял — на ступеньке. Взял он меня за руку. Сказал:
— Нужно уходить, Тур! Это еще та посылочка!
Сказал спокойно, но тем самым голосом, который у него в критические моменты появляется. Даже я такого голоса слушаюсь, потому что Бун не часто его применяет.
— Отступай! — говорю. — А я пятиться буду, чтобы эти шутники сверху не набросились.
А обезьяны молчат и за нами по лестнице спускаются.
Я побыстрей стал пятиться и спиной уперся в спину Буна.
— Прибавь, — говорю, — шагу!
А он по-прежнему спокойно отвечает:
— Некуда, Тур. Оглянись. Пробиваться придется.
Посмотрел я вниз, а у дверей такие же, как и наверху, молчаливые обезьяны. Западня устроена по всем правилам! Понял я в ту секунду, что попали мы в руки «компахи» и прочно, кажется, влипли.
— Таран? — спрашиваю у Буна.
Он только головой кивнул.
Свистнул я на весь дом для психологического эффекта, и мы с Буном бросились на нижних обезьян. Мощно ударили! Они назад подались. Одна макака даже дверь выходную спиной открыла и плюхнулась в грязь. Маска слетела с головы и в лужу шлепнулась. А мы с Буном до дверей так и не пробились.
Я и боли вначале не почувствовал. Вслепую молотил руками куда попало и ни разу не крикнул. Почему? А потому, наверно, что и обезьяны молчали. Ни одного выкрика с самого начала. Сопят, кряхтят, хрипят, а слов нету.
Где-то рядом, слышу, Буна обрабатывают.
— Держись, Бунище! — крикнул я и постарался продвинуться в его сторону.
А на моих руках целый обезьянник повис. За ноги стали дергать, выбили из-под меня землю и поволокли куда-то вниз по ступеням.
— Бун! — кричу. — Запомни! Меня в подвал тащат!
— Меня тоже! — прохрипел Бун.
Понял я по голосу, что его впереди меня волокут. Дернулся изо всех сил, сбросил с себя несколько рук. Но от этого легче не стало. Туловище освободилось, а ноги — в плену. Головой ступеньки просчитал, лбом о железную дверь стукнулся, и наступил полный мрак. Я даже подумал, что у меня зрительный нерв отшибло, но догадался: подвал, а в подвалах люстры дневного света не вешают.
Здесь нам еще добавили. И все молча. Только мы с Буном переговаривались и то языком деловой телеграммы.
— Бун! — говорю. — Держись!
А он мне:
— Держись, Тур!
Никогда бы никому не поверил, что и на два слова нужны силы. А нужны, оказывается! И скоро у меня их не стало. За один раз я мог произнести только одно слово. И я его произносил:
— Бу-ун!
А в ответ слышал:
— Ту-ур!
Хорошо еще, что прозвища у нас короткие…
Потом все пропало куда-то, и очнулся я как на рассвете. Тихо. Дождь где-то шелестит и хлюпает. Тусклый свет сверху пробивается. Слышу:
— Турушка! Жив!
Бун меня в плечо головой боднул.
— Порядок! — говорю и начинаю осматривать этот самый порядок.
Оба мы лежим рядышком на цементном полу, как в средневековом подземелье.
— А где же эти? — спрашиваю у Буна. — Обезьяны где?
Спросил и сразу же их увидел. Стоят напротив нас и по-прежнему молчат, как безъязыкие.
Вы знаете, я не трус. Бун — тоже. Но жутко нам было. Подвал. Полутьма. Мертвые маски. И хоть видно, что это мальчишки, но все равно жутко! Я этот страх с трудом пересилил и спрашиваю у обезьян:
— Что дальше?
Кто-то из них пальцами прищелкнул, и обезьяны задвигались — стали уходить. И все молча, как роботы. С грохотом закрылась железная дверь. С той стороны к ней привалили что-то тяжелое.
Тихо. Только дождь булькает и гром вдалеке перекатывается. И еще — боль. Я ее при обезьянах не чувствовал, а сейчас она так и поползла по всему телу. Привстал я и спрашиваю:
— Бун! Тебе ничего не сломали?
— Откуда я знаю! — отвечает он и тоже встает. — Все болит одинаково.
Я его успокоил:
— Значит, цел, а то бы в одном месте больше всего болело.
— А может, все сломано?
— Ну тебя! — говорю. — Не пугай! — и обнял его за плечи.
Так мы и простояли несколько минут. Прочухивались. Потом к двери подошли и сразу поняли: нам с ней не справиться. Она из толстого железа и надежно приперта с той стороны. Как мы ее ни толкали, как ни тужились, она не приоткрылась ни на миллиметр.
Бун сел около двери. Затих.
— Ты о чем, — спрашиваю, — думаешь?
А он, оказывается, часы подсчитывал.
— Сейчас, — говорит, — около трех. Строители придут в понедельник к восьми утра. Осталось ждать сорок один час. Высидим?
— А раньше никак не выбраться?
— А как?
Я и сам знал, что никак.
— Тогда, — говорю, — должны высидеть. Только бы обезьяны не вернулись.
— Не вернутся! — ответил Бун. — Незачем!.. Они все, что могли, уже сделали.
Логично рассудил!
— Правильно! — говорю. — Не вернутся, пожалуй.
Сел я рядом с Буном. Тишина мертвая. Только где-то капли о цементный пол разбиваются: тук, тук, тук… И мысли какие-то нудные, серые.
— И откуда, — спрашиваю, — все это берется?
— Что? — не понял Бун.
— А все! Телефоны, пальто у Сысоевой, маски…
— Пятна! — отвечает Бун с усмешкой.
Нам про эти пятна капитализма Галина Аркадьевна все уши прожужжала, но мы до конца так и не поняли, как они сохранились до наших дней.
Ведь этим обезьянам не больше лет, чем нам с Буном. По росту видно. И мы, и они про капитализм из одних и тех же книг знаем. И от границы с капитализмом мы на одном расстоянии живем. Так почему же они в пятнах, а мы нет?
Взять наш класс. Честное слово, все у нас нормальные какие-то. Бывают, конечно, и у нас мелкие срывы. Но чтоб трубки воровать, чтоб бить кого-то, — никому и в голову не придет!.. Эх! Наших бы всех сюда, в этот дом! Кончилось бы обезьянье царство! Только ведь не придут! Откуда им знать про нашу беду?
И так мне почему-то обидно стало, хоть плачь!
— Слушай, Бун! Сколько мы всякой пустячины за свою жизнь делали!
Он меня понял. Думал, наверно, про то же самое.
— Хватает! — говорит. — Баночки-бумажки собирали?.. Только ты, Тур, про это со злости вспомнил. А злиться не на кого!
— Не со злости, а от обиды! Там баночки и бумажки, а тут обезьяны по земле ходят!
— На себя и обижайся… Надо было не только сбором макулатуры заниматься, — ответил Бун. — Помнишь, нам майор сказал: «Вам самим разбираться в делах своего поколения».
В это время на пол что-то упало, сырое и вязкое. Шлепнулось, как большущий недожаренный блин. И зашумела вода. Она хлынула из незаделанного подвального окошка. Размыла землю и обрушилась вниз водопадом.
Бросились мы к окну. Оно маленькое — будто для кошек сделано. До него рукой дотянуться можно. Но заткнуть его нечем. В подвале пусто.
Первое, про что я подумал, — это ботинки. Вода разольется по полу, и будем мы танцевать в луже. Глупее не выдумаешь!
А Бун — тот самое главное уловил.
— Ты понял? — спрашивает.
— Понял! — говорю. — Ванночка нам предстоит прохладная для закалки организма.
Бун вздохнул прерывисто и произнес:
— Ванночка…
Он не договорил. Он этим словом, как ширмой, отгородил что-то от меня.
— Чего темнишь? — спрашиваю.
— Нет, — говорит. — Темнить нечего. Просто я в этом году еще ни разу не купался.
И опять не слова, а ширма. Что же он прячет за ней?.. И вдруг вспомнились мне и разлившиеся пруды у железной дороги, и фонтанчики из-под досок, и дождь. Море воды! И понял я Буна. Затопит наш подвал как дважды два! Затопит до самого окошка!
Я бы испугался, если б не рассердился. А рассердился я на Буна. Какой великодушный нашелся! Сам мучается, а меня щадит!
— Ладно! — говорю, будто и сам давно все понял. — Я не девчонка. И даже не княжна Тараканова!
— Нет, не Тараканова! — согласился Бун. — У нее кровать была высокая.
— Зато здесь крыс нет, а на картине их полно. И нас двое, а она одна тонула!
Так мы переговаривались, лишь бы болтать что-нибудь, лишь бы не думать о воде. Но как о ней не думать, если она ревет на весь подвал. Холодная, мерзкая, мокрая…
— Мне, — говорю, — с детства хотелось Ниагару увидеть, а теперь ни капельки не хочется. И в Петергоф на фонтаны я ни за что не поеду больше. Хоть бесплатно вези — не поеду!
Бун не поддержал этот культурно-просветительный разговор. Спросил серьезно:
— Ты жалеешь, Тур?
— Чего?
— Что затронул эту компаху?
— Ничуть! — отвечаю храбро. — Еще дед мне приказывал: в стороне не стоять!
— Значит, ничего не жалеешь?
— Жалею, что тебя сюда затащил.
— А еще?
— Еще поход жалко, если сорвется… Ну и двадцать пятое число жалко, если не состоится…
— А еще?
— Чего пристал? Все жалко! Всех жалко!
Бун помолчал. Потом сказал:
— Мне еще Катюшу жалко, если больше не увидимся… И деда твоего я тоже вспомнил. Жалко, что обидел его тогда. Помнишь, он про долг любил толковать, а мы на дыбки вставали. Что за долг? А ну-ка, проверим, долг ли это?
Вода уже до щиколоток дошла. Мне не до проверок было.
— К чему, — спрашиваю, — ты это вспомнил?
— К тому, — говорит, — что с этого все и начинается. Нету долга — есть свобода! Полная! Стопроцентная! Обезьяны пошли чай пить, а мы тонем. Да здравствует обезьянья свобода!
Слышу: голос у Буна на пределе. Сорваться может. Надо его подбодрить.
— Не ной! — кричу. — Нытик!.. То-онем! Карау-ул!.. Вода только ноги замочила. Ты что, ногами дышишь, что ли? Знаешь, что дед тебе бы сказал? Он бы тебе один закон снайперский выложил: если пуля уже летит в тебя, не смей умирать, пока не пошлешь встречную!
Бун успокоился немножко. Так мы друг друга и поддерживали по очереди. Хорошо, что и паниковали мы тоже не вместе, а по очереди: то он, то я.
Помню, я ослабел, когда вода до колен дошла. Там у меня на правой ноге родинка растет. Как только вода доползла до нее, так я и очумел от страха. Точно на кнопку нажали — волю выключили. В голове темно — никаких мыслей. Забегал я по подвалу, как в припадке. Стал воду вокруг расплескивать. Даже Буна не понимал, пока он не поймал меня за руку и не крикнул отчаянно:
— Перестань! А то я сам двадцать пятого против тебя голосовать буду!
— Врешь! — говорю. — Все ты врешь!
Говорю — и не могу узнать свой голос.
— Вру! — согласился Бун. — Это я нарочно… Держись, Тур!
Голова у меня пришла в норму.
— Держусь, Бун!.. Умирать нам рановато…
А вода все ревет. Как я тогда ненавидел эту воду! Так бы и улетел в пустыню, в самое сердце Сахары, чтоб ни единой капельки ни сверху, ни снизу! Поклялся, что и пить ее никогда не буду, даже газированную! Все краны в квартире пробками позатыкаю!
Когда вода до живота добралась, настала очередь Буна. Он скис… Бун не бегал, как я, не дергался. К стене прислонился, глаза закрыл и замкнулся, как покойник. Я его встряхнул за плечи и обругал залпом. Не помогло! Я еще раз. И про группу особого назначения напомнил. Высоко загнул!
— Тащи, — говорю, — Бун! Тащи груз за весь отряд! Тащи за всех, кто проморгал обезьянье царство!
И это не подействовало. Я сменил пластинку.
— Бунушка! — говорю ласково и убежденно. — Дурачок! Да не пропадем мы! Катюша всю школу на ноги поставила — нас повсюду ищут! Милиция поднята по боевой готовности! Комсомольские патрули весь район прочесывают! Мы ведь, считай, тоже уже комсомольцы! Ну, не прошли кое-какие формальности — это не важно! Все равно комсомольцы! Нас в обиду не дадут!
Красиво говорю! Так красиво, что самому не верится! Но не торопитесь! Я еще не закончил свою речь, а за дверью вдруг что-то заскрежетало! Бун глаза приоткрыл. Слышим — голос:
— Есть тут кто? Эй! Отзовись!
Мы закричали, а что — не помню. Помню только, как свет фонарика в глаза ударил. Какие-то незнакомые люди бросились в воду. По подвалу волны заходили.
Но теперь плевали мы на волны! Пусть хоть шторм десятибалльный, пусть хоть цунами — с нами люди! Живем, Бун!..
Речь-то моя красивая в самую точку попала!
Когда нас из подвала на улицу вывели, было уже темно. Весь район новостроек в светлячках-фонариках. Да! Была здесь и милиция! Да! Были и комсомольцы — школьные и даже заводские. Да! И наши были, из нашего пионерского отряда.
И Катюша была. Нас бы и без нее искать стали, но не раньше ночи. А Катюша в пять часов тревогу подняла. С четырех до пяти у кино стояла — ждала, а потом к Ваське Лобову домой пришла. Они Сеню Петровича разыскали и втроем раскачали весь наш район. Всех подключили: и Бориса Борисовича, и Васькиного отца, и толстого майора из милиции.
А Катюша всех подстегивала. Ей говорят: подождать надо, задержались где-нибудь, сами объявятся. А она свое твердит: они никогда не опаздывают, что-то с ними случилось отвр-ратительное…
Что еще рассказать вам? Про обезьян? Они, конечно, топить нас не собирались. Вода сама в подвал прорвалась. Борис Борисович установил это точно. Следствие он почти закончил, и ему наверняка в милицейской школе пятерка за практику обеспечена.
Эта история многих заставила говорить и думать о нас с Буном. Расхваливали за стойкость и выдержку. Расписывали ужасы, которые все-таки не сломили нас.
Говорят, что англичанка, услышав рассказ о наших приключениях, чуть в обморок не упала в учительской. Директор отпаивал ее водой.
Клавдия Корнеевна тоже волновалась по-настоящему. Сначала вроде и ничего, а когда домой вернулась, пришлось «неотложку» вызывать. Сердце. Она и сейчас еще болеет.
Кирилл Петрович — наш учитель по литературе, который скуп на слова, и тот сказал, встретив меня в школьном коридоре:
— Слышал! Слышал! Так, Данилов, и держись в жизни!
Сеня Петрович, увидев меня на следующий день, вынул из наружного кармана черные очки, засунул их во внутренний.
— В разговоре с тобой они мне больше не пригодятся.
Арнольд Викторович сам меня нашел и ничего не сказал. Уважительно подал лист бумаги. Смотрю — рекомендация.
Ну, а наши мальчишки и девчонки, как мухи, вокруг меня порхали: ощупывали, синяки разглядывали. Захотел бы — они б меня дня три на руках носили!
Вы заметили? Я все говорю: меня, мне, будто я один остался. Так оно и есть. Бун-то в больнице! Подхватил все-таки воспаление легких. Из-за его болезни и поход отложили. Он состоялся позже. И комсомольское собрание тоже состоялось. Но об этом я расскажу в следующий раз. Сейчас некогда. Надо Клавдию Корнеевну навестить, а потом побегу в больницу к Буну. Нужно Катюшу подменить.