Буратино. Правда и вымысел…

Глава 14 На нарах

Кто бы знал, какое удовольствие доставило околоточному Стакани известие об убийстве. И не столько само известие, сколько личность подозреваемого. Стакани аж потирал руки в предвкушении. Может быть, он не любил Буратино, а может, его папашу, который доставлял околоточному много хлопот, — неизвестно. Но, выслушав рапорт полицейского, который конвоировал Буратино, Стакани вскочил и забегал по участку, крича:

— Я знал, я знал. Я только его увидел, а сам себе говорю: ну и рожа, не рожа, а рыло какое-то, прости, Господи. Убийца, прямо на лбу так и написано: у-бий-ца! И всякие Ламброзо мне без надобности, слава Богу, двадцать три года в полиции. Вот поглядите на него, — орал Стакани, тыкая в Буратино пальцем, — глаза круглые?

— Круглые, — подтверждали полицейские.

— Уши в разные стороны?

— В разные, — кивали полицейские.

— А нос? Разве же это нос?

— Не нос, — отвечали полицейские.

— Да нет же, судари мои, это нос, самый что ни на есть носатый нос. Нос отъявленного убийцы, убийцы-людоеда.

— Вот тебе и на, — говорили полицейские, — вон как всё оно повернулось то.

— Нет, конечно, это я не в том, так сказать, смысле, чтобы уж совсем людоед, а в смысле фигуральном. А может, и совсем людоед, это ещё неизвестно, — философствовал околоточный, — вот, к примеру: все вы знаете, что за станционным сараем третью неделю дохлая лошадь лежит — воняет. А кто её, по-вашему, обгрыз? По-вашему, собаки бродячие?

— Неужто он? — закрестились полицейские, одному даже плохо стало от такой лошадиной участи.

— Не знаю, может быть, и не он, надо проверить, — продолжал околоточный и, указывая пальцем на учебник математики, который держал под мышкой Буратино, потребовал: — а ну-ка дай мне эту штуку.

Буратино покорно протянул учебник.

— Тэк-с, что это тут у нас? Математика, алгебра и начало анализа, — прочитал синьор околоточный, — это какого такого анализа? Что ещё за анализ? Умника из себя корчишь. Не выйдет, я за тобой давно слежу. Думаешь один раз с крючка сорвался и всё? Нет, дудки-с! — Все больше распалялся синьор Стакани. — Я тут государством и Его Величеством поставлен, чтобы всяких лихих людей и душегубов к ногтю ногтить, — и тут синьор Стакани вдруг подобрел, прямо на глазах, стал мягче, — эх, парень-парень, вот так вот, а ведь я тебя предупреждал: будь хорошим мальчиком, а ты своих одноклассников книжкой глушить, словно они телята какие. Нехорошо. Вот скажи мне, за что ты его так? Ему ведь больно было. Он, наверное, плакал? Ведь плакал?

— Плакал, — согласился Буратино.

— Он, наверное, сильно тебя обидел?

— Сильно.

— Так это твоя книга?

— Моя.

— Так это ты его убил?

— Нет.

— Не ты? — лицо околоточного стало приобретать землистый оттенок, и он начал снова: — А этот самый Бланко перед смертью плакал?

— Плакал.

— Он, наверное, сильно тебя обидел, — глаза Стакани стали вылезать из орбит

— Сильно.

— А книга твоя или нет? — лицо стало абсолютно землистым, глаза вылезли дальше некуда и ус дёргается.

— Моя.

— А убил ты?

— Не я.

— А кто? — сквозь зубы прошипел околоточный.

— Не знаю, не видел.

— Мо-олчать! — заорал синьор Стакани так, что даже привыкшие полицейские струхнули, а он сам мимикрировал из серого в пурпурный. — Молчать, подлец!

И забегал по участку. Запсиховал, размахивая книгой.

— Ты что о себе думаешь? Ты кто такой? Да ты просто — тьфу, — он плюнул в сторону Пиноккио, — он думает, что он что-то. Да я и не таких тигров ломал, они у меня знаешь, как кудахтали, соловьями кудахтали. А ты? Да ты просто конец пищеварительного тракта. Крутого из себя корчит, деятель!

Так ругался синьор околоточный, пока не обратил внимание на книгу, которой размахивал.

— А, — он даже обрадовался, — вот откуда вся зараза. Вот откуда эта крутость у тебя. Из книжек! Я, брат, книжек не читаю, запоры от них, от этих книг. Их одни дураки читают. А умному они без надобности. Про анализы он, видите ли, читает математик.

С этими словами синьор Стакани открыл книгу:

— Так-с, что здесь, интересно, такого пишут, что один ученичок другому башку отбивает. Тэк-с… Дискт… Дисктр… Прости меня, Господи, кто такие слова только придумывает. Джармонто, ко мне!

— Читай, Джармонто, ты грамотный.

— Фунт… Фунтц…

— Какой ещё Фунтц, дурья башка, читай, что большими буквами написано.

— А, понял, — сказал Джармонто, но только тужился, пыхтел и прочитать ничего не мог, наверное, из-за жары.

— Ой, уйди отсюда, балда. Чесноком от тебя несёт, а прочитать не можешь, — кричал на полицейского начальник, а сам подошел к Пиноккио и помахал у него перед носом книгой:

— А ты знаешь, что это такое?

— Знаю, синьор околоточный. Это книга по математике, алгебре и началу анализа.

— Нет, — заявил синьор Стакани и гадостно заулыбался, — нет, это не книга по анализам — это твои кандалы, решётки и арестантская роба. Ибо, — он важно поднял палец, — ибо это улика!

Пиноккио только тяжело вздохнул в ответ.

— Вот вздыхай теперь, как корова, — обрадовался удручённости мальчика околоточный, — Джармонто, в камеру этого убийцу, в одиночку. Полицейский вывел мальчика из кабинета, провёл его по мрачному коридору и втолкнул в тёмную, сырую комнату.

— Ну, ты тут располагайся, отдыхай пока, — сказал он, и, громко хлопнув металлической дверью, ушёл.

А в это время околоточный отдавал приказы:

— Так, ребята, книга, конечно, улика, но нам нужны свидетели. Искать свидетелей всем. Вперёд, ребята, переверните весь околоток, но найдите свидетелей!

И полицейские бросились переворачивать околоток и искать свидетелей.

А в это время достопочтенный синьор шарманщик, не спеша, уселся за стол в одной известной всем харчевне и собирался как следует провести время. Все предпосылки для весёлого времяпрепровождения были налицо. В кармане приятно теплели два с половиной сольдо, а за столом у окна эротично зевала не очень-то мытая дама в драной юбке. Она отгоняла мух, ковырялась в зубах пальцем, в общем, всячески кокетничала и давала понять, что свободна и готова пофлиртовать с каким-нибудь интеллигентным синьором.

Карло заказал пива и стал искать взглядом кого-нибудь, кому он, после того, как станет томно на душе, набьёт морду. И нашёл такого. Это был хлипкий и изрядно поддатой, но достаточно шумный синьор в узких полосатых штанах.

— Не люблю я этих хлыщей-модников, — самому себе удовлетворённо сказал Карло и подумал, что вечер, может быть, удастся.

И не знал шарманщик, что в это самое время, когда он рассматривал полосатые штаны, трактирщик разговаривал с каким-то пацаном, которому он указал на Карло. Не успел старый Джеппетто сделать и глотка, как пацан уже стоял рядом с ним:

— Синьор шарманщик Карло? — наглые глаза пацана изучали Джеппетто.

Что-то неприятное было в этом пацане, что-то тревожное, как будто на нём висела надпись: «Отдых для шарманщика Карло отменяется».

— Уйди, — посоветовал Карло. Он был ещё добр.

— Не могу, синьор Карло, ваш сын в страшной беде. Его схватила полиция, — не отставал пацан.

— Чтоб он сдох, — был лаконичен шарманщик.

— Синьор шарманщик, дело серьёзное, околоточный уже, наверное, его допрашивает, а вы тут пиво пьёте.

— Какой же ты настырный, — удивился Джеппетто и попытался врезать пацану, но тот, как все пацаны, был довольно проворен.

— Что вы машете своими граблями музыкальными, вместо того, чтобы сына выручать, — возмутился Рокко.

— Да уйди ты, надоел, — в свою очередь возмутился Карло.

— Надоел? Ах, вот вы как. Вы ещё пожалеете.

— Я? Пожалею? — засмеялся Карло.

— Пожалеете. Представьте себя лет через десять: вы старый, лысый, без ноги, а, может, и без двух, у вас геморрой и вы мочитесь в штаны, а хлебушка вам никто не принесёт. А всё почему, потому что вы, старый козёл, не хотели сынка вовремя выручить. И внучат своих никогда не увидите.

— Эй, ты козлами-то полегче обзывайся, а то, не ровен час, за козла ответишь, — насупился Карло и начал думать, как бы этого мальчишку поймать и разбить ему его наглую рожу.

— Козёл вы, козёл и есть, если не хотите сына, родную кровиночку, из беды выручить.

— Не козёл я никакой, и сына хочу выручить, только попозже, мне надо отдохнуть, расслабиться, и нога что-то болит.

— Какая там нога у вас ещё болит, деревянная что ли? — насмехался пацан. — Отдохнуть он, видите ли, хочет. Сами-то за пивом вон сидите отдыхаете, да вон на девок непотребных зыркаете, а сынок ваш, умник, на нарах отдыхает, а может быть, даже его прессуют сейчас, показания выколачивают.

— Да уйди ты, гад, надоел, сил моих нет. Чтобы ты сдох. Уйди, по-хорошему ещё прошу, — начинал злиться шарманщик.

— Ладно, — произнёс малец, и Карло даже подумал, что сейчас он уйдёт. Но не тут-то было. — Ладно. Значит так. Ваш сынок Буратино велел передать, что если вы его с нар вытащите, он вам даст десять сольдо.

Карло несколько секунд думал, переваривал услышанное, и в его душе родилось сомнение:

— Что ты мелешь, пустобрёх, откуда у моей кровиночки такие деньги?

— Не знаю, но синьор Пиноккио — человек состоятельный. Это всем известно, кроме вас, строго осла.

— Состоятельный? — спросил Карло и, вспомнив последние события, начал соглашаться с общеизвестным фактом: и жратва у пацана моего дорогая завелась, и монеты находились.

— Состоятельный-состоятельный, — подтвердил Рокко, — это все знают.

— Хорошо, — после некоторых раздумий сказал отец, — только пусть даст мне сначала задаток в пять сольдо.

— Вы, я не пойму, что ли совсем дурак. Ну, как же он вам даст, если его легавые приняли час назад и сейчас он на стене в камере надписи царапает. Откуда он их возьмёт?

— Ну, если так, — задумчиво сказал Карло и тут же добавил: — Тогда я завтра пойду схожу. Поговорю с околоточным.

— В вашем одноногом теле стыда ну ни капли нету, — укорял его мальчишка.

— Завтра, я сказал, — не уступал шарманщик.

— Ну, ладно, чёрт с вами, — разозлился пацан, — сбегаю я к Буратино. Может, он найдёт способ передать вам ваши поганые пять сольдо.

— Ну, так беги, — облегчённо произнёс Карло, чувствуя, что вот-вот избавится от этого хулигана, — и без денег не приходи.

А в это время полицейские тащили в участок свидетелей, всех без разбора. Среди свидетелей были личности весьма колоритные: например, цыганка с подбитым глазом и небольшой кувалдой. На вопрос: «Где взяла кувалду, дура?» она отвечала: «Позолоти ручку, ягодный ты мой, всю правду скажу, что было и что будет открою…» Дальше шли: злой, как чёрт, кучер, не понимающий, за что его забрали, два иностранных моряка, по-нашему не понимающих ни бельмеса, но достаточно драчливых. Сюда же попала цыпочка из заведения мамаши Трези, она всё время охала и подносила к носу флакон с духами. И завершал список свидетелей кочегар Пьетро, он был в форменных ботинках, в кителе и в фуражке, но при этом в кальсонах и сильно пьян. Пьетро ковырял в носу, шатался и через определённые промежутки времени произносил:

— У-у-у, чух-чух-чух, поезд отправляется. Чтоб вас всех затошнило, как меня сейчас тошнит.

Синьор околоточный, глядя на всех этих людей, а также ещё на добрый десяток свидетелей, был сначала обескуражен, а потом заорал:

— Что такое? Кто эти люди?

— Свидетели, ваше благородие, — отрапортовал полицейский.

— Свидетели? Они свидетели чего? Иеговы что ли? — орал околоточный. — Что здесь за бордель?

— Не могу знать, может, и Иеговы. А бордель у нас здесь часто бывает, — не смутился полицейский.

— Постойте, — насторожился околоточный, прислушиваясь к каким-то подозрительным и довольно неприятным звукам, — это что он делает? Вот тот, в кальсонах, в углу?

— Блюёт-с, — отрапортовал полицейский, — по причине пьянства-с, синьор околоточный.

— Всех вон отсюда, — побагровев, заорал Стакани. — Вон! Отберите у цыганки кувалду и вон!

Полицейский отобрал у цыганки кувалду и на требование позолотить ручку дал ей в морду так, что она вылетела из участка. За нею стали вылетать и все остальные неудавшиеся свидетели. Вот только с кочегаром пришлось повозиться. Этот пьяный и изрядно облёванный субъект своими сильными руками вцепился в прутья решетки и на все попытки оторвать его от них только орал:

— Вагоны не расцеплять! Поезд отправляется! Вагоны не расцеплять, это нарушение инструкций.

И с трудом, но все-таки оторвав его от решетки, трое полицейских поволокли синьора кочегара к двери. А тот продолжал орать:

— У-у, чух-чух-чух. Станцию Порт поезд проследует без остановок.

Полицейские, наконец, выбросили его из участка и стали слушать своего начальника, который всё ещё злился и орал:

— Я кого вам сказал привести? Кого? А вы кого привели? Я просил привести свидетелей преступления, а не всякую пьяную шушеру. Или вы не видите разницу между свидетелем и облёванным кочегаром? Или вам не нравится ваша работа? Кому не нравится — шаг вперёд.

Всем нравилась, никто не шагнул.

— Так вот, — продолжал околоточный, — этот, как его там, Руджеро что ли, сказал, что многие мальчишки из класса присутствовали при убийстве. Вот кого надо было сюда тащить, а не кочегара без штанов, от них, от этих кочегаров, вон только блевотина в углу, а мне показания нужны. Ясно вам, ослы?

— Так точно, — отвечали полицейские.

— Ну, раз ясно, идите и найдите мне тех мальчишек, которые видели убийство. Хоть всю ночь ищите и даже не надейтесь на сверхурочные.

Полицейские ушли, а сам синьор околоточный сел писать «дело» об убийстве.

Он писал его грамотно, со знанием вопроса, и почти не сомневался, что всё будет в порядке и этим крысам из управления не к чему будет придраться. А к чему тут придерёшься: околоточный Стакани сам, без привлечения сил из управления, раскрыл убийство. Все скажут: а этот Стакани не промах, что он там делает в этом грязном околотке, не пора ли его перевести в управление, на должность дознавателя. Чего там дознавателя, на должность следователя, а может быть, даже по особым делам.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. И мечты синьора околоточного испарились с появлением полицейского Алисандро, который должен был привести труп:

— Где ты шляешься? Все работают, а он прохлаждается? — беззлобно спросил его благородие, увидев Алисандро. — И бричку, опять же, забрал.

— Никак нет, не шляюсь и бричку брал для дела.

— Чёрт с ней, с бричкой. Ты труп привёз? Предъяви его мне для осмотра тела и лети за родственниками убиенного для опознания.

— Предъявить труп не могу-с, — ответил Алисандро.

— Что такое? — насторожился околоточный. — Почему не можешь? Ты ведь за трупом ездил?

— Предъявить труп не могу-с, ввиду отсутствия оного, — заявил полицейский.

— Что за бред, мальчишка же сказал, что тебе бричка нужна, чтобы доставить труп. Ты же за трупом ездил.

— Так точно, за трупом.

— Так ты что, балда, труп потерял что ли? — спросил околоточный, чувствуя, как дело об убийстве рассыпается на глазах, какое же это дело об убийстве, когда нет трупа.

— Никак нет, не потерял, — обиделся Алисандро, — что я болван какой-нибудь трупы терять?

— А где же он?

— Доставлен в больницу.

— Вот говоришь, что ты не болван, а сам болван из болванов. Ну, зачем ты труп в больницу доставил? Его же надо в морг или в судмедэкспертизу. Вот скажи мне, зачем ты труп в больницу доставил?

— Так он настоял.

— Кто настоял?

— Так труп и настоял. Я его к вам вёз, а он мне и говорит: «Дяденька полицейский, а куда мы едем?». А я ему говорю: «Молчите, труп, вам разговаривать не положено, а едем мы в участок». А он мне говорит: «А я не хочу в участок, у меня голова болит. Мне в больницу надо». А я ему: «Это пусть синьор околоточный решит, болит у трупа голова или нет». А он мне: «А тогда я сейчас сбегу». Ну, тут мне его жалко стало, и я его в больницу-то и отвёз. Вот доктор бумагу дал, — сказал Алисандро и протянул околоточному бумагу. Это была справка от врача, в которой говорилось о том, что такой-то мальчик был принят от полицейского в приёмный покой с симптомами сотрясения мозга.

Прочитав эту бумагу, околоточный понял, что плакало его убийство, а вместе с ним кресло в управлении и чин дознавателя. Стакани вздохнул и грустно спросил:

— А что за пятна у тебя на рукаве?

— Так блевал, — ответил Алисандро.

— Кто блевал?

— Да труп блевал, всю бричку заблевал, пока я его до больницы довёз.

— Уйди отсюда, — устало произнес околоточный и захлопнул папку с надписью «Убийство», — уйди, чтобы глаза мои тебя не видели. Иди бричку чисть.

И стало грустно синьору Стакани, даже тоскливо, и захотелось ему сильно выпить или допросить кого-нибудь, чтобы зубы повылетали.

— Э-хе-хе, — вздохнул он, — только что было у меня убийство, и улика, и убийца. А теперь что? Только нанесение тяжких телесных повреждений. Вот если бы этот негодяй сдох, как всё было бы хорошо.

Околоточный подпёр кулаком голову и запел грустную песню. Эту неаполитанскую песню поют до сих пор, но раньше она звучала несколько иначе:

Скажите, девушки, подруге вашей:

Её поймаю, ноги обломаю.

Я эти ноги в зелёный цвет покрашу,

Пусть дуре будет стыдно, что зла была со мною.

Без ног-то дурочка сговорчивее будет,

А то вчерась прождал её напрасно.

А может, ноги покрашу ярко-красным,

Пусть знает милая, люблю её я страстно.

Петь околоточный любил и умел, он знал много песен, допел бы и эту до конца, но тут его подчинённые стали приводить свидетелей, и синьор Стакани прекратил петь, так как занялся своим непосредственным делом, а именно: стал снимать показания.

А рыдающие свидетели юного возраста стали прибывать в больших количествах, причём почти все с родителями, которые от серости своей не осознавали своего гражданского долга перед судебно-процессуальной системой и всячески цеплялись к полицейским:

— За что же вы его, моего ребёночка, забрали? — причитали родители. Он ведь не со зла, а по глупости малолетней.

— Он свидетель, — пытались пояснять полицейские.

— Так говорю, он же не со зла, — твердили родители, — а так он добрый, анадысь и картошку прополол. Уж вы его отпустите.

— Отпустим, — обещали полицейские, — только снимем показания.

— Зря вы волнуетесь, — продолжали ныть родители, — а мы бы уж сами показания сняли, отеческой рукой не так обидно.

Это всё ужасно злило околоточного. И тупые родители, и не менее тупые, рыдающие дети. И, не выдержав, синьор Стакани заорал своим полицейским, чтобы всех родителей гнали вон. Полицейские молча переглянулись, мол, чудит наш орёл, и тут же выгнали всех родителей на улицу. А злой Стакани оглядел оставшихся детей и, ткнув в одного ручкой, приказал:

— Эй, ты, с немытыми ушами, ко мне.

Вздохнул, открыл дело и начал снимать показания.

А в это время Рокко Чеснок уже стоял под зарешеченным окном камеры, где сидел Буратино, и орал:

— Буратино, Буратино!

— Не ори ты так, а то вся полиция города сбежится, — отвечал ему приятель из-за решётки.

— А твой папаша козёл, оказывается.

— Рокко, не будь банален. Что он тебе сказал?

— Он сказал, что, пока не дам ему пять сольдо, он своего зада из трактира не вынесет.

— Если ты дашь ему пять сольдо, он не вынесет своего зада из трактира двое суток как минимум.

— А что же делать?

— Не давать ему денег, пока не придёт сюда.

— А когда придёт?

— Тогда дашь ему, если меня выпустят, а сначала только покажи, что они у тебя есть.

— Так у меня их нет.

— Я знаю, — сказал Буратино и замолчал, он стал думать: открыть ли Рокко секретное хранилище денег и ворованных вещей или нет. Но выбора у него не было, и он произнёс: — Беги ко мне домой, залезь на чердак, там в огороде лестница припрятана. На чердаке, на третьей стропилине, в углу слева деньги припрятаны. Возьми десять сольдо и беги за отцом.

«Хотя вряд ли это поможет», — думал наш герой, ещё не зная, что Бланко жив и в эту минуту яростно отбивается от врача и двух медсестер, пытающихся сделать ему укол.

Уже стемнело, когда Рокко залез на чердак, где споткнулся об какой-то хлам и чуть не расшиб голову. Тем не менее, деньги на стропилине он нашёл и присвистнул от удивления, когда пересчитал их, денег было немало. Парень по-честному взял десять сольдо, а остальные положил на место и бегом рванул в трактир за папой Карло. Бежал, торопился, аж запыхался, а всё напрасно.

Народу в трактире прибавилось, и в заведении царила непринуждённая, но весьма душевная атмосфера. Особенно понравилась Чесноку полуголая тётка, сидевшая за столом, за которым пили четверо матросов. Тётка в трактире была, а вот Карло не было.

— Вот сволочь, — раздражённо произнёс мальчишка, и, несмотря на то, что ему очень хотелось узнать, что делает эта голая баба уже под столом и чем всё это кончится, он всё-таки вышел на улицу с чётким намерением найти Карло. — Вот козёл, так козёл, — раздосадовано сказал Рокко, стоя в круге света от небольшого и тусклого фонаря, который висел над трактирной вывеской. — Вот где теперь искать этого козла?

И тут мальчишка увидел в темноте какую-то бесформенную кучу. Он подошёл поближе, готовый в случае чего дать дёру, и опознал тело Карло, а рядом валялась его деревянная нога.

— Эй, синьор Карло, чёрт бы вас драл, — пнул Чеснок лежащего, — что с вами?

— Меня избили, — пьяно заскулил тот, — моей же ногой.

— Кто же вас так? — без тени сострадания спросил Рокко.

— Один мерзавец, а с виду приличный, штаны полосатые носит, денди хренов.

— Синьор Карло, вы идти-то можете?

— Мальчик, дай мне что-нибудь выпить, может быть, и смогу.

— Выпить? — зло переспросил Чеснок. — Вот тебе выпить.

И Рокко что было силы пнул Карло в рёбра. Пнул и пошёл к участку, злой, как собака, и усталый.

Только к утру околоточный отпустил последнего свидетеля со словами: «А ну пошёл вон отсюда, щенок! Не помнит он, видите ли, не знает, не видел». Свидетель тут же сбежал, а синьор Стакани устало протёр глаза, отхлебнул чаю и начал перечитывать дело. А дело было страсть какое запутанное, а свидетели, сволочи, врали кто во что горазд: одни говорили, что у Буратино были сообщники — пятеро взрослых мужчин. Бред какой-то. Другие говорили, что не было никаких сообщников. Третьи уверяли, что были, но всего трое. Четвёртые говорили, что ничего не помнят. И даже был один, который уверял, что потерпевший Бланко пытался с разбегу боднуть головой подозреваемого Пиноккио, а тот всего-навсего закрылся книгой — отчего всё так и вышло.

— Боже мой, Боже мой, и вот эту чушь я должен отвести в прокуратуру, — сокрушался синьор околоточный, он страшно хотел спать, есть и помыть ноги. — Что обо мне подумает помощник прокурора? Конечно, он подумает, что я осёл.

И тут пришёл полицейский, которого синьор Стакани посылал узнать, не умер ли потерпевший, и окончательно развеял остатки дела.

— Ну, что, он не умер? — спросил околоточный с надеждой.

— На сей счёт ничего неизвестно доподлинно, — отрапортовал полицейский.

— В каком смысле неизвестно, болван? Человек, знаешь ли, либо умер, либо нет. Ты его видел?

— Никак нет. Вчерась, по прибытии в больницу, потерпевший лягнул доктора, укусил другого медработника при попытке оказания помощи и скрылся в неизвестном направлении, то есть домой.

— А у тебя ума не хватило к нему домой сходить?

— Сходить к потерпевшему домой у меня завсегда ума хватит, но дома его нет тоже, так как отец отправил его к бабке на ферму ещё в ночь картоху выкапывать.

— А что отец? — спросил синьор Стакани, понимая, что этот вопрос уже лишний.

— А отец про вчерашнее убийство сына даже ничего не слышал, отчего стал лаяться «дураком», за что получил дубинкой по спине.

— Понятно, — сказал околоточный, и ему действительно всё стало понятно — дело об убийстве рухнуло окончательно, — давай-ка приведи ко мне задержанного.

Полицейский привёл заспанного Буратино и усадил его перед столом околоточного. Они долго смотрели друг на друга: один красными от перенапряжения глазами, другой — опухшими от сна. Причём мальчик вёл себя спокойно, но Стакани считал, что тот ведёт себя вызывающе. Посему играть с задержанным в гляделки синьор околоточный не собирался, поэтому начал:

— Ну что?

— Что-что? — парировал Буратино.

— Не придуривайся, ты знаешь, о чём я.

— Полагаю, вам лучше известно — о чём вы.

«Какой наглец, нервы просто железные у сопляка. Надо взять его на контроль, он мне ещё много крови попортит», — подумал Стакани и сказал:

— Будешь говорить или будем играть в вопросы-ответы?

— Могу и поиграть, — произнёс Пиноккио, — вот, к примеру, вопрос: висит груша — нельзя скушать. Что это такое?

— Молчать, — синьор Стакани так треснул кулаком по столу, что стакан с чаем подпрыгнул. Хорошо, что не перевернулся, а только слегка расплескался и причём на «Дело об убийстве», — молчать! Вопросы здесь задаю я, скотина носатая. Запомнил?

При этом синьор Стакани так вылупил свои глаза на мальчишку, что тот даже испугался, как бы они не полопались.

— Запомнил, — произнёс Буратино, стараясь успокоить его благородие, — я всё запоминаю с первого раза, у меня память хорошая.

— Мне плевать на твою память. Отвечать, что ты запомнил?

— Я запомнил, что вопросы здесь задаёте вы.

— Правильно, — несколько утихомирился околоточный.

— А это потому, что вы ответа не знаете. Это все люди так, когда ответа не знают, начинают сердиться и кричать, что вопросы здесь задают они, — спокойно рассуждал Пиноккио, сидя на стуле и раскачивая ногами.

— А вот и нет, ответ-то я знаю, — злорадно произнёс его благородие, — не один же ты умный, бывают люди и не глупее тебя.

— Да что вы говорите? — не поверил Буратино. — А раз вы знаете ответ, так чего же тогда орёте, как резанный, что вопросы здесь задаёте вы. Сказали бы спокойненько ответ, и была бы ваша очередь задавать вопросы. Вот и отвечайте, раз знаете отгадку.

Полицейский, стоявший за спиной у Буратино, снисходительно хмыкнул, даже он знал отгадку на такую простую загадку, а уж его благородие тем более, не дурак же он какой-нибудь. И синьор околоточный тоже улыбнулся, и тоже снисходительно:

— Так ты говоришь, что такое: висит груша, нельзя скушать?

— Ну, да, висит. И что же это? — улыбнулся Буратино.

— Так это любому ослу известно, — вставил полицейский из-за спины Пиноккио.

— Ну, так что же? — взглянул на него Буратино.

— Даже смешно говорить, — сказал околоточный.

— И всё-таки? — не отставал Буратино.

— Это, — синьор околоточный навалился на стол всем телом, его лицо приблизилось к лицу Пиноккио, в глазах Стакани искрилось превосходство интеллекта, и его губы кривила насмешливая улыбка, — это тётя Аграфена повесилась.

Он снова откинулся на спинку кресла с видом триумфатора и был безмерно удивлён, когда наглый пацан, язвительно улыбнувшись, произнёс только одно слово:

— Не-а.

— Что значит «не-а»? — насторожился околоточный.

— Это значит, что ответ неверен.

— Ты тут, знаешь что, дурочку-то не гоняй, эта загадка всем известна. Я назвал правильный ответ. Так что, брат, научись признавать поражения.

— Может, мне и надо научиться признавать поражения, да только не в этом случае, — продолжал наглеть пацан, — потому, что вы назвали неправильный ответ.

— А какой же правильный? — ехидно спросил околоточный.

— А правильный звучит так: это электрическая лампочка с вольфрам-молибденовой нитью накаливания.

— Дурь какая-то, — заявил околоточный, видя, как его подчинённый за спиной у мальчишки пытается скрыть ухмылку. Очень эта усмешка не понравилась его благородию. Где это видано, чтоб какой-то сопляк утирал нос офицеру в присутствии его подчинённых. — Дурь какая-то, ты, наверное, её сам придумал.

— Нет, не придумал, — продолжал упорствовать мальчишка, — это в книжке по физике написано. В каждом электрическом фонаре есть лампочка. Кстати, а вы знаете, что такое физика?

— Молчать! — в который раз заорал синьор Стакани. — Молчать, подлец! — и тут же обратился к конвойному: — А ты что лыбишься? Круго-ом, марш!

Полицейский, испугавшись такого поворота дела, покинул кабинет, а его благородие подбежал к мальчику:

— Умный, значит, да? — его усы топорщились, и плешь вспотела. — Ты у меня ещё попляшешь, ты у меня похлебаешь ещё баланды.

Но Буратино плясать не собирался и баланду хлебать тем более. Мальчик уже обо всём знал. О том, что Бланко ещё вечером уехал в деревню, ему крикнул Рокко рано утром.

— Вы знаете, — заявил Пиноккио, — танцор из меня так себе. Никудышный, можно сказать, танцор. И пою я плохо.

— Попляшешь-попляшешь и ещё как запоёшь, — злорадно говорил околоточный, потрясая делом об «убийстве» перед носом мальчугана — может быть, здесь и не убийство, но уж хулиганство точно. И свидетелей аж четырнадцать человек. А это два месяца тюрьмы. И из гимназии тебя, гада, исключат, чтобы ты поменьше умничал, а то повыучат физик своих с лампочками накаливания, грамотеи.

— Но это ещё надо доказать, — с оттенком неуверенности произнёс Буратино.

— А я постараюсь, можешь не сомневаться, — обрадовался неуверенности мальчика околоточный.

— А зачем вам это? — удивился Буратино. — А зачем вам это нужно? Неужели вам охота возиться?

— Нет, не охота. Возиться не охота. А вот тебя, подлеца, прищучить очень даже хочется.

«А ведь и вправду не отцепится, — подумал Буратино, — наверное, зря я его так сильно разозлил. Ой, как из гимназии вылетать неохота». И тут Пиноккио вспомнил про маленький козырь, который ночью ему закинул в камеру Рокко: у парня в кармане лежали десять сольдо. «Ладно, — подумал Пиноккио, — попробуем этот вариант», и произнёс:

— А знаете, синьор околоточный, накажите меня иным способом.

— Каким ещё? — заинтересовался его благородие.

— Вот десять сольдо, — Буратино достал из кармана два пятака, — заберите их у меня, вот и всё наказание. И вам хлопот меньше, и мне будет очень обидно. Я их, можно сказать, всю жизнь копил.

Околоточный опять вытаращил глаза и завращал ими, как хамелеон, в разные стороны, выражая безграничное возмущение.

— При исполнении? — зашипел он.

— Я не хотел вас обидеть, — ответил Пиноккио.

— При исполнении, — продолжал шипеть околоточный, — должностному лицу?

— А что здесь такого, дружеский презент.

— Нет, взятка, подлец.

— Вознаграждения за старания.

— Я — офицер. А ты…

— А я вам в долг даю.

— В долг? — тон околоточного сразу поменялся. — А с чего ты взял, что я возьму у такого подлеца в долг?

— И всё-таки, я настаиваю, — произнёс Пиноккио, аккуратно сложив монетки стопкой перед околоточным, — умные люди должны помогать друг другу. Нас не так уж много под этим небом.

— Ну ты это… Того… Не очень-то… — как-то неуверенно произнёс околоточный. — Я тебя насквозь… Ишь, деятель.

— Тем более это не взятка какая-то, а знак дружеского расположения.

— А ты мне в друзья не набивайся. И знак твой — дрянь, — испепеляя Буратино взглядом, сказал Стакани. — Где же ты видел, подлец, такие знаки. Мне просто смешно.

С этими словами околоточный сгрёб монеты себе в стол и произнёс:

— Идите, синьор Пиноккио Джеппетто, идите в гимназию и учитесь, как следует. И чтобы мне без фокусов. Я за вами слежу. Вот ваша книга.

— Спасибо, синьор околоточный, — обрадовался мальчик, хватая книгу, — надеюсь, у вас не будет повода быть мною недовольным. Только вот дельце-то моё замните.

— Иди в гимназию, — сухо сказал околоточный.

Когда мальчик вышел, его благородие тяжело вздохнул, взяв в руки «Дело об убийстве», облитое чаем, и уже хотел было бросить его в ведро, но передумал, и сел писать бумагу о завершении дела ввиду отсутствия состава преступления. На всякий случай, мало ли что дальше будет, как оно всё сложится.

А Буратино побежал в школу и еле успел на урок. А школа вчерашним событием только и жила, мальчишки собирались кучками и шептались. Особенно выделялись те, кто мог рассказать что-нибудь об ужасах ночного допроса в околотке. Ну, а тех, кто присутствовал на берегу моря, остальные и вовсе слушали с открытыми ртами. Они собирали вокруг себя толпы мальчишек и под огромным секретом рассказывали им:

— А синьор Буратино — отчаянный малый, ух, не хотел бы я быть его врагом, убьёт — даже не поморщится.

— Так не убил же, Бланко-то жив, — замечал кто-нибудь из слушателей.

— Может, и не убил, — соглашались рассказчики, — но хотел, это точно. Может, он первый раз убивал, а у него ещё навыка нет, ударчик ещё не отработан, а характер уже есть. Решил убить — начинает убивать, и никто его не остановит.

— А банда у него какая! — восхищался другой свидетель. — Смотреть страшно — головорезы величиной со шкаф.

— Я это тоже отметил, когда они крутили ухи дружку Бланко. Даже сам синьор Буратино их отогнать не мог.

— А морды у них — ужас, а сами под два метра. Где их синьор Буратино только нашёл?

— А что вы его «синьор» да «синьор» называете? — удивлялись слушатели.

— Так он всем велел себя так называть, а кто не назовёт — тому кранты, — сказал первый свидетель.

— Ага, — соглашался второй, — вон Бланко его синьором не назвал, и что вышло — математикой по башке до крови, еле выжил.

— Хорошо, что мы больше этого зверя не увидим, — дрожали от страха мальчишки, — теперь, как на него уголовное дело завели, из гимназии его отчислят.

— И слава Богу, а то жутко с ним в одном классе сидеть. Кто его знает, что в его деревянную голову взбредёт?

— А вдруг он мстить будет? — высказал предположение один из учеников. — За то, что вы на него показания в полиции давали.

— Кто давал? Кто давал? — накинулся на него один из свидетелей чуть ли не с кулаками. — Ты что такое говоришь, дурак? По уху хочешь? Я — могила. Полицейские из меня ничего не вытянули. Я всё врал.

— И я всё врал, — говорил второй, бледнея.

— А я вообще сказал, что Бланко сам на книжку налетел, — заявил третий.

И в это мгновение дверь гимназии открылась, и на пороге появился Он. Спокоен, немного ленив и даже вальяжен, и по-прежнему носат. Обведя всех учащихся вовсе незлым взглядом, он спокойно поздоровался:

— Привет, ребята.

— Здорова, — не подумав, ляпнул кто-то и тут же осёкся.

— Здравствуйте, синьор Буратино, — быстро сориентировался другой, и все тут подхватили: «Здравствуйте, синьор Буратино».

Под их красноречивыми взглядами Пиноккио прошёл в свой класс и достал из мешка книгу, которую все присутствующие в классе узнали. Ощущая на себе взгляды, полные самых разных эмоций, Пиноккио спросил:

— А что вы так на меня смотрите? Или у нас первый урок не математика?

— Математика-математика, синьор Буратино, — недружно загалдели одноклассники, а некоторые зашептались, — у него всё схвачено, и полиция тоже.

— Это точно, хоть весь класс перережет, его всё равно отпустят, — так же шёпотом отвечали другие.

И тут прозвонил звонок, и мальчишки разбежались по своим местам. В класс вошёл учитель и первым делом взглянул на Буратино:

— Вас, я вижу, отпустили? На каком основании?

— Ввиду отсутствия состава преступления, — встал и ответил Пиноккио.

— Вот как? — удивился учитель. — Впрочем, это не моё дело.

И урок начался. После уроков Буратино побежал домой. Ему не терпелось рассказать всю эту историю Говорящему Сверчку. И тот с удовольствием выслушал всю эту историю. А потом после некоторого раздумья сказал:

— Хорошо.

— Что хорошо? — уточнил Буратино.

— Хорошо, что всё обошлось — это, во-первых, а во-вторых, хорошо, что это всё случилось. Теперь ты приобрёл репутацию, а она дорогого стоит.

— Я тоже так думаю, — согласился Пиноккио, — теперь меня будут уважать, и никто не будет называть меня носатым.

— Причём здесь «носатый», дело не в этом. Дело в том, что твоё слово теперь будет иметь вес. Слухи об этом происшествии распространятся по городу. И ты станешь значительной фигурой на подростковом, конечно, уровне. И самое главное — ты установил контакт с полицией. И, в довершение ко всему этому, ты обзавёлся коллективом.

— А ещё у меня есть друг, которому я могу доверять, — добавил Буратино.

— С доверием я бы не спешил. Доверие — дело тонкое.

— Почему?

— Потому что никому и никогда нельзя доверять на все сто, — нравоучительно сказал Говорящий Сверчок.

— Но ведь Рокко Чеснок…

— Помолчи и послушай сначала. Вот ты говоришь, Рокко Чеснок такой-сякой-хороший, а ведь, по сути, ты его ещё не знаешь. Сколько вы с ним знакомы?

— Ну, немного. Но из того, что я узнал о нём, мне ясно — он парень что надо, в беде не бросит. И, наверное, не продаст.

— Вот именно, «наверное».

— Но ведь он мне помогал, когда я оказался в беде.

— А чего ему это стоило?

— Ну и чего же? — спросил Буратино.

— Да ничего. В том-то и дело. Ну, не поспал он одну ночь, зато сколько полезного узнал о тебе.

— Чего же он такого узнал?

— Он узнал, что у тебя есть деньги, он узнал, где ты их хранишь. Не сомневаюсь, что он видел товар. Если этот парень теперь пораскинет мозгами, может и догадаться, откуда у тебя всё это.

— Да, — растерянно произнёс Пиноккио, — я об этом не подумал.

— Первый признак молодости — отсутствие привычки думать. Раздумье — прерогатива стариков, — со вздохом сказал Говорящий Сверчок.

— И что же теперь делать? Думать?

— Думать уже поздно.

— Мне кажется, — сказал Буратино, — Рокко на меня не донесёт.

— Конечно, не донесёт. Судя по всему, не такой уж он и дурак. Голову даю на отсечение, что он у тебя даже не своровал ничего. Но тем-то он и опасен, что не дурак. Он о тебе теперь очень много знает, а информация, дружок, великая сила. Ничто не стоит так дешево и может обойтись нам так дорого, как информация.

— Вы меня пугаете, синьор Говорящий Сверчок. Что же мне делать? Неужели надо порвать с ним отношения?

— Нет, тебе всегда будет нужен умный и сильный помощник.

— Это точно. Тем более что Рокко мне кажется хорошим и честным парнем. И не трус к тому же, — твёрдо заявил Буратино, — он не бросил меня в трудную минуту.

— Твой юношеский максимализм и идиотский инфантилизм мешают тебе трезво глядеть на вещи. Откуда ты знаешь, что он честный? Ты же не проверил — взял ли он деньги с чердака или нет.

— А я проверю.

— Вот и проверь.

Пиноккио несколько секунд молчал, не решаясь ни сказать что-нибудь, ни сделать. И, наконец, произнёс:

— Не хочу проверять.

— А знаешь, почему не хочешь? — улыбнулся Говорящий Сверчок.

— Почему?

— Боишься. Боишься разочароваться в своём новом друге.

— Может, и так, — неуверенно ответил Буратино, прекрасно понимая, что так оно и есть.

— Так вот, дурень. Лучше разочароваться здесь и сейчас, чем в ситуации, когда от твоего дружка будет зависеть твоя судьба, а может, даже и жизнь. Так что иди, иди и всё как следует пересчитай. И только тогда мы будем знать, что за человек твой друг Рокко Чеснок.

Буратино молча обдумывал слова насекомого и соглашался с его доводами. Говорящий Сверчок, как всегда, был прав. Наконец, он тяжело вздохнул и, несмотря на то, что душа у него к этому не лежала, всё-таки полез на чердак. Когда Пиноккио поставил ногу на первую перекладину лестницы, он подумал: «Рокко не мог у меня ничего своровать, он — честный парень». Но с каждым движением вверх какая-нибудь мерзкая мыслишка выскакивала из тёмных глубин души: «А может, Говорящий Сверчок прав? А может, я слишком доверчив? А может, Рокко не так прост?» Мальчик гнал от себя этих демонов, произнося как заклинание: «Он — единственный, кто не сбежал, он — единственный, кто попытался помочь».

Вот так, борясь с самим собой, Буратино забрался на чердак и начал считать свои сокровища. Сукно было на месте, перчатки тоже. И, считая их, Пиноккио подумал, что будь он на месте Рокко, он прихватил бы себе одну пару, уж больно перчатки были замечательные, такие приятные на ощупь и такие изысканные, что весь их вид буквально требовал: «своруй нас, мы такие мягкие, мы будем тебе к лицу, с нами ты будешь точно граф». Но перчатки были все на месте. И тогда Буратино, переведя дух, запустил руку на стропила, туда, где лежали деньги.

Говорящий Сверчок даже вздрогнул от неожиданности, когда сияющий Буратино влетел в дом и заорал:

— Синьор Говорящий Сверчок, всё цело, всё до сольдо. Это говорит о том, что Рокко — честный и порядочный человек.

— Прежде всего, — сдержанно ответило насекомое, — как я упоминал выше, это говорит о том, что твой Рокко — не дурак.

— Вот! — радостно воскликнул Буратино. — Храбрый и не дурак. Вот какой у меня есть друг. Вот как мне повезло!

— Голова у тебя деревянная, тяжёлая, но пустая, — сказал Говорящий Сверчок.

— Это почему? — спросил Буратино и даже не обиделся.

— Потому, что храбрые и умные люди очень опасны. И из них никогда не выходят хорошие друзья.

— Почему это из них не выходят хорошие друзья? — не поверил Пиноккио. — Мне так очень нравятся храбрые и умные.

— Это потому, что ты — болван. И, вообще, ты начинаешь меня раздражать своими щенячьими восторгами. Неужели ты не понимаешь, что иметь при себе умного и храброго друга очень утомительно. Вот, к примеру, Джузеппе — трус и дешёвка, с ним всё ясно. Манипулировать таким человеком легко и просто, надо только чуть припугнуть. Или братья, тупые и храбрые, как следствие — преданные. С ними тоже работать одно удовольствие. А вот как быть с умным и сильным? Обмануть его нельзя, запугать тоже. Вывод — придётся с ним считаться. А если он ко всему этому ещё и самолюбив. Что тогда?

— Ну и что же тогда? — спросил Пиноккио.

— Тогда жди беды. Умный всегда найдёт способ избавиться от тебя, если ты не найдёшь способ избавиться от него. Тем более что два умных и сильных в одном коллективе уживаются очень плохо. Два тупых — легко. Два трусливых — отлично. А два умных и смелых — ну никак, потому что они всегда будут выяснять, кто из них главнее. Можно только догадываться, чем кончится их сосуществование.

— И чем же оно кончится? — поинтересовался Буратино.

— В лучшем случае — они разбегутся, а в худшем — один другого съест.

— Грустные вы вещи говорите, синьор Говорящий Сверчок. Мне от вашей мудрости иногда жить на этом свете не хочется, — печально сказал наш герой.

— Так в чём же дело? Купи мыло, срежь бельевую веревку и вперёд.

— А как же тогда кареглазка?

— А кареглазку подберёт другой, у кого соплей поменьше.

— Ну, нет, — оживился Буратино от одной мысли, что кареглазкой может владеть другой.

— Тогда прекрати ныть и давай думать о будущем, тем более что перспектив на будущее у нас никаких. Я, конечно, имею в виду ближайшее будущее.

— Почему это у нас никаких перспектив? — Пиноккио даже обиделся. — Мне казалось, что у нас всё отлично. И коллектив у нас есть, и влияние, и денег полно.

— Денег полно? — саркастично переспросил Говорящий Сверчок. — Вакуума у тебя в башке полно, а не денег. И одежды у тебя нету.

— А это что, не одежда что ли? — удивился Пиноккио, оглядывая свои штаны.

— Это — не одежда, это — рубище, это — лохмотья, это — дерюга, это — общежитие для вшей. В общем, что угодно, но не одежда. Или твоя кареглазка недостаточно дала тебе понять это?

— В общем, достаточно, — вспомнил Пиноккио, почесав затылок.

— А ты знаешь, сколько стоят только одни полакированные штиблеты?

— Нет.

— Тридцать сольдо.

— Мамочки!

— А приличный костюмчик?

— Ой, вы мне даже и не говорите, — взмолился Буратино.

— Скажу, сольдо пятьдесят, а то и шестьдесят.

— Ой!

— А шляпа, а носки, а рубашка, а галстук, а бельё, наконец?

— Где же взять столько денег? — схватился Пиноккио за голову.

— А ведь рубашка, носки и бельё понадобятся не в единственном экземпляре.

— Наверное, мне никогда не видеть кареглазку в своих объятиях? — грустно произнёс Буратино.

— А одеколоны?

— Ох!

— Прекрати ныть. И давай думать, как раздобыть денег, много денег!

— А как же их раздобывают?

— Ну, один способ тебе уже известен. Хороший способ.

— Больно страшный, — вставил Пиноккио, — и тяжёлый к тому же.

— Хороший способ, — продолжало насекомое, не обращая внимания на собеседника, — но, к сожалению, им нельзя злоупотреблять. А насчёт тяжести, сынок, запомни, лёгких денег не бывает. Во всяком случае, у тех, кто родился в такой хибаре, как эта.

— А может, есть ещё какой-нибудь способ заработать деньги? — поинтересовался Буратино.

— Конечно, есть. Например, ходить в порт и на базар, крутить шарманку. Но для этого надо, как минимум, потерять ногу, облысеть и найти музыкальный инструмент.

— Ну, знаете ли, синьор Говорящий Сверчок, меня этот вариант не устраивает. А можно ли найти способ зарабатывания денег без потерь ноги и с минимальным риском попадания в тюрьму? — произнёс Буратино, внимательно рассматривая свои ноги в мешковатых штанах и приходя к выводу, что ноги, конечно, кривоваты кое-где, но очень даже ничего.

— Хорошую работу искать надо. Так что иди и поброди по городу, присмотрись ко всему, обдумай и найди своего дружка.

— Для чего мне искать дружка? — спросил Буратино.

— Предложи ему денег, пять сольдо, сумма значительная. Устоит ли?

— А за что я должен предлагать ему эти пять сольдо? — удивился Пиноккио.

— За то, что он помогал тебе этой ночью.

— А он не обидится?

— А вот мы и проверим.

— Хорошо, — сказал Пиноккио и побежал искать Рокко.

На этом, друзья, заканчивается первая часть приключений нашего героя. Детство кончилось. О становлении личности и характера Пиноккио Джеппетто, тем кому ещё не наскучило, узнают в следующей книге.