Буратино. Правда и вымысел…

Глава 6 Вокальный дебют

— Где ты лазишь, дармоед? — взревел Карло, увидев своего сына. — Сколько тебя можно ждать?

— Папа, я вовсе не лажу, я ходил в школу, — оправдывался Пиноккио.

— В школу — в школу, — передразнил отец, — помешался уже на своей дурацкой школе. А кто будет помогать зарабатывать деньги старому, больному отцу? Петрарка что ли?

— Конечно же я, папа, — обрадовался сынок, — а что мы будем делать?

— А то тебе дурно невдомёк, ты же родился в семье музыканта.

— Мы будем петь?

— Будем, но сначала тебе нужно выучить песню, а ты шляешься, чёрт тебя дери, по своим школам вместо того, чтобы учиться.

— Я готов, папа.

Они уселись на кровать друг против друга, и папаша, дыша перегаром и луком, прочитал сыну текст песни:

'Солнышко палит кудри мои,

Дождик меня поливает.

Кушать охота, а злой полицейский

Палкой меня избивает.

Добрые люди, дайте поесть.

Может, хоть корочку хлебную,

Может, огрызок, не вечно ж глодать мне

Веточку тонкую вербную.

Храбрый папаша мой рисковал

В кровавом бою головою,

Ну а кресты капитан получал,

Папаша простился с ногою.

С тех пор он не может землю пахать,

Жизнь стала — сплошные мытарства.

Все бьют и ругают его, старика,

Он кушает только лекарства.

Мы с ним голодаем, врачи говорят,

Он сдохнет, наверное, скоро.

Прошу вас, синьоры, подайте нам сольдо,

Ночуем мы с ним под забором.

Текст оказался очень трогательным и душевным. Он очень понравился мальчику. Папа Карло даже удивился, как быстро он его выучил.

— Ладно, — произнёс он, беря в руки шарманку, — а теперь попробуем под музыку. Три-четыре, начали.

— Солнышко палит кудри мои, — запел Пиноккио изо всех сил.

— Так, хватит, — мрачно остановил его отец, — слух у тебя отсутствует полностью, но зачем же ты, подлец, так орёшь? Это ж тебе не кавалерийская атака.

— Надо петь тише? — расстроился Пиноккио.

— Тише и жалостнее, и больше души. Понял?

— Понял.

— Три-четыре, начали.

— Солнышко палит кудри мои, — застонал мальчик, и на этот раз допел песню до конца.

— Да-а, — сказал отец, отставляя шарманку и почёсывая затылок, — вот я думаю: может, тебе морду набить как следует?

— За что, папа?

— Для предания художественного образа. Ладно, не буду. Пойдём, правда, с твоим пением существуют два варианта: либо нам дадут много денег, либо надают пинков. Второе вероятнее.

Они вышли из дома и не спеша добрались до площади.

— Мы будем петь здесь? — спросил Пиноккио.

— Что за дурак у меня родился? — отвечал отец. — Перед кем ты здесь собираешься петь, перед полицейским что ли? Перед ним хоть джигу пляши — кроме как дубинкой ничего не получишь.

— А где же мы будем петь? — не унимался мальчик.

— Там, где жизнь кипит круглые сутки.

— Неужели в порту?

— В порту — в порту, — пробурчал отец.

Они прошли ещё немного и вскоре почувствовали солоновато-свежий, даже терпкий ветерок моря, запах моря, вкус моря. И мальчик первый раз в жизни увидел корабли.

Мир порта сразу покорил Пиноккио. Он обрушился на него подобно девятибалльной волне, смял и ошарашил мальчика буйством впечатлений.

Здесь бушевал пожар жизни, и это место страшно понравилось ему. Он смотрел на все широко открытыми глазами.

Корабли, огромные, как дома, в грязных потемках и угольной копоти. Красные от злости подрядчики, страшно матерящиеся друг с другом. Суетливые докеры, черные от угольной крошки, с паклей во рту, наполняющие пароходы углем. Бочки, огромные тюки, а как удивил паренька мусор, плавающий в воде. Казалось, что это не вода, а шевелящаяся земля, по которой можно ходить и даже танцевать. А какие здесь были колоритные люди! Шлюха-алкоголичка, валяющаяся на пирсе, юбку которой задрал какой-то шутник. Пьяный матрос, по пояс голый, в смешных наколках, с разбитой в кровь физиономией стоял недалеко от кабака и грозил заведению кулаком, при этом матерно ругался. А дальше по пирсу, где швартовались пассажирские корабли, публика была поприличней. Туда-то и направились наши музыканты.

Пароход был белый и удивительно чистый, а капитан прохаживался по палубе, не капитан, а картинка. Ловкие матросы в белоснежной форме суетились на палубе. А публика — сплошные баре. Дамочки в белых платьях, господа в цилиндрах, котелках, с часами и тростями.

— Какие красивые, — восхищенно прошептал Пиноккио, глядя на господ, отплывающих и провожающих.

— Ага, — согласился папаша с завистью, — богатые твари. Ладно, тут и станем. Соберись, плохо споёшь — убью.

И они начали:

— Солнышко палит кудри мои, дождик меня поливает…

— О, Господи, — перекрестилась одна молоденькая дама с перепугу.

Мужчины, все как один, неодобрительно посмотрели на музыкантов. А маленькая собачка, которую держал огромный лакей в бакенбардах и великолепной ливрее, залилась не то лаем, не то визгом и со злости на такую музыку цапнула лакея за белую перчатку, от чего тот исподтишка пригрозил папе Карло кулаком.

«Да, — понял Карло, — сборов здесь не будет. Сейчас прибежит дежурный по пирсу и выгонит нас отсюда».

Но он ошибался, надеясь на столь благоприятный исход, всё сложилось иначе. Из толпы отплывающих вдруг вышла дама, на полголовы выше самого Карло, весила она не меньше центнера и лет ей было около сорока. На её лице красовался огромный нос с маленьким пенсне, бородавка на щеке и растительность на верхней губе.

Воздев руки с зонтиком к небу, дама заревела басом:

— Божья Матерь, Дева Мария, что же ты делаешь, изувер?

Поняв, что дама обращается к нему, Карло слегка присел, втянул голову в плечи и перестал играть. Он стал ей делать какие-то жесты, которые можно было истолковать как: тише, синьора, что же вы орёте. Но дама не унималась:

— Вы слышали, господа, — продолжала она, — как тоскливо кричал этот ребёнок⁈ Так кричат дети только от невыносимой боли.

— Синьора, что же вы так орёте, — продолжал попытки сгладить ситуацию шарманщик, — мой сын не кричит, он поёт, просто голос у него такой.

— Голос такой⁈ — не унималась женщина. — А почему вид у него такой измученный? Каким надо быть сатрапом, чтобы довести ребёнка до такого мерзкого голоса и вида. У-ти, — засюсюкала дама, обращаясь уже к Пиноккио и доставая из ридикюля конфету, — вот тебе конфетка, мой маленький, бедненький ребёночек, — и тут же взревела: — Изувер, сатир козлоногий. Надо же ребёнка до такого довести.

С этими словами она сильно врезала ручкой зонтика по голове Карло. Пиноккио даже услышал звон головы своего отца.

— У-я, — вскрикнул Карло, хватаясь за голову, роняя шарманку и падая на спину.

— А ты, мой мальчик, — снова засюсюкала дама, — не бойся, мы заберём тебя у него и отправим в приют, бедненький.

— Что вы дерётесь, как дура какая, — стонал Карло, — говорю же голос у него такой.

— Ты ещё здесь? — с удивлением произнесла дама, снова берясь за зонтик.

— Беги, сынок! — крикнул отец, вскочил, подхватил шарманку и поскакал на своей деревяшке вдоль причала.

Второй раз мальчику повторять было не надо. Он побежал вслед за отцом, сжимая в руке конфету. А Карло летел, как птица, несмотря на отсутствие ноги и присутствие шарманки. И беглецы остановились только у таверны.

Здесь было тихо и спокойно. Подрядчики всё так же ругались, а моряк в наколках всё так же грозил кабаку кулаком.

— Фу, — выдохнул Карло, садясь на свёрнутый в бухту канат, — какие же мерзкие бывают бабы, — произнёс он, почёсывая здоровенную, лиловую шишку величиной с палец у себя на лбу, — а всё из-за чего? Ну не глупость ли получить по башке за песенку любимого сына. Охо-хо, грехи наши тяжкие.

И тут он влепил оплеуху сыну, чтобы он прочувствовал момент до конца, и музыканты направились в трактир.

— Там люди простые, не то, что эти знатные сволочи, — объяснял отец Пиноккио, — уж чем-чем, а зонтами бить не будут.

В таверне деревянному человечку понравилось. Там было много мух, пахло подгорелым луком и дешевым спиртным, а люди занимались всякими интересными делами. К примеру, один человек лежал на лавке, по пояс голый, а другой сидел на нём верхом и при помощи кружки и шила, которое он то и дело макал в солонку с тушью, делал ему наколку. Ещё один синьор, пьяный в хлам, пытался лезть под грязную блузку толстой девки. А та пихала его в лицо и приговаривала:

— Я вас, козлов, знаю, денежки вперёд.

Был там и ещё один любопытный господин. Пиноккио он понравился больше всех. Синьор сидел за столом слева, положив руки на край стола, а голову на руки. Закрыв глаза, он умудрялся пускать слюни до самого пола, чем немало удивлял мальчика.

— Не подведи меня ещё и здесь, — зло прошептал Карло, отвлекая сына от созерцания слюнявого синьора, — соберись, и побольше души, а то я из тебя душу вытрясу. Три-четыре, начали.

— Солнышко палит кудри мои, дождик меня поливает, — запел мальчик сначала тихо, но видя, что все присутствующие, кроме слюнявого синьора, бросили свои дела и внимательно на него смотрят, он прибавил громкости и, как ему показалось, души, — кушать охота, а злой полицейский палкой меня избивает.

— Карло, — вдруг заорал трактирщик из-за стойки, — на выбор: рюмку водки или кружку пива, только заткни своего скрипучего ублюдка.

— Две, — не стал торговаться Карло, — рюмки.

— Чёрт с тобой, вот ещё хлеб с колбасой, дай своему уродцу, только чтобы он здесь больше не пел, он мне публику пугает.

Карло взял хлеб с колбасой и разделил всё это на почти равные части, одну из них дал сыну и сурово произнёс:

— Убирайся отсюда, домой иди или хоть своруй что-нибудь. Глаза б мои тебя не видели, Карузо хренов.

Пиноккио на секунду растерялся, когда папаша выпер его из таверны. Но хорошее расположение духа вернулось к нему, когда он откусил бутерброд с колбасой. О, это было настоящее наслаждение вкусом, мальчик ничего такого до сих пор не пробовал, а ведь у него была ещё и конфета в красивой обёртке. И вообще всё было прекрасно. Светило солнце, по акватории порта сновали буксиры, на бочке расположились две чайки, а колбаса была удивительно вкусна.