Бывший вундеркинд. Детство и юность

VIII УЧАЩИЙСЯ КОЛЛЕДЖА В КОРОТКИХ ШТАНИШКАХ Сентябрь, 1906-июнь. 1909

Когда закончились дни моего пребывания в средней школе, отец решил отправить меня в колледж Тафтс, чтобы не подвергать меня нервному напряжению, которое непременно бы возникло при сдаче вступительных экзаменов в университет Гарвард, и чтобы избежать привлечения ненужного внимания к тому факту, что одиннадцатилетний мальчик поступает в Гарвард. Тафтс был отличным маленьким колледжем, настолько близким к Гарварду, что его тень затмевала колледж в глазах общества. И в силу этого самого факта ему были присущи все научные преимущества, характерные для Бостонского научного центра. Мы поселились рядом с колледжем Тафтс на Медфорд Хиллсайд, и отец мог каждый день ездить на трамвае на работу в Гарвард.

Меня приняли в Тафтс на основании отметок из средней школы, а также на основании результатов нескольких легких экзаменов, которые мне пришлось, в основном, сдавать устно. Мы купили почти законченный дом на Хиллсайд, воспользовавшись услугами строителя-подрядчика, который жил с нами по соседству, и наняли его, чтобы он закончил строительство дома в соответствии с нашими требованиями.

Мы приехали из Оулд Милл Фарм немного пораньше, чтобы устроиться в нашем новом доме и познакомиться с колледжем. Я усердно изучил справочник колледжа, и в то время знал о колледже Тафтс так подробно, как никогда позже.

Я начал знакомиться с детьми, жившими поблизости. В раннем детстве я прочел кое-что о гипнотизме и решил его испытать сам. Я в этом не преуспел, однако вызвал негодование и ужас родителей моих друзей. Я большую часть времени проводил в играх со своими сверстниками, но у нас было мало общих интересов. Я познакомился со служащим аптечного магазина, стоящего на углу, который оказался интересным молодым человеком, студентом медицины, и был подготовлен для того, чтобы обсуждать со мной те научные книги, что я читал, и который, казалось, был знаком со всем творчеством Герберта Спенсера. С тех пор я считал Герберта Спенсера одним из величайших зануд девятнадцатого века, но в те дни я почитал его.

Мои обязанности начались с началом семестра. На меня произвели глубокое впечатление возраст и достоинство профессоров, и мне трудно поверить, что я сам сейчас намного старше многих из них. Мне было нелегко осуществить переход от особых привилегий ребенка, оказываемых мне в средней школе, к отношениям, полным достоинства, которые теперь должны были сложиться между мной и этими пожилыми мужами.

Я начал изучать греческий у весьма примечательного профессора Уэйда. Его семья была родом из окрестностей колледжа Тафтс; и когда он был мальчиком, украдкой катаясь на товарном поезде Бостон-Мэн, он упал и потерял ногу. Должно быть, он всегда был застенчив, а этот несчастный случай сделал его одиноким человеком. Но похоже, это не мешало ему с удовольствием путешествовать по Европе и Ближнему Востоку. Он обычно каждое лето проводил заграницей, и кажется, он знал все реликты классического мира, была ли это статуя или какая-то местная традиция, начиная с Геркулесовых Столпов и заканчивая Месопотамией. Он с искренностью поэта любил греческих классиков, а также обладал даром передавать эту любовь другим. Его волшебные лекции по греческому искусству восхищали меня. Мой отец любил его, и он иногда бывал у нас дома. Я обычно играл, сидя на полу, и с наслаждением слушал беседу этих двух мужчин, обсуждавших самые разнообразные вещи. Если что-то и было способно повлиять на то, чтобы я стал классицистом, так это именно эти переживания.

Я еще не достаточно повзрослел для курса по английскому языку. Более того, обычное умение писать было для меня серьезным препятствием. Мое неумение писать толкало меня на то, чтобы опускать слова, которые я мог опустить, и в целом, это приводило к тому, что мой стиль был весьма шероховатым.

В математике я был далеко не новичок. Не было курса, который смог бы отвечать моим запросам, поэтому профессор Рэнсом взял меня на читаемый им курс по теории уравнений. Профессор Рэнсом совсем недавно вышел на пенсию после полувековой службы в колледже Тафтс. Он был молодым человеком, когда я учился у него, и потому совершенно понятно, что теперь он уже не молод; однако на протяжении всех этих лет мало что изменилось в его бодрой энергичной походке, его подбородок, украшенный бородкой, по-прежнему устремлен вверх, и он все так же полон энтузиазма и, как всегда, ко всему проявляет интерес. Он был энтузиастом, но энтузиастом, остающимся в тени. Курс намного превосходил мои умственные способности, особенно в той части, где рассматривалась теория Галуа, но благодаря огромной помощи профессора Рэнсома я смог одолеть этот курс. Я начал свое изучение математики с трудного конца. Более никогда мне не пришлось сталкиваться в колледже Тафтс с каким-либо еще математическим курсом, которому мне пришлось отдать так много сил.

Немецкий я изучал у профессора Фэя, известного как «Tard» («Тихоход») Фэй[16] за его постоянные опоздания на занятия. Он был образованным человеком, высоко ценившим французскую и немецкую литературу; и кроме того, он был великим альпинистом. Я полагаю, что одна из вершин Канадских Скалистых гор носит его имя. Естественно, мне это казалось очень романтичным. Мы немного читали легкую прозу на немецком, но то, что по-настоящему привлекало меня — это немецкая лирика. Здесь усилия профессора Фэя дополнялись тем чувством, с которым отец, знавший творчество немецких поэтов наизусть, читал мне их стихи, а также тем, что нам вменялось в обязанность заучивать эти стихи, и это всегда мне нравилось. Мои занятия по физике состояли из опроса учащихся, лекций и демонстраций экспериментов. Мне потребовалось некоторое время, чтобы достичь настоящего понимания физики, которое дало мне возможность правильно выполнять упражнения, но демонстрации опытов мне нравились всегда. Мне также нравилось заниматься в химической лаборатории, где на последнем курсе я изучал органическую химию, уплатив, пожалуй, самую высокую цену за использование аппарата в течение одного эксперимента, какую кто-либо из студентов последнего курса в Тафтс когда-либо платил.

У меня был друг, мой сосед, Элиот Квинси Адамс, который был студентом последнего курса Массачусетского технологического института в то время, когда я заканчивал Тафтс. Он познакомил меня с возможностью изображения четырехмерных фигур на плоскости или в трехмерном пространстве, а также с исследованием четырехмерных правильных фигур. Однажды мы попытались изготовить гидроэлектрическую машину из старых железных банок.

В физике и в технике я занимался исследованием многих вещей, в частности электричества, что не входило в программу обучения. Эксперименты с электричеством я проводил со своим медфордским соседом. Мы обычно генерировали электричество посредством ручного генератора постоянного тока для изготовления коллоидного серебра или коллоидного золота. Удалось ли нам изготовить эти вещества или нет, я не могу вспомнить, но мы думали, что нам это удалось. Также мы пытались воплотить на практике две идеи из физики, принадлежавшие мне. Одна из них была электромагнитный когерер для радиосигналов, который отличался от электростатического когерера Брэнли. Он зависел от воздействия магнитного поля, причем его направление не играло роли, при сжимании массы из железного наполнителя и порошкового графита изменяли его сопротивление. Временами нам казалось, что мы достигли положительного эффекта, но мы не были уверены, происходило ли это из-за этой магнитной когезии или же из-за чего-то совершенно другого. Тем не менее идея была вполне разумной, и если бы время всех этих устройств не ушло безвозвратно после изобретения электровакуумных приборов, мне было бы небезынтересно повторить эти эксперименты вновь с самого начала.

Другой прибор, который мы пытались опробовать, был электростатическим преобразователем. Его принцип действия был основан на том, что энергия или заряд конденсатора проводится в виде диэлектрического напряжения. Фокус заключался в том, чтобы зарядить вращающийся стеклянный диск или ряд дисков через электроды с параллельным соединением и разрядить через электроды с последовательным соединением. Это отличалось от электромагнитного трансформатора в том, что действие производилось от прямого тока, а также тем, и что было существенным для прибора, что диски должны были вращаться. Мы перебили массу стекла, пытаясь изготовить прибор, но не добились, чтобы он по-настоящему работал. Мы даже не подозревали, что идея была уже опубликована и довольно давно. В самом деле, я видел очень похожий прибор в течение последних двух лет в лабораториях технического колледжа Мексиканского университета. Он работал очень хорошо. Два последовательных блока этой машины увеличивали напряжение в несколько тысяч раз.

Я испытывал интерес к радиоприемнику с ранних лет. Я думаю, что хотя и редко, но все же я мог получать несколько последовательных кодовых сигналов — точка-тире — из радиоприбора, который стоял на моем письменном столе. Я не смог ни выучить код, ни распознать его, будучи практиком-создателем радиоприемников.

В социальном плане я в большей мере зависел от своих сверстников, чем от студентов колледжа, с которыми я должен был учиться. Я был ребенком одиннадцати лет, когда поступил в колледж, и при этом я носил короткие штанишки. Между моей жизнью в качестве студента и жизнью, где я оставался ребенком, проходила четкая грань.

Нельзя сказать, что я представлял собою некую смесь ребенка и взрослого молодого человека, скорее я был ребенком там, где речь шла о дружбе и друзьях, но в сфере учебы я был почти взрослым человеком. Мои друзья и сокурсники хорошо понимали это. Мои друзья воспринимали меня как ребенка, когда я проводил с ними время в играх, хотя, возможно, я был несколько непонятливым ребенком, а мои однокурсники охотно позволяли мне участвовать в их мужских беседах, если я не слишком шумел и не слишком им надоедал. Я испытывал ностальгию по тем дням в Кембридже, когда у меня было так много друзей.

Пока я учился в колледже Тафтс, я продолжал проводить летние каникулы в Оулд Милл Фарм, где поддерживал отношения с моими айерскими друзьями, и куда иногда кто-нибудь из студентов Тафтса приезжал навестить меня. Одно лето было похоже на другое, те же самые прогулки в поисках грибов, те же самые общие исследования в ботанике, то же самое бродяжничество по окрестностям и то же плавание в пруду. По мере моего взросления, мне стали позволять участвовать во встречах с друзьями родителей, когда они приходили к нам с визитами.

Во время семестра я пытался возобновить мое знакомство с прежними друзьями с улицы Эйвон. Эти попытки вернуться в прошлое не всегда заканчивались успешно, и в конце концов я прекратил их. Медфорд Хиллсайд был слишком далеко от Кембриджа, чтобы я мог запросто навещать своих друзей в любой из дней недели. Кроме того, находясь в определенной изоляции от улицы Эйвон, я стал требовательным и ревнивым. И более того, мои друзья с улицы Эйвон, взрослея, приобретали самые разные интересы. Мальчики из семьи Кингов стали проявлять истинный интерес к науке. Когда я снова, хотя и не систематически, приезжал навестить их и поиграть с ними в их лаборатории, расположенной на цокольном этаже, я крайне редко встречал кого-либо из моих прежних кембриджских друзей.

Я уже упоминал кое-что о своих пристрастиях в научной литературе. Что же касается ненаучной литературы, в ней мне интересно было все. Я мог бесплатно пользоваться различными публичными библиотеками, в которые у меня был доступ, и много времени я проводил в детском зале Бостонской публичной библиотеки.

Я уже говорил о том, что любил сочинения Жюля Верна, а в поисках рассказов о приключениях я обращался к Куперу и Майну Риду. Позже, когда я достиг более зрелого возраста и был способен переварить более серьезную литературу, я добавил в свой список Гюго и Дюма. Дюма, в частности, был для меня писателем, от книг которого я просто не мог оторваться, и на многие часы, забыв обо всем на свете, я погружался в мир приключений Д’Артаньяна и графа Монте Кристо.

Естественно я читал многие из детских книг, накопленные публичной библиотекой за счет даров, сделанных старшими поколениями. Луиза Алкотт была достаточно приятным автором, но я был юным снобом, и считал, что ее книги, в основном, для девчонок. У Горация Алгера несерьезное подобие рассудительности и нравственности преподносилось в соединении с грубыми критериями успеха, что сильно отвращало меня. Я даже рискнул обратиться к бульварным романам, но пришел к выводу, что они слишком бессодержательны. Моим любимым американским автором, среди тех, кто писал для мальчиков, был Дж. Троубридж, хотя сейчас его рассказы о детских годах в Новой Англии и в штате Нью-Йорк на меня уже не производят того впечатления, какое я пережил однажды. С другой стороны, я думаю, что его три романа о Гражданской войне, «Пещера Куджо» («Cudjo’s Cave»), «Барабанщик» («The Drummer Воу») и «Три Скаута» («Three Scouts»), написаны на таком высоком уровне, какой только возможен при написании рассказов о войне для мальчиков.

Я часто покупал старый журнал «Стрэнд» («Strand») в газетных киосках. Это английское периодическое издание, которое хорошо прижилось в Соединенных Штатах на долгие годы. В нем печатали рассказы о Шерлоке Холмсе, несколько великолепных рассказов для детей Эвелин Несбит и несколько замечательных детективных рассказов А. И. У Мэйсона. Этот журнал был намного лучше большинства американских периодических изданий того времени, и именно благодаря ему я познакомился со многими новыми авторами, и в моей памяти всплыли причудливые, мрачные виды Лондона.

Даже зимой я не мог усидеть дома. Дорога, проходящая мимо водохранилища колледжа Тафтс, была прекрасным местом для катания. Мне также нравился свежий, резкий зимний воздух, который я вдыхал всей грудью во время прогулок с моим другом, когда он отправлялся за своей газетой; даже когда был особенно сильный, парализующий холод, было здорово перебегать от здания к зданию по открытому пространству на Колледж Хилл.

Отец, разговаривая со мной, часто употреблял в своей речи философские термины, как бы указывая на то, что именно философия должна стать сферой моей будущей деятельности, и всячески поощрял меня к занятиям по ней. Вот почему на второй год обучения в Тафтс я стал ходить на несколько курсов по философии и психологии, на которых преподавал профессор Кушман. В философии он был скорее любителем.

В большей мере на меня оказали влияние книги двух философов: Спинозы и Лейбница. Пантеизм Спинозы и псевдоматематический язык его теории нравственности помогли ему скрыть тот факт, что его книга является одной из величайших религиозных книг в истории человечества; и если читать ее последовательно, не отвлекаясь на аксиомы и теоремы, в ней обнаруживается восторженный стиль и проявление человеческого достоинства, а также достоинства всей вселенной. Что касается Лейбница, я так и не смог смириться с тем, что восхищающий меня беспредельно как один из последних мировых гениев философии, он в то же время был придворным льстецом, карьеристом и снобом, чем вызывал во мне презрительное к нему отношение.

Сильно разбавленный материал, преподносимый нам на курсах по философии и психологии, не выдерживал никакого сравнения с тем, что я читал вне программы этих курсов, и, в частности, с великолепными книгами профессора Уильяма Джеймса, ставшими для меня литературным лакомством в силу серьезности их содержания. Я узнал, что Джеймс был одним из кумиров моего отца, и прошло совсем немного времени, когда мне предоставился шанс навестить его в его собственном доме. Я не помню отчетливо подробности этого визита, но у меня осталось впечатление о дружелюбном, пожилом, бородатом человеке, который, видя мое смущение, был очень добр ко мне, и который позже пригласил меня посетить его лекции по прагматизму в Лоуэлле. Я действительно посещал эти лекции, и был очень рад, когда профессор Джеймс подарил моему отцу свою книгу, представлявшую собой собрание этих лекций. Позже я узнал, что, на самом деле, книга предназначалась мне, но ни Джеймсу, ни моему отцу не хотелось возбудить во мне тщеславие тем, что Джеймс вручил бы подарок мне непосредственно.

У меня сложилось впечатление, что прагматизм не был сферой Джеймса. В более конкретных материалах по психологии в каждом параграфе ощущалась его способность проникать в сущность предмета; но он никогда не был силен в чистой логике. В американской истории развития науки принято считать, что если Генри Джеймс писал свои романы как философ, его брат Уильям Джеймс изложил свои философские воззрения как романист. Уильям Джеймс был более, чем романистом, но, по всей вероятности, он был не таким уж сильным философом, как это принято думать, поскольку, на мой взгляд, его способность проникать в суть конкретного гораздо больше его способности к убедительному логическому изложению материала.

В течение моего второго года обучения в Тафтсе я нашел весьма интересным для себя посещение биологического музея и лаборатории. Смотритель дома, где жили животные, бывший также и сторожем, стал одним из моих близких друзей. Эти неприметные служители науки, без которых ни одна из лабораторий не могла бы функционировать, представляют собою совершенно удивительную группу людей, и особенно они вызывают интерес у мальчика, стремящегося в науку. Я решил попробовать себя в занятиях биологией. Я уже к тому времени посетил несколько экскурсий с профессором Ламбером и группой студентов на Миддлсекские водопады и в другие места и наблюдал, как они собирали лягушачью икру, водоросли и многое другое, что представляло интерес с биологической точки зрения.

Я уже давно проявлял интерес к биологии, и отцу хотелось выяснить, стоило ли мне специализироваться в биологии в дальнейшем. Мы вместе на поезде отправились в Вудз Хоул, где профессор Паркер с отделения биологии Гарвардского университета позволил мне попробовать себя в анатомировании налима. Все, что мне запомнилось, это то, что я не особенно успешно провел анатомирование, и через несколько дней над тем местом, где я работал, появилась надпись: «Здесь запрещается резать рыбу».

В свой последний год пребывания в Тафтсе я решил серьезно попробовать себя в биологии. Я поступил на курс Кингсли — сравнительная анатомия позвоночных. Кстати сказать, Кингсли был автором «Естественной истории», которая так сильно заинтриговала меня, когда мне было восемь лет. Он был маленьким, напоминающим птичку, энергичным человечком, одним из самых вдохновенных ученых из тех, с кем я познакомился в свой выпускной год. У меня не возникало проблем с работой в классе, поскольку у меня всегда было хорошее чутье в отношении систематизации вещей; но в анатомировании я слишком спешил и был чересчур неаккуратен. Кингсли присматривал за тем, чтобы у меня всегда было достаточно работы, и он дал мне задание анатомировать черепа многих рептилий, амфибий и млекопитающих, чтобы проверить, смогу ли я раскрыть их гомологические секреты. Но и здесь я слишком спешил и работал крайне неаккуратно. Я обычно проводил много времени в библиотеке лаборатории, где я читал такие книги, как «Материал для исследования изменчивости» («Material for the Study of Variation») Бейтсона.

Само по себе биологическое исследование может быть вызвано нездоровым любопытством юного студента. Его любознательность, имеющая законное основание на существование, смешана с нездоровым интересом к тому, что вызывает боль и отвращение. Я осознавал такое смешение моих собственных мотивов. Я уже отмечал, что в книгах, научных трактатах и сказках, которые я читал, были похожие абзацы, которые я старался быстро проскакивать, но которые теперь увлекали меня и даже вызывали во мне какое-то мрачное удовольствие. Гуманистические трактаты, направленные против вивисекции и призывающие к вегетарианству, которыми был завален наш рабочий стол, приводили меня в еще большее смущение преувеличениями, характерными для них. Испытывая все это смятение духа, я находился одновременно на нескольких сомнительных позициях.

Самое сильное переживание, связанное с этим смятением, случилось в последний год моего обучения в Тафтсе. Некоторые из нас имели привычку производить анатомирование кошки с привлечением анатомии человека — сейчас я не помню, была ли это анатомия Квэйна или Грея. Это практика крайне желательна в виду того, что анатомия кошки и анатомия человека, хотя и сильно напоминающие друг друга, не являются буквально идентичными, и таким образом, эти самые различия являлись для нас своего рода испытанием и помогали нам развивать нашу наблюдательность. Теперь некоторые из этих анатомий человека содержат интересные наблюдения, касающиеся лигатуры артерий и новых анастомозов, которые, как установлено, вновь восстанавливают кровообращение. Двое или трое из нас особенно заинтересовались этим разделом. Мальчики были старше меня и более зрелыми, чем я, но боюсь, что должен признать то, что заводилой в этом был я. Воспользовавшись услугами смотрителя, мы достали морскую свинку и перевязали одну из бедренных артерий. Я не помню, использовали мы анастезию или нет, хотя смутное ощущение того, что мы все старались делать, как положено, где-то живет во мне, и что животному дали вдохнуть эфира. Хирургическая операция была сделана неумело, и мы не смогли должным образом отделить артерию от сопровождающих ее вены и нерва, и животное умерло. Когда профессор Кингсли узнал о нашей неудачной затее, он был крайне возмущен, поскольку вивисекция была, несомненно, незаконным мероприятием, и могла привести к лишению лаборатории многих ее важных привилегий. Хотя я не получил сильного наказания, я чувствовал себя униженным и ощущал глубокое беспокойство. Было совершенно ясно, что я не мог дать объяснений по поводу своих мотивов, которые смогли бы удовлетворить суд собственной совести. Я поспешил предать это деяние забвению, и, конечно же, оно прочно осело в глубинах моего сознания. Мое чувство вины, вызванное этим эпизодом, привело меня к еще большему напряжению.

Несмотря на этот интерес к биологии, я закончил колледж по специальности математика. В течение всех лет обучения в колледже я изучал математику, в основном, у Дина Рена, чья точка зрения напоминала скорее точку зрения инженера, и тем отличалась от точки зрения профессора Рэнсома, который учил меня на первом курсе. Мне легко дались курсы по вычислению и дифференциальным уравнениям, и я часто обсуждал эти вещи с моим отцом, который очень хорошо ориентировался в несложной математике, преподаваемой в колледже. Что касается моего ежедневного двойного повторения материала по математике и по курсу культуры, это осталось неизменным. В этих предметах отец оставался моим основным наставником, и он по-прежнему ни на капельку не ослаблял поток брани, извергаемой на меня.

Я закончил колледж весной 1909 года, завершив свой академический курс за три года. Это не являлось каким-либо триумфом, как могло бы показаться, просто по сравнению с другими мальчиками, у меня было меньше вещей в жизни, на которые я мог бы отвлекаться. Только ребенок может посвятить всю свою жизнь непрерывной учебе.

Я решил поступить в Гарвард на отделение аспирантуры, чтобы продолжить мое изучение зоологии. С самого начала это было моим решением, но отец не хотел соглашаться с ним. Он полагал, что я мог бы отправиться в медицинское учебное заведение, но профессор Уолтер Б. Кэннон сильно отговаривал его от этого, заметив при этом, что мое юношеское восприятие жизни там пострадает в большей мере, чем где-либо еще.

Поскольку я больше не занимался в Тафтсе, отец строил планы в отношении переезда в Кембридж на следующий год. Это означало строительство или покупку нового дома. Уступив настойчивости фирмы, в которой работали архитекторы, коллеги отца по Гарварду, отец купил пару участков на углу Хаббард Парк и улицы Спаркс, на одном из которых было возведено действительно великолепное строение, символизирующее рост благосостояния семьи. Это повлекло за собой сложные маневры, связанные с продажей дома на Медфорд Хиллсайд и Оулд Милл Фарм в Гарварде. Семья прониклась верой в то, что эти маневры продемонстрировали чрезвычайную предусмотрительность и осведомленность. Другой участок было решено продать, как только найдется покупатель, однако покупатель так и не нашелся, так что участок был продан вместе с домом пятнадцать лет спустя.

В любом случае мы больше не могли проводить лето в Оулд Милл Фарм. В первой половине лета мы вернулись в Гарвард, но поселились в другой части городка в старом полуразрушенном доме, жизнь в котором оказалась вредной для здоровья всех нас. Мы отказались от дома, не дождавшись конца лета, и покинули Гарвард, чтобы провести остатки летнего отдыха в пансионе в Уинтропе, откуда отец мог наблюдать за завершением строительства нашего нового дома. Благодаря доброте двух женщин, работавших в Гарвардской библиотеке, мы нашли довольно сносный пансион. У меня до начала занятий в Гарварде было много свободного времени. Часть этого времени я проводил в Уинтропской публичной библиотеке, а часть в Бостоне, где я посещал музеи и кинотеатры, а также посещал аттракционы в Ривер Бич, в которых были использованы различные механические устройства.

Это был бурное время открытия Северного Полюса и время противоречивых репортажей, получаемых от Кука и Пири. Я помню обворожительного газетного репортера Кука и те надежды, которые мы понапрасну возлагали на него. Только что начали появляться карикатуры Матта и Джефа, выполненные Бадом Фишером, с их озабоченностью по поводу трагикомедии полярных исследований. Когда появились их изображения, им должно быть, было чуть меньше тридцати лет. Удивительно, какими бодрыми они остались достигнув возраста более семидесяти двух лет.

В то лето меня преследовала одна научная идея. Она заключалась в том, что эмбрион позвоночного представлял собою кишечнополостной полип, в котором мешковидные выпячивания, переходящие в руки, стали миотомами. Я полагал, что связка нервов возле рта соответствовала мозгу и грудному отделу спинного мозга, а нижняя часть центральной полости соответствовала пищеварительному тракту позвоночного. Я помню, что использовал микроскоп нашего айерского врача для исследования слайдов, присланных мне другом из Вудз Хоул, и я докучал Фонду Карнеги своей просьбой позволить мне исследования по данному предмету. Конечно же, из этого ничего не вышло.