Бывший вундеркинд. Детство и юность

IV ИЗ КЕМБРИДЖА В КЕМБРИДЖ ЧЕРЕЗ НЬЮ-ЙОРК И ВЕНУ Июнь-сентябрь. 1901

Г. К. Честертон как-то заметил, что нет лучшего способа увидеть Лондон, чем совершить кругосветный вояж из Лондона в Лондон. Мы не можем оценить какой-либо жизненный опыт до тех пор, пока мы не попробуем нечто совершенно иное, чтобы оно стало ориентиром для нашей оценки. Я уверен, что я никогда бы не научился понимать Новую Англию, если бы не провел какой-то отрезок своей жизни далеко за ее пределами, лишь тогда я смог увидеть великие черты ее духовного характера, раскрывшиеся передо мной как географическая карта.

В конце весны 1901 года, когда мне было шесть с половиной лет, а моей сестре около трех, наша семья отправилась на корабле Фолл Ривер в Нью-Йорк, где мы должны были остановиться у родственников моего отца. Они жили где-то на Шестидесятых улицах между Третьей и Четвертой Авеню. В то время Верхняя часть Четвертой Авеню не была такой престижной, как Парк Авеню; этот район был лишь немногим благороднее трущоб Ист-Сайда. Типичный старомодный дом, в котором жили наши родственники, находился на верхнем длинном пролете лестницы, ведущей с улицы к дому. Это был темный, душный, перенаселенный дом. Окна располагались лишь на фасадной и на задней его сторонах. И в этот дом, уже до отказа заполненный жильцами, необходимо было втиснуть еще четверых визитеров из Бостона. Однако вблизи от нас располагался Центральный Парк, до которого можно было дойти пешком, минуя особняки, тянувшиеся в то время вдоль Пятой Авеню, а зоопарк Центрального Парка был всегда для нас восхитительным местом.

Мой дядя, Джейк Винер, был единственным представителем истеблишмента. Он был квалифицированным печатником, выполняющим акцидентные работы, и знал свое дело очень хорошо. Самое большое удовольствие он получал от занятий гимнастикой. Когда-то он занимал третье место в упражнениях на брусьях в рейтинге Америки. Если когда-либо кто-то и был создан для занятий спортом, так это, несомненно, дядя Джейк. Я уже рассказывал о том, какими мощными плечами обладал мой отец, плечи же его брата Джейка были огромными, а его тело — мускулистым, как тело борца. Ростом он был даже ниже моего отца; ноги были тонкими и непропорционально длинными. У него был втянутый мускулистый живот как у атлета. Его лицо с одной стороны было искажено из-за какой-то травмы, полученной им в раннем возрасте, вызвавшей некроз одной стороны нижней челюсти. Он был очень добр к нам, детям, и я помню, как он демонстрировал нам шутовской колпак с колокольчиками, который он надевал на одной из вечеринок для жильцов. В то время ему едва исполнилось тридцать лет, и он был неженат, хотя позже женился и обзавелся семьей.

Моим тетям выпало больше возможностей для получения культурного образования, нежели дяде Джейку. Они сохранили много русских культурных традиций, хотя позже пришли к выводу, что французские культурные традиции имеют большую для них ценность с коммерческой точки зрения, так как они торговали одеждой. У тети Шарлотты, Ольгиной матери, был муж, который впоследствии ее бросил. Она разошлась с ним, но судьба заставила ее еще раз познать такое же горе. Как и ее сестра, Августа, которая так никогда и не вышла замуж, она занималась шитьем. Они обе были исключительно умными женщинами; и если бы им была предоставлена хотя бы половина возможностей, выпавших на долю моего отца, они сделали бы в жизни карьеру, которая могла бы сравниться с его карьерой. Они бегло говорили на нескольких языках, и позже, прожив несколько лет в Париже, обе стали ценными помощницами в бизнесе нью-йоркского модельера женской одежды, где они выдавали себя за француженок.

Тетя Шарлотта продолжала работать, будучи уже в весьма преклонном возрасте, и умерла относительно недавно в результате несчастного случая. Она обладала ярко выраженной типичной еврейской внешностью и напоминала некоторых из тех французских евреек, с таким жизнелюбием изображенных на полотнах Дю Морье. Тетя Августа внешне очень напоминала ее, хотя из них двоих была более привлекательной. Как и сестра, она тоже дожила до весьма преклонного возраста. Была также и тетя Адель, которая позже вышла замуж, и на короткое время поселилась рядом с нами в деревне, а затем переехала на побережье Тихого океана; ее я почти не помню.

Был у них и третий брат, Мориц; он был старше моего отца. Однажды он исчез из поля зрения семьи на долгие годы. Последнее место его пребывания, о котором известно, был Колон или, как его тогда называли, Аспинвол, и как раз в то время разразилась печально известная эпидемия желтой лихорадки. Моя бабушка всегда говорила о нем, как если бы он был жив и мог вернуться в любую минуту; но глубоко в сердце она знала, что он давно мертв. И все же, хотя прошло столько лет, когда мои дочери предаются мечтаниям о внезапном богатстве, всегда допускается отдаленная возможность, что однажды очень старый джентльмен, вернувшийся из далекого далека, скажем, из Австралии, где он сколотил состояние, войдет в наш дом, и под наплывом сентиментальных семейных чувств, оставит нам свое богатство.

Пока жива была моя бабушка, визит в Нью-Йорк означал бесконечную череду визитов вежливости к троюродным, и так далее, братьям и сестрам и их друзьям. Теперь я знаю, что это неотъемлемая часть структуры еврейской семьи, но в то время я даже не знал, что принадлежу еврейской семье. Моей матери необходимо было подбирать нужные слова для описания тех качеств родственников отца, которые, по ее мнению, не были достойны подражания; но слово «Нью-Йорк», произносимое с весьма презрительной интонацией, подходило для этой цели как нельзя лучше.

Однако ребенок, главным образом, интересуется тем, что относится к кругу его детских интересов, и из всей семьи меня интересовала, в основном, Ольга. Она показала мне несколько трюков, проделываемых городскими детьми, к примеру, подкладывание кнопок на проезжую часть дороги, чтобы проезжающие автомобили расплющивали их, и мне кажется, что мы часто играли с ней в казино. Дядя Джейк показывал мне иногда фокусы с картами, и учил, как можно строить домики из колод старых карт. Были у Ольги и миниатюрные детские карты, которые она покупала в ближайших канцелярских магазинах; колоды этих карт всегда были неполными, и они годились разве что для построения из них карточных домиков.

Пыхтящие паровозики, проходящие по надземке над Третьей Авеню, изумляли меня. Обычно мы ездили на них в центральные большие магазины за покупками. Воспоминание о том, как я тащился за матерью, когда она делала все эти покупки, является одним из неприятных, хотя только так можно было снарядить меня для предстоящего путешествия по океану, а также купить игрушки, чтобы развлекать в пути мою сестру Констанс и меня. Я помню маленький парусник, который я пытался пускать в озерах Центрального Парка. Ни у моего отца, ни у меня не было ни знаний, ни опыта для того, чтобы мы могли осуществить это.

Среди подарков, купленных для путешествия, были научно-экспериментальные наборы для детей; они назывались «Забавы с электричеством», «Забавы с магнетизмом» и «Забавы с мыльными пузырями». Любопытно, расширило ли современное поколение, вдохновляемое Чарльзом Аддамсом, рамки этих забав, включив в число наборов «Забавы с атомной физикой», «Забавы с токсикологией» и «Забавы с психоанализом». Включили они их или нет, но наборы из моего детства были абсолютно изумительными, и даже сегодня я помню подробности экспериментов, содержавшихся в них.

В конце концов мы пересекли гавань до Хобокена на пароме, чтобы взойти на борт корабля Голландия-Америка Лайн. Мы путешествовали вторым классом, что было самым дешевым способом путешествовать, какой только могла себе позволить семья с детьми в те дни, когда третий класс был предназначен для очень бедных. Я вспоминаю, как даже в свои ранние поездки в западном направлении после Первой Мировой Войны я смотрел вниз с палубы второго класса на пестрое собрание пассажиров третьего класса, зачастую одетых в свои национальные одежды, сбивавшихся в группы из-за двусмысленности, вызывающей чувство дискомфорта, которая была характерна для среднеокеанического пути тех дней.

Корабль — это восхитительное место для ребенка. На борту было несколько других детей, с которыми я мог играть; а морская болезнь, в основном, присуща лишь взрослым. Я вовсю проказничал, и меня часто надлежащим образом выдворяли из рабочего коридора судна. Мне доставляло удовольствие смотреть вниз с палубы на постоянно меняющуюся и напоминающую мрамор водяную пену. На корабле были объявления на английском, немецком и голландском языках, привлекавшие мое внимание, в то время я уже прилично знал немецкий, — я не помню, каким образом я выучил его, — чтобы обнаружить сходство между немецким и голландским в объявлениях, висящих в каютах. Я несомненно досаждал пассажирам, отдыхающим в шезлонгах, как это всегда случается с детьми на борту судна, но однажды я сильно поплатился за это, когда один из разгневанных пассажиров зажал меня под шезлонгом и щекотал до тех пор, пока я не потерял всяческое терпение. И наконец, однажды я проснулся и обнаружил, что двигатели судна не работали, а через иллюминатор мне в лицо заглядывал Роттердам.

Мы сели в купейный европейский поезд до Кельна. У меня в памяти до сих пор сохранились образы железнодорожного вокзала, гостиницы, где мы останавливались, и собора. Машины-автоматы в Германии были намного больше и красивее, чем те, которые я видел дома, и поджаренный миндаль, продававшийся ими, явился новым лакомством. В конце концов, мы выехали в предместье Кельна, где жил двоюродный брат моего отца.

Я уже сказал, что у меня были какие-то отрывочные знания немецкого языка еще до того, как мы отправились в Европу, но я сомневаюсь, что они были достаточными для того, чтобы мой отец мог сказать, что я знал немецкий. Мой отец признавал лишь совершенство во всем, что касается языков, как и положено человеку, которому языки давались очень легко, и который познавал их досконально. Его стремление достигать совершенной правильности в языке было тяжелым испытанием для его студентов, но еще более тяжелым для семьи. У моей матери способность говорить на иностранных языках была, пожалуй, выше средней, и она достаточно прилично знала немецкий. И все же, она немела перед профессионализмом отца. Она восхищалась его знаниями иностранных языков, и без всякой на то необходимости, позволяла себе полагаться лишь на его знания в жизненных ситуациях. Что же касается меня, то до тех пор, пока я не уехал из дому и не женился, и лишь благодаря чуткости моей жены, я осмелился говорить на иностранных языках, не испытывая при этом чувства вины, которое всегда вводило меня в сомнения и заставляло заикаться на каждом слове.

Путешествовать по Европе в сопровождении моего отца означало видеть ее глазами европейца. Строго говоря, я так и не познал тот период, характерный для каждого начинающего туриста, когда каждая дверь и каждая стена представлялись своего рода крепостью, в которую ему необходимо было проникнуть. Поскольку даже в этот первый мой визит моя неадекватность как чужестранца казалась совершенно неприметной из-за более сильной и совершенно иного рода неадекватностью, присущей ребенку. Во время моего второго посещения Европы, когда я был уже молодым человеком, она показалась мне почти такой же знакомой, что и Соединенные Штаты из-за воспоминаний о моем первом пребывании в ней при постоянном присутствии моего отца, и из-за всего того, что мне удалось изучить и прочесть о ней. Так что сравнить неизвестную Европу с известной мне Америкой я практически не мог.

Я не могу сказать, что мне не пришлось попадать впросак или пережить несколько горестных моментов, что постоянно случается с невинными молодыми людьми заграницей. Но эта, так сказать, болезнь была скоротечна, и она была значительно облегчена за счет прививки в виде моего предыдущего посещения Европы. Мне всегда казалось, что Генри Адамс, тяжело переживавший отчаяние туриста, был подобен человеку, впервые заболевшему свинкой, будучи уже в возрасте двадцати лет. У Адамса так и осталась аллергия к современной Европе на всю жизнь. А для меня мой ранний визит был, пожалуй, одним из самых лучших, какие только могут быть, курсов обучения, поскольку ученый должен быть гражданином мира.

Из Кельна мы отправились на пароходе вверх по Рейну. В Майнце мы сошли с парохода и продолжили наш путь в Вену. В течение продолжительного времени мы оставались в Вене, и она произвела на меня неизгладимое впечатление. Ребенка обычно впечатляют весьма незначительные вещи, и, пожалуй, из всех тех впечатлений в моей памяти дольше всего задержался запах. Запах спиртовой горелки, на которой родители грели ужин для моей сестры, запах густого европейского шоколада со взбитыми сливками, запах гостиницы, ресторана и кафе — я все еще явственно ощущаю все эти запахи. Я помню вегетарианские рестораны, где мы обедали, и отправляясь в которые, надо было подниматься вверх по каким-то лестницам, а также пенку на кипяченом молоке, которую я с трудом мог проглотить. Во Франкфурте мы попробовали стакан сидра, что имело для меня печальные последствия.

Для меня было чем-то совершенно новым видеть газеты, висевшие на стенах кафе в деревянных рамках. Пока отец читал свою, чтобы узнать новости, я просматривал английскую газету, в которой были детские рассказы-фельетоны. Я читал еще не достаточно бегло, и мне сложно было следить за ходом повествования, поскольку весь рассказ печатался по частям день за днем, но у меня осталось смутное впечатление, что это был рассказ Киплинга «Эльф с Холма Злых Духов» («Puck of Pook’s Hill»). Я уверен, что даты правильные, поскольку этот рассказ Киплинга был написан им для его детей, которые были немного старше меня, и похоже, что они родились, когда он жил в Брэттлборо, совсем незадолго до моего рождения.

Одна из причин, почему отец направился в Вену, заключалась в том, что он хотел встретиться с журналистом Карлом Краусом. Я не знаю, что они обсуждали, но вполне вероятно, что они касались еврейских вопросов, и еще более вероятно, что они обсуждали вопрос о переводе с идиша на литературный немецкий поэмы, написанной Морицем Розенфельдом, нью-йоркским поэтом-портным, которого «открыл» мой отец. Я помню, как меня привели в квартиру Крауса, располагавшуюся в старом венском многоквартирном доме, и помнится, что в ней был ужасный беспорядок, какого я больше нигде и никогда не видел.

В Вене было жарко и некомфортно, а клопы немилосердно кусали нас, детей. Мои родители не догадывались, что у нас с кожей, не помог им в этом вопросе и выдающийся дерматолог, которого мы пригласили. Он диагностировал наше заболевание как зуд, и данный им термин «зуд семилетнего ребенка» никоим образом не мог утешить моих родителей.

Когда же выяснилась истинная природа нашего заболевания, домовладелица не выказала ни малейшего сочувствия, заявив, что в Вене, старом городе, где стены в домах покрыты старой сыплющейся штукатуркой, нет ни одного человека, кто был бы застрахован от клопов — даже у императора в его дворце нет такой гарантии. Император может и был привычен к клопам, а вот для нас они были чем-то совершенно новым; и они послужили нам абсолютно ясным сигналом для того, чтобы мы оставили этот город и переехали в более здоровое место. Мы поселились у сапожника в маленьком винервальдском городке Кальтенлейтгебен. Дом стоял непосредственно на деревенской улице, и возле него не было пешеходной дорожки. Позади него возвышался холм, и его небольшая лестница вела к маленькой садовой беседке. Как и в случае с фермерским домом в Александрии, где мы когда-то останавливались, расположение Кальтенлейгебена хорошо запечатлелось в моей памяти, так что спустя тридцать лет, когда я вновь приехал туда, я смог узнать этот дом.

В семье сапожника было несколько мальчиков, с которыми я играл. Каким образом мы общались, сейчас объяснить трудно, поскольку они определенно не говорили на английском, и мои родители уверяли меня, что я не говорил по-немецки, по крайней мере, так полагал мой отец. И все же ясно, что мы действительно понимали друг друга, поскольку вместе мы озорничали намного больше, чем два юных негодяя, Макс и Мориц, о которых нам поведал Вильгельм Буш. Когда мы не были заняты исследованием толстых личинок и улиток, в изобилии плодившихся в садике позади дома, мы играли в запрещенные игры с мячом в кегельбане, примыкающем к близлежащему ресторану, и уж, наверняка, никоим образом мы не улучшили состояния сапожного станка своим вольным с ним обращением. Нас можно было отыскать в не очень чистых местах рядом с открытым бассейном или на местной ярмарке покупавшими маленькие бутылочки — имитации тех, что пользуют для грудных детей, — наполненные цветной водой.

В конце концов, после долгого путешествия через Германию и Голландию мы приехали в Лондон. Мы нашли гостиницу для вегетарианцев в Мейда Вейл, которая состояла из двух объединенных между собой домов. Позади нее находился сад для домовладельцев, живших по соседству. Я играл там с какими-то детьми, которые, если мне не изменяет память, были сыновьями и дочерьми знаменитого пианиста Марка Гамбурга. В то время все еще шла англо-бурская война; и поскольку моему отцу был присущ политический либерализм, я, подражая ему, перед своими товарищами по играм называл себя проафрикандером, хотя не имел ни малейшего представления о конфликте, породившем эту войну. Детишки-англичане отплатили мне тем, что навалились на меня гурьбой.

Недалеко от Мейда Вейл находился дом Израиля Зангвилла, с которым мой отец вел переписку по вопросам сионизма. Зангвилл был одним из самых ярких британских сионистов. Мой отец предвидел трудности, которые впоследствии возникли в результате размещения еврейской колонии на мусульманской земле. Он был истинным приверженцем политики насильственной ассимиляции, так как чувствовал, что будущее евреев в новых странах зависит от того, насколько хорошо они смогут совместить свои национальные интересы с интересами страны, в которой собираются обосноваться, а не от противопоставления, которое может послужить толчком к рождению нового националистического движения.

Мы навестили Зангвилла в его доме, находящемся вблизи от Мейда Вейл, перед которым был симпатичный маленький сад. Он внес меня в дом на своих плечах. Я помню его лицо: лицо типичного еврея, с глубокими морщинами, не красивое, но привлекательное и чувственное. Я должен был увидеться с ним в мой следующий приезд в Европу, но это случилось лишь после того, как мне исполнилось восемнадцать лет.

Он был не единственным писателем, которого мы посетили в Англии. Был еще и Кропоткин, великий географ и настоящий русский князь, выходец из царской семьи, который в молодости примкнул к анархистам и принял участие в попытке покушения на жизнь своего кузена, Его Величества, после чего ему пришлось покинуть родную страну. Годом раньше он посетил Бостон и был представлен моему отцу. В качестве подарка он вручил мне небольшую картонную коробку с минералами. Однажды вечером после того, как он угощался обедом и винами у миссис Джек Гарднер в ее Дворце Фенвей, он пришел к нам домой вне себя от ярости. «Винер, — сказал он, — меня оскорбили!» После того, как отец немного успокоил его, он рассказал, что случилось. Какая-то дама, принадлежавшая бостонскому высшему свету, спросила: «Ах, Князь Кропоткин, и как поживает Ваш кузен, Его Величество?»

Мы навестили Кропоткина в его маленьком доме на Бромли в Кенте. Это был дом рабочего человека, и он удручающе был похож на все остальные дома, стоящие на той улице. Однако дворик позади дома был весьма приятным, и в нем две его дочери угощали нас чаем.

Мы посетили традиционные достопримечательности Лондона такие, как здание парламента и Вестминстерское аббатство. Иногда мы обедали в вегетарианском ресторане в Холборне, а иногда в кафе-кондитерской «Эй-би-си». Мы, в основном, ездили на автобусах, и мне очень нравилось на верхнем этаже автобуса. Иногда мы пользовались новой подземкой, которую в те далекие времена называли «двухпенсовой трубой». Двухколесный экипаж все еще не имел реальных конкурентов, и на улицах Лондона присутствовало нечто, что позднее я смог распознать как атмосферу рассказов о Шерлоке Холмсе.

Последним городом в нашем путешествии был Ливерпуль. И конечно же, обратный путь домой нам казался скучным, лишенным всяких волнующих событий, как все подобные путешествия, так как впереди нас уже не ждали новые приключения в неизведанных странах, ожидание которых могло бы как-то оживить утомительное плавание.