Церковная история

ГЛАВА 1.

Когда Анастасий, как я сказал, переселился к лучшей жизни, императорскую порфиру получил Юстин, родом Фракиянин[434], что случилось 9 числа месяца Панема, который у Римлян зовется Июлем, в 566 году от построения Антиохии[435]. Он был провозглашен царемм от императорских телохранителей, которыми управлял в качестве правителя дворцовой стражи[436]. Самодержавную власть получил он сверх всякого чаяния; потому что много было людей и знатных и богатых, которые состояли в родстве с Анастасием и имели всю возможность присвоить себе столь великую власть.

ГЛАВА 2.

Человеком весьма сильным был тогда и надзиратель императорских опочивален, Амантий. Как скопец, сам, по закону, не могши владычествовать над римскою империей, он хотел возложить венец самодержавной власти на Феокрита, человека ему преданного. С этою целью призвав Юстина, он дает ему большое количество денег и приказывает раздать их людям, которые особенно были годны к подобному делу и могли облечь Феокрита в порфиру. Но Юстин, потому ли, что этими деньгами подкупил народ, или потому, что снискал ими расположение к себе так называемых постельничих, — об этом рассказывают на двое, — сам себе приобрел царскую власть и вслед за тем лишил жизни как Амантия, так и Феокрита с некоторыми другими людьми[437].

ГЛАВА 3. О том, что Юстин хитростью предал смерти Виталиана.

Между тем Юстин вызвал в Константинополь жившего во Фракии Виталиана, некогда покушавшегося лишить Анастасия верховной власти, потому что опасался его силы, его воинской опытности, о которой всюду носилась молва, и подозревал, не имеет ли он видов на царствование. Рассчитывая же предусмотрительно, что Виталиана не иначе можно расположить к покорности, как приняв на себя вид его друга, Юстин прикрыл свое коварство непроницаемою маскою и объявил его военачальником одной части так называемых бессменных войск[438]; а потом, чтобы внушить ему еще большую доверенность и завлечь его в обман, он произвел его в консулы. В сане консула[439], Виталиан пришел во дворец и у одной дворцовой двери был коварно умерщвлен. Так поплатился он за те бедствия, которые причинил римскому царству[440]. Но это произошло после.

ГЛАВА 4. О том, что Юстин, изгнав Севера, на его место поставил Павла, и как, не много после, антиохийский престол получил Евфрасий.

В первый же год своего царствования, Юстин приказал схватить того самого антиохийского предстоятеля, Севера[441], о котором говорено было выше, и, как передает молва, отрезать ему язык — за то, что он не переставал изрекать анафемы халкидонскому Собору, особенно в так называемых престольных (ενϑρονιςικαι) посланиях[442][443] и в своих ответах на те послания, которые он писал ко всем патриархам и которые однако же были принимаемы только александрийским епископом Иоанном[444], преемником Иоанна первого, также Диоскором[445] и Тимофеем[446], и сохранились даже до нашего времени, — равным образом и за то, что отсюда происходили в Церкви распри, и православный народ делился на партии. Это дело было поручено Иринею, который жил в Антиохии в качестве правителя Востока[447]. Что Ириней действительно имел поручение задержать Севера, в этом уверяет нас сам Север, который, в письме к некоторым Антиохийцам, рассказывает о своем побеге, при чем чрезвычайно злословит Иринея за то, что он расставил всюду стражу, чтобы Север не убежал из Антиохии. Некоторые же рассказывают, что Виталиан, пока еще он, как ему казалось, пользовался милостью Юстина, выпросил себе у Царя язык Севера — за то, что Север в своих речах обыкновенно оскорблял его. Однакож в месяце Горпиэе, который по-римски называется Сентябрем, в 568 году от построения Антиохии, Север убежал с своего престола. После него на престол взошел Павел[448], и получил повеление открыто признавать халкидонский Собор. Но Павел добровольно оставил Антиохию и, пресекши нить своей жизни, отошел общим всем путем. За ним на епископский престол взошел Евфрасий — из Иерусалима[449].

ГЛАВА 5. О пожарах и землетрясениях в Антиохии, причем, удрученный этими бедствиями, скончался и Евфрасий.

В те же времена Юстинова царствования происходили в Антиохии частые и страшные пожары, — как бы предвестники случившихся после в этом же городе ужасных землетрясений и предшественники наступавших бедствий. Действительно, спустя немного времени, именно в 29 день 10-го месяца Артемизия, называемого у Римлян Маем, на седьмом году царствования Юстина, в 6-й день недели, в самый большой полуденный жар, в городе последовало такое колебание и сотрясение, которое почти всецело ниспровергло его. А за этим вспыхнул и огонь как бы для того, чтобы в произведении сего бедствия была и его доля. В самом деле, чего не коснулось землетрясение, то пожрано и превращено в уголь и пепел огнем[450]. Впрочем, что при этом потерпел город, какое множество жителей, разумеется, соделалось добычею пламени и землетрясения, также что случилось при этом достойного изумления и сколько было явлений, превосходящих всякое выражение, о том трогательно рассказывает ритор Иоанн, который этим и заключил свое повествование. Удрученный такими бедствиями, Евфрасий скончался, что было новым несчастием для города, потому что не осталось никого, кто бы позаботился о его, нуждах[451].

ГЛАВА 6. О преемнике Евфрасия, Ефремие.

Но спасительный промысл Божий о людях, уготовляющий врачевство еще прежде язвы, меч гнева своего изощряющий любовью и в безнадежных обстоятельствах отверзающий двери своего милосердия, расположил бывшего в то время правителя востока, Ефремия[452] — всеми мерами позаботится о том, чтобы город не терпел недостатка ни в чем потребном. Антиохийцы за это превознесли его похвалами и избрали себе в епископа, — и Ефремий получил апостольский престол, как бы в награду и возмездие за свою попечительность о городе. Спустя тридцать месяцев, город опять подвергся землетрясению. Тогда Антиохия была переименована в Феополис и соделалась предметом всей попечительности царя.

ГЛАВА 7. О чудотворцах Зосиме и Иоанне.

Выше мы упомянули о бедствиях; а теперь к настоящему труду присоединим и нечто другое, что стоит рассказа и что мы узнали от очевидцев. Некто Зосима, родом из так называемой приморской Финикии, по месту рождения принадлежавший селу Синду, которое от Тира лежало почти в двадцати стадиях, проводил монашескую жизнь. Воздержанием от пищи и употреблением ее, равно как другими добродетелями он так угодил Богу, что не только прозирал в будущее, но и получил благодать совершенного бесстрастия. Некогда находился он в главном городе одной из Палестин Кесарии, в доме одного знаменитого человека, — это был Арцезилай, евпатрид[453], муж ученый, отличенный почестями и другими украшениями жизни, — и в то мгновение, как Антиохия подверглась гибели, неожиданно предался скорби и, с рыданиями и глубокими вздохами, пролил столько слез, что смочил ими землю; потом потребовал кадильницу и, наполнив фимиамом все то место, на котором они стояли, повергся на землю, чтоб умилостивить Бога молитвами и прошениями. Арцезилай спросил его, чем он так смутился, — и Зосима раздельно сказал: сию минуту оглушил его грохот разрушившейся Антиохии. Арцезилай и бывшие с ним, в изумлении, записали час, — и в последствии узнали, что дело было действительно так, как открыто Зосимою. Он показал множество и других знамений. Большое число их я оставляю, — да и как сосчитать их! — и упомяну только о некоторых. В одно время с Зосимою в Хузивской Лавре процветал некто Иоанн, по своим добродетелям равный Зосиме. А эта лавра лежит на самой вершине холма, с северной стороны большой дороги, ведущей из Иерусалима в Иерихон. Он проводил монашескую, совершенно отрешенную жизнь, и в последствии был поставлен епископом упомянутого города Кесарии. Этот Иоанн Хузивит, услышав, что жена упомянутого Арцезилая ткацким челноком выколола себе один глаз, поспешил к ней осмотреть рану. Видя, что зрачок выпал и глаз совсем разорван, он приказал одному из пришедших сюда врачей принести губку и поврежденный глаз вправить в свое место, потом обложив его губкою, прикрепил губку посредством повязок. Арцезилая тогда не было дома. Он проживал у Зосимы в его монастыре, находившемся в селе Синде, которое лежало почти в пятистах стадиях от Кесарии. Посему немедленно отправлены были к нему гонцы с известием. В ту минуту Арцезилай сидел с Зосимою и разговаривал. Но узнав о случившемся несчастии, он вдруг с воплем и рыданиями стал рвать на себе волосы и, исторгая их, бросал к небу. На вопрос Зосимы о причине, он рассказал о событии, постоянно прерывая свою речь всхлипыванием и слезами. После сего Зосима, оставив Арцезилая, поспешно уединился в особую комнату, где, по обычаю подобного рода людей, беседовал с Богом. Спустя несколько времени, он вышел с веселым лицом и скромною улыбкою, и приветливо взяв Арцезилая за руку, сказал ему: «ступай, ступай не кручинься. Хузивиту дана благодать. Жена твоя исцелена и остается с обоими глазами: настоящий случай ничего не лишил ее; потому что этого восхотел Хузивит». — По чудотворной силе этих двух праведников так в самом деле и было. Тот же Зосима, отправляясь однажды в Кесарию и ведя с собою осленка, на которого положил кое-какие нужные вещи, встретился со львом. Лев схватил осла и ушел. Но Зосима последовал за ним в лес, и в то время, как зверь уже насытился мясом животного, с улыбкою сказал ему: «друг, путь мне пресечен; потому что я и хил и стар, и у меня нет сил — нести на плечах ношу осла. Поэтому, хотя и не свойственно твоей природе носить тяжести, однакож это теперь необходимо, если хочешь, чтобы Зосима удалился отсюда и чтобы ты (по-прежнему) остался диким зверем». При этих словах, лев, как бы совсем забыв свою ярость, стал махать хвостом и, в туже минуту, кротко подбежав к Зосиме, этим знаком выражал свою покорность ему. Зосима, положив на него ношу осла, довел его до ворот Кесарии и тем показал, какова сила Божия и как все послушно и покорно нам, когда мы живем в Боге и не ослабляем даруемой нам благодати. Но, чтобы это повествование не распространить больше надлежащего, я возвращусь к тому, с чего сделал отступление.

ГЛАВА 8. О повсюдных бедствиях.

В то время, как Юстин еще пользовался самодержавною властью, нынешний Диррахий, в древности Эпидамн, пострадал от землетрясения; равным образом — и лежащий в Греции, Коринф; потом в четвертый уже раз испытал это бедствие и главный город второй Киликии, Аназарб. Больших денег стоило Юстину воссоздать их[454]. Около того же времени, величайший и богатый Озроинский город Эдесса был затоплен текущим близ него потоком, Скиртом; так что в нем от напора воды погибло множество зданий и несчетное число людей. Эдесса и Аназарб переименованы были Юстином, и как та, так и другой, украсились его именем.

ГЛАВА 9. О том, что Юстин еще при жизни избрал себе в соправители Юстиниана.

По истечении восьми лет, девяти месяцев и трех дней царствования Юстина, вместе с ним стал царствовать племянник его Юстиниан. Он был наречен Августом 1-го числа месяца Ксантика, т. е. Апреля, 573 года от построения Антиохии[455]. После этих событий Юстин переселился из этого царства и последним днем его было 1-е число Лоя, то есть Августа, что случилось чрез четыре месяца совместного его царствования с Юстинианом, и чрез 9 лет и 5 дня всего его самодержавия. Не смотря на то, что Юстиниан один имел в своих руках всю власть над римскою империею, и в святейших церквах, как я сказал, признаваем был, по повелению Юстина, халкидонский Собор, — мир Церкви в некоторых епархиях еще был возмущаем, и особенно в столице и в Александрии. В столице епископствовал в то время Анфим[456], а в Александрии — Феодосий[457], и оба они признавали во Христе единство естества[458].

ГЛАВА 10. О том, что Юстиниан был расположен к тем, которые принимали халкидонский Собор, а Феодора — к противной партии.

Юстиниан твердо стоял за отцов халкидонского Собора и за их постановления; а его супруга, Феодора — за исповедников одного естества. Действительно ли это так было, — потому что в деле веры иногда отцы не соглашаются с детьми, дети с родителями, жена с своим мужем, муж с своею женою, — или они для какой-нибудь цели положили, чтобы один защищал исповедовавших единение двух естеств во Христе, Боге нашем, а другая — признававших одно естество: как бы то ни было, но ни та, ни другая сторона не уступала[459]. Юстиниан со всем усердием защищал то, что было постановлено в Халкидоне; а Феодора, держась противного мнения, всячески заботилась о тех, которые признавали одно естество, и показывая полную благосклонность к нашим, в то же время раздавала великие дары чужим, а наконец, даже убедила Юстиниана вызвать к себе Севера.

ГЛАВА 11. О том, что Север довел до низложения константинопольского епископа Анфима и александрийского Феодосия, по изгнании которых, Царь поставил других.

Есть письма Севера и к Юстиниану и к Феодоре. Из них можно понять, что Север, оставив Антиохийский престол, сперва не хотел ехать в столицу, но потом прибыл сюда. И вот он пишет, что, по прибытии в столицу, имел разговор с Анфимом и, нашедши, что Анфим (держится) одинаковых с ним мнений и мыслей о Боге, убедил его сойти с своей кафедры. Об этом есть его письмо и к александрийскому епископу Феодосию. В этом письме он хвастается тем, что убедил, как сказано, Анфима — земной славе и первосвященнической кафедре предпочесть известные догматы. Ходит по рукам и письмо Анфима к Феодосию касательно того же предмета, и обратно письмо Феодосия к Северу и Анфиму: но я опускаю их и предоставляю желающим самим прочесть то и другое, потому что опасаюсь, как бы не растянуть без меры своей книги. Таким-то образом оба они, как шедшие вопреки повелению Царя и не принимавшие определений халкидонского Собора, были лишены своих престолов, — и престол александрийский получил Зоил[460], а константинопольский Епифаний[461], так что халкидонский Собор наконец признан открыто во всех церквах и уже никто не смел предавать его анафеме. Те же, которые и после сего держались иного образа мыслей, были всеми мерами доводимы до согласия (с прочими). Между тем Юстиниан написал определение, в котором предал анафеме Севера и Анфима с некоторыми другими и положил величайшие наказания тем, которые решились бы принимать их догматы. Итак с сих пор нигде в церквах не осталось никакого разделения: патриархи всех округов пришли в согласие между собою; а епископы городов следовали своим митрополитам. Теперь по церквам стали провозглашать четыре Собора: первый никейский, потом константинопольский, далее первый ефесский и, наконец, халкидонский. Был впрочем и пятый Собор, по повелению Юстиниана: но о нем, что нужно, я скажу в свое время; а в настоящем случае к своему повествованию присоединю рассказ о частных, достойных истории событиях того времени.

ГЛАВА 12. О персидском царе Каваде и сыне его Хозрое — из истории Прокопия Кесарийского.

Ритор Прокопий, описывая дела Велизария, рассказывает, что персидский царь Кавад[462], желая предать царство младшему из своих сыновей, хотел, чтобы Хозроя[463] усыновил римский царь, дабы чрез это власть его была более обеспечена[464]. Но когда его желание, по совету Прокла[465], который состоял при Юстиниане в качестве квестора, не исполнилось, — он вооружился всею ненавистью против Римлян. Далее тот же Прокопий обширно, красноречиво и умно излагает дела Велизария[466], предводительствовавшего восточными войсками во время войны Римлян с Персами. Первую победу Римлян он полагает у городов Дара и Низибы[467], под начальством Велизария и Гермогена[468], и к этому присоединяет дела, происходившие в Армении[469], и те беды, которые причинил римской земле предводитель переезжих Варваров Аламундар[470], который заживо взял в плен брата Руфинова, Тимострата с находившимися при нем воинами, и после возвратил его за большие деньги[471].

ГЛАВА 13. Об Аламундаре и Азарефе, также о византийском возмущении, прозванном «νικα»

Увлекательно рассказывает тот же Прокопий о набеге упомянутого Аламундара и Азарефы на римскую землю, и о том, как Велизарий, по настоянию своего войска, накануне дня Пасхи напал на них на возвратном их пути, у берегов Евфрата[472], — как при этом было истреблено римское войско, не внявшее советам Велизария, и как наконец Руфин и Гермоген заключили с Персами, так называемый, бесконечный мир[473]. К этому Прокопий присоединяет рассказ о возмущении черни в Византии, которому народ дал прозвание, то есть назвал его Ника[474], потому что при сборе черни это слово служило условным знаком для распознавания друг друга. Во время этого события Ипатий и Помпей[475] вынуждены были чернью устремиться к тирании; но, лишь только чернь была усмирена, тот и другой, по повелению Юстиниана, были обезглавлены воинами и брошены в море. По случаю мятежа, говорит Прокопий, погибло народу около 30,000 человек[476].

ГЛАВА 14. О вандальском царе Онорихе и о том, что у Христиан он отрезывал языки.

Он же, описывая дела Вандалов, сообщает вещи весьма важные и стоящие того, чтобы люди всегда поминали их. Я расскажу об этом. Онорих[477], по праву наследства получив царство Гизерика, как арианин, обходился с жившими в Ливии Христианами самым жестоким образом. Державшихся правых догматов он принуждал обратиться к арианству; а кто не повиновался, того предавал огню и всем видам смертей; некоторым же отрезывал языки. Прокопий свидетельствует, что он своими глазами видел этих людей, когда, убежав оттуда, они приходили в Константинополь, и слышал их говорящими так, как бы они не потерпели ничего. Языки у них были отрезаны до корня, а между тем звуки оказывались членораздельными и речь — внятною. Новое и необычайное чудо! О них упоминается и в постановлениях Юстиниана. Двое из них, по свидетельству Прокопия, пали и, как скоро совокупились с женщинами, — потеряли голос; потому что уже не стало с ними благодати мученичества[478].

ГЛАВА 15. О Мавре Каваоне.

Прокопий рассказывает и о другом достопамятном событии: как Бог Спаситель явил чудодейственную силу и в людях иноверных, до того, что они в то время совершали дела благочестивые. Вождем Мавров, живших около Триполиса, говорит он, был Каваон. Этот Каваон, — стоит привести здесь слова самого историка, который и об этом повествует так умно, — узнав, что Вандалы предприняли против него поход, сделал следующее: прежде всего объявил своим подданным, чтобы они воздерживались от всякой несправедливости и пищи, располагающей к сладострастию, а больше всего от совокупления с женами. Потом раскинул два лагеря, — и в одном поместился сам со всеми мужчинами, а в другом заключил женщин, угрожая смертною казнью тому, кто войдет в лагерь женщин. Затем послал в Карфаген лазутчиков и дал им такой наказ: когда Вандалы на походе причинят оскорбления какому-либо чтимому Христианами храму, пусть они замечают их поступки, и, по очищении от них страны, с оставленным ими храмом делают совершенно противное. К этому Каваон, говорят, присовокупил, что он не знает чтимого Христианами Бога; но этот Бог, если Он силен, как говорят о Нем, конечно отмстит своим оскорбителям и защитит своих чтителей. Лазутчики, прибыв в Карфаген, остановились здесь и смотрели на приготовления Вандалов к походу; а когда войско отправилось на Триполис, переоделись в бедную одежду и пошли за ним. Вандалы в первый же день пристали в христианских храмах, вместе с лошадьми и другими животными, и подвергали их всем видам поругания: сами предавались обычной им невоздержности, а священников, которых захватывали, секли и, избив им спину, заставляли служить себе. Когда же они оставляли свое место, лазутчики Каваона делали то, что им было приказано: храмы немедленно очищали, тщательно вынося из них помет и другие внесенные туда нечистоты; зажигали все светильники, к священникам относились с глубочайшим почтением и оказывали им всякую угодливость; а бедным, которые сидели около храмов, раздавали деньги. Так они следовали за войском Вандалов. Во все время похода Вандалы на своем пути дозволяли себе упомянутые беззакония, а лазутчики врачевали нанесенное ими зло. Когда же первые находились уже вблизи Мавров, последние, опередив их, объявили Каваону, что относительно христианских храмов делано было Вандалами, и что — ими, и сказали, что неприятели — недалеко. Услышав это, Каваон дал сражение. Говорят, что в этом сражении погибло множество Вандалов, и многие из них взяты были Маврами, так что возвратились домой не многие[479]. Такое поражение потерпел от Мавров Тразамунд[480], умерший немного спустя после того и начальствовавший над Вандалами 27 лет.

ГЛАВА 16. О походе Велизария против Вандалов и об истреблении их.

Тот же Прокопий пишет, что Юстиниан, из участия к злостраданиям тамошних Христиан[481], объявил, было, поход (в Африку), но, по совету префекта двора Иоанна, оставил свое намерение. Впрочем виденный им сон убедил его не откладывать предприятия, предсказав, что, если он окажет защиту Христианам, то разрушит царство вандальское. Ободренный этим Юстиниан, на седьмом году своего царствования, около времени летнего солнцестояния, посылает Велизария на войну в Карфаген[482]. Для сего подведен был к берегу преторский корабль и поставлен перед дворцом; епископ города Епифаний вознес на нем обычные моления и, совершив крещение над некоторыми воинами, возвел их на тот преторский корабль. Упомянутый писатель рассказывает нечто достойное истории и о мученике Киприане. Вот собственные его слова. Все Карфагеняне особенно чтут святого мужа Киприана; за городом, на берегу моря, они построили во имя его великолепнейший храм, и между другими, воздаваемыми ему почестями, ежегодно совершают праздник, называемый у них Киприановым. По имени этого праздника мореплаватели обыкновенно называют и бурную погоду, о которой я прежде упоминал; потому что она обыкновенно поднимается в то время, когда Ливийцы неотменно совершают тот праздник. В царствование Онориха Вандалы силою отняли у Христиан этот храм и, с большим поруганием изгнав из него священников, сделали в нем поправки сообразно с понятиями ариан. Это огорчало и беспокоило Ливийцев: но Киприан, говорят., нередко являлся им во сне и убеждал Христиан нисколько не беспокоиться о нем; потому что придет время, и он отмстит за себя. Это предсказание исполнилось во времена Велизария, когда сим полководцем Карфаген был покорен под власть Римлян, что случилось спустя 95 лет со времени взятия его (Вандалами), и когда Вандалы были совершенно побеждены, а арианство совсем изгнано из Ливии, и Христиане, по предсказанию мученика Киприана, обратно получили свои храмы[483].

ГЛАВА 17. О добыче, принесенной из Африки.

Прокопий же пишет следующее: когда Велизарий, после победы над Вандалами, прибыл в Византию с добычею, пленными и самим вандальским вождем Гелимером[484]; тогда для него назначен был триумф, и он провез чрез цирк все, что заслуживало удивления. При этом открылось взорам множество драгоценностей, награбленных Гизерихом, как я прежде говорил, в римском дворце, когда супруга западного римского царя Валентиниана, Евдоксия, потеряв своего мужа от руки Максима и потерпев от него поругание, призвала Гизериха и обещалась предать ему город, и когда Гизерих, зажегши Рим, Евдоксию с ее дочерями по обычаю отвел к Вандалам[485]. В то время с прочими драгоценностями ограблены были и те, которые принес в Рим, после покорения Иерусалима, сын Веспасиана Тит, т. е., посвященные Богу дары Соломона. Эти сокровища Юстиниан, во славу Христа Бога нашего, отослал в Иерусалим, отдавая, как и следовало, Богу то, что Ему посвящено было прежде. Тогда Гелимер, по словам Прокопия, повергшись в цирке на землю пред царским седалищем, с которого Юстиниан смотрел на то, что происходило[486], высказал на своем языке известное священное изречение: суета суетствий и всяческая суета![487]

ГЛАВА 18. О Финикиянах, обращенных в бегство Иисусом, сыном Навина.

Прокопий говорит и нечто другое, что до него никем не было замечено в истории, и что однакож дивно и превосходит всякое вероятие. Он рассказывает, что Ливийский народ Мавры, поднявшись с земли палестинской, поселились в Ливии, и что это — те самые Гергесеи, Евусеи и прочие народы, побежденные Иисусом Навином, о которых говорит св. Писание. Справедливость такого предания он доказывает и одною начертанною Финикийскими буквами надписью, которую он, говорит, читал. Эта надпись, по его словам, находится близ одного источника, где поставлены два белых мраморных столба, на которых высечены следующие слова: мы — те, которые убежали от лица Иисуса разбойника, сына Навина. Такова была судьба этих народов после того, как Ливия опять подпала под власть Римлян и стала по-прежнему ежегодно платить дань[488]. Говорят, Юстиниан в Ливии восстановил 150 городов, из которых иные были разрушены вполне, а другие — большею своею частью, и восстановил их великолепно: украсил частными и общественными строениями, оградил стенами и другими огромными зданиями, назначаемыми то для украшения городов, то для служения Богу, и снабдил их обилием воды, как для пользы, так и для красоты, частью вновь устроив водопроводы в тех городах, где их не было, частью возобновив прежние[489].

ГЛАВА 19. О Готфе Феодорике и о том, что, в его царствование, произошло в Риме до времен Юстиниана, также о новом подпадении Рима под власть Римлян, по удалении из него Витигеса.

Теперь я перехожу к тому, что происходило в Италии и что весьма ясно изложил ритор Прокопий, рассказывая события до своего времени. Феодорик, как было сказано мною выше, одержав решительную победу над правителем Рима Одоакром, взял Рим и управлял римским царством до конца своей жизни[490]. Потом жена его Амалазунта[491] взяла под опеку сына своего Аталариха и стала управлять царством с силою и распорядительностью мужчины. Она первая возбудила Юстиниана к готфской войне, послав к нему послов по тому случаю, что ей угрожал заговор. Аталарих умер в возрасте, еще очень юном[492], — и родственник Феодорика Феодат получил власть над западною империею[493]. Но, когда Юстиниан послал на запад Велизария, — Феодат сложил с себя власть, как человек, более расположенный к ученым занятиям и весьма мало опытный в войне, а начальство над западными войсками принял Витигес, человек весьма воинственный[494]. Из истории Прокопия видно, что, когда Велизарий явился в Италии, Витигес оставил Рим, что тогда Велизарий с своим войском подступил к Риму, и что Римляне весьма охотно приняли его и отворили ему ворота[495], особенно по участию в этом деле первосвященника этого города Сильверия[496], который даже посылал за ним бывшего подручника Аталарихова, Фиделия[497]. Таким образом они уступили Велизарию город без боя, — и Рим ровно через 60 лет, в месяце Апелее, который у Римлян назывался Декабрем, на одиннадцатом году самодержавной власти царя Юстиниана опять подпал под власть Римлян. Тот же Прокопий пишет, что Велизарий, во время осады Рима Готфами, подозревая в измене римского первосвященника Сильверия[498], отправил его в Грецию, а на его место поставил Вигилия[499].

ГЛАВА 20. О том, что во времена Юстиниана приняли Христианство так называемые Герулы.

Около того же времени, пишет Прокопий, Герулы, еще в правление Анастасия перешедшие реку Истр[500], быв благосклонно приняты и щедро одарены от Юстиниана большими сокровищами, всенародно соделались Христианами и в своей жизни стали более кротки.

ГЛАВА 21. О том, что Римом, вновь подпавшим под власть Готфов, Велизарий овладел в другой раз.

Прокопий далее пишет, как Велизарий, возвращаясь в Византию, привел с собою Витигеса вместе с римскою добычею[501], — как Тотила[502] получил власть над Римом, и Рим опять стал в зависимость от Готфа[503], — как потом Велизарий, прибыв в другой раз в Италию, снова взял Рим[504] и как потом он отозван был царем в Византию, когда открылась война мидийская[505].

ГЛАВА 22. О том, что в то время приняли Христианство и Авазги.

Тот же писатель повествует, что и Авазги в то время, соделавшись более кроткими в своих нравах, приняли христианскую веру, — и что Царь Юстиниан посылал к ним одного придворного евнуха, родом Авазганца, по имени Евфрата[506], с повелением никому в этом народе не оскоплять себя, так как этим делается насилие природе. Из них-то большею частью избираемы были прислужники к царским опочивальням, которых обыкновенно зовут евнухами. Тогда же Юстиниан построил у Авазгов храм Богородицы и дал им священников. С тех пор они стали точнейшим образом знать учение христианское[507].

ГЛАВА 23. О том, что тогда же приняли Христианство и жители Танаиса. Также о землетрясениях в Греции и Ахаии.

Тот же писатель рассказывает, что обитатели Танаиса, — а Танаисом туземцы зовут пролив, идущий из Меотийского болота в Евксинский Понт, — просили Юстиниана, чтобы он прислал к ним епископа. Юстиниан заботливо исполнил их просьбу и с великим удовольствием послал к ним иерея[508]. Прокопий же очень красноречиво повествует, что на римскую землю, во времена Юстиниана, сделали набег Готфы[509] со стороны Меотиды[510], — что в Греции происходили страшные землетрясения, — что потрясены были Бэотия[511], Ахаия[512] и места, лежащие около залива Крисейского[513], и бесчисленное множество селений и городов разрушены до основания, — что на многих местах земли появились расселины, которых края инде снова сходились, а инде так и остались.

ГЛАВА 24. О полководце Нарзесе и его благочестии.

Пишет он и о военачальстве полководца Нарзеса[514], которого Юстиниан посылал в Италию, — о том, как он победил Тотилу[515], а за ним и Тея[516], после чего Рим взят был в пятый раз[517]. Находившиеся при Нарзесе говорят, что он с таким усердием совершал молитвы Богу и другие дела благочестия, изливая, как и следовало, чувство благоговения пред Девою и Богородицею, что Она явно обозначала ему время, когда надлежало начать бой, и что он не прежде вступал в битву, как получив свыше такой знак. — Много и других достохвальных дел совершено Нарзесом: он победил Вузелина[518] и Синдуальда[519] и сделал много завоеваний до самого океана. Эти дела описаны ритором Агафием[520]; но его труды еще не дошли до нас.

ГЛАВА 25. О том, что Хозрой, завидуя благоденствию Юстиниана, вооружился против Римлян и разорил множество римских городов, а в числе их и великую Антиохию.

Тот же Прокопий пишет, что Хозрой, узнав об удачном покорении под римскую власть областей Африки и Италии, воспламенился сильною завистью и, что-то представляя в обвинение Римлян[521], говорил, что они поступили вероломно и нарушили заключенный мир. Юстиниан прежде всего послал к Хозрою послов[522] — убедить его, чтобы он не нарушал взаимного бесконечного мира и не преступал договоров, но чтобы рассмотрел (возникшие) недоумения и порешил их дружелюбным образом. Но Хозрой, внутренне возмущенный завистью, не принял никаких условий, и с огромным войском вступил в римские владения на 13 году Юстинианова управления римскою империею[523].

Далее Прокопий описывает, как Хозрой взял и разрушил лежащий у берегов Евфрата город Сур, показав на деле совсем не то, в чем условился с его жителями, то есть, дозволив себе всякого рода несправедливости и не сдержав ни одного условия, и таким образом овладев городом более чрез хитрость[524], чем силою оружия; — рассказывает также, как предал он огню Берию[525] и потом пошел на Антиохию, когда в этом городе епископствовал Ефремий, который впрочем оставил его, потому что ни в чем не достигал своей цели. Говорят, (Ефремий) спас церковь и окружавшие ее здания, украсив их священными приношениями с тем намерением, чтобы они служили для них выкупом[526]. Прокопий описывает также и с чувством изображает, как Хозрой взял Антиохию и совершенно разорил ее огнем и мечем[527], — как потом он был под смежным с Антиохиею городом Селевкией и у предместья Дафны, и как наконец отправился против Апамеи, где в то время занимал епископский престол Фома, муж весьма сильный словом и делом. Он благоразумно дозволил себе, вопреки церковному постановлению[528], смотреть вместе с Хозроем на бег лошадей в конском ристалище, стараясь всячески обласкать и укротить персидского царя. Хозрой спросил Фому, хотел ли он видеть его в своем городе, — и Фома сказал, говорят, сущую правду, что весьма неохотно видит его у себя. Хозрой, говорят, удивился такому ответу и за правду достойно превознес этого мужа похвалами[529].

ГЛАВА 26. О бывшем в Апамее чуде от честного и животворящего древа Креста.

Дошедши до этого времени в развитии истории, я расскажу о бывшем в Апамее чуде, которое стоит поместить в настоящем повествовании. — Жители Апамеи, узнав, что Антиохия предана огню, обратились к упомянутому Фоме с усердною просьбою, чтобы он независимо от обычая вынес спасительное и животворящее древо Креста и предложил взору всех, дабы им в последний раз узреть и облобызать это единственное спасение людей и принять напутствие в другую жизнь, и дабы честный Крест перевел их к лучшему жребию. Фома так и сделал: вынес животворящее древо, предварительно назначив для сего известные дни, чтобы могли собраться и все соседи города и сделаться общниками проистекающего оттуда спасения. Вместе с другими прибыли туда и мои родители и привели с собою меня; — а я в то время был уже в школе. — Итак, когда мы сподобились поклониться честному Кресту и облобызать его, — Фома, воздев обе руки, показывал изгладившее древнюю клятву Крестное древо и обходил с ним вокруг всего священного здания, как это обыкновенно бывало в праздники поклонения. Во время шествия Фомы, следовал за ним какой-то великий сноп огня, который только блистал, но не сожигал; так что все то место, где Фома находился и показывал честный Крест, как будто объято было пламенем. II это случилось не однажды, не дважды, а много раз, в то время, когда епископ проходил по тому пространству и когда собравшийся народ усердно просил его о том. Такое чудо для Апамейцев было предвозвестником спасения[530]. Посему на потолке священного храма начертан был и образ Его, чтобы он красками извещал людей, о том не знавших. И это изображение оставалось до нашествия Адаармана[531] и Персов, когда оно вместе с святою Божиею церковью и со всем городом сделалось добычею пламени. Так-то было дело. Между тем Хозрой, возвращаясь назад, нарушил условия, — ибо и тут было не без условий[532], — и поступил совсем иначе. Это было свойственно непостоянному и легкомысленному его характеру, но вовсе не свойственно человеку благоразумному, а особенно царю, уважающему договоры.

ГЛАВА 27. О походе Хозроя против Эдессы.

Тот же Прокопий описывает предания древних об Эдессе и Авгаре, и о том, что Христос писал к Авгарю послание[533]; — повествует также, что во второе свое нашествие Хозрой осадил Эдессу с намерением уничтожить между верующими молву, будто Эдесса никогда не подпадет под власть врагов, чего впрочем в послании Христа Бога нашего к Авгарю не находится, как это любознательные могут видеть из истории Евсевия Памфила, который то послание приводит от слова до слова[534]. Православные однакож действительно так говорили и верили; а по силе веры в предсказание действительно так и вышло. — Не смотря на то, что Хозрой, подошедши к городу, делал тысячи приступов[535], устроил большую насыпь, которая превышала даже городские стены, и прибегал к другим бесчисленным хитростям, — он принужден был отступить без успеха. Впрочем я расскажу, как было дело. Хозрой приказал своим войскам наносить как можно более дерев, чтобы между ними и городом насыпать всякого рода вещество. Дерева были наношены скорее, чем приказано, — и Хозрой, построив из них стену около городской стены и насыпая в средину землю, шел прямо к городу. Таким образом мало по малу надстраивая деревянную стену, поднимая насыпь и подвигаясь к городу, он поднялся на такую высоту, что наконец стоял выше городской стены и сверху мог бросать стрелы в тех, которые на стене обрекали себя на защиту города. Осажденные видя, что насыпь приближается к городу, будто гора, и что неприятели намерены просто сойти в город, — решились ранним утром провести к насыпи подземный ход, который по-римски называется агестою (подкопом), и там развести огонь, чтобы его пламенем дерева истребить, а насыпь обрушить в землю. Дело было совершено. Но, разведши огонь, они не достигли цели; потому что огонь не имел выхода, где бы, выбравшись на воздух, мог охватить дерево. Вовсе растерявшись в своих мыслях, они несут Богозданную нерукотворенную икону, которую Христос Бог прислал Авгарю, когда сей хотел Его видеть. Принесши эту всесвятую икону в выкопанный ими ров, они окропили ее водою и несколько капель бросили в огонь, и на дрова. Божественная сила тотчас же явилась на помощь вере их и совершила то, чего прежде они не могли; пламень вдруг охватил дрова и скорее, чем мы рассказываем, обратив их в уголь, перешел к деревам верхним и пожрал все. Заметив, что дым вырывается (на поверхность земли), томимые осадою умудрились так: взяв небольшие сосуды и наполнив их серою, паклею и другими удобосгораемыми веществами, они посредством пращей бросали их на так называемый подкоп. Поэтому, когда из них стал выходить дым и когда, от силы вержения их, воспламенялся огонь, неприятелям и в голову не приходило, что дым выходит из-под насыпи. Да и все, не знавшие об этом деле, полагали, что дым выходит не откуда более, как из сосудов. Наконец на третий день стали уже явно прорываться из земли клубы огня, — и сражавшиеся на насыпи Персы поняли, что они — в опасности[536]. Впрочем Хозрой, как бы желая противостать Божественной силе, пытался погасить пламень посредством находившихся перед городом водопроводов; но огонь, приняв воду, как будто масло, или серу, или другое какое-либо удобосгораемое вещество, воспламенился еще более, пока совершенно не обрушил насыпи и не покрыл ее золою. После сего Хозрой, отказавшись от всякой надежды (овладеть крепостью) и уверившись на самом деле, что мысль преодолеть чтимого нами Бога покрыла его великим стыдом, бесславно возвратился восвояси[537].

ГЛАВА 28. О чуде, бывшем в Сергиополе.

Расскажу и о том, что было сделано Хозроем в другом месте — под Сергиополем; потому что это достопамятно и стоит того, чтобы люди всегда помнили об этом. Хозрой подступил и к Сергиополю с намерением овладеть им. Но когда стал он разбивать стены, — жители, для сохранения города, вошли с ним в переговоры, — и случилось так, что в числе священных вещей, назначенных для выкупа города, находился и Крест, присланный Юстинианом и Феодорою. Как скоро эти вещи были принесены Хозрою, он спросил у иерея и посланных с ним Персов, нет ли еще чего-нибудь. При этом кто-то, непривыкший говорить правду, сказал Хозрою, что есть и другие немногие скрытые гражданами сокровища. Между тем кроме принесенных уже золотых или серебряных утварей не оставалось более ничего; осталось только одно сокровище из превосходнейшего вещества, принадлежащего совершенно Богу, т. е. всесвятые мощи победоносца мученика Сергия, почивавшие в продолговатой, обложенной серебром, раке. Узнав о сем, Хозрой двинул все войско к городу; но на стене вдруг явилось несчетное число вооруженных щитами и готовых защищать его воинов[538]. При виде этого посланные Хозроем обратились назад и с удивлением рассказали о числе и вооружении защитников. Тогда Хозрой стал снова расспрашивать и, узнав, что в городе остались весьма не многие — старые да малые, а людей крепких не стало, понял, что это чудо творит мученик; посему быв поражен страхом и удивляясь вере Христиан, возвратился восвояси. Говорят, под конец жизни он сподобился божественного пакибытия.

ГЛАВА 29. О моровой язве.

Расскажу я и о внезапно появившейся в то время язве, которая, — чего, говорят, прежде не бывало, — продолжалась почти 52 года и свирепствовала по всей земле. Эта моровая язва, в некоторых отношениях сходная с описанною Фукидидом[539], а в некоторых и весьма отличная от ней, обнаружилась спустя два года по взятии Антиохии (Персами). Она вышла, как говорили, из Эфиопии и преемственно обошла вселенную, не оставив, думаю, ни одного человека без того, чтоб он не испытал ее. Некоторые города были так поражены ею, что остались вовсе без жителей; а в других местах она действовала легче. Язва появлялась не в определенное какое-либо время года и, после появления, не одинаково проходила, но иные места захватывала в начале зимы, другие во время весны, иные летом, а некоторые при наступлении осени, и одних частей какого-либо города касалась, а другие миновала. Кроме того часто можно было видеть, что в городе, где не было болезни, некоторые семейства всецело вымирали; а инде, с истреблением одного или двух семейств, прочее население города оставалось невредимым — так впрочем, что, сколько знаем мы по своим точным наблюдениям, семейства, оставшиеся невредимыми, на следующий год только одни подвергались этому бедствию. Но всего страннее, что, если каким-нибудь жителям пораженных язвою городов случалось жить там, где болезни не было; то болезнь и схватывала только тех, которые, оставив пораженные язвою города, проживали в городах, ей не подвергшихся. И это происходило как в городах, так и в других местах, — чаще при известных поворотах солнца. Величайшая же гибель для людей открывалась особенно во 2-м году всякого пятнадцатилетия. И сам я, описывающий это событие, — не мешает, думаю, вносить в Историю и то, что касается лично меня, когда это бывает кстати, — и сам я, при начале этой язвы, ходя еще в школу, получил так называемую паховую опухоль. Кроме сего, от этой же, в разные времена обнаруживавшейся язвы, лишился я многих своих детей, жены и других родственников, также слуг и большого числа поселян, — как будто бы периоды времен разделили между собою мои бедствия. А в то время, когда я описывал это, имея от роду 57 лет, за два года пред тем, как в Антиохии открылась язва в четвертый раз, (потому что от начала ее наступил тогда четвертый пятнадцатилетний круг), кроме вышеупомянутых лиц, я лишился еще дочери и с нею внука. Язва эта обнаруживалась различными болезнями: у некоторых она начиналась с головы, — причем глаза наливались кровью, лицо пухло, — потом переходила к горлу и, охватив его, лишала человека жизни; у других открывался понос; у третьих обнаруживалась опухоль в пахах, а затем — необыкновенная горячка, — и они на другой или на третий день умирали, вовсе не сознавая себя больными и чувствуя крепость в теле; иные впадали в помешательство и в этом состоянии испускали дух; иногда вскакивали на теле и поражали людей смертью черные язвенные чирьи; некоторые, подвергшись язве однажды пли дважды и оправившись от ней, после опять подвергались ей и умирали. Способы заимствования болезни были столь разнообразны, что их и не сочтешь: одни гибли от того только, что обращались и ели вместе с больными; другие — от одного прикосновения к ним; иные — побыв только в доме, а те — на площади; некоторые, убежав из зараженных болезнью городов, сами оставались невредимы, за то приносили с собою болезнь здоровым; а были и такие, которые при всем том, что жили с больными и прикасались не только к зараженным, но и к умершим, оставались совершенно свободными от болезни; иные же, лишившись всех своих детей или домашних, хотя и желали умереть и нарочно обращались с больными, однако не подвергались заразе, так как бы она действовала наперекор их желанию. Эта язва, как сказано, продолжает свирепствовать до сего времени 52 года, и превзошла все прежде бывшие язвы[540]. Между тем Филострат удивляется и тому, что в его время язва длилась 15 лет.[541] А будущее еще неизвестно; к чему это направляется, — о том знает один Бог, который видит и причины и цели событий. Но будем говорить об остальном царствовании Юстиниана.

ГЛАВА 30. О сребролюбии и ненасытности Юстиниана.

Юстиниан, относительно денег, был человек ненасытный и такой охотник до чужого, что все подвластное себе царство отдал на откуп частью правителям, частью сборщикам податей, частью тем людям, которые без всякой причины любят строить козни другим. У несчетного числа людей богатых, под ничтожными предлогами, отнято им все имущество. Только бы какая-нибудь распутная женщина, попавшись ему на глаза, сказала, что с таким-то имела она сношение или преступную связь, — тотчас исчезали все постановления законов; только бы постыдною корыстью могла она привлечь на свою сторону Юстиниана, — все богатство человека оклеветанного переходило в ее дом[542]. Впрочем Юстиниан не берег денег: он выстроил много священных зданий, повсюду воздвигал великолепные храмы и другие богоугодные заведения для приюта мужчин и женщин, старых и малых и разного рода недужных, и на этот предмет отделил не мало доходов. Много совершил он и других благочестивых и угодных Богу дел, — если бы только подобные деятели совершали их из своих собственных имуществ и посвящали Богу свои действия в чистоте.

ГЛАВА 31. О великой церкви св. Софии и св. Апостолов.

Построив в Константинополе много красивейших храмов во имя Божие и Святых, Юстиниан соорудил потом великое и несравненное здание, которому подобного не представляет История, — соорудил церковь св. Софии[543], величайшую, великолепную, изящную, для описания которой не найдешь и слов. Попытаюсь, сколько можно, описать части этого храма. Круглый купол царского храма возносится над четырьмя сводами и поднят на такую высоту, что снизу нельзя досягнуть взором до оконечности полушария; а стоящий на верху, сколь бы кто ни был смел, никогда не отважится посмотреть вниз и опустить глаза на землю. Пустые своды от основания возносятся до вершины кровли. Справа и слева против сводов идут колонны, построенные из фессалийского камня, и своими вершинами поддерживают верхние галереи, огражденные другими подобными колоннами, доставляя желающим возможность смотреть сверху на совершение священнослужения. Здесь становится и царица, присутствуя в дни праздников при совершении таинств. Колонны же с восточной и западной стороны расположены так, чтобы ничто не препятствовало удивляться чуду толикого величия. Портики упомянутых галерей книзу увенчиваются колоннами и небольшими сводами. Чтобы это удивительное здание представить себе яснее, я думаю означить здесь меру его в длину, широту и высоту, равно как меру глубины и высоты его сводов. Она — такова: длины от дверей, противоположных раковинной округлости того священного свода, под которым приносится бескровная Жертва, 190 Футов; широты от северной до восточной стороны 115 фут.; высоты же от помоста до средоточия полушария 150 фут. Каждый свод в широту имеет ....[544] фут.[545], а в длину от восточной стороны до западной — 260 фут. Широта же просветов в них простирается до 75 фут. Кроме того на западной стороне есть два других великолепных портика, а снаружи (к храму отовсюду примыкают) разукрашенные притворы. Юстиниан построил также храм Божественных Апостолов[546], не уступающий первенства никакому другому. В нем обыкновенно погребают царей и освященные лица. — Так вот и об этих столь важных предметах мы сказали кое-что.

ГЛАВА 32. Скорее о безрассудном пристрастии, чем о расположении царя к партии голубых.

Замечалось в Юстиниане и другое кое-что, превосходившее всякую зверскость. Была ли в нем такая черта следствием естественного расстройства, или его трусливости и опасений, — сказать не могу, только это началось с народного возмущения, прозванного «νικα». Он до того простирал свою благосклонность к одной из партий, называвшейся партиею голубых, что она среди белого дня и в самом городе убивала принадлежавших к партии противной, и убийцы не только не боялись наказаний, но еще получали награду, отчего явилось их множество. Они могли и нападать на дома, и грабить находившиеся в них драгоценности, и за известную плату продавать людям их спасение[547]. А кто из правительственных лиц делал попытку усмирить их, тот подвергал опасности свою жизнь. Так, когда один наместник Востока приказал некоторых из бунтовщиков высечь сухими жилами, бунтовщики на самой средине города высекли жилами его самого и всюду разгласили об этом. Кроме того, правитель Киликии Каллиник был распят за то, что по силе законов предал смерти двух киликийских убийц, Павла и Фавстина, напавших на него и покушавшихся убить его[548]. Поэтому люди другой партии, оставив свои дома и ни у кого не встречая приема, но терпя всюду преследование, как проклятые, стали подстерегать путешественников и производить грабежи и убийства. От этого все места наполнялись безвременными смертями, грабительствами и прочими злодеяниями. Впрочем Юстиниан иногда переходил к противным мыслям и казнил голубых, предавая законам тех, которым, будто варварам, дозволял злодействовать по городам. Но если касательно этого предмета входить в подробности, — не достанет ни слов, ни времени. Потому, что сказано, можно судить и о прочем.

ГЛАВА 33. О подвижнике Варсануфии.

В то время во многих местах жили мужи богоносные и великие чудотворцы. К числу таких мужей, всюду просиявших славою, принадлежит Варсануфий, родом Египтянин. В одном монастыре близ города Газы он во плоти проводил жизнь бесплотную и совершил множество чудес, которых и не упомнишь. Все уверены, что он еще живет, заключившись в хижине, хотя уже больше 50 лет, как он скрылся от взора и ничего не вкушает от земных плодов. Предстоятель иерусалимский Евстохий[549] не верил этому; но, как скоро велел он раскопать хижину, в которой заключился человек Божий, оттуда вырвался огонь и едва не попалил всех, там присутствовавших.

ГЛАВА 34. О монахе Симеоне, Христа ради юродивом.

Жил также в городе Эмесе Симеон. Этот муж до того отвергся тщеславия, что людям, не знавшим его, казался помешанным, хотя был исполнен всякой мудрости и Божией благодати. Он жил большею частью особняком, вовсе никому не представляя случаев узнать, когда или как он молился Богу, когда вкушал у себя пищу и когда не прикасался к ней. Иногда являлся он на больших дорогах и площадях и казался исступленным, вовсе лишенным смысла и рассудка. Случалось и то, что, вошедши украдкой в какую-нибудь гостиницу, он, томимый голодом, принимался за первую, попадавшуюся на глаза пищу. Когда кто выражал ему свое уважение поклоном, он с досадою и поспешно уходил, боясь, чтоб его добродетель не открылась. Так вел себя Симеон на площади. Но было у него несколько человек близких, с которыми он обращался без всякого притворства. У одного из этих знакомых ему лиц была служанка, которая с кем-то имела постыдную связь и сделалась беременною. Когда господа принуждали ее назвать виновника преступления, она сказала, что была в тайной связи с Симеоном, от него понесла, и справедливость этого подтверждала клятвою, изъявляя готовность, если нужно, изобличить (виновного). Услышав об этом, Симеон не стал противоречить и сказал, что он носит тело — сосуд скудельный. Когда повсюду разнеслась об этом молва и Симеона по-видимому покрыла бесчестием, — он, будто бы от стыда, не стал показываться. Но вот женщине пришло время родить и она, по обычаю рождающих, оставалась на своем ложе; муки рождения стали действовать с чрезмерною и невыносимою силою и довели до крайней опасности жизнь ее, а дитя не подвигалось. Тогда нарочно пришел туда Симеон и, когда стали упрашивать его помолиться, — он вслух всех сказал, что эта женщина не прежде разрешится от бремени, как — назвав человека, от которого оказалась беременною. Как скоро она сделала это и назвала действительно отца, младенец немедленно явился на свет, как будто сама правда помогла родам. Однажды заметили, что Симеон вошел в дом распутной женщины и, заперев за собою дверь, остался с нею наедине. Потом он отворил дверь и поспешно вышел, озираясь по всем сторонам, не смотрит ли кто на него. После того подозрение еще более усилилось, так что видевшие это позвали к себе женщину и спросили ее, за чем у ней был Симеон и — так долго. Но женщина клятвенно уверяла, что уже третий день по бедности не было у ней ничего во рту, кроме воды; а Симеон принес ей мяса, хлеба и вина и, заперев дверь, предложил трапезу с приказанием, чтобы она ела досыта, потому что довольно терпела от недостатка в пище, остатки же всего принесенного взял с собой. — Он же пред самым землетрясением, которое сильно поколебало Приморскую Финикию и от которого особенно потерпели города Берит, Библ и Триполис, махая бичом, стал бить им по многим на площади колоннам и приговаривал: «стойте, вам придется плясать». Так как этот человек ничего не делал понапрасну, то присутствовавшие при том заметили, которых колонн он не трогал. Эти-то колонны, спустя не много, подверглись землетрясению и упали. Много и других его дел, но описание их требует особого сочинения.

ГЛАВА 35. О монахе Фоме, подобно Симеону, мнимо-юродивом.

Такой же образ жизни проводил тогда в Целесирии и некто Фома. Однажды прибыл он в Антиохию для получения годового продовольствия на свой монастырь, а продовольствие это обыкновенно отпускалось от Антиохийской церкви. В один день эконом сей церкви Анастасий дал Фоме пощечину за то, что тот часто беспокоил его. Когда присутствовавшие стали выражать негодование на такой поступок, — Фома сказал, что вперед ни он не будет получать, ни Анастасий не будет выдавать, и как то, так и другое сбылось. Через день Анастасий скончался (в Антиохии), а Фома преставился к нестареющей жизни на возвратном пути в больнице предместья Дафны. Тело его погребли на кладбище странников. Но не смотря на то, что там погребали одного за другим, тело его по величайшему чудотворению Бога, который прославлял его и по смерти, возвышалось над прочими телами так, что последние отодвигались от него на большое расстояние. Антиохийцы, благоговея пред святым мужем, объявили об этом Ефремию. Тогда святое тело его торжественно и при большом стечении народа перенесено было в Антиохию и с честью положено в усыпальнице. Это перенесение прекратило продолжавшуюся в то время моровую язву. В этот самый день каждого года Антиохийцы до сих пор весьма торжественно совершают праздник. Но возвратимся к предположенному нами предмету.

ГЛАВА 36. О патриархе Мине и о бывшем в его время чуде над Еврейским отроком.

Епископское место Анфима, низвергнутого с престола столицы, занял, как выше сказано, Епифаний; а после Епифания — Мина[550], при котором совершилось весьма достопримечательное чудо. Древний обычай царствующего града требует, чтобы в том случае, когда остается довольно большое число святых частиц пречистого тела Христа Бога нашего, для снедения их призывать невинных детей из числа тех, которые посещают низшие школы. Однажды, при таком зове, между детьми (Христиан) замешался сын стекольщика, по вере Еврея. На спрос своих родителей о причине замедления он рассказал им о случившемся и о том, что он ел вместе с прочими детьми. Отец, в гневе и ярости, схватывает отрока и бросает его в печь под раскаленною массою, из которой образовал стекла. Когда же потом мать, ища сына, не могла найти его и ходила по всему городу с рыданием и воплями, а в третий день, ставши у двери мастерской своего мужа, обливалась слезами и звала сына по имени: тогда он, узнав голос матери, отвечал ей из печи. Сломавши двери и вошедши внутрь, мать видит, что отрок стоит среди пламени, и между тем огонь не касается его. На вопрос, как он остался невредимым, отрок отвечал, что его часто посещала жена, одетая в багряницу, что она приносила воду, тушила ею ближайшие к нему уголья и доставляла ему пищу всякий раз, как он чувствовал голод. Когда это доведено было до (сведения) Юстиниана, он повелел отрока и мать его просветить банею пакибытия, а отца, не согласившегося причислить себя к Христианам, распял на смоковнице, как детоубийцу. Так было это.

ГЛАВА 37. Кто были в то время епископами главных городов?

После Мины восходит на престол Евтихий[551]. А в Иерусалиме, после Мартирия, занимает кафедру Саллюстий[552], за которым следует Илия[553], потом Петр[554], потом Макарий[555], который был изгнан с своей кафедры еще прежде, чем утвержден был царем; ибо говорили, что он проповедовал учение Оригена. После Макария по преемству получил епископство Евстохий[556]. А в Александрии, по низвержении Феодосия, как о том сказано выше, является епископом Зоил[557]. Когда же и он пристал к стороне своих предшественников, тогда кафедру получил Аполлинарий[558]. В Антиохии же, после Ефрема, престол вверяется Домнину[559].

ГЛАВА 38. О святом вселенском пятом Соборе, и о том, по какой причине он состоялся.

Итак, когда в старейшем Риме предстоятельствовал Вигилий, в новом — сперва Мина, потом Евтихий, в Александрии Аполинарий, в Антиохии Домнин, а в Иерусалиме Евстохий, — Юстиниан созывает пятый (вселенский) Собор[560] по следующей причине. Так как защитники Оригенова учения, особенно в так называемой Новой Лавре[561], весьма усилились; то Евстохий приложил все свое старание изгнать их и, овладев Лаврою, выбросил их оттуда и, как общую заразу, прогнал далеко. Но, рассеявшись, они привлекли к себе еще более приверженцев. Им покровительствовал Феодор, по прозванию Аскида, епископ Кесарии, главного города Каппадокиян, бывший всегда при Юстиниане, пользовавшийся особенным его доверием и весьма полезный ему. Итак, когда он возмущал двор и это дело (Евстохия) называл крайне нечестивым и беззаконным, Евстохий посылает в царствующий град игуменов — Феодосиева монастыря Руфа и Саввина монастыря Конона, имевших первенство в пустыне как по собственному их значению, так и по важности монастырей, над которыми они начальствовали. Вместе с ними прибыли и другие, по достоинству не многим от них отстававшие. Они начали говорить прямо против Оригена[562], Евагрия[563] и Дидима[564]; а Феодор Каппадокийский, желая отвлечь их в другую сторону, стал взводить обвинения на Феодора Мопсуптского, Феодорита и Иву: так все благоустроял всесвятый Бог, чтобы нечистое было изглажено и там и здесь. Итак, когда возник первый вопрос, должно ли подвергать анафеме умерших, Евтихий, по-видимому в совершенстве изучивший Божественное писание, но при жизни Мины еще не принадлежавший к числу людей знаменитых, проходил только должность апокрисиария при амасийском епископе, — Евтихий, посмотрев на собравшихся не только с гордостью, но и с презрением, сказал решительно, что это не требует и рассуждения; потому что и в древности царь Иосия не только заклал живых жрецов идольских, но и раскопал гробы тех, которые задолго до того умерли. Замечание Евтихия всем показалось уместным, — и Юстиниан, узнав об этом, возвел его, после кончины Мины, на престол царствующего града. Между тем Вигилий, соглашаясь письменно, не хотел однакож присутствовать на Соборе. Когда же Юстиниан спросил у (отцев) Собора, что скажут они о Феодоре и о том, что высказал Феодорит против Кирилла и двенадцати глав его, также об известном послании Ивы к Марию Персу; тогда, прочитав многие изречения Феодора и Феодорита и заметив, что Феодор и прежде осужден был и исключен из священных диптихов, также — что еретиков должно осуждать и по смерти, все, как говорится, единодушно предали анафеме Феодора и сказанное Феодоритом против двенадцати глав Кирилла и правой веры, равно как послание Ивы к Марию Персу, и изрекли следующие слова: «по евангельской притче великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа»...., и после других слов: «кроме всех прочих еретиков, осужденных и анафематствованных вышеупомянутыми четырьмя святыми Соборами и святою кафолическою и апостольскою Церковью, осуждаем и анафематствуем еще Феодора, так называемого епископа мопсуитского и нечестивые его сочинения, осуждаем и анафематствуем все, что нечестиво написано Феодоритом как против правой веры, так и против двенадцати глав святого Кирилла и святого первого ефесского Собора, также, что написал он в защиту Феодора и Нестория; кроме сего анафематствуем и то нечестивое послание, которое написано, говорят, Ивою к Марию Персу». А несколько ниже (отцы Собора) изложили и 14 глав о правой и чистой вере. Так сперва шло дело. Потом, когда монахи — Евлогий, Конон, Кириак и Панкратий подали (Царю) письменное донесение против учения Оригена, называемого Адамантовым, и против последователей его нечестия и заблуждения, Юстиниан спросил у отцев Собора и об этом, представив им копию с того донесения и свое послание к Вигилию[565] о том же предмете. Из всего этого можно было уразуметь, что чистоту апостольских догматов Ориген старался наполнить эллинскими и манихейскими плевелами. Посему, вслед за восклицаниями в укоризну Оригену и его вымыслам, на Соборе составлен был Юстиниану доклад, которого иные места изложены так: «Имея душу, причастную горнего благородства, христианнейший Царь»...., и после нескольких выражений: «итак избегли мы, избегли этого; ибо не признали гласа чуждых, но такого человека (Оригена), как татя и разбойника, связавши крепко узами анафемы, извергли вне священной ограды». Потом немного ниже: «силу наших деяний вы узнаете из чтения их». К этому присовокупили они и все главы, которые обыкновенно защищаемы были почитателями Оригенова учения, — и из которых явствовало, в чем они соглашались (с православными), и в чем разногласили и многообразно заблуждали. Между этими главами пятая принадлежала к числу осуждаемых даже от некоторых частных лиц так называемой Новой Лавры; она содержала в себе следующее: «Феодор Аскида Каппадокиянин сказал: если ныне Апостолы и Мученики чудодействуют и пользуются столь великой честью, то, предположив, что при воскресении они не будут равны Христу, каково будет воскресение их»? С великим тщанием избрали они и выставили на вид много и других богохульств Дидима, Евагрия и Феодора. Впрочем, чрез несколько времени после этого Собора, Евтихий был низложен, и на престол константинопольской Церкви возведен Иоанн[566], родом из Сирима, селения в Кинигическом округе Антиохийской области.

ГЛАВА 39. О том, что Юстиниан, уклонившись от правого учения, защищал, что тело Господа не было подвержено тлению.

В то время Юстиниан, уклонившись от правого царского пути догматов и вступив на стезю, не протоптанную ни Апостолами, ни Отцами, запутался в терния и волчцы. Но, восхотев наполнить ими и Церковь, он не достиг своей цели; потому что Господь, исполнив предсказание пророчества, оградил царский путь неизреченно твердыми оплотами, как бы крутою стеною и заостренною оградою, чтобы убийцы не могли перескочить чрез нее. Итак, когда в старейшем Риме, после Вигилия, епископствовал Иоанн[567], называемый также Кателином, в Новом — Иоанн, родом Сиримянин, в Александрии — Аполинарий[568], в Феополисе — Анастасий[569] после Домнина, а в Иерусалиме Макарий[570], по низложении Евстохия, восстановленный на собственном своем престоле после того, как предал анафеме Оригена, Дидима и Евагрия, — в это время Юстиниан издал так называемый у Римлян эдикт, в котором тело Господа назвал не подлежавшим тлению и непричастным естественных и невинных страстей, и говорил, что Господь так же вкушал и до страдания, как вкушал по воскресении; будто бы то есть всесвятое тело Его ни в произвольных, ни в естественных страстях, не получало никакого превращения или изменения со времени образования его в утробе, и даже после воскресения. Он принуждал согласиться с этим учением всех повсюду иереев. Но они, сказав, что ждут мнения Антиохийского епископа Анастасия, отклонили первое его покушение.

ГЛАВА 40. Об антиохийском архиепископе Анастасие.

Анастасий же был отлично сведущ в Божественных писаниях и до того строг в своих нравах и образе жизни, что обращал внимание и на самые маловажные предметы и никогда не изменял постоянству и твердости — ни в житейских делах, ни в отношении к вещам божественным. А нрав свой он так воздерживал, что ни ласковость и вкрадчивая речь не склоняли его к несправедливости, ни жестокость и суровость не удерживали от правды. В беседах важных слух его был открыт, язык, остроумно разрешавший вопросы, обиловал словами; напротив при разговорах бездельных он совершенно заграждал свое ухо и полагал хранение устам, так что слово его измерялось разумом, и молчание бывало превосходнее слова. К нему-то, как к некоей необоримой башне, приступает Юстиниан, предпринимая всякие хитрости и думая, что если поколеблет его, то не останется уже никакого труда взять город, покорить правоту догматов и пленить овец Христовых. Но (Анастасий) так возвышался божественным помышлением (ибо стоял на несокрушимой скале веры), что и самому Юстиниану в своем объяснении явно противоречил, и весьма ясно и умно доказывал, что тело Господа в естественных и невинных страстях подвержено было тлению, и что так именно мыслили и предали Божественные Апостолы и Богоносные Отцы. Это же отвечал он и на вопрос монахов первой и второй Сирии, утверждая во всех мысли, ободряя всех на подвиг и каждодневно прочитывая в церкви изречение избранного сосуда: аще кто вам благовестит паче, еже приясте, анафема да будет, хотя бы то был Ангел с небесе (Гал. 1, 8. 9). Взирая на это, все, исключая не многих, ревностно стремились к подобному образу мыслей. Он написал также и прощальное слово к Антиохийцам, когда узнал, что Юстиниан хочет отправить его в ссылку. Этому слову справедливо можно удивляться, как по красоте выражения и текучести мыслей, так по обилию священных изречений и указаниям историческим.

ГЛАВА 41. О смерти Юстиниана.

Но, Богу лучшее что о нас и редзревшу (Евр. 11, 40), слово это не было обнародовано; ибо Юстиниан в то время, как диктовал определение о ссылке Анастасия и единомышленных с ним иереев, был поражен невидимо ударом и преставился из сей жизни, царствовав всего 38 лет и 8 месяцев[571].