Чайка

16

Полумрак, никого, старая мебель, голос из-за шкафа:

«Садитесь лицом к окну, не оборачивайтесь, мне позвоночник ваш нужно разглядеть, а физиономия ваша ни к чему, помеха только… так, хорошо, значит шея ноет, — не то спрашивала, не то утверждала знахарка. — Сидите, не шевелитесь, я посмотрю, всели на месте», — говорила она, в то время как пальцы ее больно давили на позвонки…

Внезапно она убрала руки и замолчала. Боль утихла, Степан улыбнулся. Сильна оказалась старушенция. Он пошевелил головой — шевелится, надо же, а раньше чуть в сторону, и тут же красный туман в голове и пузыри…

Он хотел с благодарностью посмотреть на лекаршу, но она предупредила его движение — крепко взяла голову в руки и сказала:

«Ты все увидишь, Степа, только будь осторожен, наконечник там еще и сидит крепко-крепко, не выдернешь».

Она убрала руки — Степан сидел, не шевелясь. Все его члены опять, как тогда в автобусе, сковал страх. И снова виной старуха. Та была полоумная какая-то; эта, хуже того, колдунья. А этот резкий крякающий голос? Он был явно знаком ему. Чайкина? — отчего-то вспомнил он твердую, как полено, девицу, лежащую под ним.

«Лиза», — сказала старушка и вышла из-за спины своего пациента.

Боже, она снова была той молодой, красивой и в чем-то похожей на артистку Орлову девушкой. Откинув назад волосы, девушка рассмеялась. Степан Демьянович похолодел.

«Ну вот что, Степушка, вижу я, ты и Катюшу Чайкину знавал. И за что ты ее в северный пансионат тогда услал?.. За однофамилицу?.. Жестокий ты, Степушка, бога не боишься. Дай-ка погляжу на тебя… Вот те раз, да ты не только в санатории посылал, и подальше случалось, и не так чтобы редко… Говоришь, диагноза поставить не могут. Кровь брали и анализы всякие… Не то брали, вот нашли бы ту жилку, где совесть твоя сидит, да вытянули бы потихоньку иголочкой, да на просвет бы и померяли… Вот бы диагноз и вышел. А что до болезни твоей, вот что скажу тебе, Степа… Вторник у нас сегодня. Через три дня будет пятница. Жди пятницы, Степа, сыновей позови, да смотри, не поругайся с ними за эти дни, ни к чему теперь… А как наступит пятница, ляг в постель, жди. Кровать лучше двуспальную приготовь и часы вспомни свои, красноармейские. В четыре шестнадцать, Степа, придет к тебе Холодная Лиза, видом будет как я, разве похудей покажется, ты не бойся ее, ласковая она… И не жмись, место подле себя освободи, лучше с правой стороны, и не вздумай брыкаться, вот кричать можешь, только незачем это, мужик ты, Степа, бабы, те и то помалкивают… Главное, Степа, не струхни, когда она коснется тебя, холодной Лиза прийдет, такой холодной, снег жарче ее. Ты, Степа, ее и отогреешь… Так вот, чуть коснется она тебя, ты ее в охапку сразу — и жми, что есть мочи жми, да ну ты и сам помнишь, чего я говорю-то тебе… И не отпускай, до четырех восемнадцати не отпускай. Удержишь — пройдет болячка твоя, и все хвори, какие есть, выйдут, а выпустишь — на себя пеняй, тогда во всем мире не сыскать врачей на тебя. Понимаешь, Степа, врачи, они на людей натасканы, а ты, товарищ Чубак… нет, не стану говорить, кто ты есть, сам все сегодня и узнаешь…»

Степан Демьянович осторожно поднялся. Шея не болела. Он незаметно оглянулся — нет ли сообщников у знахарки. Нет, никого в комнате не было. Ворожейка снова обернулась старухой и, едва заметно усмехаясь, стояла перед ним… Отслоившись от нее на безопасное расстояние, полковник в отставке Чубак произнес свое ответное слово:

«Я, гражданочка колдунья, вас не знаю, и какую-то там Лизу, холодную там или горячую тоже знать не желаю. Вы, бабусечка, видно, не в своем уме, раз фронтовика, полковника, задумали пугать всякой чертовщиной… Лечили бы лучше свои радикулиты с ревматизмами, а в провокаторов играть — это, я вам скажу, дело опасное.»

«Да ты, Степушка, не пяться, — перебила его речь знахарка, — и слов мне твоих не надо, запомни лучше: пятница, четыре шестнадцать. Я бы для наглядности и часики твои с красноармейской засадой показала, да не сберегла. Знатные были часики…»

«Часики, гражданочка, вы при себе оставьте, на понт меня не возьмешь, я сам кого хошь понтярой притараню, а понадобится, мы вас и к ответственности привлечем за шантаж и незаконную медицинскую практи… к-ку!» — в сдавленный крик переросла тирада Чубака и оборвалась тяжелой одышкой.

Степан Демьянович, боясь сделать малейшее движение шеей, как будто в позвонке у него снова зашевелился гвоздь, повернулся всем корпусом — посмотреть, где дверь, чтобы как можно скорее выбраться из этой ловушки.

«Нет уж, погоди», — сказала Чайка и одним прыжком настигла его у шкафа — Степан беспомощно прикрыл голову руками — Чайка же ничего плохого делать не собиралась, она только приложила ладонь к заросшему салом позвоночнику и прошептала заклинание, не для дела, а так, для эстрады: — «Хрящ, хрящ не боли, Степу в страх не заводи, ждет Степана пятница, мертвая соратница!»

Если бы Степа был ребенком, он непременно бы наложил в штаны. Но Степан Демьянович давно был взрослым, а по возрасту так даже и стариком, и процесс оправки складывался у него не настолько легко и безболезненно, как в беззаботное, пукающее годами, детство.

Степан Демьянович пукнул не годами — газами, басисто и пахуче поэтому, пукнул, оправился и пошел вниз по лестнице.

Внук, прийдя из школы, с восторгом начал рассказывать о новом учителе биологии. «Зверь мужик! — хлюпал он школярским восторгом. — Так про глисты загнуть, это, дед, знаешь!.. — Слышь, дед, глисты, они совсем не такие простые, как мы думаем. Как бы это сказать, ну они… в общем, удивительные создания. И не глисты они вовсе, а как их, гельминты по-правильному, названия, дед, вообще, атас, Пушкин! — трематоды, сосальщики, короче, цестоды, нематоды — те на червей похожи, только белые, — а подними… ну подними, это означает, что класс есть такой, нематоды… ну что, класс не слыхал что такое? — класс, а в классе — отряды, все как у людей, только с поэзией! — там и аскариды тебе, и власоглавы, и трихинеллы. Знаешь, они ведь не просто соки тянут, из животных, скажем, или человека, не просто, понимаешь, паразитируют, они же, гады, понимают, что кормильца нельзя обессиливать, и тоже, представь себе, работают, — ферменты выделяют, а ферменты, это у них вроде языка, вот они и убеждают, голодна ты коровка, работаешь мало, больше надо работать, а коровка, дед, слышишь? за чистую монету все, ну и давай жрать, чтоб, значит, удои в норме, ты ж знаешь, дед, если у коровы удои не в норме — ее сразу на мясо. А глист наш сидит, облизывается, да лавры жнет: кто, как не он, причина повышения производительности труда. Тут, — учитель говорит, — от глиста одно требуется, не жадничать — пережмешь с аппетитом, когда кормов нет, все, в худость коровка пойдет, а то и в загиб, если на мясо раньше не кокнут. Представляешь, а, дед? Если он про кишки такие байки знает, что дальше-то будет, а, дед? Ты чего молчишь, дед?..»

Степан Демьянович очнулся. Ни единого слова не пропустил он из сбивчивого рассказа внука. Кряхтя, подошел к нему и хорошо так, со всего размаху приютил в ладони стриженый его затылок.

«Ты что ж, погань, перед обедом байки про глистов рассказываешь. Бегом руки мыть!»

Степан Демьянович попытался представить себе, как пойдет он завтра на рыбалку, поймает леща, завялит его, потом с пивом… Вот бы шея…

Степан Демьянович позвонил снохе.

«Валюха, как там с анализами?»

«Говорят, все в порядке. У вас, Степан Демьянович, кровь, как у пороза, сто лет жить будете».

Чубак положил трубку. Улыбнулся, попробовал повращать шеей. Не болит. И чего это старуха Чайкиной прикидывалась? Та Лиза, говорят, погибла, охотясь за одним германским асом. Недаром, знать, эта ведьма сказывала, что Холодная Лиза прийдет. Бр-р… А может, фамилия такая, Холодная? И чего они с этой Чайкой прицепились к нему? Подумаешь, ну пошалил в молодости… А непроста, видать, старуха, вон как в молодицу обернулась. И шея… не болит… Ну шея шеей, а над смертью, надо думать, никакая знахарка не властна. И сноха говорит, сто лет… Пятница, ишь ты, четыре шестнадцать! О часах вот откуда знает? Надо бы расспросить Кривошеева, может ему что известно…

Чубак набрал номер Кривошеева. На том конце долго не снимали трубку, затем старушечий голос сказал: «Кости нет, он на рыбалке, до субботы».

Степану Демьяновичу стало завидно. Надо же, на рыбалке человек. Может и ему… Он встал с кресла, пошел собирать удочки. С полдороги вернулся к телефону…

«Валюха, сделай-ка мне местечко в ветеранской палате, обследоваться хочу по полной форме».

Он почувствовал, как на том конце провода сноха неприязненно, почти брезгливо зыдышала в трубку:

«Опять вы с фокусами, Степан Демьянович. Вы же здоровы, как бык. И далось вам, в постели валяться… (не отвечая, он тяжело сопел в трубку), — сноха замолчала и прислушалась, — ладно, ждите, приеду с работы, тогда и поговорим».

Степан в сердцах бросил трубку на рычаг, по белой пластмассе потек тоненький ручеек трещины.

Ну и чего он дергается, от чего ему, здоровяку, который, кроме как желудочными газами и геморроем, ничем в своей жизни не болел, помирать? Да он по здоровью еще и с молодыми потягается… Чубак задумался, подыскивая в памяти годный экземпляр для сравнения. Какое-то смуглое тело мелькнуло перед глазами, ему стало интересно, что это за экспонат выплыл, и только разглядев курчавую голову, Степан Демьянович понял, что натворил. Это был тот самый насильник из деревни бапенде, крепкий и веселый юноша, скорченный труп которого он видел в проеме хижины для вышаков… Он весь оцепенел, потом миллиметр за миллиметром повернул голову — шея не болела, зато мириады иголочек кололо в руках и ногах. Надо же, так испугаться…

Он снял трубку. Телефонные сигналы были с протяжными хрипами, как при… агонии. Негнущимися пальцами набрал номер снохи. Незнакомым голосом трубка ответила, что Валентины нет. Чубак повернулся к дверному проему и крикнул внука. Никто не отзывался… Еще и еще кричал он. Тишина. Боясь, что сигналы умрут раньше, чем он дозвонится, Степан набрал двузначный номер.

«Умираю», — сообщил он трубке для краткости, назвал адрес и повалился на диван.

«Скорая» приехала через тридцать минут. В состоянии бешенства «умирающий» Степан чуть не смахнул кулаком врача, отборнейшими ругательствами покрыл сестру.

В машине «умирающий» безумно хохотал и грозился всех уволить.