Чайка

8

Такого у нее давно не было. Война, холод, нервотрепки свели почти на нет женскую физиологию. А тут началось — и чуть ли не река.

Чайка ослабела, ходила бледной, но от вылета отказаться не смогла пришлось постоянно тереть щеки — не приведи бог встретить фельдшера с таким «румянцем», — да, бледна, как смерть, была в этот день гроза «Люфтваффе», простая русская летчица Лиза Чайкина.

Вчера они с Тоней Кожемякой ходили на реку. Сбросили одежды, стянули сапоги, поглядели друг на друга, вспомнили туфельки, чулки, — все то, чего у них до войны не было или просто казалось неважным, до войны все для них было покрыто небом, а чулочки и туфельки годились только для бренной земли, теперь же…

«Как кузнечики-то стрекочут! — мечтательно произнесла Тоня, — И лето кончается».

«А я и не слышала, мне все кажется, мотор гудит, — ответила ей Лиза, — а где не мотор, там снаряд или бомба».

Стая белых птиц снялась с заросшего травой колхозного поля и полетела на запад.

«Смотри, чайки», — сказала Тоня, пробуя воду.

«Чайки», — чего-то смущаясь, повторила Лиза.

«До моря далёко, а их тут, как… в Сочи», — оглядываясь из воды на боевую подругу, сказала Кожемяка.

«И чего они?» — Чайка вдруг покраснела, как-будто ворвалась случайно в мужской отсек бани.

«А что им, корму довольно. Море же — дело историческое. Чайки — те же вороны, только белее и больше. Белые вороны… и все».

«Но они…» — Чайка окончательно смешалась, ей даже воздуха не хватило, чтобы продолжить фразу.

«Да что ты, Лиза, кому крылья, кому ноги, зубы или когти, — каждый своим берет, — Тоня повела глазами и заметила впереди по течению в излучине реки крупную белую чайку. Посредине излучины виднелась большая воронка, чайка слетала в нее, что-то доставала оттуда, садилась на край насыпи и усердно долбила это клювом. — Вот! Была бы пища, и крыльев не надо!» — по-детски обрадовалась живому примеру Тоня.

«Ах, как же ты не помнишь, Тоня! Крылья — это же!..»

Тоня не дала ей закончить мысль без неясной, но зовущей цели и обрубила разговор с решительностью мясника:

«А то ты не знаешь, что ныне за урожай на полях», — и булькнула с головой в воду.

Чайка ее уже не слушала. Какая-то тень скользнула в воронку, и почти сразу с выщербленного снарядами плёса донесся неистовый гам. Два голоса разобрала Чайка: низкое картавое «кр-ра» и детский лепет чайки.

Большой, угольно-черный ворон и полевая чайка вылетели из воронки и стремительно взмыли вверх. Ворон то нарезал воздух сильными широкими взмахами, то, сложив, крылья, камнем валился на чайку, но и белая его соперница была не менее ловка; выскользнув из преследования, она тут же пикировала на хозяина битв, и уже ему приходилось проявлять всю свою легендарную хитрость, чтобы не попасть под белый таран.

Чайка смотрела на птичью схватку, не слыша призывов Тони, и ничего, кроме двух крылатых соперников, не видя. Она настолько была там, в поединке, что в перепадах птичьего боя у нее самой рвалось дыхание и холодели руки, словно верткий самолётик с птичьим вместо пламенно-моторного сердцем управлялся ее руками, ее нашептывания-заклинания поддерживали в бою птичий дух: левый крен, хорошо, бочка, пике…