Человечность

1 НОВОБРАНЦЫ

В село за лесом стекались парни из Подмосковья. В одиночку и группами шли они из родимых мест, молчаливые и откровенные, вихрастые и остриженные, в телогрейках и модных пальто, в валенках и ботинках, — сосредоточенные, незнакомые, разные. Добровольцы, сверстники, товарищи. Все они перешагнули через порог материнского дома, тревожное время позвало их в путь, и они пошли, лучшие из лучших, простые, обыкновенные. Им не устраивали торжественных встреч, не говорили пышных слов, они шли не ради митингов и юбилеев…

— Ожидайте! — сержант привел покровцев к деревенскому дому. Тут же пританцовывали на ветру другие добровольцы.

Минут через пятнадцать на крыльцо вышел младший лейтенант.

— Слушай сюда! Кого зачитаю — третий взвод!

Женька Крылов с любопытством разглядывал его. Роста среднего, лицо простенькое, нос слегка вздернут, шапка надета очень уж правильно, поношенная шинель перетянута тоже слишком аккуратно, сапоги явно велики, мыски развернуты в стороны. Женька был разочарован: десантника он представлял себе иначе.

Когда младший лейтенант кончил выкликать фамилии, Женька взглянул на Сашу, но тот молча смотрел перед собой. И Володя с Юркой вели себя так, будто ничего не случилось. Зато Писецкий улыбнулся:

— Вместе будем!

Женька напряженно ждал, что еще скажет младший лейтенант.

Тот шмыгнул носом, переступил с ноги на ногу:

— Третий взвод, приготовиться к построению!

На крыльце его сменил высокий худощавый лейтенант.

— Объявляю состав первого взвода!

— Не скисай, дипломат, — тихо сказал Саша.

— В одной роте ведь… — ответил Женька, глотая горькую обиду.

Покровцев разбросали по разным взводам. Саша попал к лейтенанту Королеву, Юру Парамонова зачислили во второй взвод, Женьку и Геннадия Писецкого — к младшему лейтенанту Курочкину, а Володя Плотников оказался в четвертом взводе. Минует несколько недель, и Женькина обида растает, он поймет мудрость командиров, которые учли связи между добровольцами и подумали, как быстрее сплотить между собой взводы. Но в первый свой армейский день он этого не понимал.

Курочкин увел подчиненных на край деревни и принялся за работу. Он перестроил взвод по ранжиру, разделил на четыре отделения по девять человек в каждом. При этом он покрикивал, шмыгал простуженным носом, переносился с фланга на фланг и усердно расправлял у себя под ремнем шинель.

По росту Женька оказался в отделении вторым, после Писецкого, который временно был назначен командиром отделения. Женька невольно рассмеялся: отделенными стали самые высокие. Ему не хватило одного-двух сантиметров, чтобы стать командиром. Та же участь постигла Грачева, угрюмого на вид парня одинакового с ним роста.

Закончив работу, Курочкин распределил новобранцев по домам, предупредил:

— Никуда не уходить!

Первый армейский день был совсем будничен: стояния на ветру, суетливые команды взводного, а потом — деревенская изба.

— Сюда, — показала женщина на комнатку, отгороженную дощатой переборкой от остального помещения. — Не знаю уж, как вы тут…

— Нормально, мамаш! — заверил Бурлак. Этого парня уже знал весь взвод. При первом построении он привлек к себе общее внимание: его бараний полушубок упорно выпячивался из линии пальто, пиджаков и телогреек.

Курочкин отчаянно шмыгал носом, требовал равнения, но Бурлак держался невозмутимо, а в самый напряженный момент, когда взводный уже закипал от гнева, Бурлак не спеша снял овчинную рукавицу, сунул руку под полушубок и смачно почесался.

Этот эпизод надолго разрядил деловую атмосферу в третьем взводе. Сам Курочкин утратил официальность и, подхваченный волной голосов, захохотал.

— И откуда ты такой на мою…

— Владимирский я, — вежливо ответил Бурлак.

— Повар, что ль?

— Не, из леса. А ты?

Курочкина опять всколыхнуло на общей волне.

— А я саратовский.

Одной своей внешностью Бурлак вызывал улыбки у окружающих. Женька был доволен, что оказался вместе с ним.

— Нормально, мамаш, — повторил Бурлак, стоя посредине комнаты, отчего она уменьшилась наполовину.

— Подвинься, пень! — потребовал Грачев. Его напористый тон, лицо с угрюмо-насмешливым взглядом производили неприятное впечатление. Учтя возможность местного конфликта, Женька мысленно принял сторону Бурлака. Тот аккуратно опустил на скамью пузатый вещмешок, расстегнул полушубок.

— Ты, солдатик, кто? — осведомился он почесавшись.

— Вши, что ли, заели? — вместо ответа спросил Грачев, вешая на гвоздь промасленную телогрейку и шапку. Ежик жестких волос подчеркивал настырную колючесть его взгляда.

— А ты не чешешься? — Бурлак повесил полушубок рядом с телогрейкой и, потирая ладони, взялся за вещмешок.

— Теперь зачешешься! — проговорил Ноздрин, угреватый парень с землисто-серым лицом и челкой, закрывавшей низкий лоб.

— К моей не пристанут: клопов можно морить! — в глазах у Грачева заблестели веселые искорки, отчего лицо у него стало вдруг приятным и добрым.

— Тебя как зовут? — Бурлак выкладывал на стол хлеб, яйца, сало и какие-то мешочки.

— Гошка.

— А тебя? — Бурлак очистил сваренное вкрутую яичко, покатал в соли, откусил хлеба и разом отправил яйцо в рот.

— Малинин, Коля.

Малинин был противоположностью Грачеву: открытое, нежное, как у девушки, лицо с большими глазами, пушок над губой — все мягкое, даже чересчур.

— С вечера в рот ничего не брал, живот подвело, — пояснил Бурлак. Он явно скромничал, оценивая свою комплекцию, не обнаруживающую никаких признаков истощения. Весь он был несокрушим, как дуб, в его мощи было что-то комическое. Он проглотил пяток яиц, съел краюху хлеба, потом достал из мешочка несколько пирожков с капустой и без особого труда разделался с ними.

— Ну вот, подкрепился, — проговорил, убирая со стола. — Интересно, будет ли обед? А ты как сюда попал?

— Как и ты, — взгляд Ноздрина вильнул в сторону.

— В темноте рос или болит что?

— Курочкин подлечит! — ухмыльнулся Грачев.

Будто подтверждая его слова, раздался стук в окно:

— Третий взвод, выходи строиться!

Спали на полу, тесной кучкой, в шесть утра неизменный стук и голос Курочкина:

— Выходи на физзарядку!

На улице упорно дул не по-мартовски холодный ветер. Минут через пять взвод собирался на дороге, образовывал подобие строя, трусил по безлюдной деревенской улице. Замыкал колонну Бурлак.

— Быстрей, быстрей! — поторапливал его взводный. — Бревно, что ли, тащишь?

— Жидковато варят, товарищ командир, не побегаешь. А насчет добавки как, а? — интересовался Бурлак, слегка сбавив шаг.

— Солдат должен быть доходной, но выносливый! — подключался Переводов, шустрый паренек из Зарайска.

— Разговоры! Правое плечо вперед… прямо!

Бег все-таки придавал новобранцам некоторую резвость. Разойдясь по домам, они стойко переносили процедуру умывания на свежем воздухе. Образцом для подражания при этом неизменно оставался Геннадий Писецкий. Он даже сбрасывал с себя свитер и в одной майке бесстрашно пребывал на ветру. Женька, храбрясь, старался не отставать от него и тоже чистил зубы, хотя им с каждым днем приходилось трудиться все меньше.

Завтракали кашицей и чаем, на обед был жидкий суп и кашица, ужинали опять кашицей и чаем, но без сахара. Бурлак совсем пал духом, его могучее тело изнывало от недостатка пищи. Не легче было и остальным: завтраки, обеды и ужины только дразнили аппетит новобранцев. На свежем воздухе желудки мгновенно переплавляли скудный армейский харч. Не унывал один Писецкий. Он просто-напросто игнорировал такой низменный предмет, как пища. Женька отчаянно завидовал ему в этом. Новобранцы все чаще вспоминали о домашней кухне.

— Райская, солдатики, была жизнь!.. — вздыхал Бурлак. — Утром встанешь, Матрена на стол чугун картошки с мясом… Прямо из печки, парком отдает…

— Мама пирожки пекла, — робко вмешивался Малинин, — с корочкой…

Писецкий смущенно улыбался, Грачев глотал слюну, рявкал:

— Закройте рты, не то я перегрызу кому-нибудь шею!

Спасибо Курочкину — он упорно отвлекал внимание добровольцев от кухонных воспоминаний. Он строил взвод, вел по улице, и Женьке казалось, что они следовали к какому-то конкретному пункту. Но раздавалось «кругом», и новобранцы возвращались назад. Женька опять решал, что искомый пункт где-то впереди, и опять ошибался. В конце концов он терял ориентировку и думал лишь о том, долго ли еще ходить. Так, нестройными рядами, еще в гражданской одежде добровольцы втягивались в армейскую жизнь.

— За-апевай! — приказывал Курочкин. Деревня оглашалась разнопеньем — это другие взводы давали знать о себе. Где-то там и Саша. Женька уже несколько дней не видел его.

Каждый день — что год. Лишь вечером у новобранцев было немного свободного времени, но к вечеру Женька так выматывался, что откладывал встречу с Сашей до завтра. Он надеялся на благоприятный случай, а такого все не было.

2 ПЛОХО, КОГДА ТЕБЯ НЕ ПОНИМАЮТ…

Три дня Костя Настин не ходил на уроки. Дома уже знали, что он не прошел медицинскую комиссию, и пытались услышать от него подробности, но, кроме как «по слуху», никаких разъяснений Костя не дал. На четвертый день он сунул в портфель тетради и учебники и отправился в школу.

Это было трудное утро в его жизни. Что-то нарушилось в ней. Начинался — и не в его пользу — нелегкий жизненный раунд.

Костя вошел в класс перед звонком, все уже сидели на местах в ожидании учителя. Костю заметили — класс непроизвольно притих, лишь Валя Пилкин сохранил обычную беззаботность.

— В нашем недесантном полку прибыло! — с удовольствием продекламировал он.

Быстрым взглядом Костя охватил всех. Многие были только любопытны. Грошов демонстративно отвернулся, один Миша Петров смотрел с беспокойной и искренней радостью. «Плохо, когда тебя не понимают… — подумал, — но ничего, ничего… Грошов, конечно, трусливый тип, даже подонок, но отсюда не следует, что я имею право бить его…»

Костя будто со стороны слышал свой напряженный голос: «Левка, извини, у горкома я был не прав». И ко всем: «Я не прошел медицинскую комиссию… по слуху». Он хотел добавить, что врачебное заключение для него так же неожиданно, как и для них, но слова застряли в нем: Паша Карасев опустил голову, Витька Пятериков скептически ухмылялся, Лида Суслина поглядывала с каким-то неприятным для него интересом…

Он сел на свое место внешне спокойный, но его нервы были стянуты в узел.

— Не огорчайся… — тихо сказал Миша. Эта дружеская поддержка была сейчас очень нужна Косте. — Будем кончать школу, это тоже хорошо.

Начался урок.

Костя Настин и прежде был не очень разговорчив, а теперь и вовсе замолчал. Неожиданное чувство собственной неполноценности отравляло его дни.

Набор добровольцев в авиадесантные войска, взволновавший десятиклассников, понемногу забывался, каждодневные школьные обязанности заслонили его. Все будто сговорились не упоминать о Женьке Крылове. Паша Карасев, как всегда, охотно рассуждал о математике, Пятериков рассказывал не очень изящные анекдоты, Грошов крутился около Лиды Суслиной, Валя Пилкин оставался неизменно беззаботен, Миша Петро

Один Костя не находил себе места. Вызов в горком и медицинская комиссия встряхнули его сильнее, чем остальных ребят. В эти дни он больше потерял, чем сохранил. В ясный Костин мир ворвался слепой случай, и, оттого что этот случай был нелеп, Костя ничего не мог поделать с собой. С Лидой поговорить бы, объяснить ей… если бы она только захотела… И с Пашей Карасевым разговор не клеился, словно кого-то из них двоих подменили. Нелегко давались теперь Косте школьные дни. Он искал понимания, искренности в отношениях, а видел равнодушие и оскорбительную насмешку. Плохо все-таки без Женьки, с ним было бы иначе… «Что же делать? — спрашивал себя и наконец решил: — Вернуться к прежней ясности, пойти к врачу. Если он подтвердит, что слух ослаблен, значит, все правильно, и нечего заниматься домыслами».

В этот раз Костю принял пожилой мужчина в пенсне.

— Доктор, вы не смогли бы проверить у меня слух?

— Отчего же — на то я и врач. Присядьте. Посмотрим, что у вас. Так. Другое ухо. В кепочке ходите? И зря. Зимой полагается носить шапку, молодой человек.

Он промыл больное ухо.

— Теперь отойдите к стене, в самый угол. Что я сказал? Так. А сейчас? Серьезного нет ничего. Ухо подлечим, и слух полностью восстановится.

С плеч у Кости свалилась тяжесть: значит, забраковали не без причины. Тут же вспыхнула досада — из-за такого пустяка отстал от Женьки и Саши!

Возвращаясь из диспансера домой, Костя неожиданно встретил Лиду.

— Издалека? — спросила она чуть-чуть снисходительно.

— Был у… ушного врача.

— Ну и как твои уши?

— В порядке… — Костя ни с кем не стал бы говорить об этом, но Лида будто возвышалась над его привычками, а ему очень нужен был откровенный разговор с ней, именно с ней.

— А тогда были… не в порядке?

— Тогда нет… — Костя проглотил обиду: Лида посмеивалась над ним, он зря рассчитывал на ее внимание.

А Лиде приятно было чувствовать свою власть над этим сильным и таким робким в ее присутствии парнем. Но чем непринужденнее она держалась с ним, тем молчаливее он становился. Когда же она коснулась стычки у горкома, Костя перебил ее.

— Я… сожалею об этой встрече. Ты задаешь ничего не значащие вопросы и ничего не хочешь понять. Извини…

Он свернул в переулок, хотя ему еще рано было сворачивать, и ушел, не оглянувшись.

Лида с любопытством посмотрела ему вслед: странный все-таки Костя. Побледнел даже. И зачем это она вывела его из себя? Что-то здесь не так…

Лида шла к кинотеатру — она договорилась с Левкой Грошовым пойти на первый сеанс.

3 НОВЫЕ ОДНОКЛАССНИКИ

Холода понемногу ослабевали, новобранцы почувствовали отдаленное дыхание весны.

По утрам строевая подготовка чередовалась с политзанятиями, которые поначалу проводил Курочкин. Взвод втискивался в избу, и Курочкин читал заготовленные им газетные статьи, непринужденно обращаясь с ударениями. Женька Крылов, привыкший к точной речи учителя литературы, сначала морщился, слыша словесные обороты взводного, а потом махнул рукой, приняв их как дополнение к распорядку дня. Впрочем, ребята быстро взяли их на личное вооружение, особенно «Слушай сюда!» и «Третий взвод, могем?» Усерднее всех пользовался ими Переводов. В некотором роде он был уникальной личностью.

— Абсолютное отсутствие слуха! — самораскрывался он, поблескивая глазками. — Учитель пения говорил: редчайший случай! Я даже был освобожден от пения, товарищ младший лейтенант!

Курочкин шмыгал носом, решая, как поступить в такой необычной ситуации, а взводные остряки, которых с каждым днем становилось больше, уже подсказывали, что делать:

— Не хочешь — заставим, не могешь — научим!

На последнем политзанятии Курочкина присутствовал комиссар роты политрук Добрынин. Он скромненько сел сзади, о чем-то поговорил с Бурлаком и замолчал, будто его и не было в помещении. Но его присутствие ощущали все, особенно Курочкин. Он чаще, чем обычно, шмыгал носом:

— Слушай сюда! Кто будет спать или не слушать, с тем я буду два часа заниматься строевой подготовкой. Ясно?

Желающих вступить в беседу с ним бывало немного: Писецкий, Ющенко из третьего отделения, иногда Женька Крылов. Переводов любил «подкинуть проблему», каширец Ломатин время от времени выступал с комическими комментариями, сохраняя при этом такое трагически-серьезное выражение на лице, что сам Курочкин прыскал в кулак. Бывший студент Ляликов оживлялся в критические моменты, Грачев главным образом говорил «Короче!», временный отделенный Прошин возражал по всякому подходящему поводу.

Курочкин бойко прочитал статью о партизанском движении в тылу у немцев. Активисты помалкивали. Однако взводный сам разрядил напряженную обстановку: «Так… Посмотрим, могем ли мы теперь ответить на вопрос…»

— Конечно, могем, товарищ младший лейтенант, — тут же заверил его Ломатин, — какой разговор!

Пока Курочкин решал, одернуть Ломатина или пропустить его замечание мимо ушей, обстановка заметно изменилась, и тут Переводов подкинул проблему. Небольшого роста, круглоголовый, с глазами-щелочками и пушком на подбородке, он сиял лукавством.

— Товарищ младший лейтенант, мне не совсем ясно, чем отличается современное партизанское движение от партизанской войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Объясните, пожалуйста.

Переводов сел, и всем стало ясно, что Курочкин погорел, влип. Прием, использованный Переводовым, высоко ценили в Женькином девятом классе. Женька сам прибегал к нему на уроке истории, но историк оставался на недосягаемой для Женьки высоте. А вот к Курочкину он отнесся снисходительно, хотя именно здесь можно было добиться успеха. Он взглянул на комиссара — по лицу у Добрынина пробежала улыбка, показавшаяся Женьке знакомой и близкой. Она будто раскрепостила его, высвободила в нем ищущую выход энергию. Он впервые забыл, что он — новобранец.

— Слушай сюда! Разрешите мне ответить, товарищ младший лейтенант!

На этот раз Курочкин не дрогнул. Видя, что на каверзный вопрос Переводова, кроме Крылова, пожелали ответить Ющенко и Писецкий, он восстановил тишину. Поддерживая свой престиж, он посадил Крылова и разрешил говорить Писецкому. Когда тот кончил, Женька опять хотел блеснуть эрудицией, но Курочкин предпочел ему Ющенко. Слишком серьезный для своих восемнадцати лет, Ющенко был, наверное, безупречным отличником в школе, и Женьке Крылову уже нечего было добавить.

Этот эпизод оставил у него в душе осадок неудовлетворенного тщеславия. Впрочем, подобное чувство он испытывал и раньше. Ему никогда не удавалась роль баловня судьбы или официального любимчика. Наступал момент, и он неизбежно срывался со стези тщеславия, совершенно забывая о последствиях своего поступка. Правда, ребятам нравилась его непоследовательность, он и теперь одним «Слушай сюда!» приобрел в глазах Грачева, Ломатина и Прошина не меньше популярности, чем Писецкий и Ющенко своими обстоятельными ответами.

Однако подлинным героем дня был Переводов. Он откровенно, с наслаждением хихикал, и комиссар почему-то понимающе поглядывал на него. Тут крылась тайна и такого рода, что Женька Крылов не удержался от прямого вопроса комиссару, как только Курочкин объявил перекур.

Настроение у Добрынина было превосходное. Окруженный новобранцами, он успел перезнакомиться с половиной взвода, прежде чем Женька приступил к делу.

— Товарищ политрук, вы были на фронте?

— Нет еще, вместе полетим!

— А вы до армии… кем были?

— Учителем истории.

Догадка оказалась верной! Вот почему комиссар улыбнулся, когда Переводов подкинул проблему, а Женька впервые забыл, что находится в армии!

Женька Крылов убеждался, как важно понимать людей, — тогда и они поймут тебя. А люди здесь — те же одноклассники и даже учитель. Правда, они собрались из разных городов и сел, но от этого ничего не изменилось. Все они — один большой класс, одно поколение, хорошо знакомое Женьке. Пусть он недавно узнал Грачева, но разве сын деда Сергея, соседа Крыловых, не ходил в промасленной телогрейке? Они — будто близнецы: за их грубоватой напористостью была та же доброта. И Курочкин весь на виду. Вчерашний деревенский парень, он только начинал свою армейскую биографию — неумело, но энергично. Один Федя Бурлак неповторим в своем роде, да и то как сказать. В лесорубе Васе Рязанове из Узорова все равно было что-то от Бурлака — главное, его сила и добродушие…

Курочкин больше не проводил политзанятий — его сменил Геннадий Писецкий, а когда Геннадия откомандировали на курсы помощников политруков, его место занял Ющенко. Обязанности командира отделения автоматически перешли к Крылову. В связи с этим Переводов, занимавший по росту девятое место в отделении, заметил, что у него самая большая перспектива выдвинуться.

Веселое оживление вызвали успехи Бурлака.

— Ты о чем с комиссаром-то говорил? — поинтересовался Грачев.

— О добавке, — признался Бурлак, — он сам спросил. Обещал помочь…

Действительно, на другой день старшина роты Вышегор вручил Бурлаку персональный котелок с правом получать в него двойную порцию первого и второго.

Так понемногу устраивались повседневные дела, из совокупности которых в конце концов складывались солдатские судьбы.

Многие новобранцы — в их числе и Женька Крылов — приобщались к махорке. Переводов, неумело сворачивая цигарку, приговаривал:

— Солдаты дымом греются, солдаты шилом бреются, питаются ничем!

— Цыц, паршивец! — возражал Ляликов, — а воздух?

Голос у Ляликова густой, самые обыкновенные слова в устах у него преображались, удивляли, завораживали неожиданным звучанием. Внешность у него тоже была броская: продолговатое, смуглое, как у цыгана, лицо, хрящеватый, с горбинкой, нос, широкие плечи и плоское, будто сдавленное спереди и сзади тело. Он одновременно был могуч, если смотреть на него спереди или сзади, и хил, если взглянуть сбоку.

Привлекало в Ляликове его полнейшее безразличие к своей модной одежде, ко всем капризам природы и увеличивающимся нагрузкам на третий взвод. У Ляликова будто и нервов не было, а его тело не воспринимало никаких отрицательных воздействий извне. По команде «бегом» он пускался по дороге так, словно бегать — его любимое занятие; стоя на ветру, он лишь покряхтывал и посмеивался, хотя с носа у него постоянно свисала капля.

Откликаясь на чьи-либо промахи, Ляликов выхватывал из своей объемистой памяти несколько удивительно живых слов:

— Послушай, Нина, я рожден с душой кипучею, как лава!..

Новобранцы невольно затихали, слыша его голос, а Женька Крылов переносился в далекий, сотканный воображением мир, где все наполняло грудь трепетом. Зато Переводов оставался верен себе:

— Послушай, Нина, вытри нос! — произносил он хихикающим полудискантом, возвращая новобранцев на подмосковные дороги, покрытые грязнеющим снегом.

Начиналась весна. Темнели деревья, веселей поглядывало солнце. Курочкин ежедневно выводил новобранцев в поле и неутомимо внушал им основы солдатского ремесла. Казалось, он специально выбирал не защищенные от ветра места. Его самого продувало насквозь, но он упорно не замечал ветра. Шмыгая носом и неловко пользуясь носовым платком, он лишь деликатно постукивал каблуками. Он точно выдерживал расписание занятий, хотя никто его не контролировал. Такая наглядная самоотверженность давала Женьке Крылову возможность почувствовать незыблемость армейского режима. Простоватый Курочкин становился для него эталоном безотказности военного человека.

Но вот наступил необычный день: после завтрака Курочкина почему-то не было. Новобранцы расположились на крыльце, закурили. Солнце уже заметно пригревало.

— Служивые! — крикнул от соседнего дома Переводов. — Банька сегодня!

Слухи о бане давно висели в воздухе, к ним уже привыкли. Баня воспринималась как событие, потрясающее основы армейского бытия. С ней связывали и перелом в своей судьбе, и изысканные наслаждения.

— Залезу на верхнюю полку… — мечтательно вздыхал Грачев. — Напарюсь…

К крыльцу подошли Ляликов, Переводов и Ломатин.

— Моемся, родные? — трагическое лицо Ломатина озаряла улыбка. — Заберусь на верхнюю полку…

Эта волнующая картина становилась забавной.

— Жаль, Курочкина не будет, — подключался Женька.

— Ну и что?

— Веничком бы тебя похлопал.

— Говорят, в предбаннике голых выстраивают по ранжиру и заводят повзводно, — подкинул проблему Переводов. — Командиры, конечно, вперед.

Переводовская проблема вызвала такое веселое оживление, что некурящий Бурлак не выдержал одиночества и вылез из дома на крыльцо. В руке у него был березовый веник. Не обращая внимания на реплики, посыпавшиеся на него со всех сторон, он принялся подравнивать ножом ручку веника. Его сосредоточенность, а главное — предмет, над которым он трудился, заинтриговал половину отделения. Пока его приятели фантазировали о бане, он не терял даром времени и начал непосредственную подготовку к ней, раздобыв у хозяйки столь необходимую вещь.

Грачев, ошеломленный собственным промахом — о венике-то он и не подумал! — последовал примеру Бурлака, а вслед за ним полотделения, а потом полвзвода обзавелись вениками с ровными ручками. Третий взвод готовился к бане всерьез.

Наконец, появился Курочкин и повел подчиненных к середине села, где располагалась кухня и батальонный штаб.

Вскоре под машинкой парикмахера на снег полетели челки, польки, боксы и прочие взводные шевелюры. Вьющиеся русые Женькины волосы смешались с жестким, как проволока, ежиком Грачева, а сверху на них уверенно наступил кирзовый парикмахеров сапог сорок четвертого размера.

Со стрижки началось перевоплощение новобранцев в красноармейцев. Для Женьки Крылова этот день был вдвойне примечателен: наконец-то пришло письмо из дома. Оно и обрадовало его, и ослабило его защитные силы. Он еще не знал, что и бывалый солдат читает письмо из дома со смешанным чувством радости и грусти. Только он умеет управлять своими эмоциями, а Женька лишь начинал свой солдатский путь.

Женька сунул письмо в карман. Захотелось увидеть Сашу. Они встречались только раз — оба приходили на кухню за обедом и успели обменяться лишь несколькими словами. Все-таки служба разделила их, поставила между ними других людей. Иначе, конечно, и не могло быть, а жаль.

Вторая рота потянулась в город. Старший лейтенант Ботов и политрук Добрынин, стоя сбоку дороги, приглядывались к марширующим взводам. Шли новобранцы бодро, сапоги, ботинки, валенки с калошами усердно печатали шаг. Второй взвод мало чем отличался от первого, зато третий сугубо банным видом бросался в глаза.

Заметив, что политрук улыбнулся, командир роты истолковал его улыбку как свидетельство единодушного понимания ситуации.

— Младший лейтенант, остановите взвод!

Курочкин выскочил вбок, как ошпаренный:

— Взво-од, стой!

— В баню, значит… — Ботов подошел ближе. Видно было, что он затруднялся в выборе слов. Эта еще наполовину штатская публика немного смущала его. Ну, а веники-то — срамота… Ему хотелось приказать, чтобы их выбросили вон, но новобранцы смотрели на него с подкупающим доверием, и он заколебался. Они и не догадывались, какой замысел волновал командира роты. Зато Добрынин догадался, и его сейчас беспокоило, как поступит Ботов. Порой и от таких вот мелочей зависело, как сложатся взаимоотношения между командиром и комиссаром: будут ли они официальные, уставные или еще товарищеские, основанные на взаимопонимании. С этой точки зрения веники представлялись не такой уж незначительной деталью.

— Попариться?

— Попариться, товарищ командир, — охотно отозвался Бурлак и почесал у себя под полушубком. То ли этот жест повлиял на ротного, то ли на него произвела впечатление основательность, с какой взвод приготовился к бане, — Ботов ограничился реформами:

— Убрать веники внутрь строя. Продолжать движение!

Взвод двинулся дальше.

— Ты любишь попариться, политрук? — спросил Ботов.

— Люблю. А ты?

— Тоже.

Они засмеялись. Первое взаимное «ты» сломало между ними ледок.

Оба почувствовали, что довольны друг другом.

Солнце заливало землю светом и теплом. Журчали ручьи, знакомо пахли мокрые ветлы вдоль дороги, снег на полях уплотнился, просел, местами обнажились черные пролысины, около которых важно расхаживали грачи. Весна всегда радовала Женьку Крылова, она и теперь сулила ему добрые перемены. Даже в баню приятно было шагать по весенней дороге. Ничто не отвлекало, не мешало мечтать. Курочкин помалкивал. И его, наверное, увлекла вдаль мысль о родном селе, и он — всего-навсего человек.

Женькины мечты утрачивали прежний размах, становились конкретными. Он представлял себе, как вместе с Сашей вернется в Покровку, пойдет по знакомым улицам…

— Взво-од, стой!

Приземистое здание из красного кирпича. Первая Женькина армейская баня.

В предбаннике распоряжался длинноногий белобрысый парень в кальсонах, подвернутых снизу.

— Принимай третий взвод, сержант!

— Есть! А ну раздеться! — голос у сержанта был резкий, въедливый. — Снять с себя все!..

— А я в пиджаке хотел мыться!

— Га-га-га!

Сержант хладнокровно переждал вспышку бурного веселья:

— Больше будете орать — меньше времени останется на баню! Все снять и связать в узел. Что в карманах — сложить сюда, на стол. Кто не сделает, пусть пеняет на себя!

— А мыло с мочалочкой будут? — поинтересовался Бурлак, но сержант не удостоил его ответом и распахнул дверь в банную:

— Кончай мыться! Сейчас третий взвод впущу!

Ответом ему был возмущенный рев второго взвода, принимавшего банные процедуры. Сержант не дрогнул и решительно вторгся внутрь банной. Минуты через две он снова появился в дверях — победа стоила ему мокрых кальсон.

— Третий взвод, готов? — под ногами у него натекала лужица.

— Парок, солдатик, ничего? — осведомился Бурлак, сияя округлой физиономией.

— Парок?! — глаза у белобрысого выпучились от гнева. — Будет тебе и парок!

— А мыло с мочалочкой?

— И мочалочка. А ну заходи! Быстро!

В банной стоял полумрак. Женька с некоторой опаской шагнул по скользкому полу, заметил таз и завладел им. По иронии случая тазы достались новобранцам без веников, а с вениками прямиком направились к парной, рассчитывая найти в ней все удобства и не подозревая, что дверь в нее наглухо перекрыта горбылем. Ошеломленные неожиданностью, они бросились искать тазы, но их уже не было. Однако и с тазами радовались недолго: наливать в них все равно было нечего, из кранов текла струйка не толще карандаша. При всей своей резвости Женька оказался в очереди четвертым, а за ним выстроились еще пятеро.

Уяснив, что на большее рассчитывать нечего, новобранцы принялись мыться.

— Веселей, ребята! — покрикивал Переводов, нахлестывая себя веником, чтобы согреться. — Веник — оружие новобранца!

Наконец дали воду. Она потекла, как в мирное время, — весело и напористо. Настроение в банной сразу поднялось.

— У кого мыло? Мыло у кого?! — упорствовали наивные, а самые разумные из моющихся помалкивали, довольствуясь тем, что у них есть.

Ляликов размашисто натирался мокрыми ладонями, Бурлак прочно закрепился под душем, легко отбрасывая от себя посторонних.

— Не то, конечно, — говорил отплевываясь, — но ничего…

— Помылись? А ну вылетай, сейчас четвертый взвод впущу! — лихо распорядился сержант и загремел тазами. — Дай сюда! Сюда, говорю!

Новобранец поспешно выливал на себя воду, часть которой доставалась сержанту. К концу процедуры сержантские кальсоны настолько отсырели, что держались на нем с трудом.

— Выходить в ту дверь! Чего глаза выпучил? Туда, говорю? Вещи? Там! Прекратить болтовню! Шагом марш!

Так закончилась полная неожиданностей первая армейская баня Женьки Крылова. Надевая свежее белье, брюки и гимнастерку, он подумал, что раньше он не умел по-настоящему ценить простые вещи, казавшиеся ему само собой разумеющимися. Например, обыкновенную покровскую баню, где было жарко и сколько угодно любой воды. А из таких вещей, как теплая баня, и складывалась мирная жизнь. Жизнь без войны — это когда все нормально, и человек не замечает это нормальное. А вот свою первую армейскую баню Женька, наверное, запомнит. Она тоже нормальна — для войны. Из бани выходили уже не штатские люди, не новобранцы, а красноармейцы в новом обмундировании. И не в ботинках с обмотками, а в кирзовых сапогах.

По дороге теперь шли серые колонны бойцов. Женьке Крылову было непривычно легко, словно вместе с гражданской одеждой он сбросил с себя все, что связывало его с прошлым. Казалось, уже давно была его первая армейская ночь в Раменском — на холодном школьном полу, а за ней неуютные ночи в деревне. Теперь Женьке было тепло и уютно, и его не тревожило, где он будет ночевать. Взвод новобранцев превратился в воинское подразделение, и у Женьки Крылова будет и ночлег, и какая-то иная жизнь.

4 В СТРОЮ ТОВАРИЩЕЙ

В тот же день десантный батальон переселился в казармы на крутом берегу Москвы-реки. Отсюда взгляду открывались широкие дали. Темнели леса, лента воды, извиваясь, уползала в голубоватую дымку, туда, где, тоже на берегу Москвы-реки, раскинулась старая Покровка.

Отныне взводная жизнь протекала на виду у других взводов и командиров — строже и официальнее вел себя Курочкин. Укрепился распорядок дня, каждая минута была на счету.

По утрам звуки горна спугивали тишину. В считанные секунды роты покидали казарму, и берег реки оживал от сотен голосов. В ритмичном пульсе батальона Женька Крылов почувствовал что-то устойчивое, властное — оно требовало от него такой же устойчивости в мыслях и поступках.

Возвратившись с физзарядки, красноармейцы выравнивали на нарах соломенные матрасы, потом умывались, становились на утренний осмотр.

Политзанятия теперь проводил Добрынин. Взводы размещались в казарме — на скамьях и по краям нар. Стоя перед добровольцами, политрук говорил о событиях на фронте, о традициях русской и советской армии, о мужестве защитников Москвы, Ленинграда, Одессы и Севастополя, о необходимости подчинить личные интересы защите родины, о товариществе, взаимопомощи, умении воевать. Он подолгу задерживал внимание на отдельных понятиях.

— Что такое героизм? — Добрынин оглядывал притихших добровольцев.

— И дети знают: герой бросается на танк со связкой гранат, идет на таран, когда кончаются боеприпасы, жертвует собой ради спасения товарищей. Но героизм не исчерпывается такими броскими поступками — гораздо чаще он незаметен, неэффектен…

Его слова заинтриговывали Женьку Крылова, наполняли ожиданием открытий, и на первых порах он разочаровался в своих предположениях, слыша, что речь шла о самых прозаических вещах.

— Героизм, — продолжал политрук, — это умение преодолевать страх, усталость, голод, холод, это способность в любой обстановке сконцентрировать все свои помыслы на выполнении солдатского долга. Тогда ты сможешь встать во весь рост и бросить гранаты в танк…

Вскоре Женька Крылов осознает, что в словах комиссара было вскрыто самое главное, самое трудное. Научиться строю, усвоить уставы и оружие еще не значило стать солдатом. Гораздо сложнее победить себя, но политрук указывал именно этот путь. Такую высоту Женьке одолеть будет непросто: он — фантазер, весь в порывах, не то, что Саша, Писецкий, Грачев или Бурлак…

Осуждая себя, он стискивал зубы и тянулся за товарищами, стараясь ни в чем не отставать от них, но ощущение собственной легковесности еще долго не покидало его.

Тут же, на нарах, делили сухари и завтракали. Потом взводы вытягивались по дороге к лесу, окрестности оглашались песнями гражданской войны — под их ритм мужал десантный строй. Пели и новые, особенно «Катюшу». Тогда Женька вспоминал одно и то же утро в пионерском лагере: мальчики и девочки в красных галстуках, взявшись за руки, шли по тропинке между вековых сосен и пели — Женька тоже пел и мечтал о будущем. Не об этом ли? Вот шагают солдаты в серых шинелях, мерно покачиваются плечи, взмахивают руки. Тридцать шесть человек как один. Курочкин уже не оглядывается… не суетится, ничто не мешает Женьке вспоминать давнюю тропинку, мальчиков и девочек в красных галстуках. Прошлое и настоящее слились, Женьке Крылову снова уютно шагалось в такт знакомой мелодии:

Он уже знал: это спокойное чувство удовлетворения вызвала у него монолитность строя, локоть товарищей, прожитые вместе с ними трудные дни…

Лес поглощал солдатские колонны, окутывал тишиной. Здесь, среди старых елей, добровольцы провели немало дней и ночей, постигая основы лесного боя. Ходили по азимуту, определяли без компаса стороны света, перебегали от дерева к дереву, переползали через просеки, брали «языка»…

Этот лес преображался у них на глазах. Исчезало зимнее оцепенение, деревья стряхивали с себя снег, свежели красками, становились легкими, молодыми. Бархатная зелень покрывала лесные поляны, солнечные блики заплясали на потеплевшей земле.

Лежа где-нибудь на опушке, Женька Крылов слушал задумчивый лесной шум и уносился в мыслях далеко-далеко, откуда его возвращала назад команда Курочкина. Женька вставал, настоящее опять приковывало его к себе, он делал короткие перебежки, полз по-пластунски. Каждый день что-то повторялось и что-то узнавалось впервые, но каждый день был одинаково труден.

В казарму возвращались к обеду, одержимые единственным желанием — есть.

— Взво-од, стой! — тридцать шесть человек замирали на месте. Еще команда, прямоугольник людей разлетался в стороны, как рой мух. Женька спешил взять котелок. Пища, которую он ел, представлялась ему величайшим благом, ради которого стоило жить.

После обеда — короткий отдых и снова строй. Вечером Женька желал одного — спать. Поужинав, он засыпал. Когда раздавалась команда на вечернюю поверку, он с усилием открывал глаза. Потом следовала прогулка, а за нею наступало небытие — сон. Укладываясь на ночь, Женька пугался мысли, что скоро вставать. Сон мгновенно налетал на него, прерывая мысли и ощущения.

В конце апреля десантный батальон давал воинскую присягу. Произнося торжественные слова, Женька Крылов чувствовал волнующую ответственность перед собой и своими товарищами. С последним словом присяги он будто отсек себя от себя самого и окончательно отдал обновленное «я» тому, ради чего надел красноармейскую форму, — выполнению своего солдатского долга.

А первого мая состоялся батальонный смотр. На площадке около казарм, слушая праздничный приказ, застыли ротные прямоугольники.

Потом комбат майор Грунин и комиссар батальона старший политрук Миронов обошли строй. Издали комбат показался Женьке человеком мягким и простым, а комиссар жестким и строгим.

Когда они проходили мимо второй роты, Крылов почувствовал на себе взгляд комиссара, внимательный и мягкий, почти нежный. Комиссар уже не выглядел беспощадно строгим, и комбат больше не казался мягким и простым. За его кажущейся мягкостью таилась разумная воля, уверенность в себе и вера вот в эти роты, которые ему предстояло в кропотливом труде сделать батальоном и закалить в бою. Ради этого он досрочно выписался из госпиталя, и теперь он с удовлетворением наблюдал строй батальона.

Обойдя подразделения, комбат и комиссар поднялись в кузов грузовика:

— Батальон, слушай мою команду! — голос у комбата был чистый и сильный. — К торжественному маршу, поротно, с песней, дистанция на одного линейного, первая рота прямо, остальные напра-во!

Женька повернулся и смотрел, как шла первая рота, в которой родился самобытный гимн десантников, вскоре облетевший весь батальон:

Двинулась и с присвистом пошла вторая рота:

А сзади уже начинала третья рота:

Мощная сила коллектива товарищей увлекала Крылова, как поток, он сам был струйкой в этом потоке.

Первое мая. Голубое небо, теплое солнце и изумрудно-зеленая трава. Впервые за семь недель объявлен отдых — у добровольцев почти целый день свободного времени.

Женька разыскал Сашу среди ребят первого взвода. Они окружили рослого парня — красноармейца Седого, который подкидывал двухпудовую гирю и ловил ее на лету. Кто-то считал: «… шесть, семь…» Познакомившись с Седым, Женька едва не приревновал к нему Сашу. В этом мимолетном чувстве выразился один из последних отголосков его детства.

— На речку? — предложил Саша.

— Пошли.

Они поделились новостями из Покровки. Домой Женька писал раз в неделю. Письма получались однообразные: «Живу хорошо, питание нормальное, к службе привыкаю, не трудно…» Он советовал матери не беспокоиться о нем, Шуре — хорошо учиться, спрашивал у них о Косте, Паше и Мише, а мать уверяла его, что дома все благополучно, просила его беречь себя. Зато Шура подробно рассказывала о событиях в классе, о встречах со знакомыми, о погоде, о недалеких уже теперь летних каникулах, когда она поедет к бабушке в Узорово, передавала ему приветы…

Женька заметил в Саше, чего раньше не замечал: поразительное сходство с отцом, дядей Степаном. Саша всегда был похож на мать, тетю Лизу, а теперь становился копией отца: то же немногословие, та же складка на переносице, то же сосредоточенное выражение лица. Этот Саша будто отодвинулся от Женьки, стал над его порывами.

— А ты изменился, дипломат.

— Я? Я думал: ты.

— Значит, оба. А помнишь, как нас разделили по взводам?

— У меня, наверное, был жалкий вид?

— Для меня тоже было неожиданно.

— А мне показалось…

— Сыроват ты был, но Курочкин тебя подогрел, скоро будешь готов.

— По-моему, твоему Королеву тоже дел хватает.

— Хватает, только стружка летит.

— Ну, с тебя-то, наверное, не очень.

— Что я — заговоренный? Впрочем, Седому достается больше, он с фантазиями, вроде тебя. Достал мешок жмыха, положил для смеха кучку, спросил: «Кому?» Кто-то и скажи: «Взводному!» А тот только что подошел, рядом стоит. Начал допытываться, откуда жмых. Седой одно: «На дороге подобрал».

— Лейтенанту-то зачем?

— У зенитчиц взял. У них там хозяйство, свиней подкармливают, а заодно и нашего брата.

Барак зенитчиц располагался метрах в трехстах от казармы, и взвод каждый день проходил мимо. На первых порах ребята пытались заговаривать с девушками — Курочкин водворил порядок в строю простым и надежным способом: едва завидев барак, он приказывал запевать, и взвод чинно маршировал мимо.

— Ты что — тоже там бывал? — поинтересовался Женька, задержав дыхание от предчувствия тайны.

— Так, мимоходом, — скрытничал Саша. Этого Женька стерпеть уже не мог.

— А ну, выкладывай! — он попытался уложить Сашу на лопатки, но не сумел и начал искать пути к отступлению, а в это время раздался веселый голос Седого:

— Сюда! Первый взвод бьют!

Первый взвод был тут как тут, и, кроме того, сюда приближалась почти половина третьего взвода, явно отвыкшего от праздного времяпровождения.

— А то вот еще курочка, — повествовал Бурлак. — Завернешь в лопухи и — в золу, а сверху угольков…

— Мы так рыбу пекли, — начал было рязанец Ванюшин. — Выберешь покрупнее…

— Тут, главное, не перепечь, — продолжал Бурлак, — тогда, считай, пропала курочка…

Первый взвод шумно приветствовал Бурлака, который сиял добродушием.

— Феде!

— Куда гуляем?

— Может к сестричкам завернем, Федь?

— Подышать маленько, — чистосердечно признался Бурлак, — косточки погреть.

На Сашу он смотрел прямо-таки с материнской нежностью: проработав три года лесорубом, он особенно ценил в человеке физическую силу и выносливость.

— Жмых, что ли, делите? — засмеялся Грачев.

— Мы тут с Крыловым поспорили, что Феде нашего Лагина не одолеть, — и глазом не моргнув, выпалил Седой.

Хитрюга, сказав это, он рисковал нарваться на неприятности. Но Седой вообще любил рискованные забавы.

Однажды весной он из озорства с километр проплыл на льдине, пока его не подобрала осводовская команда. Он закалял тело и дух по собственной программе: прыгал с балкона второго этажа, из дверей пригородного поезда, мчавшегося во весь дух, купался, едва Клязьма очищалась от льда.

Деятельный ум Седого постоянно жаждал движения и обновления. На занятиях, где повторялись команды и жесты, которые Седой усваивал с первого раза, он нередко прибегал к различным импровизациям, хотя они доставляли ему главным образом неприятности. В конце концов лейтенант Королев, убедившись в феноменальных способностях Седого, стал смотреть на его выходки сквозь пальцы.

Теперь Седой задумал столкнуть друг с другом Лагина и Бурлака. Лагин агрессивными склонностями не обладал, а если бы и обладал, то все равно мало проку в том, чтобы напустить такого громилу на коротышку Бурлака. Вот если бы наоборот — Бурлак напал на Лагина. Но как сдвинуть с места этого медведя? Ему любые намеки как от стенки горох.

Только Женька знал, как легко воспламеняется Саша. Знал и побаивался единоборства. Саша — богатырь, но посмотришь на Бурлака, и оторопь берет: по сравнению с ним даже Саша вроде жидковат. Добавь Бурлаку роста — и будет настоящий дед Савелий или дядя Степан. Женька не хотел, чтобы Саша и Бурлак померились силой. Это не прошло бы так. Кто-то одержал бы верх, и тогда один из них утратил бы частицу своей исключительности, своей такой хорошей веры в себя. Женька боялся, что Саша примет игру Седого: в свои восемнадцать лет Саша жил как хмельной от наливающейся в мускулы силы. Дед Савелий нарадоваться на него не мог. Случалось старику захмелеть — он по-своему прихвастнуть любил. Вынесет подкову и предлагает разогнуть. Желающих всегда хватало, только мало кто мог. А Савелий и в шестьдесят с лишним сгибал и разгибал. Дядя Степан в таких состязаниях участвовал редко — если находился силач, с которым можно было потягаться. Зато Саша легко и охотно гнул подковы…

Женька взглядом показал ему, что борьбы — не надо, и успокоился, увидев, что Саша не будет бороться. Ну а Бурлак хотел того еще меньше.

— Мы за бугор, — пояснил он, — от начальства подальше.

Саша, Женька и Седой остались втроем.

— И хитрюга же ты, Седой, — упрекнул Женька.

Седой посмеивался: неудача ничуть не расстроила его.

— Смотри, Лагин, твоя светленькая идет!

Женька привстал: от барака к замаскированному сетью орудию шла девушка в гимнастерке и юбке. Из-под пилотки выбивались светлые волосы. Седой помахал рукой, девушка замедлила шаг, глядя в их сторону, потом заторопилась и исчезла под маскировочной сетью.

— Пойду искупаюсь, — решил Седой. Женька и Саша с минуту лежали молча.

— Это правда, Саш?

— Может быть.

— Ты… ходил в барак?

— Нет. Наш взвод работал, а девчата неподалеку копали. Мы им немного помогли, пока Королев не прогнал…

Саша умолк, а Женька обдумывал эту несложную ситуацию. Случайная встреча, и люди знакомятся. А если бы ее не было, они прошли мимо, не узнав друг друга. Зыбко все как-то.

— Как ее зовут?

— Галя.

Светленькая девушка в гимнастерке теперь тоже войдет в Женькину жизнь. Все Сашино — это и Женькино, только по-иному.

Галя опять появилась на тропинке — Саша и Женька пошли ей навстречу. Галя поздоровалась первая и вспыхнула румянцем. Женьке она показалась простенькой и слишком понятной. Его идеал был иным: незнакомка под вуалью или без вуали, со жгучими бездонными глазами, немного томная, с плавными движениями, чистыми линиями длинного платья, непонятная. А эта была обыкновенная. Пилотка, гимнастерка и юбка выцвели на солнце, ноги в грубых кирзовых сапогах.

— Женя, тот самый.

Галя подала маленькую, огрубевшую от работы руку и тут же спрятала ее за спину, словно боялась, что они увидят ее. «А симпатичная, — подумал Женька, — похожа на тетю Лизу…»

— Мне надо идти, у нас строго.

— У нас тоже, — рассмеялся Женька, понимая, что он здесь лишний, но нужный для них обоих.

— Ну, я пойду.

Женька увидел, что они без слов разговаривали друг с другом. Теперь он заметил в Гале безыскусственное изящество и прямо-таки сразившую его доверчивость: настоящая таинственная незнакомка в кирзовых сапогах!

Саша и Женька тоже повернули к казарме.

— Говорить? — поинтересовался Женька.

— Не надо.

— Везет же людям!

В ответ Саша надвинул ему на глаза пилотку. Нет, ничто не стояло между ними, кроме незрелых Женькиных гипотез. Встреча Саши с Галей побудила Женьку Крылова взглянуть на армию с неожиданной точки зрения: оказывается, и здесь можно быть счастливым.

Во время утреннего осмотра старшина Вышегор объявил:

— Футболисты, выйти из строя!

После таких прозаических вещей, как осмотр на вшивость, команда старшины вызвала в строю бурное веселье: слишком уж потусторонним и легкомысленным представлялся футбол. Когда Женька Крылов стоял вне строя, вся рота хохотала. Вышегор сам не сдержал улыбки, Добрынин тоже ухмылялся в свои усики, и ротный посмеивался. Женька взглянул направо и налево: в таком же бедственном положении находились Переводов и Седой.

— Два умных брата, а третий футболист! — потешались в строю.

— В воскресенье будете играть с первым батальоном, — объяснил Вышегор. — После обеда собраться у штаба.

Батальонный штаб размещался в домике с верандой — футболистов встретил старший политрук Миронов.

— Ну как — сыграем?

— Сыграем, товарищ комиссар!

— А, разведчики… Говорят, поспать на занятиях любите?

Двое парней восприняли слова комиссара без всякого энтузиазма.

— Перекур был. Законно. Сил набирались.

— Бывает… — неопределенно заметил разведчик.

Женька не раз видел, как мимо третьего взвода проходили батальонные разведчики. Командовал ими кавказец Казеев. Он водил подчиненных ускоренным шагом, и задние ряды обычно двигались трусцой. «Хитрюги, — рассмеялся Женька, — набегаются и — спать…» Но в душе он не очень-то позавидовал разведчикам — все-таки хорошо, что в третьем взводе не Казеев, а Курочкин.

— Пульрота… И ты, Слепцов, футболист?

— Играл, товарищ старший политрук…

— Выиграть бы у первого батальона надо, — обратился комиссар ко всем.

— Тренировочек побольше… — подкинул проблему Переводов.

— Три дня.

— В субботу бы с утра, товарищ старший политрук, — Седой быстро оценил обстановку с целью получить максимальные льготы для футболистов.

— До обеда позанимаетесь и — свободны, — сощурился комиссар.

— Все ведь уже изучили, — не отступал Седой.

— Это кто там все изучил? — на веранду вышел комбат.

— Красноармеец Седой, товарищ майор!

Лицо у комбата было свирепое. «Пропал футбол, — решил Женька, — сейчас разгонит по ротам…»

— Седой, значит… Говоришь, все изучил?

— Все, товарищ комбат!

От самоуверенности Седого у Женьки захватило дух.

— И экзамен можешь сдать?

— Могу!

Комбат теперь смотрел на Седого с любопытством.

— Условия таковы: сдашь экзамен — всех освобождаю в субботу с утра, не сдашь — будет, как сказал комиссар, а ты, Седой, отчисляешься из команды и идешь в роту. Ну?

Такого оборота никто не ждал, даже комиссар. Женька Крылов вдруг уяснил себе, что экзамен уже начался, — не наивный школьный экзамен, когда оценивают по пятибалльной системе, а суровое испытание на пробу человеческого характера. Здесь признавались лишь «да» и «нет», а за ними стояла оценка личности. Женька приложил условия комбата к себе и понял: Седой не должен медлить!

— Согласен, — проговорил Седой, и во взгляде у майора что-то дрогнуло. Или это дрогнуло в самом Женьке? Лицо у комиссара утратило выражение сосредоточенности, взгляд потеплел.

— Полевой устав пехоты, — резко заговорил комбат. — Цель и тактика бойца в наступательном бою. Ответ!

Женька смотрел на Седого, а сам мысленно формулировал ответ. Его цепкая память выхватывала из устава слово за словом, нанизывала в предложения, и когда он кончил, Седой тоже замолчал. Комиссар улыбнулся, но взгляд у майора оставался холодным и острым.

— Дежурный — винтовку!

Пока дежурный ходил за винтовкой, комбат о чем-то переговорил с начальником штаба капитаном Сливским.

Лейтенант принес винтовку, майор здоровой рукой перехватил ее и бросил вертикально, как держал, к Седому. Жест комбата показался Женьке неожиданным — так неуловимо быстро полетела винтовка к Седому. Седой поймал, молодец Седой…

Последовали вопросы и такие же быстрые ответы. Крылов успокаивался, переставал дублировать Седого. Ребята тоже почувствовали себя свободнее, а майор, словно негодуя на неуязвимость Седого, продолжал свой натиск.

— Взаимодействие частей затвора при выстреле. Ответ!

Седой отвечал как по писаному. Женька теперь следил за этим единоборством с чисто спортивным интересом.

— Достаточно! Дальше — ты!

От неожиданности Женька растерялся, возникла неприятная пауза. Но Седой повторил свою последнюю фразу, Женька ухватился за нее и довел ответ до конца.

— За мной!

Комбат повернул за угол, остановился перед длинной кладкой дров, образовавшей нечто вроде дворика у сарая.

— Красноармеец Седой, ты в разведке, тебе приказано узнать, что в сарае. Выполнять!

Седой, держа наготове винтовку, направился к воротам. Едва он сделал десяток шагов, как прогремел пистолетный выстрел и раздался окрик:

— Руки вверх!

Женька не был готов к такой неожиданности и не знал, как поступил бы на месте Седого, а Седой среагировал мгновенно, словно ждал такой каверзы. Он моментально повернулся и щелкнул затвором в сторону выглянувшего из-за дров капитана Сливского.

— Отставить! Красноармеец Седой, ко мне!

Седой подбежал, соблюдая уставные требования.

— Ну как?

— Коленки дрожат, товарищ майор.

Это признание было неожиданно для Женьки. Он не знал, что думал о Седом комбат, а для него работа Седого была высший класс.

— Так все изучил?

— Нет, товарищ майор…

— Молодец, — негромко и просто сказал комбат. Он опять стал мягким человеком, но теперь ребята знали, какая властность крылась за этой мягкостью.

— Разрешите идти в роту?

— В роту, значит… Выходит, сдаешь позиции, а?

Седой молчал, а эксперимент продолжался. Женька Крылов и не предполагал, что бывают такие вот экзамены — около сарая с поленницей осиновых дров — и что один человек мог несколькими словами вывернуть души других людей наизнанку, так что ничего уже нельзя было утаить, — ни мыслей, ни слабостей.

— Как ты думаешь, Шубейко, надо отправить Седого в роту или нет?

— Нет, товарищ майор.

— А ты, Слепцов?

— Нет.

— И я думаю, нет, — сказал комбат. — Спасибо. Вы подарили нам праздник.

Он совсем не по-военному положил руку на плечо Седому:

— Начштаба, освободи ребят в пятницу и субботу. Не возражаешь, комиссар?

— Выиграть бы…

— Да мы!..

— Ну-ну, — охладил их пыл комбат, — а выиграть не мешало бы.

Оставшись одни, ребята окружили Седого, заслуженно признав его капитаном.

Вместо одного дня футболисты получили два. Решение комбата не было эмоциональным порывом: на примере нескольких бойцов он воспитывал батальон, сотни людей — вскоре они узнают, как высоко ценится в армии принципиальность, мужество, знание дела. Сам футбол был фактором второстепенным, но в педагогике важна любая мелочь. Батальон уже существовал, организационный период завершился, возникало товарищество — случай с футболистами еще раз убедил в этом комбата и комиссара. Теперь предстояло сколотить подразделения в один ударный кулак, укрепить морально-волевой дух у бойцов, воспитать у них гордость своим батальоном. Можно было сделать передышку, чтобы идти дальше, к тому рубежу, на котором комбат и комиссар могли бы, не колеблясь, сказать, что батальон готов выполнить любое боевое задание.

В сложной системе военного воспитания футбольный матч был одним из многочисленных средств, влияющих на чувство гордости своей частью. Конечно, хорошо бы победить в этой игре, но и первый батальон готовился к ней, а в нем тоже свои Седой, Шубейко, Миронов и Грунин. Тут уж как получится. Конечным результатом матча должно быть ощущение причастности к авиадесантной бригаде.

Футбольную площадку оборудовали саперы. На воротах навесили маскировочную сеть, вдоль поля, с обеих сторон, протянули рядок скамей.

Оба батальона начали подтягиваться к стадиону за полчаса до свистка судьи. Наверное, никогда еще этот уголок у Москвы-реки не слышал такого песенного разноголосья.

Для Женьки Крылова этот день был особым, праздничным. Армейская служба высвободила в нем энергию, долгое время на находившую себе выход. Он играл легко, изобретательно и, к радости сослуживцев забил решающий победный гол…

К казармам батальон возвращался сомкнутой колонной. Женька Крылов еще не стоял в такой массе бойцов. Сотни голосов слились в один мощный поток:

На первый взгляд, ничего особенного не произошло: рядовое воскресенье, импровизированный футбольный матч, возвращение в казарму, где завтра по звуку утреннего горна опять начнется будничный день. Но это лишь казалось, что ничего не произошло. Подобно деревцу, зазеленевшему на новом месте, в эти майские дни Женька Крылов врастал в армейскую жизнь. И не он один, а каждый из добровольцев. А прожито лишь два месяца. Вчерашние новобранцы уже почувствовали твердую поступь батальона, но не затерялись в массе людей. Армия цементировала человеческую личность, укрепляла в ней все коллективное, стойкое. Сама служба вносила в жизнь добровольцев особый смысл: они готовились пойти в бой против фашизма.

Цели важнее этой не существовало. Она придавала армейским будням праздничный колорит, укрупняла характеры, делала их откровеннее и проще.

5 ШКОЛА ПОД ПОДМОСКОВНЫМ НЕБОМ

В мае батальон переехал в лагерь. Потребовалось всего полдня, чтобы среди леса вырос целый городок брезентовых палаток — четкий квадрат, рассеченный улицами, прямыми, как стрела.

Лес стал новым домом для добровольцев. Он давал им приют днем, палатка принимала их на ночь. Случалось, они несколько суток проводили вдали от лагеря. Тогда они спали на земле, завернувшись в шинель.

Но чаще их будил лагерный горн. Взвод выбегал на дорогу. Лес был полон прохлады, в низине и над канавой с ручьем висел туман. Кроны деревьев причудливо выступали из молочной пелены, будто протыкали ее своими вершинами. Начинался день, долгий, трудный, влекущий добровольцев дальше по их пути.

После завтрака Курочкин лесными дорогами уводил взвод от лагеря, останавливал где-нибудь на опушке, объявлял тему занятий. Чаще всего отрабатывался наступательный бой. Курочкин отдавал приказ, взвод рассыпался в цепь, залегал — на несколько мгновений переставала ощущаться тяжесть солдатского снаряжения. Женька устраивался поудобнее, закрывал глаза. Ему хотелось, чтобы Курочкин говорил, говорил, но следовала команда — Женька вскакивал, перебегал вперед, плюхался на землю, отползал, как положено, в сторону, снова вскакивал и бежал дальше. После атаки Курочкин указывал на допущенные взводом ошибки и возвращал всех на исходную позицию: атака повторялась. К лагерю Женька подходил, еле передвигая ноги. Обедать…

У палаток добровольцев ждал сержант Боровичок, тот самый белобрысый парень, который когда-то так четко организовал омовение новобранцев. С той поры Женька Крылов не раз мылся в бане, но путь из банной в предбанник уже никогда не был таким стремительным, как в памятный первый день.

На занятиях Боровичок бывал нечасто, зато он был незаменим при построениях, в караульной службе или во время прочих работ, где можно было бы распоряжаться. Здесь он представал во всем блеске безупречного строевика.

Чуть вытянув шею, он расхаживал перед строем, зорко вглядываясь, не было ли каких отклонений от нормы. Если не было, он запросто находил их.

— Ляликов, подтяни ремень! Ты что — на колхозном собрании? Пузо отрастил!

Справедливости ради следовало сказать, что Ляликов никогда не страдал вышеупомянутым излишеством. Скорее, наоборот: от своих собратьев он отличался полным отсутствием какого бы то ни было живота. Ремень у него провисал оттого, что не мог держаться на положенном месте, так как этого положенного места у Ляликова и не было. Женька уже приготовился услышать из уст своего коллеги неподражаемое «Цыц, паршивец!», но Ляликов, сочувственно глядя на Боровичка, цеплял ремнем за какую-то тазовую кость и устранял конфликтную ситуацию, разом превратившись в гигантского шмеля.

— Что это у тебя на голове? — отчитывал Боровичок Ванюшина.

Тот поспешно ощупывал пилотку, решив, что второпях надел ее звездочкой назад.

— Пилотка, товарищ сержант.

— Р-разговоры! Когда я говорю — надо молчать, а когда я спрашиваю — надо отвечать! — Боровичок непроизвольно переходил от прозы к стихам. — Ясно, третий взвод?

— Ясно, — соглашались несколько человек.

— Ясно, третий взвод?

— Ясно! — отвечало полвзвода.

— Ясно, третий взвод?

— Яс-но!..

Боровичок неутомимо шлифовал своих подчиненных, и недели через две взвод можно было выставлять хоть на парад.

Приняв от Курочкина взвод, Боровичок немедленно приступал к делу:

— Сложить скатки, противогазы, вещмешки, лопатки, взять котелки и приготовиться к построению на обед! Ясно, третий взвод?

— Р-разойдись!

Наконец, взвод шествовал к кухне. Аромат супа-пюре горохового наполнял округу, сладко щекотал в горле. Женька Крылов жаждал поскорее устроиться под березой и на несколько минут отключиться от внешнего мира, глядя только в котелок. О том же мечтали его коллеги. До кухни оставалось метров пятьдесят.

— За-апевай!

Женька со злостью косил взглядом на Боровичка. Уязвленный в своих искренних чувствах, взвод молчал.

— Бего-ом… арш!

Передние ряды колыхались, сбивался ритм. Взвод, тяжело ступая, обозначал бег.

— Кругом! Прямо! Шаго-ом… арш! За-апевай!

Выдержав нужную дистанцию, Боровичок снова поворачивал взвод.

— Р-раз — два! За-апевай! Ложись! Кому говорят? Встать! Ложись! По-пластунски — вперед! Встать! Бего-ом… арш!

Взвод уже достаточно подготовлен к обеду, но трусил мимо кухни в третий раз. Когда он разворачивался для четвертого захода, на пути, сердито шмыгая носом, встал Курочкин:

— Третий взвод, могем?

Это совсем другое дело. Тут все кристально чисто и ясно.

— Могем, товарищ младший лейтенант!

Взвод с песней останавливался около кухни.

Очередные политзанятия Добрынин начал с оценки предобеденных действий третьего взвода. Политрук назвал позицию взвода беспринципной, несовместимой с воинской дисциплиной, но в этот раз его слова не убеждали добровольцев. Выразителем общих чаяний стал рязанец Ванюшин.

— Люди мы, товарищ политрук, а не…

— Правильно, люди! Но и красноармейцы! Приказы не обсуждают, а исполняют.

— Правильно, красноармейцы. Но и люди…

Третий взвод не хотел отказываться от торжества над Боровичком.

Вообще же добровольцы скоро поняли, что с Боровичком жить можно. Все предшествующие беды были вызваны прежде всего тем, что взвод еще не притерся к нему, не учел особенности его натуры. Но как только незнание уступило знанию, миновали многие неприятности. Если, например, Боровичок намеревался дать команду «За-апевай!» — а об этом легко можно было догадаться по его напружинившейся походке и усиленному подсчету «р-раз — два, р-раз — два!» — то достаточно было лишь упредить сержанта, чтобы добиться права не петь:

— Споем, товарищ сержант?!

— Отставить! — немедленно распоряжался Боровичок, и взвод шествовал без песни дальше, потому что сержант не любил, чтобы его намерения совпадали с намерениями его подчиненных.

Была у Боровичка и другая симпатичная слабость: для него исключительную ценность представлял текущий момент — тут требовалось вести себя с ним предельно осторожно. Зато минувшее уже не имело для него значения: Боровичок был незлопамятен. Не срабатывал он также, если отключиться от службы и придать делу штатский оттенок. Первым это открытие сделал доброволец Клюев из четвертого отделения. Сам по себе человек тихий и до поры до времени ничем особенно не выделявшийся, Клюев после своего открытия сразу вырос в глазах у сослуживцев.

Взвод лежал на перекуре — не успели расположиться лишь Клюев, Прошин и Ванюшин, но и они не намеривались долго пребывать в кустах и возвращались к затихшему биваку.

— Ребята, боровичок растет! — донесся из кустов голос Клюева.

Миновало несколько секунд, прежде чем неподготовленные партнеры Клюева смогли достойно оценить его находку.

— Где? — поинтересовался баритон Ванюшина.

— Ослеп, что ли, да вот у пня — не видишь!

— Какой тебе боровичок, поганка это! — загудел басок Прошина. — В грибах не смыслишь! Видишь, шейка длинная и белобрысый! Дура ты, а еще и Клюев!

— Дура-дура! — не унимался Клюев. — Что я поганку от боровичка не отличу? Это только на вид поганка, а на деле — боровичок!

Трава в диаметре тридцати метров шелестела, кашляла, хихикала. Курочкин, уткнувшись в полевую сумку усиленно шмыгал носом, а Боровичок вытянул шею, весь превратившись в слух. Но каково же было общее удивление, когда Боровичок… снисходительно улыбнулся:

— В грибах не разбираются, товарищ младший лейтенант…

Это полное отсутствие подозрительной мнительности у Боровичка в корне меняло отношение добровольцев к нему, хотя при случае никто не отказывал себе в удовольствии посмеяться над ним: уж очень важно он выглядел. Но именно слабости Боровичка примирили с ним взвод. Смешон — значит, интересен. В своем взводе Женька Крылов не находил таких слабостей только у Ноздрина и Ющенко. В Ноздрине его отталкивала какая-то высокомерная скрытность, а Ющенко был слишком уж «правилен». Его ни в чем нельзя было упрекнуть, но он и никого не подпускал к себе и ни с кем в отдельности не дружил.

Зато остальные ребята были интересны — каждый по-своему.

Переводов смешил хитроумной искренностью и претензиями на взрослость, Бурлак подкупал добродушием, Ляликов — веселой беззаботностью. Потеряв перочинный нож с двумя лезвиями и чуть ли не с полдюжиной других приспособлений, да еще с блестящей перламутровой ручкой, он махнул рукой:

— Хрен с ним, казенный дадут!

В другой раз, лежа на нарах, он попросил Крылова оказать ему небольшую услугу:

— Взгляни — ка, что-то по спине ползет.

Женька заглянул ему под рубашку и осторожно извлек оттуда здоровенного рогатого жука. Особого любопытства к нежданному гостю Ляликов не проявил.

— Жук? Боровичку подкинь.

Из-за этого жука Боровичок едва не устроил взводную репетицию по схеме: «Подъем — отбой! Подъем — отбой!»

Располагался Боровичок на нижних нарах в соседней палатке. Он занимал удобное место — в углу. Здесь можно было поднять край брезента и понаслаждаться свежим ветерком, в то время как на верхнем этаже днем стояла духота. Женька переправил жука вниз, где попрохладнее, — на матрас к Боровичку. Проснувшийся Боровичок предположил сознательную акцию, направленную лично против него, но вторая половина взвода рассеяла его подозрения, сославшись на коварство природы. Прошин поймал надоедливого рогача и швырнул в палатку третьей роты. Однако жук нисколько не помешал дружному храпу коллег по оружию.

Прошин был одержим страстью возражать и любил, когда ему тоже возражали. Особенно охотно он беседовал с Грачевым.

— Сейчас бы дня на три в Орехово-Зуево, домой… — мечтательно начинал Прошин. — Первый день спал бы и ел…

— Тебе только туалеты пачкать, — дружелюбно подключался Грачев. — Таких, как ты, и на день пускать нельзя.

— Поспал бы и опять за стол…

— На столе-то — что? — ласково спрашивал Бурлак.

— На столе-то? Ел бы и хохотал…

— Дура! Чего смешного нашел? — закипал Грачев.

— Смешного? Да что тебя Боровичок обедать ведет.

Ломатин обладал способностью обыгрывать исключительные ситуации. Он был наделен редким даром неожиданно появляться в центре внимания и также неожиданно исчезать, словно внезапно отправлялся в длительную командировку, хотя на самом деле он никуда не уезжал и не опаздывал. Он мог вместе со всеми лежать на нарах, но никому и в голову не приходило, что он здесь, жив и здоров, поэтому его голос, выдававший его присутствие, воспринимался как любопытная неожиданность. Утром, едва замолкал горн, Ломатин брался за кисет, к канаве он спешил, попыхивая цигаркой и покашливая. У канавы, заняв место в ряду сослуживцев, он вдруг оживал: Третий взвод, могем?

И надолго исчезал, чтобы появиться совсем в другом месте, как всегда, внезапно. Если строй шагал в лагерь, и ребята от усталости были злы, как черти, а у самого Курочкина по лицу катился пот, Ломатин вдруг ехидно вопрошал:

— Споем, третий взвод?!

Сам он пел не лучше Переводова.

Прибегал Ломатин и к сюжетному повествованию. Обычно он рассказывал о своей службе в народном ополчении под Каширой в сорок первом году.

— Попали мы с Тралкиным в наряд на кухню. Тралкин говорит: «Тут, сынок, главное — котел. Котелок, а то и два наскребем. Чтобы — пополам». Повар определил меня к котлу, а Тралкина — воду носить. Глянул я в котел — на обед шрапнель была — стенки, как в тесте. Говорю: «Ты, папаш, поумней, давай меняться: я — воду носить, а ты в котел». Тралкин согласился. Отдаю ему котелок, сам за ведра и — к колодцу, туда-сюда бегом. У Тралкина, вижу, порядок, один зад на виду. Налил я последний бидон. «Давай, — говорю, папаш, подрубаем!». А он как заорет: «Караул! Помираю!» С перепугу я его хвать за зад — не подается. Смотрю в котел: стенки, как зеркало, блестят — Тралкин вылизал, на дне пустой котелок стоит. А Тралкин головой туда — сюда. Ни глаз, ни усов — все в шрапнели. Дернул я тут его как следует, положил на землю и — водой. Он очухался, говорит: «Шрапнель, сынок, в голову ударила, вроде как меня колпаком накрыли». Папаша-то ориентировочку потерял, из котла не в ту сторону выбирался да еще ширинкой за крючок зацепил…

Эту ломатинскую историю знала вся рота.

В одно из воскресений пропал Ноздрин. Его прождали до отбоя, но он не появился ни ночью, ни в последующие дни. Ноздрин дезертировал. Его поступок мало кого удивил: среди добровольцев Ноздрин всегда был чужим. В авиадесантную бригаду он попал из заключения, где три года отсидел за грабежи. Его досрочно освободили, учтя его желание искупить свою вину службой в авиадесантных войсках. Но он не оправдал доверия командования.

Добровольцы спокойно восприняли бегство Ноздрина и вскоре перестали думать о нем: сорную траву с поля вон.

Самое уютное место в лагере — палатка. Вытянувшись на нарах, добровольцы будто отгораживались брезентом от треволнений внешнего мира. Не беда, что днем в палатке было душно и жарко: загляни сюда кто из «гражданки» — его изнеженные чувства недолго выдержали бы. А добровольцы уже не принадлежали к неженкам. Испарения портянок и потных тел стали их колыбельным солдатским запахом.

После обеда взвод превращался в сонное царство, но сон его был недолог, а волшебником в нем был Курочкин, веселый саратовский парень. Он без всякой позы, без тени начальственного высокомерия, всегда оставаясь самим собой, исполнял свой нелегкий долг.

Курочкин поднимал добровольцев днем и ночью, и они шли за ним как один. Если предстоял двадцатипятикилометровый марш-бросок, Курочкин выстраивал тридцать шесть человек, спрашивал:

— Третий взвод, могем?

— Могем, товарищ младший лейтенант!

И они преодолевали километр за километром, а Курочкин шагал и шагал впереди как хорошо сработанная машина.

Скажи кто полгода тому назад Женьке Крылову, что он будет совершать такие марши, он не поверил бы. Но в июньские и июльские дни, когда немилосердно палило солнце, батальон четыре раза снимался с места и пыльной змеей стремительно уходил по подмосковным дорогам. Год тому назад в такую жару Женька бегал в одних трусах — теперь, закованный в солдатскую форму, с вещмешком за плечами, с шинельной скаткой, переброшенной через голову, с противогазом и саперной лопаткой на боку он шагал посредине дороги, где не было никакой тени. С каждым километром сильнее резало в плечах, пыль, смешанная с потом, набивалась в глаза, в нос, в рот.

Но Женьке Крылову шел восемнадцатый год, у него были крепкие мышцы и надежное сердце, и у его товарищей были крепкие мышцы и надежные сердца. Двадцать пять километров от лагеря и столько же назад добровольцы преодолевали как заданную норму. Двадцать четыре километра маршевой колонной и последний километр — развернутой к бою батальонной цепью. Затем наступала передышка, после которой начинался путь назад, в лагерь. Палаткам, белеющим среди деревьев, Женька радовался, как родному дому. В лагере он снимал с плеч походный груз, опускался на край нар. Не хотелось ни говорить, ни двигаться. Эти минуты воспринимались всеми как заслуженный дар и были по-особому праздничны, как бывают праздничны минуты после трудного и успешно сданного экзамена.

В маршевые дни батальон учился быстро преодолевать многокилометровые расстояния. Примерно так же добровольцы будут действовать в тылу у гитлеровцев: подъем по тревоге, стремительный переход по дорогам и бездорожью и — внезапная, уничтожающая врага атака… Тяжкая солдатская наука постигалась в таких вот маршах, когда на теле выступала соль: проведешь по лицу ладонью, и осыпается белая пыль; ниже бровей — еще одни брови, только соляные. Тело усыхало, становилось вялым, и, чтобы сохранить власть над ним, нужен был твердый дух, воля к борьбе с самим собой. Если бы Женька был один, он не выдержал бы, но рядом были товарищи, такие же усталые, как он, но не сбавляющие шаг, и Женька, стиснув зубы, шагал вместе с ними дальше, зная, что и они равнялись на него.

Из Покровки пришли сразу три письма.

«Женя, твое письмо мы с бабушкой читали вслух, — сообщала Шура. — Мы с девочками ходили в лес за ягодами, а на обратном пути собирали на бугре клубнику и искупались в Каменке. Было очень весело. Я хожу с бабушкой на работу, мы пололи свеклу и капусту. Вася Рязанов прислал письмо, он в ногу раненный, дядя Захар и Сенька Рябовы давно не пишут, а Клунины получили извещение, что дядя Коля убит. Ты на фронт не спеши, бабушка говорит, война не скоро кончится, успеешь еще. А когда у тебя будут каникулы? Ты сразу приезжай к нам с мамой в деревню…»

Далее потянулись неровные бабушкины строки: «Дорогой мой внучек, Шура написала все как есть. Живем мы хорошо, только тебя нет с нами. Дай Бог, чтобы беды с тобой не случилось. Смородина у нас поспевает, первые огурцы едим, и морковь нынче уродилась…»

Женька читал, и перед его мысленным взором оживала картина за картиной. Все-таки это нелегко — окунуться в прошлое.

«Дорогой друг! — писал Костя. — Вот мы и закончили среднюю школу. Вчера нам вручили аттестаты — тебе тоже выписали, — а потом был выпускной вечер. Я ушел с него рано, после речей и поздравлений, ходил по улицам, думал. Досадно, что я не с вами. Если меня не сразу возьмут в армию, я, наверное, поступлю на завод. Сестре надо помочь…»

Мишино письмо содержало подробности, которые опустил Костя.

«…парты вынесли, а на их место поставили столы. Девочки принесли много цветов, все было празднично. Григорий Иванович произнес напутственную речь, девчата даже прослезились. Вообще, наши девочки были неузнаваемы — все красивые, будто их подменили, особенно Лида Суслина. Левка Грошов от нее ни на шаг. А Костя ушел рано и незаметно. Я пытался найти его и не нашел…»

Бедный Костя, ему оставалось только вздыхать о Лиде. Что могло ей нравиться в Левке, Женька не понимал. Костя-то — не чета ему, только вот невезучий…

«Собрались мы вместе, конечно, в последний раз. Валя Пилкин, по его словам, решил ехать в Архангельск, там у него какие-то родственники, Витька Пятериков подал заявление в интендантское училище, многие девочки намерены поступить в московские вузы…»

«…танцевали, Григорий Иванович был чуть-чуть навеселе. Потом гуляли по улицам, ходили на Москву-реку…»

Женьке Крылову было немного грустно, когда он кончил читать.

Ритм учебы убыстрялся изо дня в день, будто нечто незримое вплотную приблизилось к добровольцам и нагнетало внутреннее напряженинце июня появился инструктор-самбист, мускулистый мужчина лет тридцати. Он наглядно показал, что такое самбо, и вскоре лесные лужайки превратились в веселую арену, заполненную сопящими от напряжения начинающими самбистами.

Для Женьки Крылова приоткрылся еще один уголок бытия. Самые простые вещи, оказывается, были совсем не просты. Если бы до армии ему сказали, что и ходить надо уметь, он посмеялся бы над такой нелепостью. Но ходить действительно надо уметь — в строю, на марше, по азимуту; ходить против ветра, по склонам оврагов, поднимаясь в гору, спускаясь вниз; ходить вопреки усталости, жажде, непогоде, ходить бесшумно, оставляя меньше следов…

Инструктор-самбист ушел так же незаметно, как пришел, но он щедро поделился своим опытом с Женькой Крыловым и даже похвалил его за сообразительность и ловкость. Обогащенный новыми знаниями, Женька по-иному взглянул на себя: он был все тот же и будто уже другой. А за инструктором он ощутил сложную систему армейских взаимосвязей, в результате которых третий взвод — и батальон в целом — овладел приемами самбо и сделал шаг к финишу, пока еще скрытому за горизонтом.

С Сашей Лагиным Женька теперь виделся ежедневно.

Они выходили за линию палаток.

— Что нового, дипломат?

— Мать собирается приехать. А к тебе?

— Тоже. Вместе, наверное, приедут.

Они помолчали. По воскресеньям начали появляться родственники. Возможная встреча с матерью радовала и немного тревожила Женьку.

— А аттестат мне выписали..

— Все равно переучиваться… потом.

— Пятериков подался в интендантское училище — глядишь, и встретится где в командирском.

— Построение. Пошли.

У палаток покрикивал Боровичок.

Во время ужина к третьему взводу подошел Геннадий Писецкий, как всегда, аккуратный и подтянутый. Он был приветлив, но чересчур вежлив. Это заметно отдалило его от Женьки, и нетрудно было понять почему. Женька не хотел бы придавать особое значение четырем треугольничкам на гимнастерке у Писецкого, но дело было именно в них: Геннадий возвратился в роту не рядовым, а помощником политрука, и теперь по служебной лестнице он сравнялся со старшиной Вышегором, в петлицах у которого тоже было по четыре треугольника.

Геннадий пожал Женьке руку, спросил, как дела. «Помаленьку», — улыбнулся Женька, почувствовав какую-то неловкость, и Геннадий тоже почувствовал. Встретили его тепло, но сдержанно: все-таки теперь он не только их товарищ — он мог приказывать им.

Для Женьки Крылова было еще в новинку, что вот так, в обычный день, от него уходил товарищ и возвращался назад уже другим человеком, рангом выше, хотя он тоже из Покровки, тоже учился в десятом классе, а недавно вместе со всеми ел из кастрюли пшенную кашу. И он уже не Геннадий, а помощник политрука, у него портупея и полевая сумка через плечо, он имеет право ходить вне строя, он больше не подчинен Курочкину и Боровичку…

Женька понимал, что выбор Добрынина правилен и что Писецкий будет превосходным помощником политрука, и все-таки завидовал Писецкому, хотя ничего не имел против него: Геннадий — хороший парень, с ним было легко и приятно жить. Женька не догадывался, что эта зависть тоже была связана с детством, полным грез о вечном обновлении, о головокружительных успехах и подвигах. Предложи Женьке должность помполита — и он засомневался бы в правильности такого выбора, потому что внутренне не был готов к нему. А Геннадий Писецкий был готов. Бывший учитель Добрынин не случайно остановил на нем свой выбор: у Геннадия внутренняя дисциплина сочеталась с уравновешенностью характера и аккуратной исполнительностью.

Но хотя в Женькиной зависти еще и отражались наивные представления о жизни, он уже убеждался, что жизнь — не проста, что все в ней — в движении, а радости и горести, встречи и расставания по-своему уравновешивались.

Начались прыжки с парашютом.

Что они будут — об этом знали, когда еще шли в горком комсомола. Мысль о них не покидала добровольцев, но до поры до времени прыжки представлялись им как нечто отдаленное, заключительное, потому что именно с прыжков начнется их десантная биография. А до той поры им надлежало овладеть навыками пехоты: ведь десантники — те же пехотинцы, только падающие под куполами парашютов с неба…

Женька Крылов не раз пытался представить себе, как он поднимается ввысь. «Дуглас» взревет, побежит по аэродрому, оторвется от земли, нырнет в облака. Потом прозвучит сигнал, Женька взглянет в люк и оцепенеет от страха, но именно страх надо будет побороть в себе. Хватит ли у него на это сил?

А путь к страшному люку был не так прост. Неведомо для себя добровольцы исподволь готовились к трудному испытанию. Подготовка началась уже мартовским вечером, когда Женька шел к военкомату, неумело преодолевая себя. И позже, шагая в строю новобранцев, он тоже готовился к прыжкам. Утренние подъемы, тактические занятия в поле, путь в столовую и многое другое — все это было дорогой в небо, дорогой к самолетному люку. В добровольцах постепенно накапливался тот запас мужества, которое должно было пересилить страх перед воздушным колодцем, перед падением навстречу беспощадно-жесткой земле.

А еще была кропотливая работа с парашютом. Они изучали технику прыжка, учились укладывать парашюты, испытывали силу удара, с которым приземляется парашютист. И кроме того, были беседы на политзанятиях, в палатке и просто так, накоротке.

Армейская педагогика учитывала все эти факторы, и где-то в штабах, о которых Женька Крылов имел смутное представление, уже безошибочно оценили степень его личной подготовленности к прыжкам с парашютом.

И вот наступил этот необычный день. Взводные колонны потянулись в поле, над которым блестели светло-голубые тела аэростатов.

Женька Крылов шагал в ряду притихших товарищей, вдыхая густой аромат созревших трав.

В поле Курочкин остановил строй, повернул к себе. Взводный заметно волновался, а добровольцы с привычным доверием к нему ждали, что он скажет.

— Третий взвод, могем?

Наверное, в ту минуту ничто не прозвучало бы так уместно, как этот забавный вопрос, от которого предстоящее десантникам испытание превращалось в одну из повседневных трудностей.

— Могем, товарищ младший лейтенант!

В полукилометре от них — еще аэростат. Там первый взвод и где-то — Саша. Может быть, это его парашют ромашкой раскрылся в небе. Парашютистов Женька видел и до войны. Каждое лето восемнадцатого августа покровцы высыпали на замоскворецкий луг. Здесь сходилась вся поющая и пляшущая округа, а Женьку больше всего привлекали планеры. То было время особого преклонения перед полетами в небо, и летчики с парашютистами представлялись ему чуть ли не сказочными людьми. Теперь, конечно, он не так наивен, как прежде, но чувство восхищения человеком, побывавшим среди облаков, у него сохранилось. А вскоре он сам поднимется в небо — не на самолете, правда, а в кабине аэростата, но, в общем, какая разница?

— Крылов, Грачев, Ляликов, Малинин — в кабину!

Вот оно, незнакомое до сих пор ощущение! Земля убегала из-под ног, дно кабины подталкивало Женьку вверх. С высоты земля выглядела еще красивее. Будто свежевымытая, она открывалась взгляду огромным разноцветным ковром — множеством полос, линий, оттенков, темно-зелеными массивами лесов. Воздух чист, горизонт отодвинулся далеко-далеко и потонул в нежно-синей дымке. В глубине этого пространства, над зеленью лесов и полей, блестящими точками застыли аэростаты. Там тоже были товарищи. На подмосковной земле и в подмосковном небе одним дыханием жил целый авиадесантный корпус, маленькой частицей которого был тре

— Вжважодестьсот, — сообщил инструктор. — Пошли.

Кабину плавно раскачивало, и Женьке хотелось обеими руками вцепиться в борт, а именно этого нельзя было делать. Волна страха поднималась, но уже срабатывал незримый тормоз, будто кто-то другой вне Женьки Крылова напомнил ему: «Один шаг, и все будет позади!..» Женька шагнул. Динамический удар встряхнул его, выровнял, над головой красиво опрокинулась вверх дном матовая чаша парашюта, а в небе уже звенели голоса:

— Ого-гоо-ооо… Э-эей!..

Удивительное состояние! Ни страха, ни тревоги, никакой скованности. Каждая клетка тела ликовала, и было жаль, что так быстро приближалась земля. Толчок. Женька встал на ноги, отстегнул лямки парашюта. Грачев приземлялся, Ляликову оставалось метров двести, Малинин только оторвался от аэростата…

Обратная дорога в лагерь. Курочкин весело шагал впереди, не обращая внимания на шумное оживление в строю.

— А я как глянул вниз — коленки затряслись. Закрыл глаза — будь что будет.

— Кальсоны проверил, Федь?

— Цыц, паршивец!

Женьке Крылову приятно было сознавать, что его личные ощущения совпали с ощущениями товарищей. В этот день добровольцы приобрели крупицу нового опыта, а сами остались теми же — по-человечески обыкновенными.

Три дня длились батальонные стрельбы. Особый интерес вызвали у всех автоматы ППШ: с ними добровольцы высадятся в немецком тылу. Каждому хотелось иметь это компактное и мощное оружие. Но когда Курочкин огласил боевой расчет взвода, Женьку Крылова постигло разочарование: его назначили пулеметчиком. Неожиданно для себя он показал лучшие результаты в стрельбе из ручного пулемета. Из винтовки лучше всех стрелял Переводов — его в тот же день откомандировали на краткосрочные снайперские курсы.

Сашу Лагина тоже назначили пулеметчиком. И здесь Женька и Саша шагали наравне.

Каждый день приносил что-нибудь новое, даже неожиданное.

В поле, исхоженное третьим взводом вдоль и поперек, валом валил весь десантный батальон.

Роты выстроились на опушке леса, подъехали комбат и комиссар.

— Батальон, слушай мою команду! Р-равняйсь! — старший лейтенант Босых, командир первой роты, легко двигался перед притихшим строем. — Ир-рно! Товарищ майор, вверенный вам десантный батальон для тактических учений построен! Докладывает…

— Здравствуйте, товарищи десантники!

— Здр-расть!.. — рявкнуло в ответ.

— Командиры рот и других подразделений — ко мне!

Через несколько минут добровольцы узнали, что на занятиях будут использованы боевые гранаты.

Перестроив батальон так, что роты образовали тесное полукольцо, комбат поднял правую руку с гранатой. Левая рука у него была уже не на перевязи, и он свободно пользовался ею.

— Граната РГД, — громко и отчетливо заговорил он, — предназначается для наступательного и оборонительного боя! Радиус поражения без оборонительного чехла — пять метров. Все знают?

— Все-е!

— Это значит, что в наступательном бою гранату бросают, не замедляя бег! Ясно?

— Яс-но-о!

— Наблюдайте за мной.

Комбат вставил запал, взвел гранату, широко размахнулся, бросил и побежал вслед. Ряды десантников затихли. Женька Крылов видел летящую гранату и спешащего к ней комбата. Казалось, еще чуть-чуть, и его разорвет на глазах у всего батальона. Но раздался глухой удар, а комбат продолжал бежать, поравнялся с рассеивающимся дымком, оставил его за спиной.

По рядам пронесся вздох облегчения.

Вот это высший класс! Комбат отряхнулся и шел назад, слегка побледнев от бега и волнения. Добровольцы смотрели на него, и в глазах у них отражалось преклонение перед комбатом.

Он снова стоял на прежнем месте, спокойный и уравновешенный.

— То, что вы видели, должен уметь каждый боец Красной Армии, а десантники тем более! Ясно?

— Я-яс-но-о!

— Первая рота — на исходную позицию!

Это было волнующее зрелище. С опушки хорошо просматривалось поле. Первая рота короткими перебежками надвигалась на линию окопов, знакомых третьему взводу по тренировкам с Курочкиным. Старший лейтенант Босых покрикивал, выравнивая вмятины ротной линии. Перед окопами рота вытянулась почти в прямую. Взмахнули руки, вся цепь одновременно ринулась вперед.

— Ур-ра! — донеслось с поля.

— Ур-рра! — стихийно и грозно отозвалось с опушки леса. Женька Крылов не очень-то понимал, отчего поднялась в нем расслабляющая волна чувствительности. Оттого, наверное, что первая рота прошла сквозь гранатный дым, или что самого Женьку вознесла ввысь сила сплоченного батальона; а может быть, в нем совершился еще один скачок от недавнего гражданского парнишки к этой вот волнующей уверенности в себе…

— Вторая рота — на исходную позицию!

Старший лейтенант Ботов не бросался в глаза, как Босых. Он был обыкновенный, несуетливый и очень добросовестный командир. В том, что вторая рота стала единым организмом из четырех взводов, сказалась его умелая и твердая рука.

Ботов взял себе гранату, и Добрынин взял гранату, и Курочкин взял, и у других взводных было по гранате. Кроме того, на каждый взвод приходилось еще по две — четырнадцать на роту. В третьем взводе будут бросать Ющенко и Грачев.

— Наша очередь показать боевую выучку. Не подведем?

— Не-ет!

— Держать линию, бросок по команде и — дружно! — прямо на разрывы! Ясно? К бою!

Теперь наступала вторая рота, а первая заняла место второй на опушке леса.

— Приготовиться! Бросо-ок!

Крылов рванулся вперед, а рядом с ним бежали Ляликов, Грачев, Бурлак, Ломатин. Вот так бы, локоть к локтю, и идти всегда вперед, ни перед чем не останавливаясь.

— Ур-ра!..

Перед ними взметнулись комья земли. Крылов бежал дальше, уже вдыхая пороховую гарь. Рота проскочила сквозь дым, замедлила шаг.

— … р-ра!.. — глухо и тяжело вторило с опушки леса, и на Женьку Крылова опять надвинулась теплая волна. Сложись у него жизнь иначе — разве он познал бы эту силу батальона добровольцев, где один за всех и все за одного.

В лагерь возвращались сомкнутой колонной, по шестнадцати бойцов в ряду:

Крылова, Седого и Шубейко зачислили в сборную команду бригады. Два раза в неделю футболисты собирались на берегу озера, широко разлившегося в центре Раменского. Ребята наперегонки пускались вплавь — вода смывала с них предобеденную усталость. Искупавшись, футболисты налегке — в трусах и бутсах — выбегали на лужайку. В команде были рядовые, сержанты и лейтенант Фролов, командир взвода бригадной разведки. Женька легко нашел общий язык со всеми.

— Точней, точней! — покрикивал Фролов — до войны он играл в столичном «Локомотиве». — Теперь в обратную, побежали по кругу, побежали, мальчики!

Тренировки заканчивались новым купанием, потом футболисты расходились по батальонам. Часы у озера были по-своему праздничны. Армейские будни здесь приостанавливали свой ход: можно было расслабиться, побродить по берегу, ничем не отличаясь от штатских людей — до тех пор, пока воинская команда не напоминала добровольцам об их солдатских обязанностях, когда на озере добровольцев ожидало необычное испытание: заплыв в полном боевом снаряжении. Цель считалась достигнутой, если доброволец мог одну-две минуты продержаться на воде. Не каждому это удавалось: одежда и снаряжение камнем тянули вниз.

Смысл упражнения был очевиден: командиры предусматривали и тот нежелательный случай, когда десантники опускаются с парашютом на воду…

«Что же еще? — размышлял Женька Крылов, лежа на берегу озера, пока одежда высыхала под горячим июльским солнцем. — Все как будто… Разве лишь повторять сначала? А зачем?»

6 КАКОВ ОН, ФРОНТ?

Второй прыжок с парашютом прошел почти незаметно. Наступили дни, полные неопределенного ожидания.

— Как думаете, товарищ младший лейтенант, скоро на фронт?

Курочкин пожимал плечами, ему самому хотелось бы знать это.

В палатке теперь разговаривали вполголоса, будто прислушивались к тому, что стояло за словами товарища, или сверяли его ощущения со своими собственными. Фронт — не марш-бросок, не тактические занятия, не стрельбы, с которых все как один возвращаются сюда, в палатку. Там одни уцелеют, другие — нет. Кто-то вернется оттуда в подмосковный лагерь, а кто-то из лежащих сейчас на нарах никогда не вернется, не встанет перед Курочкиным. Кому суждено выжить, кому не суждено? Предчувствие перемен, когда все уже так привыкли друг к другу, делало разговор доверительным. Албнйюо все-таки…

— Это тебе не кашу есть.

— Сеня, как у тебя было под Каширой?

Ломатин уже рассказал все, что было у него в народном ополчении под Каширой, но его слушали с прежним любопытством: он был т а м, а рассказывал он весело, с удальством обнажая себя.

— Идем. Снег по колено. Кто в чем. Один папаша сверху шапки платок завязал — настоящий фриц. Впереди меня Тралкин хромает. Вот, думаю, сейчас дадим жизни… Подходим к деревне — Тралкин к дому попер, только пятки засверкали, папаша в платке за ним. «Назад! — заорал взводный. — В цепь давай! В цепь, говорю!» Тралкин прихромал, на усах сопли замерзли. «Погреться бы, товарищ командир…» Тут ка-ак саданет — прямо в дрова. Смотрю, Тралкин в сугроб полез, руками и ногами роет, взводный тоже роет, а папаша в платке к плетню на карачках пополз. Ляпнулся я в снег, начал шуровать и не заметил, как яму выгреб. Комиссар кричит: «Огонь! Огонь!» Я винтовку в небо, глаза закрыл, бах-бах, раз двадцать выпалил. Потом думаю: «Что же ты, родной, делаешь? Другие целятся, а ты лупишь в белый свет!» Выглянул из ямы, смотрю на взводного, а тот бах-бах — шурует мо моей методе! Мне веселей стало. Заложил новую обойму и давай опять палить. Тут затихло. Вижу — папаша у плетня сидит, платком в штанах вытирает…

— Немцы-то — какие?

— Не видел, не до них было. Тут два наших танка подъехали, красноармейцы подбежали с лейтенантом. Сняли нас с этого участка. Идем опять. Взводный впереди, рядом со мной Тралкин раскорячился: «Погоди, товарищ командир, непорядок у меня…» «Обмарался, что ль, папаш?» — спрашиваю. «А ты — нет?» Я на всякий случай у себя пощупал: сухие…

Добровольцы слушали Ломатина и пытались — каждый по-своему — представить себе, как они сами вели бы себя под огнем танковых пушек. Но что такое танковый огонь, они не знали, а Ломатин знал, и они ловили каждое его слово, хотя то, о чем он говорил, случилось более семи месяцев тому назад.

В подмосковном лесу, уют которого нарушали лишь комары, нелегко было представить себе, что где-то рвутся снаряды, а земля изрыта настоящими окопами. То, что происходило на войне, вызывало у Женьки Крылова любопытство, смешанное с тревогой. Он и боялся, что скоро на фронт, и одновременно жаждал развязки: все увидеть, пережить, испытать себя. То же любопытство побуждало добровольцев искать встреч с фронтовиками. Одним из них был старшина Вышегор, человек глубоко штатский, в своем роде ни на кого не похожий. Немногословный, малоулыбчивый, постоянно занятый ротными делами, он был незаметен на фоне бойких строевиков со звонкими голосами и безукоризненными уставными жестами. Вне строя старший лейтенант Ботов называл его Федоровичем, а добровольцы обращались к нему без стеснения.

— За что вам орден дали, товарищ старшина?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— А на фронт — когда?

Кустистые брови старшины хмурились:

— Зеленые еще, каши мало съели…

— Не дают больше-то!

— Есть ты, Никиткин, здоров, а как там…

— И там буду, если дадут! — не унимался долговязый Никиткин из второго взвода.

— Там… А ну марш по палаткам.

Вышегор уже летал с такими вот ребятами в тыл врага. Их было много, и они тоже с нетерпением спрашивали, когда на фронт, а назад возвратились единицы. Из ста шестидесяти человек уцелели трое. Остальные были убиты, ранены или пропали без вести. Хорошо, если раненые приживались в каком-нибудь партизанском отряде, а чаще их оставляли на совесть деревенских женщин, потому что здоровым предстояло еще дойти до линии фронта и перейти через нее, а это не легче, чем выполнить само задание. Сколько таких вот ребят, как Никиткин, промелькнуло перед его глазами! Они сгорали там, как сухой хворост. Если бы он мог, он удержал их здесь, не позволил бы им, как мотылькам, бросаться в огонь. За четыре месяца мало чему научишь новобранца — необходимо время, чтобы он созрел как солдат, твердо стал на ноги. А времени-то и не было…

Иногда Вышегор присаживался с ребятами покурить, не спеша сворачивал цигарку — руки у него были большие и спокойные.

— Расскажите о фронте, — просили его несколько голосов.

— Этого не расскажешь…

— Куда вас сбросили?

— Куда надо было.

Вышегору не забыть ту ночь, когда рота опускалась в расположении немецкой части и когда недалеко от него огромным факелом вспыхнул парашют; и как потом бежали прямо на машины, как Зыкин, чем-то похожий на Крылова, бросил гранату и упал тут же, перед Вышегором, и на гимнастерке у него расплывалось большое темное пятно. Этого не расскажешь. И захочешь — не расскажешь…

А Женька Крылов пытался представить себе тот час, когда он полетит с парашютом вниз. В воображении у него возникали то лесная глухомань, где десантников будут встречать таинственные бородатые люди — партизаны, то поле, вроде подмосковного, то приречные заросли, где соберется третий взвод и откуда пойдет на неведомое задание — может быть, взорвать особо важный мост, штурмом захватить какой-нибудь город или просто ударить в тыл гитлеровским частям. Воображение легко переносило его с места на место, но в его видениях одно было неизменно: батальон десантников преодолевает любые преграды.

В последнее воскресенье июля приехали мать, тетя Лиза и Савелий. Женьке показалось, что мать постарела, но первое впечатление улетучилось, и мать стала прежней — еще довольно молодой женщиной, самой дорогой для него.

— Ну как ты тут, сынок? — глаза у нее увлажнялись, она прикладывала к ним платок. Она не сразу освоилась с мыслью, что это ее сын стоял перед ней, а не молоденький красноармеец, похожий на ее сына. Но это был он, Женя, ее семнадцатилетний мальчик, которого она не видела почти пять месяцев. Ей хотелось обнять его, но она стеснялась проявлять свои чувства и не знала, как отнесется к ее порыву сын. Ее тоска по нему переплавилась в долго ожидавшуюся радость, что он снова с ней, хотя и не такой, каким ушел из дома, а похудевший и немного чужой.

— Ну что ты, мама, — ему тоже хотелось обнять ее, провести ладонью по ее неизменной прическе, но он стоял, опустив руки, и смущенно улыбался, а возле них стояли тетя Лиза и Савелий, и Женька сначала забыл о них, как и они забыли о нем.

— Здравствуй, теть Кать, — услышал Женька Сашин голос и повернулся к тете Лизе.

— Здравствуй, теть Лиз… Здорово, дед!

Они расположились под березой, женщины принялись выкладывать из сумок домашние печенья. Мать спросила:

— Вас… никуда не отправят?

Тетя Лиза выглядела усталой, будто провела бессонную ночь.

— Летом здесь хорошо, а на зиму в казармы, — Женька ничуть не смутился, оттого что чрезвычайно преувеличил свои сведения о дислокации авиадесантного корпуса. Савелий понимающе подмигнул ему. Саша промолчал.

Матери видели перед собой здоровых сыновей и уютный палаточный городок среди подмосковного леса. Они не могли знать, как по звуку утреннего горна вскипает голосами и топотом сапог этот тихий сейчас уголок, как превращается в огромный человеческий муравейник и как быстро уходят отсюда по июльской дороге серо-зеленые колонны, оставив позади себя опустевшие палатки. Но это хорошо, что не знали.

После обеда Женька и Саша проводили гостей в город. Шли медленно, и Женька не знал, чего ему больше хотелось, — чтобы быстрее наступало прощание или чтобы этой дороге не было конца.

— Шура все хотела к тебе, — сказала мать, — да я уж не стала брать ее из деревни. Приедем в другой раз.

В другой раз… Он почувствовал, как хрупко, непостоянно время.

Он поцеловал мать, неловко провел ладонью по ее голове.

— Не беспокойся, у меня все нормально. У вас чтобы было хорошо…

— Нам-то что… — наполовину улегшаяся тревога матери ожила вновь, увлажнила ее глаза, передалась ему. — Береги себя, сынок…

В лагерь Женька и Саша возвращались тоже не спеша.

— Саша, мать, по-моему догадывается, что нам скоро на фронт.

— Мать всегда догадывается…

— А Галя… как?

— Я видел ее… сегодня. Заметил зенитки у вокзала?

Женька обратил внимание на зачехленные зенитные орудия, прицепленные к грузовикам, но, занятый разговором с матерью, лишь мельком посмотрел туда. А там, около орудия, среди девчат стояла Галя. Она издали увидела Сашу и чуть было не выбежала к нему. Саша тоже порывался к ней и тоже остановился, помахал рукой. Команда ли, которую оба услышали, помешала им, или они не хотели при всех проявлять свои чувства, — только оба остались на месте.

Сашино беспокойство не укрылось от тети Лизы. Она вопросительно взглянула на сына.

— Это Галя, мама. Мы познакомились здесь, в Раменском. Она зенитчица.

— Их… отправляют?

— Да.

Наконец, затишье кончилось. В высших инстанциях определили судьбу авиадесантного корпуса, и по лесным дорогам тотчас зашагали упругие колонны добровольцев. Еще не было известно ничего конкретного, но по строгим лицам командиров добровольцы поняли, что бригада неспроста стекалась на широкую поляну.

— Ир-рно!.. — пронеслось вдоль батальонных колонн. — Товарищ подполковник, вверенная вам авиадесантная бригада для зачтения боевого приказа построена! Докладывает…

Вот оно, начало того, к чему добровольцы готовились почти пять месяцев! Слова приказа, которому суждена была особая известность[1], складывались в одну огромную панораму войны. Враг у стен Сталинграда, над страной нависла смертельная опасность, и каждая пядь земли, отдаваемая врагу, усиливала ее. Ни шагу назад! Трусов и паникеров — в штрафные роты… Авиадесантный корпус переименовывался в гвардейскую стрелковую дивизию и направлялся на фронт…

В лагерь возвращались без песен. Суровые слова приказа слишком категорично, неоправданно жестоко били по тому в Женьке Крылове, по чему нельзя было бить. Возможно, он не дорос до солдата: приказ не обсуждают. Но как быть с честью и совестью, которые протестуют против неоправданного недоверия к нему и его товарищам-добровольцам? В приказе Женька Крылов уловил не только властную необходимость остановить врага, но и затаенную растерянность в верхах, выразившуюся в недоверии к его чувствам, чести и совести. Приказ не вдохновил Крылова и его товарищей, а насторожил их. И потом: прощай мечта об авиадесантной судьбе. Они теперь пехота, гвардейцы, хотя и не заслужили такого звания…

Эх, Крылов-Крылов, в том ли дело, как тебя назовут и на какой фронт отправят? Главное — фронт, а фронт всюду главный. И товарищи рядом, и Курочкин, и Вышегор, и комбат. Оставь ненужные размышления и делай, что тебе надлежит делать: сконцентрируй свои помыслы на выполнении солдатского долга, готовься к самому трудному, ради чего ты покинул дом…

Палатка показалась Крылову чужой, словно принадлежала уже не ему, а тем незнакомым парням, которые еще ходили в гражданской одежде, и которых вскоре назовут десантниками — как только батальон покинет подмосковный лагерь.

— Ну, родные, баста, — проговорил Ломатин, — готовь пожитки.

Будто вторя ему, послышался голос Курочкина:

— Строиться, третий взвод!

Добровольцам выдали новенькие винтовки, патроны, каски, противогазы, вещевые мешки, саперные лопатки. Крылову и Ломатину, второму номеру, Вышегор вручил пулемет с тремя дисками, завернутыми в промасленную бумагу.

Началась чистка оружия. Тряпки оставляли тут же, на месте, и даже помкомвзвода Боровичок не обращал внимания на беспорядок. Перед обедом получили новое обмундирование, а в два часа выстроились в боевом снаряжении.

Преобразившийся батальон был неузнаваем. На передней линейке стоял молчаливый строй пехотинцев, бывших десантников.

— Здравствуйте, товарищи… гвардейцы!

— З-здр-расть!..

— Помните: куда бы нас ни послал приказ родины, мы в душе останемся десантниками, добровольцами, верными своему долгу!

Комбат стоял перед батальоном уже не десантник, а пехотный командир. Но он остался прежним, и комиссар был все тот же, и роты были те же, и цель перед ними была все та же. Правда, добровольцы уже не поднимутся в небо, а вместо автоматов у них теперь винтовки, но какое это имело значение? Их наверняка пошлют на юг, где труднее всего. Разве не к этому они готовились?

— Р-разойдись!..

Крылов положил шинельную скатку на нары, на свое место, где он спал между Ляликовым и Грачевым, снял вещевой мешок, противогаз, саперную лопатку, а поверх этих вещей уложил пулемет, поблескивающий вороненными частями.

— Строиться на обед! А ну быстро! — и Боровичок был все тот же, нетерпеливый и задиристый.

Третий взвод вышел на дорогу.

— За-апевай!

Постоянство армейского быта успокаивало Крылова, вселяло бодрость в строй:

Последний обед в лагере подчеркивал суровую праздничность момента: никогда еще суп не был таким наваристым и густым, а повар — таким щедрым. Красноармейцы подставляли котелки — повар опрокидывал в них черпак, а помощник повара вручал каждому по куску полусухой колбасы.

— Подкрепляйтесь на дорогу, хлопцы! — в ласковой щедрости повара звучало грустное прощание с подмосковным лесом, с лагерем, с привычным укладом батальонной жизни.

— Давай лей, папаша!

— Давно бы так!

Видя и слыша товарищей, Женька Крылов чувствовал, что давно привык к армейской службе.

После обеда лагерь затих. Не слышно было команд, не видно дневальных. Только у палатки Вышегора продолжалась работа. Несколько красноармейцев в выцветших гимнастерках связывали в узлы старое обмундирование и ношеные сапоги, относили к дороге, бросали в кузов грузовика. Эти красноармейцы останутся здесь. Женьке Крылову было жаль их: случись такое с ним, среди безмолвных палаток в опустевшем лесу его захлестнула бы глухая тоска по ушедшим товарищам, по батальону…

Ребята писали письма, складывали треугольником, бросали в почтовый ящик.

— Прогуляемся? — предложил Малинин, тоже относивший письмо. Тихий и застенчивый, Малинин был малозаметен во взводе. Дружил он с Грачевым. Колкий и прямой, Грачев мог оттолкнуть от себя всякого, кто его не знал, а Малинин доверчиво тянулся к нему, потому что Грачев был сильный, смелый и добрый парень. Оба они нуждались друг в друге — Грачев, воспитанный в детдоме, и Малинин, выросший вдвоем с матерью. Рядом с Грачевым Малинин держался непринужденно, а Грачев под влиянием Малинина становился мягче.

Крылов и Малинин повернули за линию палаток.

— Ты боишься? — спросил Малинин.

— Не знаю. Тревожно как-то и любопытно.

— А я боюсь, — признался Малинин. — В Волоколамске я видел убитого, у сарая. Молодой. Вот здесь, на лбу, дыра… Кровь темная, пальцы синие, скрюченные, и между ними навоз…

Женька призвал на помощь всю свою волю, чтобы отмахнуться от страшного образа.

— Брось об этом. Не всех же убивают…

— Я понимаю… Ты не подумай… Просто не могу забыть, особенно теперь.

Конечно, такое забыть трудно, но и вспоминать незачем. И разговор тут не поможет. Здесь никто никому не поможет, а только каждый себе, каждый — против себя. И не считать себя одиночкой, не думать о себе…

— Пойдем, Коля, в лагерь. Пора.

На последнее построение выходили не спеша. Прощались с палаткой.

— А хорошо мы здесь жили, ребята.

— Не вешать носа, пехота!

— Интересно, кому мое место достанется?

— Такому же сопливому, как и ты.

— Цыц, паршивец!

— Закурим в последний раз…

Через четверть часа лагерь опустел. Трое оставшихся в нем красноармейцев проводили взглядом последнюю колонну бывших десантников и, подавленные тишиной и одиночеством, сразу же поселившимися в лесу, опустились на траву. Товарищи уходили от них в неведомое, уходили навсегда, а они остались здесь. На счастье ли, на несчастье?

Худощавый восемнадцатилетний парень встал, растер сапогом догорающий окурок:

— Давайте подметать…

7 НА ПОРОГЕ БУДУЩЕГО

К городу батальон подходил сомкнутой колонной.

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой!..

Припев не совсем соответствовал ритму идущего строя, но сейчас никакая другая песня не могла бы выразить дух бывшего десантного батальона и его расставание с Раменским. Вдоль дороги стояли женщины, сбоку бежали возбужденные мальчишки.

Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война!.

Идет священная война, и Женька Крылов становился одним из миллионов бойцов. Чувство слитности с батальоном, с Раменским, с Подмосковьем наполняло его гордостью. «Не плачь, мать, — мысленно говорил он женщине, прикладывавшей к глазам фартук, — мы идем, мать, мы идем! Эшелон ждал красноармейцев. В вечерних сумерках закончилась посадка, утихла суматоха с распределением мест.

— По вагона-ам!

«Прощай, Раменское, а ведь мы действительно хорошо жили здесь…» — подумал Женька, и перед его взором промелькнули волнующие образы: крутой берег Москвы-реки, дорога, весело бегущая к лесу, опушка, на которой отдыхал взвод, лагерь, прыжки с парашютом, неторопливые беседы в палатке… Возвратится когда-нибудь все это, или оно тоже неповторимо, как детство?

Вагон сдвинулся с места, застучали колеса. Все быстрее, быстрее, на юг, к Покровке. «Нет, каждый миг жизни неповторим — даже вот эти телеграфные столбы неодинаковы…»

Заканчивался важный этап в его жизни. Женька Крылов был уже на пороге следующего, неведомого пока и еще более важного. Что ждет его за порогом, он не знал. Но что бы там ни было, сейчас ему легче, чем в начале марта, когда он и Саша уходили добровольцами в армию. Рядом с ним товарищи, они не оставят его в беде, как и он не оставит их. Все они нерасторжимы и в радости, и в тревоге. Плечом к плечу с ними он и войдет в новую жизнь…

Понемногу ребята улеглись, смолкли разговоры. Один Женька не отходил от двери. Скоро Покровка, он не хотел упустить миг свидания с ней.

Покровка проплыла мимо лабиринтом посеребренных луною улиц. Эшелон даже не замедлил ход. Паровоз засвистел, Женька высунулся из двери, ощутив сладковато-прелый вкус угольной пыли. Кроме дежурного железнодорожника, на перроне никого не было. Спала ли сейчас мать или внезапно проснулась, почувствовав, что сын рядом?

В душе у него опять шевельнулось чувство вины перед матерью: он ушел от нее, даже не сказав ей правды, не признавшись, что уходил добровольцем…

Вагон уже катился по высокой насыпи к мосту через Оку. Сюда, на окские пляжи, он бегал купаться…

Покровка взволновала его не больше, чем мимолетное воспоминание. Он уже не принадлежал ей. Теперь спать. Он попытался найти свободное место, но его не было. Бурлак храпел, с ним мощно соперничал Грачев. Женька сунул руку между Ляликовым и Грачевым, раздвинул их, втиснулся между их теплыми телами. Грачев пробормотал что-то невнятное и захрапел опять. Товарищи были теперь для Женьки Крылова и семьей, и домом.

Вагон покачивался, дребезжал чей-то котелок, требовательно свистел паровоз, но Женька ничего больше не слышал.

Днем красноармейцы покуривали у дверей, разглядывали бегущие мимо пейзажи. Женька Крылов еще не уезжал так далеко от дома и не видел, как велика земля.

Миновали Рязань, Ряжск. В Мичуринске задержались на несколько часов. Дорогу до Мичуринска Женька воспринимал как путешественник, впервые попавший в незнакомый мир. Ничто здесь не напоминало о войне. По улицам бегали мальчишки, на перронах ожидали пассажиры, на привокзальных базарчиках торговали фруктами, сметаной, яйцами и молоком, в степи еще золотилась пшеница. Степь… Раньше Женька представлял ее себе только по книгам, а теперь она расстилалась перед ним от горизонта до горизонта, неровная, травянистая, с редкими перелесками, с темно-зелеными пятнами сел. Сестренке бы рассказать…

Из Мичуринска эшелон повернул в Грязи. Этот город ожидали с волнением: отсюда вели два пути — один на Воронеж, другой на Сталинград. Там и там фронт. Поезд устремился на юго-восток — значит, батальон ехал к Сталинграду. Там сейчас происходили главные события. Именно туда направлялся бывший авиадесантный корпус, сформированный из добровольцев.

Начались воздушные тревоги. Поезд резко тормозил, красноармейцы высыпали в степь по обе стороны железнодорожного полотна, на местах оставались одни пулеметчики.

Лежа на крыше вагона, Женька Крылов вглядывался в жаркое небо. Гул вдали затихал, красноармейцы занимали свои места, и эшелон ехал дальше. Теперь стали заметны следы войны: дымились элеваторы, встречные поезда везли раненых, строже и глуше было на вокзалах. Паровоз неутомимо ввинчивался в степные просторы, степь по обеим сторонам бежала уже совсем плоская. Ветру просторно, весело уносился назад паровозный дым.

Скоро конечный пункт.

Выгружались на станции Иловлянская, километрах в семидесяти от Сталинграда. Взводы покидали вагоны, спускались по тропинке к хутору. У плетней Крылов оглянулся: опустевший эшелон замер на месте, впереди устало дышал паровоз. Этот поезд тоже был связан с Раменским и тоже отдалялся в прошлое.

Жителей не было видно. Казалось, сонные улицы с сонными деревьями были так же покинуты людьми, как вагоны на железнодорожной насыпи.

Повернули в сад. Он зарос сорняками, в нем не чувствовалось свежести и не хотелось задерживаться: мертвый неподвижный воздух, пыль на листьях, сухая, потрескавшаяся земля. Сталинградские степи сковала жестокая засуха.

На дальней окраине хутора Курочкин остановил взвод.

— Рассредоточиться по отделениям!

— А с завтраком как, товарищ младший лейтенант?

Курочкин шмыгнул носом:

— Будет завтрак — значит, позавтракаем, какой разговор!

Отделение Крылова устроилось за плетнем. Одни легли досыпать, другие разбрелись по двору, разглядывая этот забытый Богом уголок земли.

Потянулись часы неопределенного ожидания. Начальство куда-то запропастилось, красноармейцы поглядывали на дорогу, не едет ли кухня. Потом появился Курочкин с взволновавшей всех вестью: в Раменское уже прибывали новобранцы-десантники, часть командного состава срочно отзывалась назад обучать новичков. Из второй роты уедут сержант Боровичок и старшина Вышегор…

Женька Крылов отлично понимал, что новобранцев надо было принять и обучить и что никто не сделает это лучше, чем командиры, обучавшие его самого. Против Боровичка он ничего не имел: пусть едет, там, наверное, и такие служаки нужны. Но зачем отзывать Вышегора? Боровичка можно было заменить другим — Вышегора нельзя. Без Вышегора что-то нарушится, уже нарушилось: на хуторской окраине стало пустыннее, будто здесь похоронили кого.

Ребята не видели, как уходил Боровичок, а вот как уйдет Вышегор, они сами не хотели бы увидеть.

На место Боровичка Курочкин привел старшего сержанта Дрожжина. Новому помкомвзвода было лет тридцать. Он пришел с тощим вещмешком за спиной, карабином на плече и саперной лопаткой на боку. Ни каски, ни противогаза, ни шинели у него не было.

— Тебя — как? — спросил он, прислонив карабин к плетню и не спеша снимая вещевой мешок. Фигура у него была тяжелая, внушительная, движения неторопливые, кудрявые волосы длиннее, чем полагалось по армейскому уставу, щеки заросли щетиной.

— Красноармеец Крылов, товарищ старший сержант!

— Что — побреемся? — Дрожжин достал из вещмешка бритву, мыло, кружку и помазок.

— Я еще подожду.

— Ну-ну, а мне, брат, уж нельзя, — он зачерпнул воды из ведра, стоявшего на краю колодца, и принялся помазком взбивать мыльную пену. — Четыре дня не брился.

Вдали загудело. Крылов не придал значения этому гулу и разглядывал старшего сержанта, который все больше нравился ему. Рука помкомвзвода помешивала в кружке уже как-то по-иному, словно он забыл о помазке и мыле. Уловив эту перемену в Дрожжине, Крылов невольно насторожился, вслушиваясь в неровный низкий гул.

— Всем замаскироваться! — неожиданно крикнул старший сержант. Этот резкий повелительный тон стер с его лица недавнее спокойствие. — Укрыться в тени плетней и под деревьями! Не бегать, не двигаться!

Над горизонтом появилось восемь коротких штрихов. Они наплывали на хутор, увеличивались в размерах. «Юнкерсы!» — определил Крылов. — Точь-в-точь, как на плакате…»

«Юнкерсы» проплыли над хутором и повисли над железнодорожной насыпью. Они напоминали больших желтобрюхих стервятников, что-то высматривающих внизу. А земля молчала, и это затянувшееся напряженное ожидание вызвало у Женьки Крылова непривычно острую тревогу. «Так вот как это бывает, сейчас начнут…»

Округа вздрогнула: звонко, яростно, открыто ударили зенитки. Женька не знал, что от их выстрелов так сотрясается воздух и так отдает в земле. «Вот это ребята, — позавидовал он, — не испугались…» Если бы у него был такой же фронтовой опыт, как у старшего сержанта Дрожжина, то он заметил бы, что зенитчики били слишком торопливо и что опытный наводчик вряд ли промахнулся бы, целясь в такие удобные мишени. Ну а если бы Женька мог взглянуть на смелых зенитчиков, то у крайнего орудия увидел бы девушку — светловолосую, с короткой прической, с огрубевшей от мужской работы маленькой рукой, с большими, потемневшими от волнения глазами, — увидел бы Галю…

Самолеты отлетели от станции и теперь кружили над хутором — зенитки не доставали их здесь. Подавленный назойливым гулом, Женька лежал не шевелясь. Лишь немного привыкнув к самолетам, он перевел взгляд на старшего сержанта. Тот был уже… наполовину выбрит. Левой рукой он слегка оттягивал кожу, а правой, с бритвой, неторопливо водил сверху вниз. Этот домашний тон отрезвил Женьку, стряхнул с него оцепенение.

— Ну как, брат, — ничего? Вот я и помолодел, — не дождавшись ответа, добавил Дрожжин.

Самолеты обогнули станцию и полетели вдоль железнодорожного полотна по направлению к Сталинграду.

— А вы были на фронте? — спросил Женька, обрадовавшись тишине и сознавая наивность своего вопроса.

— Я и сейчас на фронте. А ты?

— Еще не знаю…

— Это ничего, пройдет, — старший сержант довершил разгром Женьки. — Полей-ка мне, отмываться буду.

Женька поспешил к колодцу.

Вскоре взвод пополнился также тремя отделенными, выпускниками полковой школы. На место Боровичка прибыли четверо.

К полудню поступили вести с фронта: из степи в одиночку, по двое, группами потянулись красноармейцы, запыленные, усталые, небритые, разных возрастов. Ребята с почтительной робостью смотрели на них. Один Переводов не лез за словом в карман.

— Откуда бредете, землячки?

Глядя на этого желторотого птенца с новенькой снайперской винтовкой, фронтовики улыбались, шли дальше или на ходу вступали в разговор.

— От тещи, блины ели!

— Ну как — порядочек? — не сдавался Переводов.

— И тебе осталось!

Проходили двое без касок — одному лет двадцать пять, другом под сорок.

— На восток наступаем, служивые? — начинал Переводов.

— А вы для чего? Ребята молодые — соки свежие, вы им дадите! — Фронтовики, что-то сказав друг другу, весело засмеялись.

Подошел высокий пехотинец средних лет.

— Нет ли водички, хлопцы?

Он взял флягу, долго, с наслаждением пил.

— Как там? Далеко фронт? Куда идете? — его засыпали вопросами. Он отдал флягу, закурил.

— Прет танками, а хуже всего — минометы: лупят в каждый окоп.

— Далеко до него?

— За Доном. Мы — последние. Спасибо за воду и табак. Пошел.

Вскинув на плечо винтовку, он зашагал по дороге к станции.

Курочкин вывел взвод за огороды, приказал окопаться и ушел.

Добровольцы понимали, что здесь — не передовая, и лениво ударяли лопатками в окаменевшую от засухи землю. Пахло полынью, степь впереди была совсем пуста. «Мы — последние…» — не выходило у всех из головы.

К вечеру загудели две «тридцатьчетверки». На башне сидел запыленный танкист. Машины неторопливо скрылись за домами, а в воздухе повисла плотная завеса пыли.

Люди на окраине словно окунулись в безмолвие. Ушло последнее, что разделяло немцев и бывших десантников. Совинформбюро, наверное, передаст: «В районе Сталинграда наши части продолжали отходить на восток…» Обыкновенная жизнь отодвинулась за железнодорожную станцию, впереди была ничейная земля. Неизвестность угнетала добровольцев: забыли, что ли, о них? Ни начальства, ни кухни. Хорошо было в Раменском, все вовремя: занятия, обед, отдых…

8 ЧЕГО НЕ ЗНАЛ СОЛДАТ

Что рядовому казалось странным и необъяснимым, на деле было следствием конкретных обстоятельств. Преобразование авиадесантного корпуса в стрелковую дивизию не сводилось к простому переименованию. Корпус предназначался для боевых действий в тылу у противника. Там на первый план выдвигался скоростной маневр, обеспечивающий внезапность ударов по врагу, а основной ударной силой был десантник-автоматчик. Тылов у него не существовало, все свое вооружение он нес на себе: автомат, пулемет, ротный и батальонный минометы. Обозы и тяжелое вооружение только ослабили бы маневренность авиадесантной бригады. Стрелковая дивизия предназначалась для боевых действий на фронте — против артиллерии, танков, самолетов, против хорошо обученной и дисциплинированной пехоты. Надо было оснастить бывший авиадесантный корпус тяжелым вооружением, обеспечить сложной системой тыловых вспомогательных служб, реорганизовать штабную работу, фактически заново наладить взаимодействие частей и подразделений. В итоге дивизия утрачивала подвижность авиадесантного корпуса, но приобретала способность вести позиционные бои с противником. Силу дивизии во многом определяла жизнедеятельность ее тылов, обеспечивающих передний край людьми. Чтобы перестроить авиадесантный корпус в стрелковую дивизию, требовалась не только энергичная деятельность штабов и армейских служб — необходимо было время, а его не хватало. Гитлеровские танки катились по донским степям, близился критический момент войны, и формирование дивизии совершалось на ходу, на колесах. Одна лишь переброска ее из-под Москвы к Сталинграду представляла собой сложную задачу. Легче было отправить личный состав, но непросто было поднять тылы. Передовые батальоны уже достигли конечного пункта, а тылы лишь формировались и готовились в путь. Тем временем гитлеровские части безостановочно приближались к Дону, и фронт здесь фактически был открыт. Остановить их могли только десантные батальоны, но они еще не двигались с места, потому что не было тылов, полковой артиллерии, противотанковых ружей и противотанковых гранат, недоставало боеприпасов и младших командиров.

Рядовой Крылов не знал этого. Его угнетала неизвестность и непонятное бездействие, он ждал кухню, которой все не было, хотя близился вечер. Не знал он также, что вскоре пулемет у него заберут в формирующуюся на ходу пулеметно-автоматную роту, для которой недоставало… шум вдали:

— Крылов и Ломатин — к командиру взвода!

Курочкин был возбужден и недоволен:

— Передай пулемет… вот сержанту. Получи винтовку и патроны…

— А как же… мы?

— Приказано сдать… — Курочкин досадливо махнул рукой. Теперь во взводе остались одни винтовки.

Крылов взглянул в патронташ: поблескивали новенькие обоймы с патронами. С винтовкой ему, конечно, будет полегче, но «дехтяря» все равно было жаль: с ним он будто вырастал в собственных глазах.

— А насчет обеда как? — полюбопытствовал Ломатин. — Животы подвело.

— Получите сухим пайком. Вышегор привезет.

— Вышегор?!

Вскоре добровольцы действительно увидели Вышегора, да не одного, а с кухней, которую везла низенькая лошадь. К нему повалили гурьбой.

— Здравствуйте, товарищ старшина!

— А говорили, вы в Раменское…

— Куда мне от вас… День не поели и скисли, вояки, — добродушно проворчал он. — Становись по порядку. Выдавай, Петухов!

Повар раздал сухари, колбасу и сахар, взялся за черпак:

— Подходи за чаем!

— И это все? — послышались недовольные голоса.

— Чего разгалделись, завтрак скоро! — прикрикнул Вышегор.

Он умолчал, что тылы еще не подъехали, а запасы, предназначенные на завтрак, приказано было сдать на сборный пункт отходящих из-за Дона частей — для тех усталых фронтовиков, которых добровольцы видели днем.

9 ЧАС ПРОБИЛ!

Ожидание и неизвестность кончились. Взводные колонны одна за другой выходили в степь навстречу светлому краешку темнеющего неба. Над головой уже мерцали звезды, ритм марша, равномерный, как ход маятника, убаюкивал. Крылову казалось, что он плыл в бескрайнем теплом море. Впереди плавно покачивался силуэт товарища, рядом были плечи друзей — одно тело, одна воля, один закон: ни шагу назад.

Шли без остановок всю ночь. Постепенно темнота редела, повеяло прохладой. Перед добровольцами был Дон. В свете утренней зари он напоминал Крылову Оку, уютную и свободную.

Негромкие слова команды, и взвод на самоходном пароме, нагруженном до отказа: можно опустить руку в пахнущую рыбой воду и смотреть, как бегут по ладони прозрачные теплые струи.

Толчок. Незаметно подкравшаяся дрема отлетела прочь.

— Быстрей! — Поторапливал незнакомый командир в плащ-палатке.

Батальон спешил: скоро взойдет солнце, и тогда небо станет для него опаснее земли. Взвод высыпал не берег, скрылся в прибрежных зарослях. Утреннюю тишину нарушало лишь шуршание травы под ногами идущих и ровное, быстро отдаляющееся урчание паромного мотора.

Еще несколько минут, и Дона позади уже не видно, словно его и не было. За спиной вставало солнце, красноармейцы наступали на собственные тени, которые укорачивались и укорачивались. Батальон уходил в степь. Неровная, бугристая, она поглотила людей, взяла их в безводный плен, а сверху, с выцветшего, будто присыпанного пеплом, неба палило солнце.

Степь поднимала свой край выше, становилась все пустыннее. Красноармейцы шли и шли — в одну сторону, обратного пути для них нет.

Сбоку, на коне, застыл комиссар батальона. На груди поблескивал орден Красного Знамени, лицо — сгусток мышц, красивые глаза озабочены, губы плотно сжаты. Крылов невольно подтянулся, но комиссар смотрел не на шагающий мимо взвод, а вдаль, откуда пришел батальон.

Непонятное беспокойство охватило Крылова. По сторонам и позади гудело и погромыхивало, а там, где они шли, все будто вымерло под слепящим солнцем. В степных просторах третий взвод стал совсем маленьким, и второй взвод, шагавший в пятидесяти метрах впереди, был маленьким, и четвертый взвод позади был маленьким…

Батальон достиг лесистых оврагов — наконец-то добровольцы укрылись в тени. Позади у них была бессонная ночь и пятьдесят километров пути. Марши-броски в Раменском выглядели забавой по сравнению с этим переходом.

Никто не засыпал: мешала жажда, тревожила неизвестность и смутное ощущение опасности, которая таилась где-то рядом.

— Ну как, брат, — ничего? — поинтересовался помкомвзвода Дрожжин.

— Ничего, товарищ старший сержант, терпимо.

— Где-то внизу вода. Не сходишь?

— Есть!

Крылов, Ванюшин, Клюев и Ющенко — по одному от каждого отделения — собрали взводные фляги и отправились на поиски. Едва они спустились вниз, послышался низкий гул. Летели бомбардировщики — три, пять, восемь, двенадцать, восемнадцать… Без сопровождения, по-хозяйски уверенно — туда, откуда пришел батальон. Они скрылись из вида, а гул не ослабевал: за первой партией показалась вторая, за ней — третья, четвертая. И эти отдалялись, а новые «юнкерсы» и «хейнкели» все летели, им не было конца.

Степь на востоке содрогнулась, еще раз и еще. И вот, не переставая, заработал чудовищный молот. От отдаленных всплесков странного грома даже здесь, в лесистой лощине, дрожала земля. Колебания неровными толчками пробегали по степи, словно она разжижалась, стала восприимчива к ударам, как вода.

Лощина мелела. Теперь вдали видны были мелькающие, как стрекозы, самолетные черточки и едва заметная, изломанная, будто языки серого огня, кромка пыли. Что же там происходило, на переправе?

— Как бы наши не ушли… — забеспокоился Ванюшин. Остальные поняли его беспокойство: у них только одна нить, которая не даст им затеряться в степи, — батальон. Пока он рядом, им не угрожало одиночество.

Они нашли родник, напились, набрали во фляги воды и поспешили назад. За время их отсутствия во взводе произошли перемены: противогазы и скатки шинелей были сложены в кучу. Таков был приказ — освобождались от лишней ноши.

— Держи, родной, — Ломатин протянул Крылову футлярчик чуть потолще карандаша. Женька догадался о его назначении: внутрь следовало вложить листок бумаги с фамилией и домашним адресом. Все теперь было не похоже на Раменское.

Женька повертел эту капсулу в руках. Мрачная вещица, вестница несчастья, но он как-нибудь обойдется без нее. Он бросил футлярчик в кусты.

— Если что — черкнешь в Каширу, адресок здесь… — Ломатин похлопал по часовому карману.

— Сам напишешь! — но темная вещица взволновала Женьку Крылова. Он не хотел думать о том, что стояло за ней, не хотел принимать это всерьез, но товарищи-то принимали. И Малинин написал, и Федя Бурлак, и Грачев. А Саша? Ему захотелось увидеть Сашу.

В первом взводе только что раздали сухари. Женька присел в стороне с Сашей, отстегнул флягу.

— Наши тоже ушли, — Саша выпил воду, принялся за сухарь. — Сухари-то получили?

— Нет… — Женька, наверное, никогда еще не был так голоден, как сейчас. Саша отломил половину сухаря:

— Держи.

— Нет, зачем, — наши тоже получают. — Он не знал, получают ли, но раз дали первому взводу, дадут и третьему.

Саша перестал грызть, сунул сухарь в карман.

— Переправу бомбят…

— Чего ходишь? Лучше бы передохнул.

— Ты… написал?

— Да. А ты, конечно, выбросил?

— Откуда тебе известно?

— Ты же дипломат, — рассмеялся Саша. — Ну, ступай, а то сухари прозеваешь, да и у меня живот подвело.

Женьке все-таки стало легче, оттого что повидался с Сашей, который ни в чем не изменился, хотя немцы бомбили переправу, а наши самолеты не показывались.

Третий взвод тоже получил сухари. Женька невольно удивился, как это Вышегор разыскал затерявшиеся в степи взводы. Но он и его товарищи не знали, что старшина вез и завтрак, только не довез до них, и что кухни больше не существовало…

Едва покончили с сухарями, раздалась команда:

— Приготовиться к маршу!

Теперь не было походных колонн — были две бесконечные цепочки бойцов, быстро продвигающиеся вдоль травянистой лесной дороги. Вместе с шинелями и противогазами бывшие десантники оставили на месте привала и прошлое, и настоящее. Батальон приготовился к будущему, а оно стремительно надвигалось на него. Тревоги отлетели прочь. Женька Крылов чувствовал лишь одну напряженную волю батальона, ищущего врага. Только вперед, только дальше! Не дать врагу ни одной лишней пяди земли. Встать перед ним, остановить его и — ни шагу назад!

Батальон шел на гудящий запад, а гул тоже надвигался ближе, накрывал, огибал, обволакивал колонну. Солнце уже скрывалось за деревьями, небо успокаивалось, заканчивался долгий день. Завтра вместе с новым солнцем перед бывшими десантниками взойдет будущее, он весь уже был устремлен в него.

Гул затихал, успокаивалось небо. Батальон ручьем стекался на поляну, у края которой высился на коне старший политрук Миронов. Роты сплошной массой людей надвинулись на него. Что случилось?

Комиссар поднял руку. Стало неестественно тихо, и в тишине до слуха долетел затихающий гул. Там, где догорал закат, урчали танковые моторы, непроницаемой завесой висела пыль.

— Товарищи, мы в окружении! Переправа через Дон захвачена противником, связь со штабом полка прервана!

Глухой шум пронесся по поляне и умолк. Сотни глаз смотрели на комиссара. В нем сейчас воплощалась воля, разум и честь батальона, их собственная честь. И их жизнь зависела от него так же, как и его жизнь и честь зависели от стоящих перед ним бойцов.

— Никакой паники, товарищи… десантники! До подхода наших частей станем здесь. Ни шагу назад!

Глухой шум, как порыв ветра, опять пробежал по поляне. На лицах застыла тревога: добровольцы были готовы к чему угодно, только не к э т ом у, не к окружению.

— Ну, родной, капут… — проговорил Ломатин. Его усталый тон болью отозвался в Женьке Крылове, но тут же все в нем запротестовало, хотя Ломатин сказал страшную правду. Батальон нельзя загнать в ловушку! Батальон — это сотни парней, стоящих плечом к плечу!

Комиссар опять поднял руку, и роты послушно затихли.

— Кто добровольно отыщет штаб полка?

— Я! — мгновенно отозвалось неподалеку, и Крылов не смог бы сказать, кто ответил комиссару. Кто-то справа или слева от него. Он пытался определить кто, будто сейчас это было самое главное. Товарищи расступались перед ним, он все ближе подходил к комиссару, так и не узнав, кто же сказал «я». Но комиссар смотрел на него, ждал именно его.

— Крылов? Верхом можешь?

— Да!

Комиссар соскочил с коня и передал Крылову повод:

— Знаешь, на что идешь?

— Знаю.

— Туда, — комиссар показал рукой, — запоминай дорогу, будь осторожен. Тебя ждет батальон.

Крылова обдало теплом сурового и нежного комиссарова взгляда. А за комиссаром молча стояли товарищи и ближе всех — напряженная, насторожившаяся фигура Саши, готового, казалось, перехватить у Крылова повод. И Седой стоял рядом и тоже готов был перехватить повод, но комиссар смотрел только на Крылова.

— Ну, иди…

Крылов вскочил в седло, конь рывком взял с места. С полминуты Женька слышал позади себя голоса командиров и говор товарищей. Потом конь вынес его из леса. Забирая влево, Женька поскакал вдоль опушки, а перед глазами у него все еще стояли комиссар, Саша, Седой, Грачев…

Смеркалось. Лес остался позади, конь мчался вдоль редеющих кустов. Придержав коня, Крылов пересек неглубокую лощину, наверху снова пустил его вскачь.

— Стой! — на пути выросла темная фигура, конь шарахнулся в сторону. Крылов натянул поводья, конь встал на дыбы. В тот же миг взвилась ракета — Крылов узнал разведчика Шубейко.

— Куда прешь? Немцы!

— Где штаб полка?! — крикнул Крылов, преодолевая жгучий страх и желание спрыгнуть с коня, прильнуть телом к спасительной земле.

— Крылов, прыгай! Убьют! — предупредил Шубейко.

— Где штаб?! — Крылова пригнуло к холке коня вихревой пулеметной очередью. Конь заржал, Крылов еле удержался в седле.

Ракеты, обгоняя одна другую, перегородили ему дорогу. Уходя от слепящего света, он взял в сторону. Испуг постепенно проходил. Крылов заметил впереди полосу кустов и погнал коня так быстро, как только мог. Тишина успокаивала, сулила надежду.

— Хальт! Генук![2]

Яркий свет ударил в лицо, на Крылова со страшной быстротой надвигались посеребренные ракетой танки. Длинная прерывистая нить огня ослепила его. Он почувствовал, как содрогнулся, разом обмяк комиссаров конь. Потом Крылов летел, ничего не ощущая, пока каменная земля не вжала его в себя, не ударила тяжело и беспощадно.

Ночное небо вскипало ракетными всполохами, метрах в трех от Женьки Крылова, подогнув передние ноги, лежал взмыленный конь. Из глаза у него выкатывалась большая, как орех, слеза. Все было нереально: искусственный свет, умирающий конь, неестественно веселый смех вокруг Крылова, воздух, насыщенный незнакомыми запахами, и невероятная КрБтрштапЕрэакеюся в этот мир. Но подкованный гвоздями сапог был настоящий. Женька Крылов ощутил толчок, потом взглянул на коня. Слеза стянулась в узелок и покатилась вниз, словно прощаясь с Крыловым и передавая ему последний привет от комиссара. Конь повалился на бок, а Женька Крылов закрыл глаза.