Человечность

1 ТВОЕ СЛОВО, КОМИССАР!

Комиссар батальона добровольцев старший политрук Миронов жесточайшим судом судил себя самого, а в это время на него смотрели сотни взволнованных глаз и ждали, что он им скажет, что предложит, куда их поведет, и эти доверенные и доверившиеся ему люди были его молчаливыми судьями, потому что верили в него, а он завел их в тупик.

Его честь незапятнана: батальон встал перед врагом и вскоре вступит в бой, и он, комиссар, будет в ряду бойцов. Он разделит участь батальона, выполнит приказ, не сделает ни шагу назад. Никто не упрекнет его в малодушии, не скажет, что он не исполнил свой долг. Но совесть… Она жгла ему грудь. Ничто не оправдает его перед этими людьми. Все ли он сделал, исполняя приказ? Так ли надо было выполнить приказ?

Он вел батальон ускоренным шагом, а слева и справа от него уходили в степь другие батальоны. У них был то же приказ: преградить путь врагу, врыться в землю и стоять насмерть, соединив фланги в одну сплошную линию окопов. Но где будет эта линия, никто не знал. Именно здесь начиналась беда. Не командиры батальонов выбирали рубеж для встречи врага — этот рубеж намечался в зависимости от инициативы противника. Они рассчитывали с хода создать линию обороны, несмотря на то, что враг развил наступление, которое можно было остановить лишь на выгодных, заблаговременно подготовленных для обороны позициях… Разве комиссар не знал этого? Знал… А он увел батальон в степь. Он вел его по всем правилам военной науки, выставив впереди головную походную заставу, а на флангах и с тыла — охранение. Но достаточно ли было этих мер? Батальон увяз в степи, вокруг него захлестнулась петля; утрачена связь не только со штабом полка, но и с соседними батальонами. Весь боезапас состоял из патронов и противопехотных гранат. Не было противотанковых орудий, противотанковых ружей, противотанковых гранат. Были ротные и батальонные минометы, но минометчики израсходуют свои боеприпасы за несколько минут… Кто в этом виноват? Он, комиссар. Он не имел права сделать ни шага назад, но он обязан сохранить батальон или хотя бы часть его. Он должен сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти людей. Куда он послал Крылова? К чему такая торопливость? Его совесть неспокойна, потому что он — и никто другой — завел этих парней в тупик. Теперь оставалось одно: окружить себя огненным кольцом и ждать вестей от разведки и сйртсу. Крыл себя, но он не был виноват в том, что случилось. Привыкнув брать ответственность на себя, он поступил так и сейчас. Все, что произошло, и должно было произойти так, а не иначе, и если бы рядом находился комбат, от его присутствия ничего не изменилось бы, потому что сам марш полка за Дон с самого начала обрекал батальоны на гибель. Повинны в этом были не только высокие штабы, так торопливо пославшие полк вперед. Трагически складывалась обстановка на фронте, который фактически был открыт для гитлеровских полчищ. Все заслоны были смяты артиллерией и танками, разрушены бомбардировками с воздуха, связи между не успевающими выходить из окружения частями и подразделениями не существовало, времени оглядеться не было, а бывшие десантники ждали приказа, чтобы пойти вперед, и их послали, чтобы выяснить, наконец, обстановку и выиграть время, хотя сделать все это можно было не совершая этот трагический марш. Полк был отсечен от Дона еще утром, а батальоны продолжали уходить в степь…

Старший политрук Миронов не мог знать этого и как мужественный человек сурово судил себя за то, что завел батальон в тупик. И еще он чувствовал себя в неоплатном долгу перед комбатом, который выпестовал батальон и погиб в самом начале пути. Комиссар еще не мог осмыслить эту драму, не мог позволить себе думать о ней. Сейчас он должен был думать и за себя, и за комбата. Комбат не простил бы ему, если бы он поступил иначе.-… Командиры рот и остальных подразделений — ко мне! Рассредоточить людей повзводно, — распорядился он, когда все собрались. — Если я выйду из строя, командование батальоном переходит к командиру первой роты старшему лейтенанту Босых!

— Есть!

— Если то же случится с ним — к командиру второй роты старшему лейтенанту Ботову.

— Есть.

— Если и с ним — к командиру третьей роты…

— Есть.

— Привести подразделения в порядок и снова — ко мне!

«Сколько займет батальонное кольцо? Километр, не больше. Цепочка людей с винтовками против танков, минометов и артиллерии. Но и это не все: есть еще самолеты… Бой на самоуничтожение. Как поступил бы комбат?»

Вопреки очевидному факту, комиссар не мог поверить, что комбата больше нет. Комбата нельзя было представить себе без батальона, как и батальон без него. Комбат чувствовал каждый батальонный нерв. Человек безграничного мужества и редкой отваги, кадровый военный, сколько он мог бы еще сделать! У него был острый ум, твердая и разумная воля, он умел хладнокровно рассчитывать, что так необходимо сейчас…

— Все выглядит так… — капитан Сливский склонился над картой, которую подсвечивал фонариком. Немногословный, постоянно сосредоточенный на штабной работе, он, как и комбат, до мелочей знал жизнь батальона, помнил сотни фамилий и мог в любой час доложить о состоянии подразделений. Братская симпатия к нему согрела и успокоила комиссара. Именно этот необходимый жест сделал бы начштаба в присутствии комбата, а комбат так же, как теперь комиссар, рассматривал бы линии и знаки, оставленные на карте отточенным карандашом начальника штаба. — Батальон — здесь. Противник движется так. По предварительным данным, основное направление гитлеровцев — это. Возможно, танковые клинья нацелены на первый и третий батальоны, связи с которыми нет. Во все стороны посланы разведчики лейтенанта Казеева…

Комиссар смотрел, слушал, думал. Развернуть батальонное кольцо — самое простое и самое безнадежное решение. Батальон сковал бы себя, лишился маневра. А если внутрь ворвутся танки? Вероятнее всего, так и будет. Маневренность терять нельзя. Может быть, обычная… десантная тактика? Пройти в стыки и…

— Так что же, Федотыч?

— У нас только ночь…

Они опять подумали о комбате. Им очень не хватало его.

— Значит, ночь?

— Да, комиссар. Комбат, наверное, поступил бы так.

Значит, ночная атака батальоном, а потому уж все остальное: кольцо, линии, оборона. Майор Грунин поступил бы именно так. Другого выхода не было. Или подставить людей под танковый таран, или внезапно напасть самим, — второе, только второе! Тактика десантников. Они остаются десантниками!

— Набросай приказ.

— Пока в общих чертах: подождем Казеева и… Крылова.

Теперь, когда комиссар принял решение, он больше не казнил себя за то, что случилось, и не ощущал расслабляющей боли за людей. Перед ним снова был батальон, вставший на пути у врага. Через несколько часов батальон пойдет в атаку. Какая разница, где уничтожать врага, — в окружении или в жестокой обороне на переднем крае! Батальону перекрыты пути, но и батальон перекроет дорогу гитлеровцам!

— Командиры собрались, — сказал Сливский.

— Политруков и помполитов — тоже сюда!

Энергичный пульс заработавшего штаба сразу ощутился во всех подразделениях.

К часу ночи возвратились разведчики. Шубейко доложил комиссару о встрече с Крыловым и о стрельбе в той стороне, куда ускакал Крылов.

— Как думаешь, Шубейко, он прошел?

— Вряд ли, товарищ комиссар…

Красноармеец Крылов отныне будет на совести у комиссара, на особом счету. Но комиссар больше не позволил себе думать о парне, ускакавшем в ночь. Об этом потом.

— Пора, — проговорил начальник штаба, и его слово прозвучало как сигнал к выступлению.

2 СОТНИ ПАРНЕЙ

Батальон тихо снялся с места и обошел передовые части врага. Второй роте, усиленной станковыми пулеметами, комиссар приказал окопаться и удерживать противника в случае, если он зайдет батальону в тыл.

Саша Лагин выбросил последнюю лопату земли, разровнял площадку, установил пулемет, сел, опустив ноги в черный проем окопа. Глухая ночь стерла границы между небом и землей. Тишина нарушалась лишь приглушенными голосами товарищей и далекой ленивой перестрелкой.

Саша свернул цигарку, закурил. Одна мысль преследовала его: Женька… Нетерпеливый, горячий Женька. Он опередил и его, и Седого, и еще кого-то и исчез.

— В третий взвод сбегаю, — сказал Саша вставая.

— Давай, — отозвался второй номер.

Степь бугрилась, и наверху, где пролегала дорога, окопы совсем обмелели. Расположившиеся здесь красноармейцы второго взвода яростно ударяли лопатками в землю, твердую, как камень. Не лучше было и у третьего взвода.

— Ребята, Крылов вернулся?

— Нет, родной. У вас — так же? — из-под лопатки у Ломатина вылетали искры. «Плохо дело…» — Саша хотел повернуть назад, но услышал голос Курочкина и прошел дальше.

— Товарищ младший лейтенант, о Крылове ничего не известно?

— Лагин? Нет, ничего. Как у вас земля?

— У нас кусты, нормальная. А у вас и дальше так?

— И дальше…

Саша повернул назад. В воздухе чуть-чуть посветлело, темнота разжижалась. Степь впереди дрогнула, сотни гранатных разрывов прогнали тишину. Батальон пошел в атаку. Нервно взлетали ракеты, огненные трассы сплелись в частую сеть. Вторая рота затихла, услышав в ночной пустыне голоса товарищей.

— Р-р-аа!..

Там, где атаковал батальон, множество дымных костров потянулось в темно-серое небо.

— Командиры взводов — к командиру роты! — понеслось по цепи.

Мимо торопливо прошли политрук Добрынин и помполита Писецкий.

Оба были возбуждены и поглядывали на костры, отмечавшие путь батальона.

Через несколько минут рота покинула рубеж и поспешила за адъютантом комиссара туда, где снова всколыхнулась степь и гранатные хлопки слились в глухую дробь.

Батальон шел вперед, не сделав ни шагу назад, и вторая рота вливалась в этот гром, а он раздвигался в стороны, захватывал ночной горизонт. Новые желто-черные костры устремились в бледное предутреннее небо, на фоне дымного пламени мелькали человеческие фигуры.

Роту встретил начальник штаба.

— Туда, на фланг!

Ботов развернул взводы:

— Гранаты к бою! Вперед!

Из леса одна за другой выруливали тяжелые машины, с них гроздьями сыпались солдаты, но вторая рота была уже рядом:

— Ура-а!..

Гитлеровцы увязли в гранатных разрывах, вторая рота сквозь дым прорвалась к машинам, разрывы передвинулись дальше, а у машин все смешалось, и потом, когда Саша Лагин заметил, что гитлеровцев больше не было и что он стоял возле перевернутого вверх колесами мотоцикла, его охватила жажда. Рядом с ним тяжело дыша, стоял Бурлак. Как они оказались вместе, никто из них не помнил.

Пошатываясь, подошел второй номер, протянул Саше снаряженный диск. Саша снял свой, пустой, и заменил его новым. Потом он видел, как Федя Бурлак пил из фляги и как по распахнутой груди у него текла струйка воды. Саша тоже пил захлебываясь, разливая воду.

— Сюда! — хрипло позвал лейтенант Королев.

Рота, увешанная оружием, тяжело зашагала вдоль опушки леса. Воздух был пропитан сладковатой пороховой гарью, а за деревьями кровенел восток.

Близился день. Батальон окапывался на опушке леса, пересекал поле, огибал овраг. В движениях бывших десантников не было суетливости. Здесь им предстояло принять бой, а они уже не были новичками.

Комиссар больше не тревожился за честь батальона: что бы ни случилось впредь, батальон останется боевой единицей Красной Армии, потому что свое назначение он оправдал. Множество гитлеровцев и их машин уже не дойдут до Дона, тысячи мин и снарядов не обрушатся на советских людей. Августовской ночью оккупантам не помогло их превосходство в танках, артиллерии и авиации, они не устояли против штыковой атаки десантников, которые еще вчера не знали своей подлинной силы,

К рнIРджр ^Iрвял0шиод, небо… — быть раненным: это преждевременный конец. Раненых перевязывали и укрывали в овраге, а больше им ничем нельзя было помочь. Смотреть на них было тяжелее, чем на убитых. Комиссар обошел всех и в каждом взгляде читал мольбу о помощи и молчаливое прощание. Он тоже не мог помочь им.

Из-за деревьев выглянуло пыльное солнце. Бойцы спали, часовые тяжело боролись со сном.

— Отдохни, комиссар, потом я, — предложил капитан Сливский.

— Наоборот: сначала ты.

— Хорошо. Полчаса. Нет, четверть часа.

— Я разбужу…

Через полчаса Сливского разбудила первая мина. Вслед за ней на позициях батальона выросли темные взбросы земли. Разрывы учащались, пыль и дым окутывали опушку леса, поле и овраг, а в небе будто прорвалась незримая оболочка, и сквозь воздушные бреши ринулась вниз гудящая, ревущая черная саранча. Земля раскалывалась от таранных ударов, но батальон выдержал этот натиск и снова атаковал и отбросил гитлеровцев. Когда же наступило затишье, по цепочке оставшихся в живых передали команду:

— Старший лейтенант Ботов — к начальнику штаба!

Капитана Сливского вынесли с поля, положили под деревом.

— Твоя очередь, Ботов. Выводи людей. Да, приказ. Батальон выполнил свою задачу…

Комиссара и начальника штаба похоронили рядом на опушке леса, но всех похоронить не было ни времени, ни сил. Новый комбат повел бойцов в глубь оврага. Там он дал им передышку — они тотчас повалились на землю. Они не обращали внимания на шум моторов, доносившийся из степи, и на «мессершмиттов», круживших над зарослями.

Саша Лагин отдался ощущению покоя. То, что он пережил, казалось теперь невероятным, невозможным еще раз, и он невольно вздрогнул, когда властный голос нарушил тишину:

— Санитары — ко мне!

Саша взглянул в сторону человека, потребовавшего к себе санитаров, и узнал старшину-санинструктора, который в Раменском выглядел тихим и мягким.

— Если на поле боя останется хоть один раненый, санитары будут расстреляны! — отчеканил тот же голос.

Несколько человек тяжело поднялись и, устало ступая, скрылись в кустах. Назад вернулись только двое. Они принесли тяжелораненого. Глаза у парня были широко открыты, в лице ни кровинки, кость ноги от щиколотки до колена обнажена и белела среди разорванных осколком мышц. Санитар влил ему в рот воды, раненый молча заплакал. Исполняя свой долг, санитары вынесли человека с поля боя, но больше ничем не могли ему помочь. Остальные санитары и санинструктор назад не вернулись. Тяжелораненый вскоре умер.

Батальонная колонна начала обратный путь — из вражеского окружения. Взводов больше не существовало, а от первой роты осталось всего восемь бойцов и один сержант.

Впереди, рядом с Ботовым, шли Лагин и Седой. Никто из них не знал, что и другими путями шли к Дону их товарищи.

3 В ОКРУЖЕНИИ УМИРАЮТ ПО-РАЗНОМУ

Окружение. Кто побывал в нем, тому не забыть его изнурительной тяжести. Оно давило на волю человека, истощало его силы и нервы. В окружении распадались привычные армейские связи, стирались границы частей и подразделений, и если не оказывалось твердого человека, способного на ходу организовать людей и упорно вести их к цели, то наступала стихийность, подвластная отчаянию и малодушию. Находясь под постоянной угрозой смерти и плена, мучимый голодом, усталостью и жаждой, окруженец или выдерживал испытание, или ломался как личность.

Достаточно было ему дрогнуть, и страх за собственную жизнь выбивал его из числа бойцов: плен для него тоже означал смерть — смерть личности…

Гитлеровцы не раз прочесывали заросли — лесистые овраги сокрыли в себе немало тайн. Уцелевшие продолжали путь, присоединялись к другим командирам, теряли их, находили снова или встречались с новыми людьми. Таких сорок-пятьдесят человек не отставали от незнакомого пехотного капитана. А теперь и ему самому идти некуда: автоматчики вокруг, пулеметные диски пусты, на винтовку — по нескольку патронов…

Капитан взглянул на своих людей, которым ничем уже не мог помочь, поднял пистолет. Мгновенье боли, и потом не будет ничего — ни жары, ни жажды, ни усталости. А жаль: впереди могла быть целая жизнь. Но он больше не мог, он устал и честно признается в этом…

Сухо щелкнул выстрел — отряд перестал существовать. Кто-то бессмысленно перебегал с места на место, кто-то пополз в кусты…

В этот момент жесткий голос стеганул растерявшихся людей:

— Слушай мою команду! Приготовиться к прорыву!

Человек, который вывел их из оцепенения, не считал все конченным. Они знали, как много надо сил, чтобы в таких вот обстоятельствах произнести именно эти слова. По тому, как он крикнул и победил их страх, когда они уже не думали о сопротивлении, они признали его командиром. Они поднялись и бросились за ним вперед.

Этим человеком был старшина Вышегор. Он повел бойцов, прорвавшихся сквозь цепь гитлеровцев, дальше и к вечеру наткнулся на свой батальон.

Через Дон Вышегор переправился, как только закончили перевозить личный состав батальона. Было уже утро, от бомбовых ударов фонтанами взлетала вода и оба берега ходили ходуном. Ошалевшая от страха лошадь едва не опрокинула кухню. Вышегор выехал на тропу, оставленную батальоном, и увидел группу командиров. Среди них был комбат со своим адъютантом. Перед тем как ускакать вперед, он показал Вышегору на карте направление батальонного марша.

Тропа тянулась вверх. Вышегор ехал не спеша, экономя силы лошади. Оба котла были полны: он все-таки сумел раздобыть продукты и приготовить завтрак. Когда кухня была уже за бугром поля, прогремели орудия: выстрелы и разрывы почти слились — так бьют танковые пушки. Обеспокоенный, он огляделся: в полукилометре от него урчал немецкий танк. Вышегор не поверил глазам: здесь недавно прошел батальон, здесь только что проскакал комбат!

Потом он заметил впереди убитых лошадей. Крикнув повару, чтобы тот укрыл кухню в кустах, Вышегор поспешил дальше. Рядом с лошадьми лежали комбат и адъютант. Из оцепенения старшину вывел орудийный выстрел. Снаряд разорвался перед кухней, второй снаряд угодил в котел.

Потом разрывы переметнулись на бугор, где показались другие кухни и повозки. Вышегор вернулся назад. Повар и ездовой были убиты. Старшина подобрал отброшенные взрывом сухари и скрылся в лощине.

Догнав батальон, он сообщил комиссару о смерти комбата и передал ему документы убитых. Затем взял с собой несколько красноармейцев и отправился разыскивать полковые тылы. Возвратился он ни с чем, и батальона на месте уже не было. Лишь через сутки он пробился к своим.

С наступлением темноты старший лейтенант Ботов прямиком повел батальон к Дону. Ботов был впереди, Вышегор замыкал колонну. Ночь безмолвствовала, и, казалось, в ней не было никого, кроме двух сотен бойцов, выходящих из окружения. Под ногами шелестела трава, высушенная августовским солнцем, изредка ветки кустарника царапали по каскам. Ничто не предвещало беды. И вдруг тишину вспороло:

— Хальт! Генук!

Взвилась ракета, стерла темноту, кинжалы огненных пуль пронзили замершую на миг колонну.

Саша Лагин успел заметить, как покатилась чья-то каска, потом кто-то метнулся ему в ноги, Саша упал, и что-то тяжело ударило его по голове. Вспыхнули радужные брызги и погасли во мраке. Саша ничего больше не чувствовал.

А когда в темноте поплыли бледные круги и вместе с ними родилась боль, Саша понял, что жив. Он попытался встать — это удалось ему. Новая волна мрака хлынула на него, но медленно откатилась назад. Стоя, пошатываясь, он огляделся. Мерцали звезды, беспорядочно проносились трассирующие пули, глухо, будто в землю, бил пулемет. Саша ощупал голову, почувствовал кровь.

Когда переходили через дорогу, пуля чиркнула ему по голове — каски у него уже тогда не было, — на мгновенье потемнело в глазах, но тут же отпустило. А теперь опять ударило в то же место…

У ног темнели труп и станок «максима» — вот что ударило по голове! Саша потрогал рукой пулеметное колесо, подумал: «Всему бывает конец, даже батальону. И Женька Крылов где-то вот так же. Люди уходят внезапно…»

Саша побрел вдоль цепочки неподвижных тел. Неужели больше никого? Одному скверно, хуже некуда… Один из лежащих пошевелился.

— Ранен, друг? Малинин? Ты ранен?

— Н-нет…

Малинин не участвовал в батальонных атаках, он был с Вышегором и вместе с ним, не отставая ни на шаг, блуждал, пока они не пристали к батальону. Грачев тогда был жив. Он погиб позже, у дороги. Степь бугрилась, и Ботов повел людей вверх короткими передышками. Так приблизились вплотную, а у дороги залегли, прижатые к земле огнем из бронетранспортера. Он остановился перед цепью и сек без промаха. Ботов крикнул, чтобы приготовили гранаты. Вперед поползли Грачев и Седой. Грачев успел бросить гранату и тут же, дернувшись, замер лицом вниз. Перебегая, Саша оторвал растерявшегося Малинина от земли и в этот момент сам качнулся от тяжелого удара…

Малинин напоминал Саше Женьку Крылова — не характером, а внешне. Характер у Женьки был особый, один Саша знал, что Женька мог выкинуть. В нем всего было полно: задора и юмора, робости и дерзости. Проще сказать, чего у него не было. А у Малинина, пожалуй, больше всего было мягкости и робости.

— Немцы… — прошептал Малинин.

Саша тоже услышал топот и позвякивание. Оба поспешили к зарослям. Саша раздвинул ветви, не удержался, покатился в овраг. Рядом шелестела трава под телом Малинина.

Внизу Саша несколько минут тяжело дышал в прохладную землю. Так бы и лежать — не двигаясь: темень, трава и слабее боль в голове.

— Саша, дальше надо…

— Пошли.

Они услышали шелест листьев и приглушенные голоса.

— Чего ждете?

Фигуры надвинулись на Лагина.

— Куда идти — знаешь?

— Не больше твоего. Утро скоро.

Саша выругался — не то на боль в голове, не то просто так. Был батальон, а теперь вот кучка людей, которые не знают, что делать.

— Тс-с… — Кто-то шумно приближался, раздвигая ветви.

— Есть тут кто?

Над оврагом взметнулась ракета, оставляя на земле четкие движущиеся силуэты листьев. Свет выхватил из темноты кустистые брови, складку на переносице, небритые щеки. Старшина Вышегор!

— Пулеметчики есть?

— Есть.

— Где твой пулемет? — голос вонзился в Лагина.

— Разбило.

— Там «максим» и коробки с лентами. Ступай. И еще ты и ты. Остальным — ни с места. Один, два, три… восемь, девять — первое отделение. Командир… Фамилия? Красноармеец Прошин. Второе отделение — командир… красноармеец Филатов. Третье отделение — командир… красноармеец Жомов. За невыполнение приказов и бегство с поля боя — расстрел на месте. Отделению Прошина разведать выход из оврага в этом направлении, второе отделение здесь, третьему прикрыть пулеметчиков.

ВыполВвнийув на плечо немецкий пулемет, Вышегор поднялся вслед за Прошиным, наверху огляделся. Ночь кончилась, но утро еще подремывало — был тот предрассветный час, когда природа будто не решается стряхнуть с себя сон. За полем серела полоска леса. Красноармейцы Прошина осторожно продвигались вдоль оврага. «Не повезло им… — подумал Вышегор. — А кому везет на войне? Только тем, кто не воюет. И все-таки могло быть по-другому, не так: маршевой колонной прямо в окружение…»

Ночью старшина Вышегор шел замыкающим. Красноармеец впереди него беспокойно озирался по сторонам, хотя ничего нельзя было увидеть. Вышегор понимал парня: колонна двигалась шумно и неровно, а потом и вовсе стала. Люди восприняли остановку как привал и тотчас повалились на землю. Вышегор пошел вперед и вскоре столкнулся с Ботовым.

— Что случилось?

— Своих встретили. Надо догонять — колонна разорвалась…

Они вдвоем принялись будить спящих. Люди вскакивали, торопливо устремлялись дальше.

Вышегор видел, как дрогнула колонна, как беспорядочно подалась к кустам, выхваченным из ночи светом ракет. Возможно, в другое время люди повели бы себя иначе, но они доверились темноте, и пулеметные очереди захватили их врасплох. Лишь одна фигура выделилась из всех, метнулась на пулеметный огонь.

Едва погасла ракета, Вышегор бросился вперед: он был уверен, что колонну обстрелял ночной дозор. Ракета вспыхнула снова — пулеметчик менял ленту. Недалеко от него камнем упал красноармеец, полоснув автоматной очередью. Вышегор преодолел оставшиеся метры и с размаха опустил приклад ниже каски. Красноармеец был тут же.

— Седой? Ракетницу!..

Они услышали топот и голоса, развернули в их сторону пулемет. Седой переставил коробку, поправил ленту.

Там, куда направилась голова колонны, вспыхнуло небо, частая сеть пулеметных трасс повисла над степью. «Тоже не прошли… Ну, Седой, свети…»

Перед ними заколыхались грузные фигуры солдат. Вышегор прошил их длинными жесткими очередями. Теперь квиты, можно уходить.

Около убитых бойцов они перевели дух. Чуть в стороне лежал старший лейтенант Ботов, один из самых дорогих Вышегору людей и последний командир второго десантного батальона. Вышегор пережил первого и последнего, и оба они были для него больше, чем командиры.

С чем сравнить эти минуты, когда каждое мгновенье уносит кого-нибудь из близких, каждое отпечатывается в памяти, а собственная жизнь, тоже готовая оборваться в любой миг, вмещает в себя все ушедшие жизни, все, что было связано с ними, — дороги, надежды, воспоминания, мысли?… Вышегор не уехал в Раменское, остался здесь, и они остались. У них даже не будет могил, и никто не узнает, где и как они пали. А пали оба одинаково честно, как жили. Их долго будут ждать — одного в Ленинграде, другого — в Омске. Они немало успели сделать, но не успели сделать больше: одному было тридцать пять, другому двадцать семь. А красноармейцам, которые тоже остались здесь, было всего восемнадцать-девятнадцать. Они еще ничего не успели…

Вышегор повернул к зарослям. Он не сомневался, что найдет там людей. Дальше их поведет он.

— Старшина, пулеметчики вернулись, — сообщил Седой.

— Всех сюда.

Подтянулись оба отделения. Последним с пулеметным стволом на плече шел Лагин. Он тяжело дышал: эти несколько минут потребовали от него всех сил.

Непросто возвращаться туда, где мертвые и неизвестность. Саша Лагин невольно вспомнил старшину-санинструктора и санитаров, отправившихся на поле боя за ранеными и не вернувшихся назад. Теперь та же участь грозила ему. Преодолевая слабость, он поднялся наверх, в голове у него тупо пульсировала боль.

— Светает… — проговорил идущий за ним боец. По голосу Саша узнал Ляликова.

Нельзя было терять ни минуты. До того места оказалось не так уже близко. На полпути Саша перевел дух.

— Немцы… — предупредил Малинин. Он был третьим.

Собравшись с силами, Саша бросился вперед, и, когда он плюхнулся на землю рядом с пулеметным стволом, он подумал, что уже не сможет встать на ноги.

— Станок!.. И ленты!.. — только теперь Саша заметил, что Малинина с ними не было.

Путь назад был так же долог и труден. Уже достигнув зарослей, Саша решил, что судьба покровительствовала ему. Рядом устало дышал Ляликов. Эти пять минут сблизили их больше, чем пять минувших месяцев.

— О Крылове что-нибудь знаешь?

— Нет.

Малинин был с красноармейцами Жомова.

— Бери, — Саша показал на пулеметные коробки.

Начали спуск вниз.

4 ДНЕМ БЫЛ ВЗВОД

Занимался серый рассвет. Из-за горизонта, еще невидимое, спешило солнце. Вышегор в последний раз оглядел полоску степи и пошел вперед, за ним вытягивалась цепочка настороженных людей. На опушке он пересчитал их: двадцать девять человек. Последними шли пулеметчики. Лицо у Лагина было бледное, на затылке сгустилась кровь.

— Наклонись-ка, — Вышегор смочил бинт спиртом из фляги, протер рану, потом перевязал ее.

— На «максиме» не работал.

— Поработаешь…

В лесу было прохладно и тихо. После нервного напряжения наступила разрядка: шли вяло, убаюкиваемые тишиной. Сквозь полудрему Саша улавливал шелест листвы и беспокойный птичий писк. «Тоже опасаются…» — подумал, борясь с наплывающей на него тошнотой.

Показалась противоположная опушка, за ней светлело поле переспелой ржи. Вдоль опушки неторопливо полз мотоцикл — виднелась лишь каска, напоминающая большого неуклюжего жука. Мотоцикл удалялся, оставив позади себя терпкий запах отработанного эрзац-бензина.

День вставал хмурый — из-за облаков едва проглядывало солнце. Глухо шумел лес, уныло раскачивались сморщенные колосья, тревожно перекликались птицы. С опушки далеко была видна неровная степь. Пригодные участки засеяны рожью, солдатские сапоги и гусеницы танков оставили в ней множество следов, образовали дороги и тропинки, а то и мяли все вдоль и поперек.

Путь преградила линия связи — пять шнуров, от тонкого красного до толстого черного. Красноармейцы осторожно переступали через них, машинально ускоряли шаг.

В лощине Вышегор остановил передних, подождал, пока подтянутся остальные.

— Четверо с ножами — ко мне!

Вышли Прошин, Седой, Лагин и Ляликов, за ними, без кровинки в лице, шагнул Малинин.

— Я утром не мог… испугался…

— Лагин и Ляликов — к пулемету! Еще один!

Малинин в растерянности стоял на месте. Видно было, что уже раскаивался в своем поступке.

Вышел голубоглазый паренек, шмыгнул носом:

— Я, товарищ старшина, Шуриков. Нож у меня есть.

Вышегор поморщился: один другого стоил. Но у мальчишки был ясный, понимающий взгляд, и старшина почувствовал доверие к пареньку.

— Вырежем метров по пятьдесят. Вы слева, а вы справа. Концы оттянуть к лесу, вырезки принести сюда: спрячем. Ясно?

— Ясно, товарищ старшина, — ответил за всех Шуриков.

— Возьми мой, — Саша протянул Малинину нож.

Пятеро ушли назад в поле. Потянулись минуты тревожного ожидания.

От земли, покрытой жесткой травой, веяло сухостью. За ночь степь не посвежела, а теперь она затаилась, полная тягостных предчувствий. Саша беспокойно лежал у пулемета: болела голова, во рту пересохло, на теле выступила соль. Рядом ворочался Ляликов. В небе над ними кружил ястреб, за лесом гудели машины, в кустах стрекотала сорока. Наконец, группа возвратилась.

— На, Саш… — Малинин отдал нож.

Глаза у Лагина потеплели, и Малинин увидел, что прощение получено. У него отлегло от сердца: Лагин, оказывается, как Грачев…

Неподалеку затрещал мотоцикл. Вышегор, Седой и Прошин опять скрылись во ржи. Потом протрещало несколько очередей, и все трое вернулись назад. Теперь и у Седого был немецкий пулемет.

Взвод быстро уходил вниз по лощине. Она углублялась, суживалась в овраг.

Глухие многокилометровые зеленые балки… Природа будто возмещала безжизненную окаменелость степных пустынь этим буйством трав, кустарников и деревьев. Идущий впереди исчезал в зелени, словно проваливался сквозь землю.

— Товарищ старшина, свои! — предупредил сверху дозорный. Навстречу уже выходили двое мужчин средних лет и рыжеватый парень лет двадцати. Все без касок, в видавших виды гимнастерках.

— Наконец-то свои! — улыбнулся красноармеец с давно небритым, цыганским лицом. Другой, высокий и худощавый, молча приглядывался к Вышегору.

— Кто такие?

— Бронебойщики, — ответил худощавый. — Закурить нет? За деревом лежало противотанковое ружье.

Все трое свернули по цигарке, забыли о Вышегоре.

— Откуда идете?

— От Ростова, а вообще — издалека…

— Патроны к ружью есть?

— Девять.

Открытым спокойным взглядом худощавый с первых минут вызывал симпатию к себе.

— Зовут — как?

— Карпов, Семен. А это Цыганов и Лобов.

— Нет ли тут где воды?

— Болотце — там. Взвод поспешил дальше.

— Привал десять минут!

От болотца ушли, отяжелев от выпитой воды. Овраг постепенно ширился и мелел. Перед развилкой Вышегор остановил взвод и послал отделение Филатова осмотреть выходы из оврагов. С завистью взглянув на товарищей, разведчики устало зашагали дальше.

Небо опять было безоблачное и жаркое, солнце нещадно обжигало степь, а здесь, в овраге, в тени деревьев, повисли густые испарения земли, кустарников и трав. Среди этого буйства зелени затерялась бы и сотня людей.

Глядя на усталых парней, Вышегор вспомнил подмосковный лес, ряды брезентовых палаток. Еще неделю тому назад эти ребята стояли там в строю — взвод к взводу, рота к роте — ровные, точно вымеренные четырехугольники, сто сорок четыре человека в роте, а теперь остались единицы…

Из множества лиц, окружавших его в Раменском, выделилось одно: долговязый Никиткин из второго взвода. Своей ребяческой задиристостью он напоминал петушка. «Вот так, Никиткин, все на деле-то, — подумал с горечью. — А сколько их еще останется здесь — Никиткиных и Лагиных…»

— Протереть оружие и патроны! Жомов — караульных! — приказал он, отсекая от себя невеселые мысли.

— Погоди, старшой, мы спали, покараулим, пусть ребята отдохнут, — возразил Цыган, доставая из вещмешка хлеб и сахар. — В полуторке по дороге нашли. Махорки только не было. Леха, давай что у тебя.

Количество продуктов удвоилось. Семен Карпов добавил к ним, кроме хлеба и сахара, банку американской свиной тушенки.

Чувство признательности к Цыгану побуждало Вышегора сказать какие-нибудь теплые слова, но он промолчал: здесь каждый давал людям, что мог, что нес в себе, а если не давал, значит, и ничего не имел.

Ожидая возвращения разведчиков, Вышегор поднялся к Цыгану. Свернули по цигарке.

— А где Лобов?

Цыган тихо свистнул — из-за кустов вынырнул Лобов. В быстром цепком взгляде молчаливый вопрос.

— Как у тебя там?

— А ничего. Закурить бы…

Вышегор достал кисет — махорки оставалось немного. Лобов закурил, улыбнулся и бесшумно исчез в зарослях.

— Быстер, — прогудел Цыган, — кадровый… Спать вот только любит — прикладом не подымешь… Откуда сам, старшой?

— Московский.

— А работал?

— Профессия у меня не частая: карты делал, штабные. На них каждый овраг обозначен. Теперь бы такую…

— Сапожник всегда без сапог. Я вот плотничал, домов настроил на батальон, а жил как бродяга. Сперва все было, как у людей, — дом и семья. Сын в половодье утонул, баба умерла. Одному тошно стало — запил, бросил все и ушел с бригадой. Где строил, там и жил… Никак ребята идут.

Возвратилась одна группа. Вторая задерживалась, но, наконец, появилась и она. Филатов шел последним.

— Мы, товарищ старшина, — ответил за Филатова Шуриков, — наших полковых разведчиков встретили, с лейтенантом.

— Далеко?

— Километр, наверное, будет.

— Что делают?

— Да ничего, ночи ждут. А дальше мы не пошли: лейтенант там все разведал.

— Почему задержались?

— Филатов не хотел… — замялся Шуриков. — С лейтенантом, говорит, лучше… Лейтенант его не взял, а мне велел доложить…

На вид Шурикову и восемнадцати не дашь: круглое лицо усеяно веснушками, над губой и на подбородке пушок.

— Ты из какой роты?

— Из первой, товарищ старшина, у старшего лейтенанта Босых. Убили, говорят, его.

— Будешь командиром второго отделения.

— А Филатов?..

— Придем к своим — под суд…

Филатов стоял, опустив голову и нервно перебирая пальцами.

— На, поешь… — Шуриков протянул ему порцию хлеба, сахара и тушенки.

Филатов всхлипнул, закрыл лицо руками. Вышегор где-то уже видел эти руки. Кажется, он шел в штаб, а Филатов стоял дневальным у палаток первой роты и так же вот перебирал пальцами. Руки бывают красноречивее слов. Парень и тогда не был уверен в себе, а здесь и постарше его люди нередко теряли над собой контроль.

— Шуриков, принять отделение!

— Есть, товарищ старшина.

— А ты — со мной, не отходить ни на шаг!

Губы у Филатова слабо дрогнули.

— Бери, ешь, — повторил Шуриков.

Вышегор прошел по лагерю. Бойцы спали — сна им не хватало больше, чем пищи. Старшина опустился на траву, лег. «Спать…» — мелькнула последняя мысль.

Потом он почувствовал во всем теле свинцовую тяжесть. Он собрался с силами и сбросил ее — стало наполовину легче. Он еще напрягся и — открыл глаза: Семен Карпов тряс его за плечо. Часы показывали за полдень.

— Машины разгуделись, Федорыч, посмотреть бы надо.

Вышегор кивнул соглашаясь. Сон все-таки освежил его.

— Поднимай людей.

— Насчет табачку — как, старшина? — спросил Лобов.

Вышегор высыпал последнюю махорку:

— Пойдешь со мной. Дай курнуть. Смотри тут, Семен.

Они поднялись вверх по склону.

— Ну, не отставай.

С бугра поля они оглядели степь. Километрах в четырех от них светлели окраинные хуторские хаты. Полоска серой дороги скрывалась в низине, у горизонта снова выползала в степь. Там беззвучной игрушкой полз мотоцикл.

— Батарея…

Приглядевшись, Вышегор различил в кустарнике замаскированные орудия. Нужен был острый взгляд Лобова, чтобы заметить их. А вот и машины — одна, две… пять.

Лобов первый увидел красноармейцев. Они бежали к оврагу. Грузовики скрылись из вида и неожиданно выросли совсем близко — не далее километра отсюда. Два остановились, озлобленно затрещал пулемет. Передние продолжали двигаться параллельно оврагу, потом головной развернулся, тяжело взревел мотор.

Машины шли сюда.

— Быстро назад…

Еще на бегу Вышегор скомандовал:

— К бою!..

Красноармейцы торопливо залегли в цепь. Справа Лагин и Ляликов неловко устанавливали «максим». Он плохо держался на склоне, и они наскоро отрывали площадку для колес.

Грузовики урча стали метрах в двухстах от оврага. Солдаты прыгали на землю, поправляли на груди автоматы, повзводно выходили вперед.

Три колонны вытягивались к оврагу.

— Без команды не стрелять! Лагин, по правой, только по правой! — предупредил Вышегор и побежал на другой фланг, к Седому. — По левой, бей только по левой!..

Потом, тяжело дыша, лег в середине цепи.

Немцы шли свободно. В непринужденности их поз сказывался опыт людей, делающих привычную работу. Автоматы и пулеметы придавали им устрашающий вид. Вышегор опасался, что бойцы не выдержат напряжения — у него самого силы были на пределе.

— Передать по цепи: каждому уничтожить двух фашистов!..

Из-за бугра поля вынырнул легковой автомобиль. Откинулась дверца, выросла офицерская фигура, раздался властный окрик. Солдаты вздрогнули, будто по ним пробежал ток, ускорили шаг. Сто пятьдесят метров, сто двадцать, сто…

— Семен, офицера возьми… — прохрипел Вышегор.

Топот и позвякивание накатывались на овраг.

— Огонь!..

Ряды солдат сплющились. Скученность погубила их в течение нескольких минут.

— Прекратить огонь!

Стало тихо. В тишине стонал раненый и потрескивал охваченный пламенем грузовик.

— Прошин и Лобов — за мной, остальные на месте! — Вышегор выбежал в поле, поднял автомат, оглянулся — взгляд выхватил рыжеватую, без пилотки, голову Алексея Лобова. Рядом с ним бежали еще двое.

Из оврага напряженно следили за товарищами. Все четверо вооружились автоматами и, не задерживаясь, устремились к машинам. Протрещало несколько коротких очередей, потом один грузовик покатился к оврагу, около него заскрипел тормозами. Все увидели: Прошин в кузове поддерживал… политрука Добрынина! Тот неуверенно ступил на землю.

— Расходись! — Вышегор отпустил тормоз, выпрыгнул из кабины. Грузовик, подминая под себя кусты, скатился вниз и, ударившись радиатором в ствол дерева, со скрежетом замер. — Филатов, ты был третьим?

— Я, товарищ старшина…

— Быстро в кузов!

Красноармейцы сбрасывали вниз ящики, вскрывали их, горстями сыпали в карманы и вещевые мешки блестящие автоматные патроны.

В стороне хутора участилась стрельба.

— Шуриков, выдвигайся по оврагу, там наши!

Отделение Шурикова скрылось в кустах.

— Спасибо, Федорович… — лицо у Добрынина было в кровоподтеках, во рту недоставало зубов.

— Подкрепись, политрук, — Цыган вскрыл банку консервов.

Добрынин выпил флягу воды, начал есть, болезненно морщась.

— У хутора какой-то крупный командир. Они хотели окружить, взять живым…

Бывший учитель Добрынин смотрел на знакомых и не знакомых ему парней и, казалось, не верил, что все это происходило наяву. То, что он переживал, нельзя было выразить словами, но все и так понимали: здесь не только спасен человек — он родился вновь.

На лоб поля выскочил мотоцикл — Седой пулеметной очередью остановил его. Из кучи тел поднялся раненый, заковылял прочь. Ему позволили уйти.

В овраге кипела работа.

5 ДАЛЬШЕ ПОШЛА РОТА

Полковой комиссар Храпов с группой бойцов и командиров пробивался к Дону.

Двое суток тому назад он переправлял на правый берег стрелковую дивизию, которая, совершив тридцатикилометровый марш от железной дороги, подходила к реке. Фронт за Доном был открыт, и бывшие десантные батальоны спешили преградить путь врагу. К утру переправились два полка и, не задерживаясь, ушли в степь. Храпов последовал за ними и вскоре наткнулся на гитлеровцев. Он повернул назад, но пути к Дону тоже были перекрыты. Каждый шаг теперь стоил потерь.

Немцы обнаружили группу Храпова. Он поспешил укрыть людей в ближайшем овраге. Сорок человек уже теряли надежду на жизнь, но тут произошло неожиданное: из оврага внезапно и дружно по немцам ударили пулеметы. Огонь был уничтожающим! Лишь немногие спаслись бегством. Стрельба прекратилась, как и началась, — сразу, в поле тотчас выскочили несколько красноармейцев. Они добежали до машин, потом один грузовик двинулся к оврагу, на ходу подобрав смельчаков.

Все это заняло считанные минуты. Храпов был восхищен бесстрашием, дерзостью, умом и находчивостью командира, выдержкой и организованностью его бойцов. Как много значило это в августе тысяча девятьсот сорок второго года, когда гитлеровцы приближались к Волге!

Преследователи усилили автоматный и пулеметный огонь. Красноармейцы отвечали редкими винтовочными выстрелами, несколько раз буркнул «дехтярев». Храпов подозвал адъютанта:

— Скажи Серегину, чтобы ответил хорошенько, на весь диск!

— Патронов-то, товарищ полковой комиссар…

— Ступай, ступай, будут патроны!..

«Дехтярев» яростно выплюнул с десяток коротких очередей.

— Теперь — к своим!

Храпов давно уже не испытывал такой радости, как теперь, хотя всего-навсего шел к людям, пробивающимся, как и он, к Дону.

— Стой! Кто идет?! — потребовал звонкий голос.

— Командиры и бойцы Красной Армии!

Из кустов выглянул красноармеец — немецкий автомат нацелен на Храпова. Лицо у красноармейца безусое, даже в августе веснушчатое, глаза голубые.

— Что же не представляешься? — Храпову хотелось расцеловать этого славного мальчишку. А Шуриков не сразу поверил, что перед ним был тот самый полковой комиссар, которого он видел в подмосковном лагере.

— Красноармеец Шуриков, товарищ полковой комиссар, вы к нам в Раменское приезжали, в лес.

— Приезжал, Шуриков, веди к командиру!

Из-за кустов выходили другие красноармейцы, тоже безусые и с автоматами.

Вскоре Храпов увидел наверху парня с пулеметом. Пулеметчик — это был Седой — взглянул на людей полкового комиссара, но пост не покинул. «Хорошо, очень хорошо!»

Около разбитого грузовика бойцы набивали немецкие пулеметные ленты. Красноармеец постарше потрошил ранцы — на плащ-палатке лежали консервы, колбаса, кирпичики хлеба. Только один человек не участвовал в общей работе. Храпов рассчитывал увидеть среднего или даже старшего командира — перед ним, склонившись над картой, сидел старшина с орденом Красной Звезды на гимнастерке.

— Полковой комиссар Храпов!

— Старшина Вышегор, товарищ полковой комиссар.

— Имя, отчество?

— Степан Федорович.

Субординация здесь летела к черту. Представившись старшине, Храпов поступил как гость и выразил уважение к его людям.

— Видел, все видел! — он искренне радовался встрече с бывшими десантниками, которые и в исключительных условиях не дрогнули, а теперь делали именно то, что надлежало делать: вооружались. — Лейтенант, позаботься, чтобы и наши люди перевооружились. А что дальше, Степан Федорович?

— Мы — вот здесь…

На карте, взятой Вышегором у убитого оберштурмбанфюрера[3], Храпов увидел множество стрелок, кружков и цифр. Они образовали почти замкнутый круг, внутри которого находились бывшие десантники. Неприкрытым оставался лишь небольшой участок степи на юге — полтора километра между хуторами.

— Сюда, на юг.

— Ну что ж… Принимай и моих, а я комиссарить буду. Договорились?

Взводы быстро, но без спешки приготовились в путь.

Полковой комиссар накоротке знакомился с политруком Добрыниным.

— Идти сможете?

— Да. Самое трудное позади…

История Добрынина наполовину была написана у него на лице. Ну а то сокровенное, что он нес в себе, полковой комиссар узнает в ближайшие часы и дни, потому что вторая, не высказанная вслух часть исповеди — это сам человек. На войне, как и в жизни, не предусмотреть все варианты, а все случайности не подогнать под какие-то параграфы. В одних и тех же обстоятельствах человек может впасть в отчаяние или достичь высочайшего душевного взлета. А порой здесь все так сложно, что нелегко отличить одно от другого. Недавно Храпов сам сводил счеты с жизнью. Его спас случай. А если бы случая не было, а пистолет дал осечку или в последний миг дрогнула рука? Перед каким судом предстал бы тогда полковой комиссар Храпов? Пожалуй, Добрынин прав: самое трудное действительно позади…

— Добро, политрук.

А Добрынин еще не мог осмыслить, что пережил в последние сутки. Ночью батальонная колонна трижды натыкалась на пулеметный огонь. К утру он остался с двумя десятками бойцов — здоровых и раненых. Днем они присоединились к группе незнакомого полковника. Тут были командиры и красноармейцы, но не было организации, не было воинского подразделения, и когда гитлеровцы начали прочесывать овраг, каждый думал только о себе. Он стоял около раненых и не знал, что делать. Что можно было сделать? Потом он словно провалился в какую-то дыру и уже не соображал, что с ним было. Он очутился наверху, и его пистолетные выстрелы звучали жалкой хлопушкой по сравнению с тем, что творилось вокруг. А потом их осталось трое: Бурлак, он и незнакомый боец, и их прижали к обрыву. Бурлак крикнул ему в самое ухо: «Уходи, политрук, — прыгай!». Он прыгнул вместе с бойцом, но тот падал уже убитый, а Бурлак оставался наверху, и там происходило что-то жуткое. Он снова выбрался наверх — Бурлак лежал на земле, голова и шея у него были в крови. От тяжелого удара Добрынин опрокинулся навзничь, и у него больше не было пистолета, чтобы застрелиться. Он уже сам считал себя конченным, а они, бойцы, вырвали его из небытия. Он воспользуется их великодушием, чтобы быть достойным своих недавних учеников…

Колонна вытягивалась вдоль оврага. Позади приглушенно и запоздало шлепнулась мина.

Вышегор опустил бинокль:

— Ну, Прошин, давай…

Красноармейцы, пригнувшись, выбежали в степь. На пути к отдаленной от оврага рощице их фигуры исчезли и снова появились уже недалеко от нее. Вскоре они достигли опушки, потом Вышегор увидел условленный знак.

— Можно, товарищ полковой комиссар.

В рощице они были еще засветло. Здесь сделали передышку.

— Какие-то люди! — сообщил дозорный.

Вечерело. Даже в бинокль Вышегор не сразу определил, что сюда спешили красноармейцы, девять человек. В размоине, на середине поля, они скрылись из вида, а вынырнули из нее недалеко от опушки. Преодолев последние метры, передний остановился и, увидя среди бойцов полкового комиссара, обрадованно доложил:

— Лейтенант Фролов с группой полковых разведчиков!

С ним были те самые красноармейцы, на которых наткнулись бойцы Филатова. Лейтенант ждал ночи, чтобы кратчайшим путем выйти к Дону. Услыша позади себя стрельбу, он решил, что идущая вслед за ним группа обнаружила себя, но плана своего не изменил.

Его расчеты были опрокинуты неожиданным образом: из оврага, по которому он прошел сам, в степь выскочили красноармейцы.

— Лейтенант, наши! — предупредил разведчик.

Фролову были известны хитрости войны, он внимательно проследил за странным отрядом, вооруженном немецкими автоматами и пулеметами. «А если действительно наши, а за ними немцы? Вот тогда ты влип…» — подумал беспокойно. Отряд уже скрылся в рощице.

Впереди гудели машины. Лейтенант забрался на дерево: поперек поля вытягивалась цепь гитлеровцев. В лучах заходящего солнца зловеще поблескивали каски. Сомнения отлетели разом.

— Быстро в рощу!

Когда краешек солнца исчезал за горизонтом, Фролов увидел хорошо знакомого ему полкового комиссара.

Осматривая рощу, Прошин наткнулся на раненых и санитарку. Девушка встала на пути, губы у нее нервно подрагивали, глаза были широко открыты.

— Свои, сестренка? — раненый поднял голову. Из-под грязной шапки бинтов блестели глаза.

Рядом второй раненый — такой же лихорадочный взгляд. У третьего была перевязана рука.

— Браток, нет ли воды?..

Они пили захлебываясь, фляги дрожали в ослабевших руках. Девушка напилась последней, и радуясь, и плача. За трое суток она пережила столько, что хватило бы на три жизни.

В первый день санитары укрывали раненых в овраге, ждали машин или повозок, но так и не дождались. Она ничего больше не знала о своих. Не было воды, бинтов, пищи — один за другим умирали тяжелораненые. Потом началась стрельба, куда-то запропастились санитары, оглушительно разорвалась граната. Пробежали красноармейцы. «Спасайся! — крикнул один. — Им уже не помочь!» Она отбивалась, но он увлекал ее за собой.

Двое суток маленькая группа продвигалась к Дону. Красноармейцы были ранены легко, но обессилели от голода и жажды.

6 ЕСТЬ НОВЫЕ РОТЫ!

С наступлением темноты взводы покинули рощицу. После оврагов идти степью было легко и приятно: шаг ровен, просторно, легкий ветерок, мягкое сияние луны, тихий шелест переспелой ржи. Все успокаивало, пробуждало воспоминания о том времени, когда еще не было войны…

Повернули на юго-запад, дорогу между хуторами пересекли в облаке пыли, поднятой колонной грузовиков. Потом снова изменили направление — больше не надо было отсчитывать километры.

Повеяло предутренней прохладой, впереди заурчали моторы. Вышегор продолжал шагать размеренно и крупно, словно не слышал гула машин и настороженного шепота красноармейцев. Казалось, еще немного, еще чуть-чуть, и колонна будет разрезана пополам. Но она двигалась дальше, а шум моторов постепенно отдалялся.

Началось мелколесье. Занималась заря. По небу расползлись облака, оранжевые с востока и синеватые с запада.

Лес густел, взбегал по бугристым склонам. На севере, километрах в пяти отсюда, светлел Дон, напрямую час пути.

Разведчики лейтенанта Фролова обнаружили в лесу сотни полторы бойцов и командиров. Старшим по званию среди них был батальонный комиссар Чумичев, редактор дивизионной газеты. В окружение он попал нежданно-негаданно. Он ехал в стрелковый полк, но на месте полка оказались немцы, а полк отступил какой-то другой дорогой. Чумичеву удалось укрыться в овраге от танкового огня, но редакционную полуторку с пачкой свежеотпечатанных газет пришлось оставить. Он присоединился к окруженцам — для него начались трудные дни.

Чумичев принадлежал к распространенному типу должностных лиц, для которых главной реальностью являлись директивы, инструкции и, вообще, указания сверху. Практический опыт научил его избегать всякой инициативы и самостоятельности, но в пределах, указанных ему свыше, Чумичев был деятелен и находчив. Он ловко обходил острые углы страстей и противоречий, непринужденно обращался с фактами фронтовой хроники, деля их согласно «текущему моменту» на «важные» и «второстепенные». Первые он активно пропагандировал, вторые оценивал как «незаконные».

Если верить газетным материалам Чумичева, отступления наших войск к Волге вообще не было, как не было и других неудач, — а были лишь бои, в которых наши доблестные воины неизменно побеждали гитлеровцев. Сам Чумичев задавал тон газете своими передовицами, исполненными той же непробиваемой бодрости.

Попав в окружение, Чумичев лицом к лицу столкнулся с «второстепенным материалом» войны, который не полагалось давать в газете. В Чумичеве теперь вряд ли кто признал бы автора «железных» статей с их лейтмотивом «Трусов и паникеров — в штрафные роты!» Оказалось, сидеть и писать в редакции было гораздо безопаснее, чем лежать под пулеметным и орудийным огнем. Когда немцы прочесывали заросли, Чумичев суматошно метался взад-вперед, ища спасительную лазейку, чтобы избежать смерти или плена. То, что он делал в газете, не имело никакой связи с этим страшным миром войны, где человек руководствовался инстинктом самосохранения, где он ускользнул от автоматчиков — своим спасением он был обязан осмотрительному интендантскому сержанту, который сумел выбрать удачное направление и тем самым спас немало бойцов и командиров. О судьбе остальных можно было догадываться, но она здесь мало кого интересовала.

Разумеется, то, что делал и переживал сам Чумичев, относилось к «второстепенным» фактам и не подлежало разглашению. Когда он возвратится в редакцию, он расскажет о другом: о мужестве бойцов и командиров в тылу у врага. Само окружение станет «важным» материалом и начнет «работать» на главном направлении агитации…

Чумичев шел, то и дело напоминая прилепившимся к нему людям об осторожности: не шуметь, не разговаривать, не стрелять. Хотя такая тактика была небезупречна, он не намеревался что-либо менять в ней. Зачем брать на себя лишнюю ответственность? Дон рядом, а за Доном окруженцы разойдутся по своим частям. Ни к чему не обязывала его и встреча с незнакомым полковым комиссаром — мало ли теперь случайных встреч. Он повидал здесь и комбригов, и даже одного комдива — все они были озабочены собственной судьбой!..

— Присядем, Трифон Тимофеевич, — предложил Храпов. В эти дни полковой комиссар крепко вымотался: как-никак, а сорок седьмой пошел, непросто тянуться за молодежью. — Так вместе или врозь?

Подходили красноармейцы, усаживались вокруг, прислушивались к разговору.

— Главное — выйти к своим, а как — это уж частность. — Чумичев подумал о сержанте, которому был обязан спасением, и добавил: — пожалуй, мелкими группами лучше…

В предложении Чумичева не было ничего исключительного: командиры, выводя людей из вражеского окружения, поступали и так.

Чумичева поддержал лейтенант Фролов, он тоже был за мелкие группы.

— А как же раненые и станковые пулеметы? Бросить, что ли? — возразил старший лейтенант Савельев. — Каждой мелкой группе в отдельности труднее организовать переправу, чем всем вместе. Это я говорю как сапер.

Красноармейцы зашевелились, заговорили между собой. Встал Цыган.

— Я вот что скажу. Нас сначала рота была, потом пятнадцать осталось, а потом трое — мелкая группа. От каждого немца прятались. А теперь вот — полбатальона. Кто захочет в мелкую группу?

— Я, собственно, не настаиваю, — встревожился Чумичев. Это странное, невозможное в иных армейских условиях совещание раздражало его. — Я только говорю, что мелкими группами удобнее. Большой отряд легче обнаружить — разве это не так? Или нам нужны лишние жертвы?

Все ждали, что скажет полковой комиссар. Он оглядел собравшихся — наберется, пожалуй, роты три, — встал:

— Товарищи бойцы и командиры! До Дона несколько километров, но самых трудных. Не исключено, что придется прорываться с боем. Волею старшего по званию приказываю прекратить разговоры о мелких группах. Все бойцы и командиры входят в сводный отряд, командование которым беру на себя. Командирам скомплектовать подразделения и через двадцать минут доложить мне о выполнении приказа!

Через двадцать минут в отряде появились роты и взводы. В жесточайших условиях вражеского окружения командирская воля и извечно присущий русскому человеку перед лицом врага патриотизм цементировали здесь воинские подразделения.

— А меня — списали, товарищ полковой комиссар? — с вызовом, прикрывающим внутреннее напряжение, проговорил Фролов.

— Вот что, командир-одиночка, готовый предоставить бойцов их собственной участи, — разведка чтобы работала как часы. Второй раз не прощу.

Светлые, со стальным отливом глаза лейтенанта потеплели:

— Есть, товарищ полковой комиссар!

Повеселели и разведчики. Храпов улыбнулся: эти ребята постоят за своего лейтенанта. Ну а что они держались особняком — так служба у них такая.

Около полкового комиссара оставались Чумичев и два лейтенанта.

— Вот и штаб на месте. Не возражаете, Трифон Тимофеевич?

Храпов предложил всем по сигарете. Этот домашний тон успокоил Чумичева.

— Спасибо. А в чем будут заключаться мои обязанности? Я ведь…

— Да ведь и я… тоже. Лейтенант, для начала поищи-ка… воды.

7 ТОЛЬКО ЖИВИ, СОЛДАТ!

Алексей Лобов проснулся от жары: солнце било в глаза. Он перебрался в тень, но уснуть больше не мог, хотелось пить. Он встал, побрел по лагерю.

Возле раненых калачиком свернулась девушка, положив под голову тощую санитарную сумку. Второй год Алешка на фронте, а санитарку вот так встретил впервые. Побывал он и в госпитале — там их, конечно, много было, но те, чистенькие, отутюженные, — не в счет. Пробовал подступиться к ним поближе, да где там, — около них тыловики, интенданты всякие, чужакам, вроде Алешки, и прохода не дают. А эта совсем другая, по-солдатски жила. Любопытно стало Алешке, подошел совсем близко, ноги сами принесли. Раненый спросил:

— Водички — нет?

Девушка проснулась, поправила сбившиеся волосы.

— Чего тебе?

Алешке вдруг с болью представился такой вот жаркий день и девчата, задремавшие в копне сена, разомлевшие от полуденного зноя. Любил Алешка сыграть с ними какую-нибудь шутку, не всегда поступал по-рыцарски, бывал ими и бит, но никогда не обижался на девчат. Зато и любили его за веселый нрав…

— А ничего. Раненый пить хочет.

— Без тебя знаю, — огрызнулась, а у самой в глазах просьба: «Ну чего дураком стоишь — ведь есть же тут где-нибудь вода!»

Всякое случалось с Алешкой, но такого вот не было: и неказистая вроде, а глаза — век бы смотрел.

— Фляжки давай, доктор! — побежал было, да остановился. — Я мигом!

И ей полегчало: этот быстроглазый рыжий парень будто камень в груди растопил.

Алешка поспешил вниз по склону.

— Куда? — в тени акации расположилось охранение — Семен Карпов с пулеметным расчетом.

— За водичкой!

Семен едва не прокараулил Алешкино возвращение.

— Хенде хох, батя! На-ка глотни. Овечьи следы видел, свежие. Баранинки бы, а? — и побежал дальше.

Девушка взяла флягу, даже не взглянув на Алешку. Обидно стало ему, хотя никогда не обижался на девчат. А тут злость взяла — чуть было не ушел. Но дождался, увидел светлые, с брызгами девичьи глаза, а на щеках ямочки. Алешке так хорошо стало, что лучше не бывает.

— Зовут как?..

— Аня Чистова. Ты заходи.

— Ладно. — не привык Алешка за словом в карман лезть, а тут язык будто потяжелел.

— Леша, показывай, где следы видел, — подошел Семен Карпов.

Алешка отстегнул свою флягу:

— Держи, доктор! Давай свои пустые!

Аня смотрела ему вслед. Вот ведь как бывает: еще вчера и не знала об Алешкином существовании, а сегодня уж и не понимает, как это не знала.

Овец нашли легко и уже почти окружили их, но выскочил подросток лет четырнадцати, свистнул, хлестнул кнутом барана и метнулся в сторону.

— Стой, дурень! Ты как сюда попал?

Мальчик широко открытыми глазами смотрел на красноармейцев с немецкими автоматами.

— Не бойся, сынок, — успокоил его Семен Карпов. — Сам знаешь, не от хорошей жизни ловили твоих овец.

— А они не мои!

— Зачем же разогнал?

— Отец послал…

— Отец? Где он?

В глазах у мальчишки мелькнуло и исчезло недоверие: усталый дядя смотрел спокойно и ласково.

— Там… Мы скот гнали, а немцы мост разбомбили.

— Зовут-то тебя как?

— Петька…

— Понимаешь, Петя, людей кормить нечем. Овцы-то все равно немцам достанутся.

— То-то и оно, — согласился Петька. — Ну ладно, гоните их туда.

Из-за куста на красноармейцев настороженно смотрела корова. Они подошли ближе — корова мотнула головой, качнулась и уже спокойно захватила пучок травы. Дальше паслось еще десятка три коров. Они придавали лощине совсем мирный вид.

Петькин отец, пожилой грузный казачина, встретил красноармейцев сдержанно. Спросил хриплым басом:

— Три хватит?

— Маловато. Еще бы четыре-пять…

Женщины приводили овец, он валил их на землю, коротко колол.

Семен Карпов поставил половину бойцов в охранение, остальные помогали у костров. Заправляли всем раскрасневшиеся, истосковавшиеся по работе женщины. Петька вспотел, подтаскивая хворост. Его отец сидел сбоку с трубкою в зубах, неторопливый, недоступный треволнениям окружающего мира.

— На ту сторону?

— Туда.

— Скажи, где наша-то сила? У них всего полно, а ты вот здесь как бродяга…

— Вам отсюда уходить надо, Алексей Никитич.

— Сами знаем, не учи.

Нагруженные жареным мясом и свежевыпеченными ржаными лепешками, красноармейцы простились с хуторянами. У поворота лощины Карпов оглянулся: Алексей Никитич, ссутулившись, сидел на прежнем месте, рядом с ним стояли притихшие женщины и девочка.

8 ПРОРЫВ

Над лесом пронеслись два «мессершмитта». Немецкие самолеты целый день висели в небе. Они пролетали стороной, и степь вдали содрогалась от бомбовых ударов. Самолеты возвращались назад, а на смену им летели другие, такие же безучастные к людям на лесистой высоте. Теперь «мессеры», еще недавно равнодушные к зарослям, кружили над ними, прошивали их пулеметными очередями. В ротах появились раненые и убитые. Сомнений не оставалось: отряд был обнаружен.

Цыган положил ствол противотанкового ружья на сук дерева, щелкнул затвором. «Мессершмитты» делали очередной заход — Цыган качнулся от выстрела. Еще выстрелил. Второй самолет отвернул в сторону, мгновенье шел по прямой, испустив шлейф дыма, потом клюнул фюзеляжем, обмяк и взорвался, не долетев до земли. Шурша падали металлические обломки.

Цыган поднял кулак, потряс им и выругался, тяжело и замысловато.

От лейтенанта Фролова прибежал разведчик:

— Идут, товарищ полковой комиссар!

До слуха донеслось пощелкивание: немцы начали прочесывать лес. Вскоре захрустели сучья под ногами бегущих людей.

— Стой!

Десятка два вооруженных красноармейцев с удивлением остановились перед Храповым: они не надеялись встретить здесь полкового комиссара и столько бойцов и командиров.

— Прочесывают… — нерешительно сказал передний.

Через минуту отчаявшийся сержант был зачислен в одну из рот на правах командира взвода.

— Командиры рот — ко мне! — этот властный приказ окончательно скрепил еще недавно разрозненные группы в одно целое. — Навести строжайший порядок в подразделениях! Прорываемся с боем. Впереди пойдут автоматчики старшины Вышегора!

Все чаще лопались разрывные пули. Командиры повели людей навстречу немцам.

В размоине, образованной весенними водами, Вышегор задержал взводы, объяснил задачу: атаковать с близкого расстояния, разорвать цепь, отжать внутренние фланги, чтобы отряд ушел в прорыв.

— Товарищ старшина, там… Босых, — удивленно проговорил Шуриков. — Наши!.. — он выбрался из размоины и, не обращая внимания на окрик Вышегора, побежал в сторону. — Товарищ старший лейтенант! Сюда-а!..

Вышегор тоже увидел Босых, живого и невредимого! Босых настороженно перебегал от дерева к дереву, от куста к кусту. За ним следовала могучая фигура красноармейца Горюнова. С этим гигантом во втором батальоне мог сравниться один Саша Лагин. Немецкий пулемет в руках у Горюнова выглядел легкой игрушкой. За Горюновым тянулась цепочка бойцов. Услышав голос Шурикова, они исчезли из вида, будто растворились в зелени. Потом Босых уже вместе с Шуриковым появился совсем близко, а за ним к размоине спешили сотни две бывших десантников да еще красноармейцы из других частей! Шуриков волчком вертелся среди вновь обретенных товарищей, которых считал погибшими.

— Федорыч, старина! — Босых и Вышегор трясли друг другу руки. — Здорово, политрук!

— Здравствуйте, товарищ старшина!

— Никиткин?!

— Он самый!

Подтянулись пулеметчики, и Лагин, Седой, Ляликов и Малинин на мгновенье забыли о войне, встретившись с товарищами.

— Седой, привет! — улыбался Слепцов.

— Жив, пульрота!

— Писецкий здесь? — перед Сашей стоял Юра Парамонов.

— Нет. О Крылове что-нибудь знаешь?

— Ничего.

— Здорово, паршивец! — на Ляликова бесенком налетел Переводов.

Но возбуждение быстро улеглось. Старший лейтенант Босых вслушался в близкий винтовочно-автоматный треск:

— Комиссар жив? А начальник штаба?

С его лица стерлись последние следы радостного возбуждения. Он оглядел свои новые роты и остался доволен ими.

— Приготовиться!

Расположение гитлеровской цепи угадывалось по голосам, высоким и гортанным. Волна бойцов покатилась им навстречу.

Разорвав цепь, автоматчики Вышегора принялись расширять коридор. Стрельба ожесточилась, но отряд уже втянулся в прорыв. Позиции теперь были словно вывернуты наизнанку: гитлеровцы давили оттуда, где только что находился отряд полкового комиссара. Казалось, стреляли отовсюду, и потребовался весь опыт Босых, Вышегора и Фролова, чтобы сохранить ориентировку.

— Приготовиться к броску! — предупредил Босых.

Красноармейцы на бегу вытягивались в колонну. Вечерело. Теперь многое зависело от того, кто лучше воспользуется темнотой — преследуемые или преследователи.

Через полчаса старший лейтенант Босых замедлил шаг.

Позади урчали моторы, учащенно вспыхивали ракеты — с каждым разом ближе.

Полковой комиссар на ходу созвал командиров:

— Кто-то должен задержаться здесь, чтобы остальные могли уйти!

Командиры молчали: может быть, не стоило так, — ведь ночь.

— Я, — решился Вышегор, — остальным немедленно уходить!

— Лучше уж я, товарищ полковой комиссар, — возразил Фролов, — разведчикам не привыкать. Нам бы еще с десяток ребят попроворнее и пару пулеметов.

Выбирать должен был полковой комиссар — на это ему давалось несколько секунд.

— Останется лейтенант Фролов. Босых, уводите людей!

Отряд быстро покидал заросли, а лейтенант Фролов и два десятка бойцов остались на месте.

— А где все? — на поляну выскочил Чумичев. В момент прорыва, когда стрельба достигла крайнего ожесточения, он опять последовал за осмотрительным хозяйственником-сержантом, но в этот раз найти лазейку не удалось. Сержант был тяжело ранен, а сам Чумичев едва не угодил в плен.

— Ушли туда. Догоняйте.

— А вы?

— Мы остаемся.

При вспышке ракеты Чумичев увидел сосредоточенные молчаливые лица и, не сказав больше ни слова, кинулся прочь. Несколько отставших от отряда красноармейцев бросились за ним.

Кроме разведчиков, с лейтенантом были два пулеметных расчета и отделение Шурикова. С одним пулеметом Седой, с другим Серегин, красноармеец из группы полкового комиссара Храпова. Они молча слушали, как отдалялся, затихал шелест травы под ногами уходящих к Дону товарищей. Еще несколько секунд, и не будет слышно ничего.

Немцы шумно обтекали лесистую высоту. Успел ли проскочить Чумичев? Успел, пожалуй.

— Ну, мальчики, за дело, — прервал молчание Фролов. — Побольше движения и огоньку, пусть думают, что нас здесь полно.

Бойцы старательно выполняли его приказ. Лейтенант был доволен: два-три часа такой игры, и можно будет позаботиться о себе. Смертником быть он не собирался, этого от него и не требовали. Он найдет подходящее местечко, просочится сквозь оцепление — лучше в противоположную от Дону сторону, — а тогда попробуй поймай Фролова!

В полночь лейтенант закончил поиск и вернулся к бойцам. Приглушенный голос окликнул его:

— Лейтенант?

— Как вы тут — не уснули?

— Что вы, товарищ лейтенант, разве уснешь!

— Закурить нет?

— Некурящий. У пулеметчиков, наверное, есть, пойду спрошу.

— Не надо. Вот, черти, разыгрались, — с одобрением проговорил лейтенант переобуваясь. — Ты, Шуриков, до войны кем был?

— Да никем, в колхозе работал.

Вставая, лейтенант оперся о плечо Шурикова, неокрепшее мальчишеское плечо. Кольнуло горькое чувство: жаль таких вот ребят, а чем тут все кончится, неизвестно.

— Собирай своих, будем выходить. Держись за разведчиками и чтобы тихо, понял? В случае чего огонь с хода.

— Понятно, товарищ лейтенант. Наши, наверное, переправляются…

В землю врезалась горсть пуль. Возьми пулеметчик чуть в сторону — попал бы в самый раз. Фролов выругался. С высоты плеснула ответная очередь, еще одна. Подбежали пулеметчики.

— Патроны поберег бы, Седой, разошелся очень. Закурить нет? — Лейтенант закурил, прикрывшись плащ-палаткой.

Луна скрывалась за облаками. Потемнело.

— Готов, Шуриков?

— Собрались, товарищ лейтенант.

— Ну, не растягиваться.

Вниз по склону ступали след в след, внизу поползли, потом двое передних отделились от остальных, исчезли в темноте. Через несколько долгих минут донесся тихий свист.

Лейтенант встал, за ним встали все двадцать человек. Минут пять шли тихо, пока их не окликнул часовой. В ответ сыпанули автоматные очереди.

— Не задерживаться! — Фролов бежал прямо на заметавшиеся впереди фигуры.

Крики, пальба и гранатные разрывы спугнули ночь. Фролов увлекал бойцов дальше и дальше. Степь позади была залита светом.

В овражке он подождал задних. Не хватало пулеметного расчета, трех разведчиков и Шурикова.

— Кто видел, что с ними?

— Двоих наповал…

Шуриков около меня был…

— А пулеметчики?

Постепенно прояснялась картина: огонь слева был плотнее, и пулеметчики прикрыли группу. Лейтенант припомнил жесткие очереди влево. Они неслись над степью, перерезая беспорядочные трассы немцев. Как же фамилии тех ребят? Один — Серегин, а другого никто, наверное, и не узнает. Запыхавшись, подбежал Шуриков.

— Товарищ лейтенант, там ребята остались, пулеметчики! Как же это?..

— Они свое сделали… Ну, пошли.

9 НЕИЗВЕСТНЫЙ ДОН

Ракеты позади вспыхивали уже на кромке горизонта. Полковой комиссар остановил роты. Две группы автоматчиков ушли вперед разведать подступы к реке. С одной отправился старший лейтенант Савельев, с другой — Семен Карпов.

Земля остывала от дневного жара, небосвод затягивало облаками. Там, откуда пришел отряд, вверх взлетали светляки пуль — звук приходил намного позже, словно существовал отдельно от выстрелов. Минуты бежали. Красноармейцы боролись со сном, ждали команды вперед. Все помнили: тишиной, передышкой и близкой переправой отряд был обязан лейтенанту Фролову и его людям.

Вышегор выставил охранение, вернулся в лощину и здесь наткнулся на Лагина, Ляликова и Малинина.

— Почему без пулемета?

— Пулеметчикам передали, они лучше…

— Где?!

У «максима» по-хозяйски расположились двое не знакомых Вышегору красноармейцев. Он прислушался к их разговору.

— Гильзоизвлекатель не потерял?

— Со мной — куда денется! Ты воды у кожух долить не забудь, как до Дону будем.

Третий красноармеец молча сидел сбоку.

— Вы из какой части?

Красноармеец поднял худощавое лицо:

— Из семнадцатого мы, отдельного, из пульроты.

— А где ваш пулемет?

— Да известно где — бросили, повредило в бомбежку.

— Кадровики?

— Кто ж еще — собрались до дому, а тут война. «Максимку» мы сами у хлопцев взяли. Не дело так с ним обращаться: в песке, замок не протерт, и воды немае…

Пулемет был в надежных руках. Эти люди даже не подумали, что теперь им надо будет переправляться через Дон с тяжелой машиной: рады ей, как старому другу.

— Лагин, будете со мной.

— Есть!

Савельев прислал связных: путь свободен! Берег реки пологий, переправочных средств вблизи нет. От Семена Карпова вестей не было — по его следам ушла новая группа. Было по-прежнему тихо, лишь затерявшись высоко в черном небе, куда-то летел самолет.

И вдруг в тишине яростно стеганула автоматная очередь.

Жомов был рад, что с ним Семен Карпов, — от этого и опасность казалась меньше. Разведчики миновали полоску поля, вступили в лесок. Место на опушке Карпов отметил ветками, чтобы не сбиться с тропинки на обратном пути.

Лесок редел, потянуло прохладой. Карпов перебежал от куста к кусту и замер: перед ним темнел пушечный ствол и неподвижная человеческая фигура. Сбоку — провал в земле. Блиндаж. Все было изрыто кругом.

Разведчики попали в расположение артиллерийской батареи. Часовой не поднимал тревоги — быть может, принял шелест листьев за каприз ветра? Но вот фигура ожила, качнулась к Семену.

Опять подуло — кусты задышали тревожно и предостерегающе.

Солдат отвел ветвь, отдернул руку и похолодевшим телом рухнул на невыносимо горячие шары огня, разорвавшие ему грудь.

Ночь взорвалась. Залаяли голоса, затопали сапоги, заплясали огни.

Семен отбежал назад и остановился: внезапная слабость сковала ему тело, ноги обмякли. Уже лежа на земле, он попытался понять, что произошло, но боль заслонила звуки и притупила мысли. Он так и не догадался, что пуля попала ему в сердце.

Жомов пробежал мимо знака, оставленного на опушке Семеном. Когда он понял это, навстречу грохнули выстрелы. Лес глядел на него огромной черно-желтой пастью. Жомов в отчаянии полоснул по ней длинной-длинной очередью и бросился в поле. Здесь его обожгла боль. Он упал, пополз. Каждое движение отдавалось болью, глаза заволок туман, пропала мысль, все пропало. Жомову стало обидно до слез. Он собрался с силами и крикнул так громко, как мог, — ему отозвалось эхо, долгое и звонкое…

Жомов лежал, запрокинув голову, широко открыв глаза. Губы у него беззвучно дрогнули и застыли.

Луна больше не показывалась.

Дон. Красноармейцы пили пригоршнями, пили из касок, споласкивали лица. А как много высыпало на берег: целый батальон! Он отовсюду набирался по капле и вот потоком скатился к Дону.

Река напоила людей, успокоила их разгоряченные тела и тут же встала перед ними безмолвной и опасной преградой. На берегу — ничего, кроме лозы. Люди связывали с Доном слишком много надежд и теперь были будто обмануты им.

Здесь, на берегу, полковой комиссар остро почувствовал, как нелегко быть командиром. Он боялся, что красноармейцы заметят его бессилие, и тогда случится непоправимое: кто может плыть, бросится в воду…

— Товарищ полковой комиссар, половину людей лучше поставить в охранение!

Храпов понял, почему Вышегор предложил это: чтобы занять бойцов, не дать им в растерянности топтаться на берегу.

— Да-да… Босых, еще одну роту в охранение!

Босых повел красноармейцев. Шли неохотно, оглядывались: а как с переправой?

Вдали засветилось небо, забухали разрывы. Левее охранения изредка вспыхивали ракеты, пулеметчик не спеша отбивал «чечетку»: та-та, та-та-та.

Наконец, томительная неизвестность кончилась: по цепи передали, что обнаружена линия телеграфных столбов.

Саша Лагин лежал в цепи. Говорить не хотелось. Не хотелось возвращаться к одному и тому же — к переправе. Мысль искала какую-то нервущуюся нить… И за Доном будут бои и еще на многих реках и переправах. Придется отвоевывать села, города, тысячекилометровые пространства у тех самых немцев, которые вот-вот нагрянут сюда. Это и есть простая истина, ради которой они лежали в охранении. Уходить-то, собственно, некуда и рассчитывать на лучшее место нечего: там будет так же… Пока идет война, все это будет повторяться. Где сейчас ты, тут и твое место. Женька Крылов сказал бы: «Не считай лесом лишь тот лес, который за лесом…» Женька-романтик умел говорить мудрые слова. Однажды он пожелал: «Хорошо бы испытать все, понимаешь, буквально все, а потом встретиться, через много лет». Он как в воду смотрел…

Рядом тихо переговаривались ребята из третьего взвода. Их осталось четверо — Малинин, Прошин, Ляликов и Переводов.

— А как ты попал к Босых?

— Мы Курочкина выносили — я, Клюев и Ванюшин, — его в бок ранило, вот сюда. Принесли в кусты, а он готов, не дышит. Тут опять немцы, мы еле ушли, от своих отбились. Потом Босых встретили…

— А Клюев с Ванюшиным?

— Ночью потерялись…

— Говорят, Писецкого видели, убитого…

Ребята помолчали.

— Утро скоро…

Да, скоро, а переправы еще не было, и говорить о ней не хотелось. Откуда-то издалека, из полузабытого мира, донесся голос Ляликова, приковал к себе Сашино внимание, будоража сокровенное, невысказанное…

Мысли, чувства и образы поэта, такие далекие и в то же время удивительно близкие, с особой остротой воспринимались здесь, на грани жизни и смерти, когда каждое мгновенье содержало в себе неопределенность, неустойчивость, угрозу…

Телеграфные столбы валили одновременно на участке в несколько сотен метров. Столб окапывали саперными лопатками, раскачивали, вытаскивали из земли и торопливо несли к воде, где вязали плоты. Проволоку разрывали руками, сгибая и разгибая, пока не разламывалась. Два мотка были уже готовы, а старший лейтенант Савельев требовал еще: от этой нити зависела скорость переправы.

Работали и бойцы, и командиры. Полковой комиссар Храпов вместе с саперами стоял в воде, подтягивал и вязал бревна. На берегу вкопали столб, к столбу привязали конец троса, а трос пропустили сквозь проволочные кольца на плотах.

— Готово?

— Готово!

— Саперы по местам!

По мере того, как плоты будут отдаляться от берега, саперы начнут разматывать трос. На той стороне они подтянут плоты вверх по течению, пока трос не станет перпендикулярно к берегу. Тогда они вроют в землю еще один столб и туго закрепят другой конец троса.

Первую партию составили саперы и группа разведки со старшим лейтенантом Босых. Саперы закончат работы, а Босых обследует местность и выставит охранение.

Плоты тяжело отвалили от берега. Красноармейцы саперными лопатками гребли поперек течения. Приглушенный голос командовал: «И-и раз… И-и два!»

Когда плоты скрылись из вида, на берегу стало пустынно и одиноко. Людям теперь не оставалось ничего, кроме ожидания и неизвестности. Вдруг плоты не вернутся или вернутся слишком поздно? Минуты бежали, небо на востоке вот-вот начнет предательски бледнеть.

Вышегор сполоснул лицо донской водой, поднялся на берег. Позади неотступно следовал Филатов. Теплое чувство к пареньку заставило Вышегора обернуться:

— Ну, все в порядке!

Навстречу ему поднимали головы бойцы охранения.

10 И ЧЕЛОВЕК ПОЕТ ЛЕБЕДИНУЮ ПЕСНЮ!

Лейтенант Фролов кратчайшим путем спешил к Дону. За спиной, все ближе, рокотали моторы.

Группа миновала поле, достигла кустов, скатилась в овраг. Потирая ушибленную ногу, Фролов выбрался на противоположную сторону. Впереди опять было открытое место, за ним темнел кустарник.

— Туда!

Успеть перебежать поле — это единственный шанс. Пять, двадцать, сто метров… Склон. Лощинка, еще немного, еще чуть-чуть… Не успели! Ночь раскололась. Промелькнула испуганная птица.

Фролов плюхнулся на землю и тотчас понял: стреляли не сюда.

Отряд вел бой, Дон — рядом. Кромка лозы — это и есть берег. Черт, прижали у самого Дона…

Последний рывок. Фролов жадно выпил несколько пригоршней тепловатой воды. Теперь можно было раздеться и плыть. Ради этого момента столько всего осталось позади. И никто ни в чем не упрекнет лейтенанта Фролова: он сделал, что мог. Но сделал ли? Чертовщина, разве не он привел сюда немцев? Останься он там — были бы они здесь?

Никогда еще у Фролова не было так скверно на душе, как сейчас. Он мог плыть на ту сторону — и не двигался с места.

— Товарищ лейтенант, там лодка!

— Исправная?

— Да! Около нее тот, батальонный. Ругается, я весла спрятал…

Фролов крупно зашагал по берегу, а сам старался понять, как шел бой.

Страх ослепляет человека, лишает контроля над собой. Узнав Фролова, Чумичев кинулся к нему, ткнул в грудь пистолетный ствол:

— Весла, лейтенант! Ну!

Изо рта у него вылетала слюна. Омерзение перед ней вытеснило у Фролова иные чувства. Он впервые столкнулся с трусом в ранге политработника. Потребовалось все это: окружение, прорывы, смерть многих людей, чтобы увидеть, кем был Чумичев. А за Доном он опять спрячется под маской… Тренированное тело лейтенанта упруго разжалось, и обезоруженный Чумичев покатился по земле.

— Ты за это ответишь! — взвизгнул Чумичев. — Да ты знаешь, что я с тобой…

Совсем близко вспыхнула ракета, лозу проколола прерывистая нить пулеметного огня. Чумичев опять подскочил к Фролову:

— Хочешь, чтобы всех перебили?! Слышишь, лейтенант, я приказываю тебе отдать весла! Товарищи красноармейцы, он хочет вашей смерти! Он предатель!..

Фролов лишь краем уха улавливал истерические возгласы Чумичева. Этот человек больше не существовал для него.

— Лейтенант, немцы подходят!

— Видишь, что ты натворил! Весла давай… весла!!!

— За мной, — Фролов отстранил от себя Чумичева. — К бою!

Он понял, что немцы подходили к переправе степью и берегом. Он снова мыслил четко и ясно. Он испытал себя и убедился, что любое другое решение было бы равносильно позору.

У воды остались Чумичев и два красноармейца.

— Чего стоите? А ну нажми! — Чумичев лихорадочно уперся руками в лодку. Один красноармеец нерешительно помог ему. — Еще!

За лозой рассыпались автоматные очереди. Чумичев прыгнул в лодку, оторвал сидение, начал грести.

Пули пронизывали лозу, низко проносились над водой. Второй красноармеец, будто опомнившись, рванул с плеча винтовку:

— Лодку к берегу!

Сквозь шум Чумичев уловил требовательный тон человека и предостерегающий щелчок затвора, обостренным чутьем понял: может случиться непоправимое. Лодка подалась назад. На берегу Чумичев сбросил сапоги, брюки и гимнастерку, связал ремнем вместе с сиденьем от лодки и, оглянувшись в последний раз на кромку лозы, вошел в воду.

Сзади, захлебываясь, бил пулемет Седого.

Немцы надвигались шумно, заполнив собой степь. Им навстречу ударили пулеметы поредевшего охранения. Стрельба ожесточалась с каждой минутой.

— Плоты возвращаются! — сообщил Филатов.

— Быстро к ротному — пусть отводит людей! И сам переправляйся! Чего стоишь? Живо!

С Вышегором, как двое суток тому назад, оставалось теперь тридцать бойцов. Среди них не было Седого, не было молчаливого работяги Жомова, и Семена Карпова не было. На их место пришли другие и стали своими, как вот эти трое у «максима». Пробегая вдоль редкой цепи, Вышегор заметил незнакомого лейтенанта, хотел было сказать, чтобы тоже уходил, да промолчал: и здесь надо быть кому-то.

Лишь бы двигались плоты, лишь бы выиграть еще немного времени. Сквозь туман проглянули два неясных силуэта — и тут же загремели орудия.

Спасение теперь было только в тумане. Силуэты поблекли, скрылись в белесой пелене. Вышегор облегченно вздохнул.

Туман плыл над водой огромными рваными клочьями. Плоты опять выглянули из тумана, и опять загрохотала батарея. Опасность усиливалась с каждой минутой, а плоты должны были возвратиться еще раз и забрать последних бойцов.

Вышегор сузил фронт охранения, передвинул пулемет на фланг:

— Прикрывай, лейтенант!

Человек двадцать поднялись за Вышегором. Рядом, не отставая ни на шаг, бежал Алексей Лобов. Вокруг свистело и лопалось, у ног вырастали фонтанчики земли. Алексею обожгло ухо, он провел ладонью по обоженному месту, не заметив, что на руке осталась кровь.

В лощинке Вышегор перевел дух, оглянулся. Вниз скатились Лагин, Добрынин, Ляликов, Никиткин и еще человек десять. «Молодцы ребята…» — подумал Вышегор и бросил гранату. Она шлепнулась в стороне. Бросок Лобова был точнее — граната разорвалась на огневой площадке.

Потом Вышегор сшибся с гитлеровцем, подмял его под себя, а политрук с бойцами ворвался на соседнюю огневую.

Грузный солдат кинулся на Лагина. Саша отбил удар, перекинул солдата через себя, бросил на станину и в тот же миг увидел, как другой солдат расстреливал Малинина. Саша метнулся к автоматчику, сбил его, сдавил, а перед глазами у него стояло недоуменное лицо Малинина, пугающе близко напомнившее Женьку Крылова…

— Разворачивай!..

Саша навалился на станины — орудие разворачивалось. Грянули оглушительные выстрелы, разрывы взметнулись на третьей огневой площадке, и все содрогнулось, огромным фонтаном брызнула земля, посыпались комья, снарядные гильзы, вырванные с корнем кусты.

Кто-то сильно тряхнул Сашу за плечи. Саша узнал Вышегора, догадался по губам, о чем тот кричал.

— Отходить!..

Они отходили, только теперь их оставалось совсем мало: один, два, три… пять…

У берега их ждал изуродованный плот. Свесил в воду ноги, сидел Цыган, не выпуская из руки трос. Вторая рука бессильно опущена, с кончиков пальцев стекала темная струйка и смешивалась с донской водой.

Цыган оглядел подходивших к реке людей и, выпустив трос, тихо повалился на бревна.

Последние бойцы заняли плот. Здоровые взялись за трос и ждали Вышегора, стоявшего на берегу.

— Отчаливайте! — он махнул рукой.

На плоту не двигались.

— Отчалить плот!

Полоска воды, сначала узкая, потом все шире, разделила плот и трех человек, оставшихся на берегу.

Вышегор ничего не сказал парням. Он повернулся и пошел вверх. Немцы притихли, и он услышал отчетливую перестрелку справа. Так вот почему они не подошли берегом! Какой-то неизвестный друг заслонил собой переправу… Расслабляющее тепло согрело Вышегора. Здесь, в будни войны, простые, обыкновенные люди сделали много…

Занималось утро. Кроме них, троих, на берегу никого больше не было, справа уже не стреляли.

— Ну, пора, — Вышегор легонько толкнул обоих парней к реке. — Я тоже.

Лагин и Никиткин связали одежду в узел и вошли в воду.

Немцы приближались с трех сторон, но теперь это уже не имело значения. Вышегор встречал новый день, а новый день был выигран в трудной битве с врагами. В победе над ними была и его доля. Он сделал, что мог, — этого у него уже не отнять…

Он посмотрел назад: Дон был спокоен, над водой все еще плыл туман. «Хорошо, — подумал, — успею…»

Он откинул ненужный больше автомат. Шагнул раз. И еще.

Километрах в семи от переправы к реке подходила группа бойцов со старшим сержантом Дрожжиным.

Потребовались драматические события последних дней и ночей, множество непредвиденных случайностей, чтобы Дрожжин оказался вместе с разведчиками Шубейко, с Володей Плотниковым, Клюевым, Ющенко, Ванюшиным и еще с двумя десятками бывших десантников. Были с ними красноармейцы и командиры из других частей, но едва начиналась стрельба, попутчики неизменно исчезали, а группа Дрожжина сохраняла свой состав.

Дрожжин старался держать гитлеровцев в поле зрения. На первых порах такая тактика представлялась рискованной даже разведчикам. Но вскоре все оценили хладнокровие и осмотрительность старшего сержанта: наблюдая за немцами, можно было вовремя уклониться от встречи с ними.

Так было вчера. Немцы пообедали и затихли. Наступила послеобеденная пауза. Дрожжин спустился в овраг, выпил несколько пригоршней болотной воды, перемотал портянки. Рядом подремывал Володя Плотников…

— Ну как, брат, — ничего? — сказал Дрожжин.

— Ничего, товарищ старший сержант, терпимо… — устало улыбнулся Володя, и эта уже однажды слышанная Дрожжиным фраза напомнила ему о другом парне, таком же усталом и в чем-то похожем на Володю, — напомнила о Крылове.

— Да… Бывает и хуже…

— А Дон далеко?

— Здесь где-то. Стемнеет — пойдем прямо.

Но до темноты надо было еще дожить. Переждав полдневную жару, гитлеровцы лениво потянулись к оврагу. Здесь собралось уже не менее сотни человек — среди них полковник, подполковник, майоры. Началось поспешное бегство назад, в глубь оврага. Но Дрожжин удержал своих людей на месте, а потом повел в противоположную сторону, в степь. Это решение ему подсказывал трезвый расчет: немцам едва ли могло прийти в голову, что красноармейцы укроются в степи, да еще перед станицей. Солдаты, перекликаясь и постреливая, повернули вдоль оврага, а бывшие десантники часа четыре пролежали в неглубокой степной размоине. Мимо них ехали автомашины, потом провели военнопленных. Стоило кому-нибудь из конвоиров отойти метров на сто от дороги, и люди Дрожжина были бы обнаружены. Когда же стемнело, он повел группу в обход станицы. Около реки произошла случайность, которую нельзя было предвидеть: издалека прилетевшей шальной пулеметной очередью ранило Клюева. Охнув, он схватился за живот. О переправе через Дон с хода и нечего было теперь думать. В прибрежном овражке Дрожжин собрал людей, спросил:

— Кто может переплыть на ту сторону? — несколько человек ответили утвердительно. — Запомните: если кто из вас вздумает бросить товарищей, пусть пеняет на себя… Будем переправляться все вместе, даже если просидим здесь сутки. Ясно?

— А что делать-то?

— Вот что — искать, на чем переправиться. Шубейко, бери своих ребят и — берегом к станице: лодку, плот, вообще, что годится — тащи сюда. А ты, Плотников, пойдешь в другую сторону, с тобой еще Ванюшин, Ющенко, ты и ты. Действуйте!

Если бы на войне можно было не спеша принимать решения и выбирать лучшие варианты! Но на войне люди в постоянном цейтноте, и ничего нельзя исправить. Все в овражке считали задание Шубейко опаснее и труднее, но именно в этом направлении разведчиков ждала удача, да какая! Они встретили товарищей по взводу вместе со своим командиром лейтенантом Казеевым! Тот уже раздобыл лодку — большей удачи и представить себе нельзя было.

Тем временем группа Володи Плотникова продолжала удаляться по берегу. На пути попалась затопленная разбитая лодка, бревно, несколько старых досок — кроме бревна, ничего подходящего для переправы не было.

— Еще, что ли, пройдем? — спросил Володя.

Все-таки жутковато одним на берегу, да и ночь-то слишком коротка, всякое может случиться. Володя с опаской поглядывал на темную гладь воды: а ведь ему не переплыть…

— Давайте еще немного, — предложил Ванюшин, который совсем не умел плавать и со страхом думал о том, что ему предстояло переправляться через Дон на вертком бревне. Вырос Ванюшин на маленькой рязанской речке Непложе — там и плавать-то негде было.

Они пошли дальше и наткнулись на пулеметный огонь. Один красноармеец был убит, остальные повернули назад. Убило еще одного. Тогда Ющенко сбросил с себя сапоги и кинулся в воду. Володя Плотников и Валя Ванюшин остались вдвоем. Они отстреливались до утра. Оба понимали, что сопротивление давало им лишь отсрочку…

К утру у них оставалась только граната с оборонительным чехлом. Ванюшин лежал вниз лицом, по телу у него пробегала нервная дрожь. Володя тоже молчал, и его чувства слились в горький ком: «Жаль… Ничего ведь не успел, ничего…»

Он взвел гранату и вздрогнул, представив себе, что произойдет. «Жаль…» — подумал опять и свободной рукой провел у себя по телу. Нигде ни царапины, а через несколько мгновений не станет Володи Плотникова из Покровки, будет лишь окровавленный труп. Страшно…

Немцы, перекликаясь, подходили к ним. Володя толкнул Ванюшина — тот приподнялся, увидел гранату, понял, что будет.

— Не надо! — крикнул, порываясь бежать, но бежать было некуда, и он остался на месте.

— Прощай, брат… — сквозь слезы сказал Володя и прикрыл обеими ладонями гранату, будто надеялся защититься ими от осколков, которые в следующий миг рассекут его плоть.

Раздался взрыв.

11 СНОВА БАТАЛЬОН!

Полковой комиссар Храпов укрыл людей в изрезанной оврагами степи и выслал разведку. Где-то здесь должны быть наши. Сам он, поднявшись на бугор, не отрывал глаз от бинокля.

— Товарищ полковой комиссар, разведка вернулась. Наши! — обрадованно доложил старший лейтенант Босых.

— Приготовиться к маршу!

Туман таял, ширилась полоска воды. Показался противоположный берег, тихий и мирный.

— Товарищ полковой комиссар, отряд готов к выступлению.

— Ведите батальон, комбат!..

Бинокль в руках у полкового комиссара дрогнул: из прибрежной лозы высыпали серые фигуры, засуетились у воды.

С запада в молочное небо неторопливо вплывала «рама»[4].

— Товарищ полковой комиссар, к вам пришли.

Храпов повернулся и несколько секунд смотрел, ничего не видя. Потом различил перед собой подтянутого капитана в новой гимнастерке.

Батальон старшего лейтенанта Босых окапывался в степи за Доном.

Бойцы не спеша отрывали стрелковые ячейки, соединяли их ходом сообщения.

Подъехала батарея противотанковых пушек. Артиллеристы сняли орудия с передков, ездовые увели лошадей, а расчеты принялись расчищать огневые площадки.

— Работай, артиллерия! — крикнул из траншеи Переводов. К новичкам в незапачканных землей гимнастерках и с новенькими сорокапятимиллиметровыми орудиями он относился по-дружески: хотя эти ребята не нюхали пороха, зато пушкари, артиллерия! С ними теперь будет веселее. Саперы привозили бревна для перекрытий блиндажей и дзотов — здесь предстояло стать прочно!

— Комбат, Казеев вышел!

— Где?!

Лейтенант Казеев привел с полроты бойцов, усталых и возбужденных: наконец-то свои!

Будничные, такие приятные заботы охватили старшего лейтенанта Босых. Он принимал людей, распоряжался, чтобы их накормили и дали им отдохнуть. Потом он знакомился с командиром приданного ему дивизиона семидесятишестимиллиметровых пушек, побывал у минометчиков. Он отдавал приказы энергично и четко, и никто не подумал бы, что сейчас его волновала не только батальонная траншея.

— Работы не прекращать! — покрикивал Босых. — Здесь станем крепко!

Бойцы знали: это — не слова, а выраженный словами закон, не подлежащий никакой коррективе. Крепко стоять было для них теперь так же естественно, как степь, как солнце.

Из-за Дона неторопливо летела «рама». «Шугануть бы ее чем…» — рассердился Босых. Будто повинуясь его желанию, за спиной загудели два ястребка. «Наши, краснозвездные!.. Заждались мы вас… Дайте ей как следует!»

Ястребки напористо атаковали «Раму» — один тут же загорелся.

Второй сделал круг и снова пошел в атаку.

— Эх, браток-браток… — тяжело и горько вздохнул Босых. Бойцы перестали копать и тоже смотрели на воздушный бой. В этой схватке было что-то символическое и очень близкое им.

На этот раз задымилась «рама» и врезалась в землю. Истребитель покачал крыльями и повернул назад.

— Спасибо, друг… — выдохнул Босых, взволнованный воздушным боем и воспоминаниями о товарищах, ценой своей жизни преградивших за Доном путь врагу.

Подошел и остановился рядом полковой комиссар Храпов. Будто продолжая мысль Босых, сказал:

— Не зря все было, комбат… Здесь будем стоять.

— С этого надо было начинать, товарищ полковой комиссар!.. Храпов понимал, что имел в виду комбат.

— Не зря все было, не зря. А я тебе пополнение привел!

Босых увидел группу младших лейтенантов и лейтенантов. У одного была забинтована голова. Босых не поверил глазам: перед ним стоял лейтенант Королев. Они обнялись.

— А ведь тебя похоронили!..

— Хорошая, говорят, примета. А где мой взвод?

— Там…

Королев заторопился к траншее.

— Лейтенант? — Лагин с удивлением и радостью смотрел на взводного, воскресшего из небытия.

— А еще кто здесь?

— Больше никого, один я…

— Еще Седой — он в полковой разведке, у Фролова…

Они присели около траншеи, закурили. Лагин рассказал, как выходили из-за Дона.

— А мне пришлось самому добираться. Пока лежал без сознания, все ушли.

— Наговорились? — прервал их разговор Босых. — Принимай, лейтенант, вторую роту, отдохнем потом. Начнем, брат, сначала…

Был август сорок второго года, а впереди было еще почти три года боев. Тому, кто услышит жаворонка в послевоенном небе, эти события вспомнятся лишь как небольшой эпизод очень трудной войны.