Человечность

1 В ПРЕИСПОДНЕЙ

— Лос! Лос![5]

Серые тени бредут по серой дороге. Их скрючило солнце, отчаянье, голод, жажда. Они не имеют права остановиться, выпить глоток воды. Они вообще не имеют никаких прав. В жизни ничего подобного не бывает. Они бредут за гранью жизни.

Одна из теней — человек, у которого раньше было имя и фамилия Женька Крылов. У него были еще мать и сестра, товарищи и друзья, надежды и мечты, гордость и честь — целый мир. Все это осталось за гранью жизни. Он уже не существовал как личность, никому не был нужен. Его эмоции и интеллект значили теперь не больше, чем пыль, а пыль можно развеять по ветру, в нее можно плюнуть — кому придет в голову дорожить ею? Он стал тенью и утратил право на эмоции, на интеллект, на человеческое достоинство. Он превратился в людскую былинку, которую унесло в антимир.

Все функции живого человеческого тела свелись здесь к примитивным изначальным основам — двигаться, дышать. Только бы не упасть, не смешаться с дорожной пылью, не быть обыкновенным навозом для окаменевшей степи…

Это невозможно осмыслить, такая задача не по плечу человеку, наделенному разумом и чувствами. Здесь, за гранью жизни, иные измерения. Все сорвано, вздыблено, лишено логики. Палящее солнце не греет, в бескрайней степи тесно, солидарности между людьми нет, нет признаков живого. Медленно тянутся по сторонам хутора. Вдоль дороги стоят женщины — в глазах боль и тоска. Не ведут ли мужа, сына, брата и отца? Боже, как страшны тусклые взгляды мужчин…

Женщины подходят ближе, протягивают крохи хлеба самым жалким из идущих, но уже несколько рук хватают женские ладони.

— Лос! Лос!

Обладатель куска хлеба спешит в глубь колонны, торопливо проглатывает частицу вещества, поддерживающего плоть. Только бы идти, только дотянуть до привала. Привал — когда устанут конвойные, сядут обедать… Катастрофа придавила Женьку Крылова. У него застыло в груди, омертвел разум.

Привал. Серые тени валятся сбоку дороги, прикрывая чем можно головы от жестокого солнца. «Этого не может быть, такое невероятно!» — кричала Женькина плоть, а его разум молчал, задавленный непомерной тяжестью.

Женька Крылов лежал вниз лицом и пытался в страшном единоборстве с этой тяжестью воскресить в себе мысль, но искорка ее, едва зародившись, вязла в жутком холоде, гасла в пылающем мозгу. Женьке лишь на мгновенья удавалось выделить из общей картины отдельные эпизоды, которые тут же снова сливались в одно полное отчаяния полотно. Между разрозненными образами не было взаимосвязи, они выплывали и гасли, вытеснялись другими образами, и если что роднило их между собой, то лишь их нереальность. Подкованный гвоздями сапог, уродливый, с короткими, твердыми, будто из дерева, голенищами, приближается к Крылову, упирается в него. Так делают, когда раскачивают лежащее на земле бревно. Но Женька Крылов не был бревном, просто у него от боли свело тело. Сапог же раскачивал его, как бревно, а вокруг кричали и хохотали нереальные в своей нездешности существа, и Женька закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Но в полумраке небытия медленно проступило усталое лицо матери: «Как же это, сынок?..»

Ее лик заслонила другая картина: головы в касках, поблескивающих на фоне оранжевого неба, комиссар, соскочивший с коня: «Осторожнее, Крылов, запоминай дорогу!»

Потом его куда-то вели, он шел, пока не различил на земле комья человеческих тел. Во рту у него было горько от полыни, из глаз струилась горечь, и в груди было горько, и земля и ночь были горькие…

Он сел, огляделся, будто хотел удостовериться, что не спит, что в действительности ничего подобного не было, а был лишь кошмар, который следовало стряхнуть с себя.

Вдоль дороги бесконечной и беспорядочной чередой рассыпались серо-зеленые людские комья. Кошмар продолжался. Или это не кошмар?

Крылова не интересовали эти человеческие фигуры, ничто в них не задерживало взгляд. Они напоминали опавшие осенние листья, которые куда-то гонит ветер и которые вскоре смешаются с землей, никому не нужные и всеми забытые. В них не было больше жизни, радости и красоты. Кто примет их всерьез?

Вспыхнула еще одна картина — Женька разглядывал ее, ощущая в груди леденящую пустоту. Это было в первое утро. Он увидел себя среди сотен людей, окруженных часовыми с пулеметами. А все подводили новых пленных. Они усаживались на землю, уплотняя и без того плотную массу тел. Рядом с ним сидел парень с пересохшими от жажды губами. Глаза у парня лихорадочно блестели.

Подъехала машина с полевой кухней: вода! Женька остался на месте, и большинство пленных не двинулось с места, потому что вставать не имело смысла: вокруг кухни уже образовался орущий клубок тел — ничего подобного Женька до сих пор не видел. Откуда эти люди, дерущиеся из-за кружки? «Лос!» — солдаты отбрасывают пленных от котла. Те покорно принимают удары, сбиваются в ряд, напоминающий очередь. Появляется человек в штатском, у него зычный голос, звучащий, как удар плети. Один пленный не выдерживает, забегает вперед, тянется к кружке. Штатский хватает его за шиворот, не спеша, с размаха, бьет по лицу — пощечина похожа на выстрел. Женька опускает голову, ему никого и ничего не хочется видеть. Из этого состояния его выводит тот же зычный голос.

— Всем сесть! Здорово, ребята! Нет больше Советов, начинается новая жизнь! — штатский показывает стопку красноармейских книжек. — Двадцать первая армия разгромлена! Есть кто из двадцать первой?

— Есть!.. — откликается подобострастный голос.

— Молодец! Нет больше твоей армии! Девяносто восьмая дивизия уничтожена. Есть кто из девяносто восьмой?

— Есть!..

Таких голосов было немного, но они звучали не переставая и отдавались в Женьке Крылове погребальным звоном. Растерянный и ошеломленный, он не хотел верить, что все это наяву.

Теперь, глядя на распластанные вдоль дороги человеческие тела, он не чувствовал к ним ничего, словно их и не было, и к себе он ничего не чувствовал, будто и его самого тоже не было, хотя недавно он существовал в ином мире, где не было этих теней, этого солнца и этих конвойных, которые неторопливо обедали под хуторскими яблонями.

Людская змея извивается от горизонта до горизонта, а лента дороги неутомимо убегает вдаль. Всюду немцы, загорелые, упитанные. В небе летят чужие самолеты, чужие люди ходят по земле.

— Лос! Лос!

Пленные сбиваются в сплошной пыльный поток. Далеко позади хлопают выстрелы: конвойные добивают тех, у кого нет больше сил идти. Эти хлопки не страшны, пока выдерживает тело, но с каждым километром оно наливается каменной усталостью, и тогда хлопки выстрелов все отчетливее напоминают идущим о неизбежном конце.

Вот тяжело передвигается человек. Его обгоняют, он мешает идти другим. Конвойный прикладом выпихивает его на обочину. Человек из последних сил рвется вперед, но отстает снова. Это — жертва, вскоре позади хлопнет еще один выстрел…

Женька Крылов потерял представление о времени. Сколько миновало дней — три, пять? От восхода солнца до заката — целый год, каждый день дольше предыдущего на человеческую жизнь.

Границы между возможным и невозможным стерлись. Ел Женька что-нибудь или не ел, он и сам не мог бы сказать. То, что он иногда проглатывал, не было пищей в обычном смысле слова. Его тело будто утратило потребность в пище, он равнодушно смотрел, как другие пленные искали, что бы съесть. В хуторах они руками разрывали грядки, лихорадочно хватали картофелины, подбирали с земли тыквенные куски. Кто порасторопнее — добывал кукурузные початки. Женька не заботился о пище — глухая тоска, голод и жажда подтачивали его днем и ночью.

Ночь была ужаснее дня. С вечера людские комья замирали на земле, к середине ночи просыпались, дрожа от холода. Желудки извергали суррогаты, поглощенные за день, запах испражнений смешивался с другими запахами человеческого тлена, гнал прочь сон.

Женька Крылов оглядывал страшный лагерь. Мертвая луна, мертвая степь, мертвые люди… Неужели они уже смешались с землей? Неужели со всем согласны — с холодом, вонью, отчаянием, одиночеством?..

Он снова пытался уснуть. Хорошо хоть, что на ногах у него были ботинки. В то утро, когда человек с зычным голосом провозгласил пленных свободными людьми, солдат снял с Крылова совсем новые кирзовые сапоги и тут же надел их, оставив свои ботинки. Крылову повезло: немало пленных шли босиком. Ночь для них была мучительнее, чем для него, а днем конвойные выпихивали их на обочину чаще, чем других.

Были среди пленных и такие, у кого, кроме обуви, сохранились шинели. Этим повезло больше. Оттого что они всю ночь спали и им не было никакого дела до Женьки Крылова, тоска и одиночество еще яростнее набрасывались на него. Он закрывал глаза, зажимал уши, чтобы ничего не видеть и не слышать, а холод и вонь побуждали его двигаться, искать уголок, где бы ему не было так одиноко. Он пытался найти точку опоры в этом вздыбленном потустороннем мире, но ее не существовало.

Он затравленно смотрел вокруг себя. Недалеко от него шло безмолвное сражение за полу шинели. Голые ноги пытались укрыться в лоскуте материи, сохраняющей тепло, — их выпихивали ноги, обутые в сапоги. Голые снова нажимали и снова терпели поражение. Пола шинели исчезла под боком у человека в сапогах, а рядом с ним лежал босой без шинели, без пилотки и ремня. Он всхлипывал, а где-то у него был дом и семья…

А вот, ссутулившись, сидел человек. Старый он или молодой — не узнать. Завой он надрывно — никто не удивился бы, не обернулся, не услышал… Скорее бы утро, скорее солнце! Пусть дорога, пыль, выстрелы, только бы не ночь, не бесконечная пытка одиночеством, не часы полной незащищенности от самого себя. Как выдержать отчаяние, как устоять в антимире против самого себя?

Женька Крылов лежит вниз лицом, сотрясается всем телом. Ужасно надругание над тем, что недавно было свято.

Серая колонна поднимается вместе с солнцем и ползет к горизонту. Крылов шагает дальше — одинокий в толпе одиноких. Он не знает, куда идет и для чего существует на свете. Он теперь — как смятый сапогом придорожный лист…

Что случилось? Он открывает глаза, он чувствует чье-то плечо, чья-то рука встряхивает его. Он с усилием переставляет ноги, смотрит на того, кто подставил ему плечо. Коренастый парень все еще держит его за руку. Значит, Женька Крылов уже побывал там, во мраке? Оказывается, это просто и не страшно: там он не почувствовал ничего, абсолютно ничего. Он даже не заметил, как потерял сознание, и только теперь, придя в себя, испугался мысли о том, где побывал.

— Натяни глубже пилотку… — донеслось до его слуха. Эти слова потрясли Крылова: он впервые ощутил поддержку в толпе одиноких.

— Спасибо… Если бы не ты…

Парень не ответил. Крылов уже держался на ногах сам.

— Лос! Лос!

Сзади постреливали, и Крылов опять испугался того, что могло бы случиться, не окажись рядом этого человека.

— Тебя как?…

— Илья, Антипин.

Парень повернул голову — в глубоко запавших глазах застыла боль.

В первом же хуторе Илья раздобыл несколько тыквенных кусков.

— Держи… — протянул один Крылову. — Не хочешь сдохнуть — ешь.

Безвкусная тепловатая мякоть только растравляла желудок, но в ней была влага, и Крылов ел.

— Держи еще.

Сколько дней Женька Крылов не слышал человеческого голоса! Теперь этот голос согревал его, разбивал его одиночество.

— Ты как сюда?..

— Молчи, береги силы.

Но Женька уже не мог молчать, в его сознании забил крохотный родничок мысли, он боялся, что этот родничок иссякнет.

— Ты десантник?

— Пехота… Будет хутор — не зевай…

Так, за гранью жизни, в море отчаяния, тоски и позора, у Женьки Крылова появился товарищ. Ему было теперь с кем поговорить, ему стало чуть-чуть легче, в нем затеплилась надежда на какой-то выход.

В следующем хуторе Крылов достал с полдюжины картофелин, а Антипин добыл кукурузный початок. Женька больше не задавался вопросом, хорошо это или плохо — разрывать руками землю в поисках картофеля, а потом грызть его, чувствуя, как скрипит на зубах песок. В пыльной колонне из человека выжимали все, а взамен ему не давали ничего, кроме смерти на обочине. Единственной формой сопротивления было здесь — выжить.

Ночью Крылов и Антипин поочередно согревали друг друга: сначала один прижимался грудью к спине другого, потом они менялись местами. Только босые ноги Антипина бессменно мерзли — тут ему ничем нельзя было помочь.

Просыпаясь ночью, Женька Крылов думал теперь об одном: как найти выход.

— Бежать надо, Илья…

— Куда? Степь…

Да, степь. Ничего, кроме голой полынной степи. Далеко не уйдешь.

Они менялись местами, пробовали спать. Твердая, как железо, земля отбирала у них последнее тепло.

2 НЕПРОСТО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

На краю хутора колонну остановили: сбоку дороги дымились кухни. Обед. Пленные образуют бесконечную змеевидную очередь, которая медленно ползет к котлам. Перед котлами — груда пустых консервных банок. Пленный брал одну, подносил к котлу, получал свою порцию, на ходу выпивал несоленую, с комками неразмешанной муки жидкость, строго в очереди огибал кухню, шел в обратную сторону, бросал банку на то же место, где ее поднимал другой пленный, лишь приближавшийся к котлу.

— Их заставить бы жрать эту мамалыгу… — выругался Антипин.

Потом колонна опять выползла в степь. Навстречу ехали и ехали машины, в небе гудели бомбардировщики. Они летели на восток, туда, где сражался бывший десантный батальон, где был Саша Лагин, Курочкин, комиссар. Крылову уже не узнать, что с ними. Он не оправдал их надежд, не нашел штаб полка, а теперь его вели неведомо куда, и стыд и позор неотступно следовали вместе с ним. «Десантники в плен не сдаются…» — говорили в Раменском. Не зря говорили: плен — это дно человеческого падения. И не важно, как упал человек, — сам бросился вниз или обстоятельства толкнули его туда. В серой колонне у всех одна участь — пасть на обочине дороги без имени, без родины…

— Илья, а ты как попал?

— Не все ли равно…

Нет, не все равно: Крылову надо было знать, в чем его личная вина. Есть ли она? Ему надо было успокоить взбудораженную совесть, понять, мог ли он поступить иначе. Он испугался, но и не повернул назад. Он налетел на немцев, хотя мог спрыгнуть с коня, мог бы, наверное…

Но чего он добился бы, если бы спрыгнул? Вернулся в батальон без коня, ни с чем? Как он оправдался бы перед комиссаром, перед товарищами? Но плен?..

Женька Крылов не знал, какова его личная вина, еще не мог понять какова. Но он обязан припомнить каждый свой шаг и определить, виновен или нет. Он должен вернуть свое утраченное «я», сойти с дороги в никуда. Иначе не стоило жить.

Станица. Шпалерами выстроились автоматчики. Пленным приказано раздеться до нижнего белья.

— Лос! Лос!

Людская змея будто накрылась грязно-белым саваном. На бескровных лицах округлились глаза: что впереди — ров, овраг? Смерть или еще не смерть?

Впереди — чистилище: пальцы в резиновых перчатках ощупывают гимнастерки и брюки, выворачивают карманы, отбирают у пленных все до последней мелочи.

За чистилищем — хлев, а с восходом солнца колонна поползла дальше. Начался самый долгий день. Выстрелы позади слились в барабанную дробь. Казалось, не пыль висела над дорогой, а человеческое отчаяние.

Поселок. Железнодорожная станция. Дымил паровоз. Окруженные плетнями, широко раскинулись хаты. Передышка. Смерть все-таки дала людям отсрочку.

Голова колонны стала, и из степи в ограниченный часовыми квадрат поля неутомимо тек ручей серо-зеленых фигур. Они в изнеможении опускались на землю. Страшный этап вымотал их, подчинил инстинкту самосохранения. Их не тревожило, что будет с ними завтра — они довольствовались передышкой и с надеждой поглядывали на солдат, возводящих изгородь. Топоры и молотки в солдатских руках представлялись им гарантией безопасности, и этого многим было сейчас достаточно.

Топоры стучали, заостренные столбы вытягивались в линию, образовали гигантскую букву «г», потом «п», окружили пленных со всех сторон. Молотки уже закрепляли на столбах колючую проволоку.

Средних лет пленный пробует заговорить с солдатом:

— Слышь, камрад, местный я…

— А ну мотай отсюда! — матерится солдат.

Власовцы! Так вот они какие…

Солдаты навесили ворота, выхода из клетки больше нет. По углам начали расти сторожевые вышки.

Власовцы набирают рабочую команду:

— А ну встать, дохлятина! Ты тоже!

Команду выводят за ворота к горке шпал:

— Перенести туда, быстро!

Пленные, несущие шпалу, напоминают сороконожку, которая еле ползет, придавленная тяжестью собственного тела. Но вот шпала падает на место — сороконожка рассыпается. Пленные опять бредут к штабелю. Новая сороконожка ползет еще медленнее. Женька Крылов гнется, укорачивается на ходу, но и другие пленные укорачиваются. На третью шпалу ни у кого нет больше сил.

— Встать! Кому говорят!

Возвратившись в концлагерь, Крылов и Антипин падают на землю, уже пахнущую испражнениями. Скоро первая ночь за колючей проволокой. Ночью здесь хуже, чем в степи: там можно было хоть выбирать, где лечь, а здесь нет и выбора. «Но ведь так нельзя… — кричал Женькин дух, — нельзя!»

Смутная тревога овладевает им, чувствует приближение новой опасности. До сих пор у него не было ни имени, ни фамилии, и он ничем не выделялся среди других военнопленных. Теперь столбы и колючая проволока замкнули всех в ограниченном пространстве, а возле ворот строился барак для лагерной администрации. Значит, скоро будут считать и каждому дадут номер. Тогда не уйти.

Миновала ночь. Днем Женька Крылов получил свою консервную банку баланды. Пленных еще не считали, но этот час близился. Женька беспокойно бродил по лагерю, его мысль искала какой-нибудь выход. Надо было что-то предпринимать, пока не поздно.

Он будто впервые разглядывал пленных. Человек неопределенного возраста грыз картофель, другой тупо смотрел в степь. А тот завернулся в шинель, закрыл глаза. Изможденный паренек ковырял щепкой землю, закапывая мокрое место. Эти терпели, приспосабливались. Не то. И вдруг до слуха долетел будто нездешний голос:

— Продались, а теперь издеваются…

Говоривший сидел к Крылову боком, рядом ссутулились несколько молчаливых фигур.

— Для того, что ли, мы родились, чтобы подыхать здесь как скот? Все равно убегу.

— Ты парень, язык-то придержи, — предостерег его пожилой.

— Убежишь… — ни к кому не обращаясь, проговорил третий. — Здесь всем конец…

— Подыхай, если хочешь, а я не хочу. Выйду за ворота и смоюсь, — парень повернул голову — половина лица у него припухла, на стриженой голове виднелись пятна сгустившейся крови.

— Мало, видать, тебя разукрасили…

— Закурить бы… — вздохнул парень, не обратив внимания на слова пожилого, тяжело встал и зашагал к воротам, слегка прихрамывая на одну ногу. Крылов и Антипин пошли рядом.

Все трое присели недалеко от ворот.

— Где это тебя так? — спросил Илья.

— Смылся вчера вечером, полночи шел. Устал. Дай, думаю, немного отдохну. До утра и проспал, а утром опять они… — парень сплюнул. Все равно уйду. Пошли, команду набирают…

Крылов и Антипин успели встать в хвост быстро растущей очереди.

— Сорок девять! Пятьдесят! — власовец отпихнул лишних.

Парень в команду не попал. О Крылове и Антипине он уже не помнил.

Команду вывели за ворота.

Конвойные теперь были не похожи на тех, которые пригнали сюда колонну. Те — как роботы, предназначенные для того, чтобы бить и убивать, а эти беззаботно посмеивались между собой и не обращали внимания на пленных. «Итальянцы или румыны…» — решил Женька. Он поглядывал по сторонам: не упустить бы момент, другого такого может не быть.

Когда пленные проходили мимо дымящегося элеватора, конвоиры не мешали им набивать карманы продымленной пшеницей. Женька тоже схватил несколько горстей.

Команда направлялась к вокзалу. Около бака водонапорной башни, разрушенной взрывом, пленных остановили.

— Поднимать! — жестикулирует итальянец.

Пленные делают вид, что пытаются сдвинуть бак с места. Итальянцев бак интересует не больше, чем пленных.

— Слышь, камрад, веревку надо… — объясняет один из команды.

Итальянец соглашается, что-то кричит своим помощникам.

Наступает пауза. Пленные разбредаются по привокзальной площади. Крылов и Антипин не спеша направились к ближайшей хате, полные страха, что их окликнут и остановят. Не окликнули. Они уже у угла. Во дворе. Плетень. Еще плетень. За ним широкая прямая улица, а дальше опять огороды и хаты, клином вдающиеся в степь.

Женька Крылов приседает у плетня, пытается унять волнение. Вот выйдут они сейчас на дорогу и — конец. Здесь их слепой не заметит. Может быть, конвоиры уже хватились их… Но он уже чувствовал вольный степной ветер. Будь что будет!

Он перемахнул через плетень. Самое трудное — не бежать, идти не спеша. Повезло. Не замечены. Дальше легче. Окраина уже близко. Концлагерь с его людским муравейником остался на противоположной стороне поселка. А здесь было тихо, пахло луком, кукурузой, подсолнухами. Старая женщина заметила беглецов, смотрит, ждет. Они идут к хате, они на крыльце. Женщина притворяет за ними дверь.

Крылов перешагнул через порог, опустился на скамью, ошеломленный уютом и тишиной.

Женщина налила в тарелки борщ, отрезала по куску хлеба. Домашняя пища, уют и покой на несколько минут подавили у них все мысли. Такой вкусной пищи Женька Крылов никогда, наверное, не ел…

— Спасибо, мать.

— Вода в умывальнике…

Хозяйка подала кусочек настоящего туалетного мыла, и Женька опять забылся, вдыхая такой необычный, такой освежающий аромат. Пока они умывались, она принесла пару калош и старые телогрейки.

— Куда же теперь?

— Подальше отсюда…

— Племянница говорила, в Верхне-Чирском их нет…

Смеркалось, женщина проводила беглецов до угла огорода, показала в степь:

— Хутор через три километра.

Свобода! Тело будто невесомое — так бы идти и идти наедине с ночью. Только сначала немного отдохнуть, чуть-чуть, несколько минут…

Тепло и темнота убаюкивали их, они не заметили, как уснули. Потом Женька почувствовал что-то лишнее, открыл глаза. Была черная ночь, за воротник текла вода. Дождь…

Женька вскочил: а если бы дождя не было, и они проспали до утра, как тот избитый парень! Днем их заметили бы… Мысль о концлагере испугала его, причинила ему почти физическую боль. Сейчас, во время дождя, там ужасно…

— Считай, что нам опять повезло, — сказал Илья.

Дождь лил не переставая, было темно, как в погребе. Они шли неведомо куда.

Неожиданно перед ними выросло строение. Кроме глухо шумевшего дождя, ничего не было слышно. Они приблизились вплотную, пошли вдоль стены, провалились внутрь, нащупали что-то сухое, мягкое, потонули в нем. Засыпая, Женька Крылов подумал, что окончательно затерялся в этом уголке земли, в шуме дождя, в ночи, и уже никто не отыщет его следы.

Когда он проснулся, солнечный свет весело заливал недостроенное помещение. Они спали на ворохе пакли. Отряхнувшись, они выглянули из своего убежища. Среди плетней и фруктовых деревьев дремал хутор. Над ближней хатой вился дымок. Пахло кизяком, полынью, навозом, жженой картофельной ботвой. За плетнем работала женщина — что-то глухо ударяло о стенки ведра.

Они не сразу решились покинуть убежище: оба остро чувствовали свою незащищенность. Куда теперь их прибьет? Одно лишь им было ясно: без женщины за плетнем не обойтись.

— Пошли…

Женька Крылов взглянул на Илью, впервые поразился его удручающему виду: глубоко запавшие глаза, серое лицо, латаная-перелатаная, волглая от ночного дождя телогрейка, грязные солдатские брюки, старые калоши, подвязанные к ногам обрывками пакли. Сам Женька выглядел, наверное, не лучше.

Они пересекли улицу.

— Здравствуйте…

Женщина подняла голову, испуганно, боком отступила от плетня, заспешила в хату. Потом к ним вышел старик с миской краснеющих помидоров.

— Со станции?

— Папаш, немцев на хуторе нет?

— Нет… Вас что же — отпустили или так… сами? — взгляд у старика был хмурый и беспокойный. — Вот берите. И уходите отсюда, я вас не видел…

Он повернулся, хлопнул дверью.

Они растерялись: этот старик отнимал у них надежды.

— Пойдем…

3 ТРУДНЫЕ ШАГИ ПО ЗЕМЛЕ

За хутором начинался пустырь. Местами полынь была примята, на земле валялись стреляные гильзы. Здесь произошла какая-то драма — о ней свидетельствовали клочья красноармейской гимнастерки. Возможно, тот, кому они принадлежали, находился сейчас в концлагере или лежал где-нибудь здесь, наскоро присыпанный землей.

Женька Крылов поднял брезентовый подсумок, повертел в руках. Патроны потускнели и печально напомнили ему о невыполненном солдатском долге, о безрадостном настоящем. Он чувствовал себя сейчас ненамного лучше тех, кто побывал здесь до него.

— Илья, у тебя как было? Ты… сам?

— А черт знает. Там все как с ума посходили. Со мной остатки роты были, человек десять. Шли суток пять. В одном овраге своих встретили, с полковником. Мне говорят: фронт близко, маскируйся, сержант, до ночи. Залезли в кусты, уснули. Сквозь сон слышу: пощелкивают. Вскочил — ни черта не понимаю. Все бегают туда-сюда, один начальник гимнастерку с себя и в кусты. Думаю, выберусь-ка я из оврага, во ржи спрячусь. Выполз наверх, за мной человек пять. Тут нас и засекли. И не заметил, как попал: лежу, а вокруг они…

Женька слушал Илью и вспоминал тот миг, когда его самого окружили немцы. Виноват он или нет? Конечно, он потерял голову, полез на рожон. Ему вовремя спрыгнуть бы с коня, вернуться к своим. Ну и что, если ни с чем? Разве лучше сидеть вот здесь? Его товарищи сражались у Дона, а он тут хуже бродяги…

— Что будем делать, Илья?

— Живот доконал… У тебя как?

— Пока не очень… К Дону, что ли?

— А где он? Приползем и — им в руки…

Только не это. Страшно подумать, что все это может повториться. Пусть пустырь, неизвестность, одиночество, только не пыльная колонна, не концлагерь. Патроны у них есть, где-нибудь найдут и винтовки, а там видно будет, что делать…

— Черт с ним, со стариком, пойдем на хутор.

Они пошли по хуторской улице, увидели двух женщин.

— Здравствуйте…

— Здравствуйте… Вы со станции?

Подходили другие хуторяне, женщины приносили хлеб и помидоры.

— Куда путь держите?

— До Дона отсюда далеко? — Женька Крылов и сам не знал, куда собирается идти. Ему стыдно было сидеть перед женщинами, есть их хлеб. Не они виноваты, что немцы на Дону, а такие, как он, как те в концлагере…

— Три дня хорошего хода. Говорят, там в лесах наши. Немцы их окружили, а они не сдаются…

— Не винтовки вам сейчас нужны, а голова, — советовал дед. — Поживите в каком-нибудь хуторе, пока в себя не войдете. Там увидите, как быть. Молодые…

— Им на Алексин лучше, там фронта не было, тихо…

Слыша эти голоса, Женька ощущал неприятную жалость к себе. Он стыдился ее, но после того, что он пережил за неделю плена, доброта и сочувствие женщин были особенно приятны, и он впитывал их в себя вместе с осознанием своей неподлинности и незащищенности. И у Ильи на лице отражалась расслабляющая жалость к себе, и на лицах у хуторян была та же жалость.

— Ну, мы пойдем, спасибо…

— Через три хаты будет промежуток, по нему из хутора в степь на угол леса, а за лесом вдоль балки тропой до следующего хутора. Там спросите, куда дальше… — напутствовал дед.

Эти люди добровольно взяли на себя чужие заботы, указали Женьке Крылову цель, пусть временную, но важную, необходимую. Он знал теперь, что ему надо миновать три хаты и повернуть в степь, а потом будет лес и тропа вдоль оврага. Это не так уж мало: совсем недавно у них не было ничего.

У третьей хаты их ждал мужчина лет пятидесяти.

— Чего, папаш, уставился? — спросил Илья.

— Я тебе не папаша. Разбежались от первого выстрела, сопляки, а теперь ходите, как нищие…

— Мы у тебя ничего не просим, жри сам! — вскипел Женька Крылов. Он не ожидал, что у него вырвутся такие слова. — Сидишь за плетнем!..

Сказал и тут же пожалел об этом, потому что его слова были адресованы не тому, кто стоял перед ними, а другому, с помидорами, который поспешил прогнать их от своего дома.

— Кто теперь фронт держит? А ведь матери, поди, надеются…

Мужчина сердито хлопнул дверью, но тут же возвратился с противогазной сумкой в руке:

— Берите, чтобы и сума была, как у бродяг…

В сумке был хлеб, помидоры и табак.

Ничего больше не сказав, он ушел в хату.

Женька смутился от такой неожиданности: хозяин-то отчитал их справедливо, а вот он зря оскорбил человека.

— Подожди, Илья…

Он прошел в хату.

— Извини, отец, за грубость. Ты прав…

— Вот смотри, — он показал на фотокарточку. Женька увидел трех чубатых парней. — Двоих уж нет, а вас на станции не счесть. Живые, сукины дети. Давить таких надо…

— Этим там немцы занимаются. Дави, если можешь… — Женька Крылов изнемогал от бессилия, от мучительной безнадежности.

— Э, как тебя согнуло, парень… Ты присядь, отдышись. Сколько тебе лет?

Преодолевая слабость, Женька встал, взглянул в зеркало. Оттуда на него смотрело чужое лицо, мало чем отличающееся от множества подобных лиц. Только глаза были непохожие: в них застыло мрачное упорство. Неужели это он, Женька Крылов?

— Куда идете?

— Подальше отсюда, там видно будет…

Он вышел на улицу. Они повернули в степь.

Самое сложное — обыкновенная жизнь. В ней удивляют открытия, потому что их-то меньше всего ждут. Когда Крылов увидел себя в зеркале, его поразила мысль, что он не отличается от других. Он полагал, что его «я» неповторимо, а теперь понял, что и он — всего лишь человеческая песчинка, затерявшаяся среди бесконечного множества таких же песчинок. Как и другие, он мог остаться на обочине, и от этого ничто в мире не изменилось бы. Мать и сестра, подобно хозяину крайней хаты, сказали бы, показывая на фотографию: «Женя… Как ушел в неполные семнадцать, так и не вернулся…»

Он понял также, что большинство людей рано или поздно открывают для себя эту грустную истину и продолжают жить как ни в чем не бывало. Осознание своей обыкновенности делает человека проще и мудрее. Ну что ж, был Женька Крылов, теперь стал просто Крылов…

Крылов и Антипин идут по степи. Им кажется, что они чересчур заметны, а степь слишком открыта и плоска. Но тому, кто смотрел на них с окраины хутора, они казались точками, исчезающими вдали. И ястреб в небе выглядел ничтожно малой черточкой, и хутор позади становился темным пятнышком на фоне большого мира. Все относительно, и очень важно, что считать главным, — себя в мире или окружающий мир в себе.

Медленно надвигался лес, робкий какой-то, будто по недоразумению оказавшийся среди открытых просторов. Только в глубине его повеяло свежестью и прохладой: зеленела трава, густели кустарники, блеснула полоска воды.

— Помоемся, Илья?

Они разделись донага, перебрались вброд на другой берег, оставили здесь одежду и опять вошли в воду. Какое приятное ощущение! Они натирали друг другу спины травяными мочалками, смывали с себя грязь плена, но запах человеческого тления упорно преследовал их. Неужели они настолько пропитались им? Или их просто тревожила мысль о концлагере, до которого было не так уж далеко?

Они выстирали одежду, разостлали на траве — под таким солнцем высохнет скоро! — но непонятное беспокойство понемногу отнимало у них радость, взвинчивало им нервы. Они чувствовали запах, совершенно неуместный здесь. Не дождавшись, пока белье высохнет, они торопливо натянули его на себя и осторожно прошли по берегу.

Да, здесь было лишнее: взгляд уперся в человеческое тело, висящее над водой. Они подались назад, бросились прочь.

Жутковато видеть смерть, когда вокруг лес и ни души. Крылову чудилось, что труп смотрел им вслед и беззвучно хихикал над их усилиями вырваться из грозящей им петли. Крылов бежал, а фигура висельника стояла у него перед глазами. Скошенная набок голова, вытянувшаяся серая шея с фиолетово-желтым пояском вдоль петли, гимнастерка без ремня, солдатские брюки, босые ноги, по щиколотку опущенные в воду…

Потом беглецы остановились, перевели дух. А чего, собственно, они испугались? Разве они не видели трупов? Смерть неотступно преследовала их день и ночь. Но это было там, а тут совсем другое. Эта смерть захватила их врасплох.

— Сыграл парень в ящик… — проговорил Илья.

Его слова отрезвили обоих. Да, сыграл в ящик, только и всего. Им стало неловко за эту неожиданную вспышку слепого страха.

Они возвратились назад.

— Не укусит, давай… — Илья подтянул к себе тело, придержал, чтобы Крылов мог развязать ремень.

Они положили труп на землю, палками и руками вырыли могилу. Смерть уже обезобразила лицо, еще молодое.

— Сыграл в ящик… — повторил Илья.

Они догадывались, как все было. Бедняга бежал в одиночку, добрался до леса и в отчаянии покончил с собой. После всего, что он пережил в плену, жутко было оказаться одному. Жизнь человека хрупка, как яичная скорлупа. Не было бы вот этого сука над водой, или не окажись у парня на его беду брючного ремня — и, глядишь, жил бы человек, добрался до хутора, понемногу пришел в себя. Но он увидел подходящий сук, ремень у него был, и жизнь оборвалась в самом начале…

Они бросили в могилу ремень, потом опустили тело.

— И мама родная не узнает…

— Не только мама — никто не узнает. Прощай, дружище, извини, что перетрусили было…

Они вымыли руки, постояли около холмика. Крылов положил брезентовый подсумок на свежую землю. Пусть эти нерасстрелянные патроны принадлежат товарищу по судьбе.

Уходя от речки, Крылов теперь ощущал грусть, словно под свежим холмиком у акации осталась часть его самого.

Оглянувшись, он уже не увидел ни речки, ни акации. Доведись ему когда-нибудь побывать здесь — и он не сразу нашел бы могилу неизвестного солдата.

Илья все чаще присаживался сбоку тропы, у Крылова тоже начинал болеть живот — оба они не придавали этому значения. Главное, они были свободны, а трудная дорога — не беда, лишь бы она не завела их в тупик. Они не остановятся, пока свободны.

За день они проходили километров пятнадцать. Илья тяжело боролся с болезнью. Лицо у него совсем посерело, скулья щек обострились.

— Отдохнем… — говорил он.

— Спешить некуда, — соглашался Крылов. — Посидим под дубом.

Тихий шелест настраивал его на раздумья. Дубу было, наверное, лет пятьсот. Люди много раз появлялись на свет, росли, достигали зрелости, умирали, превращались в прах, а дуб по-прежнему шелестел листвой. И облака над ним плыли так же, как сто, триста, пятьсот лет тому назад, и небо над ним такое же. Крылов и Антипин тоже мелькнут на земле и исчезнут, а дуб останется. Человек — что лист у дерева: пожелтеет, упадет и сменится другим…

— Сверни покурить, — просил Илья. — Если что — сообщи матери в Астрахань…

О том же просил его Ломатин. Это было перед тем, как Крылов ускакал на комиссаровом коне. Он тогда ответил: «Сам напишешь…» Теперь он не повторит эти слова — в них будто заключался какой-то мрачный смысл.

— Полежим и потихоньку дальше…

Илья гасил окурок, тяжело вставал.

— Пошли.

Дорога змейкой бежала к горизонту. Вдали темнела крохотная точка. Она медленно превращалась в пятнышко, пятнышко увеличивалось, приобретало знакомые очертания: сожженная тридцатьчетверка. Ствол с печальной угрозой смотрел в ту сторону, куда они шли.

Степь молчала, тихо волновалась полынь. Грустное зрелище тревожило обоих, напоминало им их собственную участь.

Они ушли от погибшего танка с тем же чувством, с каким оставили свежевыкопанную могилу на берегу лесной реки, — с волнением и печалью.

4 ВЯЗКАЯ ТРОПА ЛИДЫ СУСЛИНОЙ. КОСТЯ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Левка Грошов миновал институтский дворик, повернул к станции метро. На улице светлели легкие платья женщин. Мужчин было меньше, среди них — давно примелькавшиеся всем военные. Внимание Грошова они привлекали к себе разве лишь своей закованностью в мундиры. Впрочем, и это ничуть не занимало его. Закованы — так им и полагалось, на то они и военные. А он не военный, на нем не сапоги, а легкие туфли, не галифе с гимнастеркой, а отутюженные белые брюки и сорочка с отложным воротничком. Каждому — свое.

Ему приятно было сознавать, что он уже не абитуриент, что начинается интересный этап в его жизни, что вскоре ему вручат студенческий билет.

Левка взглянул на часы: пора, сейчас должна подъехать Лида Суслина. Вот и она.

Лида вышла из автобуса и пересекла улицу. Ладная Лидина фигура привлекала к себе взгляды военных, и Грошов ревниво следил за ней.

— Приняли? — спросила Лида, остановившись напротив.

— Конечно! А тебя?

— Тоже!

— Ты когда домой?

— Завтра.

— У меня план. Пообедаем — это моя забота, — покончим с делами и… на дачу.

— Куда?

— Минут пятнадцать от Ярославского. Ключ вот.

— Ты опять за свое!

— Лидок, это же удобно: кроме нас — никого.

— Все для тебя слишком уж просто. И вообще, веди себя приличнее, люди смотрят. — она поправила прическу. — Знаешь, о ком сейчас подумала? О Косте Настине. Смешно, правда? Он побаивался меня, а ты его. Не дуйся, Левушка, я ведь здесь, это должно льстить твоему мужскому самолюбию.

Грошов притих. Он боялся, что Лида откажет ему. Он больше всего боялся, если что-то происходило не так, как ему хотелось бы.

— Зря волнуешься, Левик. Костя ведь еще маленький, а я взрослая, мне было бы с ним… скучно.

Оба они по-своему уже давно готовились к неизбежной интимности. Грошов жаждал удовлетворения, а Лиду с неменьшей силой влекло любопытство. Возможность провести вместе ночь в пустующем доме далеко от Покровки как нельзя лучше устраивала их обоих.

Покончив с делами в Москве, они отправились на Ярославский вокзал. Когда они подходили к утопающему в зелени дому, Левку слегка лихорадило.

— Паша Карасев тоже поступил в Энергетический. Говорит, скоро возьмут в армию. А тебя… тоже скоро?

— Видишь ли, во мне… нет этой самой военной косточки.

— Похвальное… постоянство. Кстати, как попала к тебе эта дача? Кто-то ведь в ней жил?

— Тетя и ее тень — дядюшка.

— А ты — в тетю или в дядюшку? Впрочем, можешь не отвечать. А где они сейчас?

— Тетя в Москве — у нее квартира, а дядя на фронте, он врач.

Левка уже плохо владел собой и не сразу справился с ключом. Но вот замок щелкнул, дверь отворилась.

— Прошу.

Лида помедлила, понимая, что делает непоправимый шаг. А не пожалеет ли она завтра о своем поступке? И вообще. Лида взглянула в проем двери, потом на Грошова. Весь он был перед ней, полный нетерпения и боязливого ожидания. Она решилась и перешагнула через порог.

Проснулась Лида днем. Приглушенные сном впечатления пробудились вместе с ней. Все здесь сплелось в узел: сожаления, радость, боль, тревога, освобожденность, предчувствия.

Лида встала, пошла нагой — так острее чувствовалось то новое, что ворвалось в ее жизнь, — раздвинула шторы. Солнечный свет весело ринулся внутрь спальной. «Уютно. — подумала. — Тетушка славно устроилась».

Перед большим — в рост — зеркалом затихла, с любопытством разглядывая себя. Фигура хоть на пьедестал. «А если забеременею? Отец и брат узнают. Они там, а я здесь…»

Она поежилась, как от холода, пошла к кровати. Грошов спал. «Утомился Левушка», — подумала, как о постороннем, и легла рядом. Грошов был сейчас для нее единственной защитой от беспокойных мыслей.

— Левка.

Он что-то промычал и придвинулся ближе, уткнув свой большой хрящеватый нос в ее волосы.

— Да проснись же.

Он открыл глаза и тут же уверенно забрал ее всю. Это длилось долго, и она едва не кричала от сладкой боли. Потом они тихо лежали рядом. Он защитил ее от себя самой, но беспокойные вопросы оставались, от них нельзя было отмахнуться.

— Грошов, тебе не приходило в голову, что сейчас война?

— Как и тебе, милочка.

«Он становится развязным… Впрочем, каким же ему быть теперь?»

— Ты прав, мы с тобой — одна… команда. Кстати, ты не мог бы сказать, как ты мыслишь все это — в будущем?

— Так же.

— Так… просто?

— Ну уж просто.

«Он ничего не обещал и не обещает. Но разве здесь надо что-то обещать? Любопытно, что я почувствую через… год. Уже сейчас я чуть-чуть… несвободна».

— Левик, знаешь, кого мне не хотелось бы сейчас видеть?

— Тетушку, разумеется.

— Не угадал. Тетушка — это по твоей части. У тебя никакой фантазии. Знаешь кого — Лагина и Крылова.

— Какое мне до них дело!

— Похвальная… откровенность. Ты ведь всегда был сам по себе. А скажи-ка, Лев Яковлевич, как все-таки я оказалась… здесь?

— Не ломай голову.

— Убедительно. Что ж, будем… не ломать.

Они опять забылись, а потом лежали бездумно, ничего больше не желая. Какая уютная дача, какой хороший месяц — август!..

Покровка встретила Левку и Лиду тишиной улиц, пестрой россыпью зреющих яблок вокруг разомлевших на солнце бревенчатых домов.

— Пока! — Грошов повернул в переулок.

«Молодец Левка, — похвалила Лида. — С ним… просто». Они оба не чувствовали каких-либо стесняющих обязательств друг перед другом. Это делало их отношения приятными и легкими.

Недалеко от дома Лида встретила Пашу Карасева.

— Поступила? — озабоченно заговорил он. — Вместе учились бы, если бы не армия. Конечно, какое-то время я проучусь, но много не успею. Не знаешь, как у Левки?

— Нет… не знаю.

— Хочу к нему сходить.

— А Костя… что поделывает?

— Давно не видел. Работает на заводе. Да, новость: говорят, Яков Борисович в Покровке, в госпитале, раненый. Знаешь, надо его разыскать.

— Не возражаю, Пашенька, только сначала я хорошенько высплюсь, эту ночь я почти… не спала.

— Понимаю: напряжение, нервы. Это пройдет. У меня тоже…

Лида пошла к дому, а Паша, польщенный непривычным обращением к нему, энергично зашагал своим путем.

Мать встретила Лиду с заплаканным лицом.

— Отец, дочка…

Лида медленно, с трудом читала почтовое извещение: «… Иван Петрович Суслин… при выполнении боевого задания… пропал без вести. Он был… мужественным бойцом…»

Мать и дочь тихо поплакали над этим печальным извещением, но понемногу успокоились: пропал без вести еще не убит. Мало ли что бывает — найдется…

Ложась спать, Лида подумала, что и от брата слишком долго не было писем. Что если оба они… А она тут… А что, собственно, она? Ее личные отношения никого не касаются.

Возвращаясь с работы домой, Костя Настин проходил мимо школы — в ней опять разместился госпиталь. В скверике покуривали выздоравливающие. Иногда с ними были женщины: кому-то посчастливилось встретиться с близкими.

Костю неудержимо влекло к этим забинтованным людям. От них он узнал, что в госпитале лежит учитель химии Яков Борисович Сухотин. Санитарка привела Костю в палату, предупредила:

— Недолго.

Из простыней на Костю знакомо взглянули чуть-чуть озабоченные глаза. Волосы так же упрямо лезли на лоб, но весь Яков Борисович будто высох — стал маленьким и худеньким.

— Здравствуйте…

— Вы мой ученик? Как ваша фамилия? — обладая точной и объемистой памятью во всем, что касалось химии, Яков Борисович нетвердо помнил фамилии учеников.

— Настин, Костя.

— Вот мы и опять… в школе. Вспомнил: вы учились вместе с… Крыловым и Лагиным! Помню, помню! Вот видите…

Он заметно волновался, Костино появление живо напомнило ему о недавнем прошлом. В этой школе Яков Борисович пережил немало хороших дней. Он любил свою беспокойную работу, в подвале школы до сих пор хранились учебные пособия, которые он заботливо собирал.

— А вас… как ранило?

— Осколками… Плечо уже не болит, только нога. Видите ли, кость срослась неправильно, ее пришлось снова… ломать. Это очень неприятно. Но теперь мне лучше, поправляюсь. Как видите, мне повезло, я в Покровке, каждый день у меня бывает жена. Сколько вам лет — восемнадцать? Вчера у нас умер один паренек — в грудь раненный. На той кровати лежал, ему тоже было восемнадцать, очень жалко… Знаете, у него было пять братьев — трое погибли, а двое пропали без вести… Ну, а вы как?

Костя рассказал о себе, о своих одноклассниках, и, пока он говорил, он чувствовал себя учеником, нетвердо знающим урок. Яков Борисович внимательно слушал и, казалось, готов был уличить его в малейшей неточности. Когда Костя упомянул о Крылове и Лагине, Яков Борисович переспросил:

— Добровольцами, говорите? Вот видите…

— А меня не взяли, сам не ожидал, что так получится…

— Вы обязаны, Костя, — тихо и строго заметил Яков Борисович, — знать все, что делаете и что делается с вами в жизни, а на войне — особенно. Буквально все.

Медсестра напомнила Косте, что пора уходить.

— Я очень рад, что вы не забыли обо мне, Костя, очень рад, — попрощался Яков Борисович.

— Вот яблоки… Поправляйтесь. До свидания…

Костя вышел из палаты. Он узнал нового, неизвестного ему до сих пор Якова Борисовича, и этот новый Яков Борисович помог ему окончательно возвратиться к той ясности и определенности, которые Костя неожиданно утратил в покровском диспансере. И на войну Костя взглянул по-иному. Война гибельна для людей, но на фронте находилось большинство мужчин, и среди них был глубоко штатский человек Яков Борисович Сухотин. Все честные люди были там, и Костино место — с ними. Завтра же он пойдет в военкомат и подаст заявление. Яков Борисович прав: надо знать, что делаешь…

Миша Петров прямо с завода пришел домой к Косте.

— Я думал, ты заболел. Где ты был?

— В военкомате. Ухожу в армию.

— Ты по повестке или… так?

— Какая разница…

— Хочешь, я… поговорю с дядей, чтобы тебе… бронь дали, а?

Мишин дядя был начальник сборочного цеха.

— Зачем? Я ведь сам… Служить все равно надо.

— Вот я и остался… один.

— Я тебе напишу.

Проводив Мишу, Костя зашел в сад. Здесь было уютно, но слишком тихо и одиноко. Костя не решался признаться себе, чего ему не хватало.

Он сел на лавочку у сарая, отдался томительному чувству одиночества. Пальма, обрадованная присутствием Кости, старалась лизнуть его в лицо. Он придержал ее голову — собака смотрела на него доверчиво и преданно.

— Уезжаю я, Пальма. Смотри тут…

Он вышел на улицу, зашагал вдоль домов с палисадниками. Чувство одиночества сменилось нетерпеливым желанием видеть Лиду.

Вот и дом Суслиных. Костя позвонил и с волнением ждал, откроют ли. Он боялся, что дома никого нет.

— Костя? Что-нибудь случилось? — Лида стояла в дверях.

— Нет, ничего. Пришел… проститься.

Лиде всегда приятно было чувствовать свою власть над этим сильным и таким робким в ее присутствии парнем. Но слегка кокетничая с ним, она в глубине души ощущала какое-то стеснение, словно Костя молчаливо осуждал ее за непростительное легкомыслие. Впервые она осознала это в марте, вскоре после того, как Женя Крылов и Саша Лагин ушли добровольцами в армию. Лида тогда шла к кинотеатру — она договорилась с Левкой Грошовым вместе пойти в кино — и случайно встретилась на улице с Костей. Странно, что именно теперь ей припомнилась та встреча.

— Тебя… взяли в армию?

— Нет. То есть, да.

— Подожди, я сейчас. — Через минуту она вышла опять. — Ну, рассказывай. Почему ты это сделал? — спросила, когда узнала, что он уходил добровольцем.

— Надо.

— Зачем же торопиться? Ты мог бы ведь… поступить в институт! — ей стало жаль его. «Левка-то покрепче, своего не упустит», — подумала и тут же пожалела о таком сравнении, потому что Костя вдруг взглянул на нее испытующе жестко.

— Счастливо оставаться, — он повернулся, пошел по улице.

— Костя, куда ты? Постой! Я ведь ничего. — она с удивлением смотрела на этого малознакомого ей Костю, который опять уходил от нее не оглянувшись. Она хотела догнать его, но лишь зябко, будто от холода, повела округлыми плечами. «Дурной Костя. — она заспешила в дом. — Дурной, дурной! — повторяла, но не могла заглушить в себе чувство непоправимой потери. — Что же это? Зачем? Как все-таки стыдно…»

Паша Карасев взглянул на часы: пора.

— Присядем перед дорогой, сын, — отец опустился на скрипучий стул, мать пододвинула себе другой, Паша и братишка Вовка сели на скамью.

— Деньги и документы положил? — спросила мать после непродолжительного молчания. — Не потеряй.

— Там смотри, как лучше… — напутствовал отец, провожая его на улицу. — Будет все хорошо — глядишь, отсрочку дадут. Успеешь еще, наслужишься…

Мать, приотстав, перекрестила его. Шутка ли — они с отцом писать еле умеют, а сын вон куда шагнул, в институт. Такое им и не снилось.

— И Лида сегодня едет? — поинтересовался Вовка.

— Не знаю, она была не уверена, поедет ли.

Пассажиры заполнили вагон, но Паша успел сесть у окна. Портфель он повесил на крючок, сумку поставил под скамью. В сумке у него картофель, кусок сала, лук и яблоки — на первую неделю хватит, а в субботу он приедет домой, возьмет еще. Денег у него немного, но достаточно: мать научила его экономить.

Вагон дернулся, мимо поплыл перрон с редкими провожающими.

— В Москву, молодой человек? — устало спросила сидевшая напротив женщина.

— Да, учиться.

— А мои уже не поучатся. На Колю похоронка еще в прошлом году пришла, а на Борю аккурат к Троице… — полные тоски глаза разглядывали Пашу. Под этим взглядом он смутился, опустил голову.

Женщина сошла за городом. Поколебленное Пашино душевное равновесие восстановилось, он раскрыл «Занимательную математику».

Точность и ясность математической логики увлекли его, он забыл об усталой женщине. Отрываясь от книги, он с удовольствием смотрел в окно, за которым бежали поля и перелески.

А в соседнем вагоне ехали Грошов и Лида Суслина. Они тоже сидели за столиком у окна. Левка был в превосходном настроении, и для Лиды опять переставали существовать всякие сложности. Через три часа Москва, а потом она с головой бросится в сладкое бездумье…

Тем же поездом уезжал из Покровки Костя Настин. Места ему не досталось, он пристроился на краешке скамьи. Ничего, до Москвы можно и так, а там видно будет. Что вагон был полон людей, немного отвлекало его от невеселых мыслей об оставленном доме. Как теперь сестра управится без него? Она слишком выматывалась на заводе и дома, а теперь, после его отъезда, ей станет еще труднее…

Одного Косте не хотелось касаться — Лиды. Нехорошо получилось: погорячился, ушел. Тугой тут узелок. Захлестнул его — не вздохнуть. И не Лида будто это, а какая-то другая, незнакомая. И как он раньше не замечал? Ну ничего, ничего… Одному уезжать невесело, но вскоре у него будут товарищи, и тогда Женька с Сашей сразу приблизятся к нему. Судьба для начала предназначила ему приволжский городок Елисеевку. Елисеевка так Елисеевка, не все ли равно.

5 ИСКАТЬ ПАРТИЗАН!

Близился сентябрь. Гуще плыли облака, иногда накрапывал дождь. Крылов и Антипин дотащились до хутора. Вечерело. Пахло дымом очагов, веяло покоем и уютом.

— Бабусь, не пустишь переночевать?

— Издалека идете?

Без этого вопроса не обходилась ни одна ночевка.

— От Дона…

— Ночуйте, места хватит. Живем вдвоем, я да сын Алексей, глухонемой, не помешаете. А то, может, и поживете, камышу порежете — к зиме надо. Дров теперь не достать. Торопить не стану, сколько сделаете и — слава Богу…

Им даже не пришлось искать, где бы остановиться — все получилось само собой. Эта передышка была им очень кстати.

Позавтракав, они брали серпы и огородами шли к озеру. Кое-где за плетнями еще желтели кукурузные початки, краснели плоские, как лепешки, помидоры, зеленели изогнутые длинные огурцы. Можно было попробовать всего понемногу и по пути напиться родниковой воды.

У озера они закуривали самосаду — табаком их снабжал Алексей, — потом, покурив, не спеша резали и вязали в снопы камыш. К обеду возвращались домой, после обеда могли не работать — с согласия хозяйки. Но они опять уходили за огороды: уединение и тишина были приятны им.

Ужинали засветло, потом наступали минуты вечернего покоя. Крылов с детства любил их. Вечер в деревне — что праздник: все сделано, скот на дворе, а впереди целая ночь ничем не нарушаемого отдыха. Вечерами по-особому радует уют и безмятежность деревенской жизни.

— Бывало, в этот час казаки гулять шли, — вздыхала старушка и неторопливо повествовала о том «прежде», когда на хуторе было много казаков, а сама она была молода. Ее мягкий голос вписывался в вечернюю тишину, и уж не верилось, что где-то свистели пули и разрывались бомбы.

Потом Крылов и Антипин засыпали на шуршащей камышовой подстилке.

Промелькнуло несколько безмятежных дней. Крылов познавал новые грани человеческой доброты. Что он мог бы, будь он один? Илье он был обязан жизнью, а оба они были обязаны своими жизнями многим людям, которых и по именам не знали. Эта естественная человеческая доброта действовала на них лучше всяких лекарств. Жилось им легко и беззаботно. Алексей, покладистый и ненавязчивый, постоянно делал что-нибудь по хозяйству, но главной его заботой был табак, который он выращивал на огороде. Он снимал урожай, сортировал листья и стебли, сушил их и затем острым топориком рубил в деревянном корытце. Смесь, которую он приготавливал, была крепчайшая — не продохнуть. Он охотно угощал ею жильцов и удовлетворенно посмеивался, когда от единственной затяжки у них перехватывало дыхание.

Хозяйка варила борщи, на столе появлялись каши, блины, вареники. Крылову становилось совестно за свой неумеренный аппетит. Свое иждивенство он стремился возместить работой, но работа подходила к концу. Снова вставал вопрос: «Что дальше?»

Немцы в хутор наезжали редко. Однажды у хаты затормозил грузовик. Во двор вошел невысокий упитанный солдат. Шофер остался около плетня и скептически разглядывал старухино хозяйство.

Солдат посыпал словами, среди которых выделялись «яйца», «куры», «молоко». Старушка повела солдата по двору, чтобы показать ему опустошения, произведенные его предшественниками.

— Что я — фабрика какая или рожу тебе их? Сами все слопали, вон как отъелся-то!

— Я-я! — поддакивал солдат, ни слова не понимая по-русски.

Подъехал еще один грузовик. Шоферы оживленно заговорили между собой.

— Скоро домой, Отто, наши в Сталинграде! Бомбят с утра до вечера, русским капут!

Они уехали, поселив в душе у Крылова тревогу: неужели взяли Сталинград? Он не хотел верить этому: если бомбят, значит, наши там, в городе.

— Илья, они говорили, что в Сталинграде идут бои…

Это были первые немцы, которых Крылов и Антипин видели после концлагеря. На краю хутора, в помещении бывшей школы, жили десятка два румынских солдат. Они вели себя тихо, их присутствие было почти незаметно.

Второй раз грузовики с немцами проехали не останавливаясь.

Девочка лет восьми степенно прошла в калитку.

— Я за пленными, бабушка, мама велела.

— К дочери пойдете, — пояснила старушка.

Девочка повела их через речку, повернула к добротному дому.

Хозяйка, полная, лет сорока пяти женщина, ждала их.

— Мне нужен камыш. Поживете, поработаете. Согласны? — она смотрела на них чуть-чуть пренебрежительно, так же поглядывали ее трое ребятишек.

На новом месте оба с недовольством воспринимали свое положение. Унизительная кличка «пленные» прилипла к ним, как смола: «скажите пленным», «пленные идут», «пленных пошлем…»

Крылов теперь со злостью сек камыш, а Антипин, наоборот, работал изо дня в день меньше.

— К черту, — он отбрасывал серп, закуривал. — Волы, что ли…

Им было о чем подумать. Здоровье у них восстанавливалось, тишина и камыши начали угнетать их. Оба почувствовали свою оторванность от людей, от дела, от больших судеб войны. Теперь они охотнее оставались дома, чем за огородами, наедине друг с другом. Елену Дмитриевну, хозяйку, навещали хуторяне. Женщины делились новостями, вспоминали довоенную жизнь, подробности праздников, гадали о судьбе близких; они знали, что делалось в округе, много говорили о немцах. На пленных они не обращали внимания, будто те вообще ничего собой не значили. Так оно и было: два здоровых парня выполняли мелкую, немужскую работу, в то время как хуторские казаки сражались на фронте с немцами, — на какое уважение к себе они могли рассчитывать?

Из разговора женщин они узнали, что старший сын Елены Дмитриевны служил в армии, а муж, председатель колхоза, и четырнадцатилетний сын Петька с другими хуторянами погнали на восток колхозный скот.

В последние дни женщины часто упоминали о беженцах из Сталинграда. Крылов ловил каждое слово, надеясь услышать весть о той стороне, об армии, узнать какой-нибудь штрих, нюанс, напоминающий о бывших десантниках. Они представлялись ему теперь легендарными в своей недосягаемости.

С каждым днем у Крылова усиливалось недовольство собой.

— Староста приходил, — сообщила Елена Дмитриевна. — Завтра пойдете работать в поле.

В поле — значит, на немцев. Для полного унижения Крылову и Антипину этого еще не хватало. А пойти надо было: пора осмотреться.

Утром они присоединились к женщинам, идущим в степь. Тут же шагали двое пленных — пожилой и помоложе. Хуторяне с пленными не разговаривали и будто вообще не замечали их. Крылов остро чувствовал это отчуждение и с трудом подавлял в себе желание повернуть назад.

В степи виднелись копна ржи, еще больше ее стояло на корню: изломанные стебли, полупустые колосья.

Подъехал легковой автомобиль, выглянул немец:

— Вы должны бистро и карашо упрать клеп!

Немец уехал, пожилой пленный и несколько женщин взялись за косы, остальные разбрелись кто куда.

— Бабы, староста!

Староста, хмурый старик с окладистой бородой, сидел в двуколке.

— А вы чего бездельничаете? — крикнул трем молодухам, лежавшим на соломе.

— Чего солому убирать!

— Не вашего ума дело — а ну марш работать!

Они нехотя присоединились к другим женщинам. Крылов и Антипин принесли несколько снопов — пленный помоложе укладывал их в скирд. Снопы — веники, а женщины будто нечаянно волочили их по земле, обивая последние зерна. Староста молча проследил за ними, сказал хмуро:

— Чтобы сегодня скирд был готов!

Он уехал — большинство женщин тотчас прекратили работу. Крылов и Антипин закурили. Две молодухи устроились поблизости от них, разложив перед собой на соломе хлеб и помидоры. К пище они не притрагивались — это завтрак для вида. Третья пробуксировала мимо них сноп, швырнула наверх к пленному и присоединилась к подружкам.

— А Веркин-то — трудодни зарабатывает.

— У меня не поработал бы после бессонной ночки…

— Она его экономит, не как ты Федьку.

— Мой Федька мужик был, не пленный.

Они знали, что Крылов и Антипин слышали каждое слово.

— А эти у кого?

— У Лены Каргачевой.

— Ну она-то их научит!

— Один в калошах.

— Сапоги скинул, чтобы бежать легче.

— А курит, как мужик.

— Может, он и вправду мужик?

— Посмотрим?

— Довольно вам…

Илья встал. Почувствовав неладное, Крылов тоже поднялся. Он впервые так близко разглядывал женщин. Лица, шеи, руки и ноги загорелые, тела крепкие, грубоватые, взгляды насмешливые, вызывающие. У одной расстегнута на груди кофта, другая будто невзначай подняла выше колен подол юбки. Крылов не умел обращаться с женщинами и не мог ответить им грубостью, хотя их нежелание видеть в пленных людей возмущало его. Но Илья кричаще грубо и откровенно оглушил их словами-булыжниками и прямо от копны пошел прочь с поля.

Возвращаться после этой стычки на хутор не хотелось, настроение у обоих было прескверное. Они долго сидели на берегу ручья. Оба понимали: надо искать себе дело.

— К партизанам бы…

Здешние места — не партизанские: леса пустяковые, насквозь видно, а в оврагах не навоюешь.

— К бабе, что ли, какой пристать? Вот сбесились… — все еще кипел Илья.

— Пойдем, а то Елена уж о нас беспокоится.

— Глядишь, искать будет!

Отыгравшись таким образом на хозяйке, они пошли к хутору.

У дороги среди узлов сидели люди. Женщина устало повернула голову. Рядом с ней, привалившись к узлу, спала девочка лет десяти. Худенькое тело, короткие, с помятыми лентами косички.

— Откуда, мамаш?

— Из Сталинграда.

— Пешком?

— Слава Богу, что живы.

— А куда идете?

— Может, здесь где остановимся.

Другая женщина держала на руках мальчика. Тот смотрел на Крылова не по-детски серьезными глазами.

— А немцы вас не задерживают?

— Чего с нас взять?..

Встреча с беженцами взволновала Крылова. Худо или нет, он следовал мужской, солдатской судьбе, а эти женщины и дети испытали почти то же. И куда идти, не знают, и пристанища у них никакого, и есть им нечего.

У Елены Дмитриевны была соседка. Когда Крылов и Антипин вошли в хату, женщины прекратили разговор. «Знают…» — догадался Крылов.

— В степь больше не пойдем.

— Дело ваше, — она принялась разливать по тарелкам борщ.

Укладываясь на ночь, Крылов подумал о беженцах. Хорошо, что не было дождей…

Встреча с беженцами помогла Крылову и Антипину покончить с неопределенностью своего положения. Что если уподобиться беженцам и идти-идти? Есть же ведь где-нибудь партизанские отряды! Не в Донбассе, так на Украине, ну а уж… в брянских лесах обязательно. Добраться до брянских лесов — от такой мысли дух захватывало. Назад к фронту степями не пройти, об этом и нечего было думать. Сидеть на месте и ждать, пока к ним придет Красная Армия — а она, конечно, придет — было не менее унизительно, чем работать на немцев. Найти партизан — вот что надо было делать! Стать партизаном значило снова занять свое место в солдатском строю.

Оба понимали, как трудна эта задача: наверняка они могли рассчитывать лишь на брянские леса, а до них не близко. И потом как идти? На Воронеж? Там тоже степи и фронт. В конце концов они решили, что самый надежный путь — окольный, то есть через Донбасс до Днепра, затем вверх по Днепру и от него — к Брянску. Главное, все обдумать. Старик из Верхне-Чирского хутора не зря говорил, что теперь им нужна не винтовка, а голова.

Илья побрился, Крылов осмотрел одежду — вот и все сборы.

— Елена Дмитриевна, спасибо за приют, мы уходим.

— Куда же?

— В брянские леса, к партизанам…

Эта идея уже не казалась им невероятной. Приняв решение, они обрели твердую почву под ногами.

— Ну что ж… Не отвезете ли на мельницу мешок ржи?

— Отвезем.

— Я сейчас, — она ушла и возвратилась со свертком. — Вот переоденьтесь.

В свертке были брюки и рубашки, не новые, но крепкие. Брюки она тотчас села ушивать. Работала она молча и быстро. Новые швы прострочила на машинке, подправила низ. В гражданской одежде Крылов и Антипин почувствовали себя легко, раскованно. Теперь никто уже не мог с уверенностью сказать, что они — бывшие красноармейцы. Следы плена стерлись с их лиц, волосы на головах отрастали.

— Спасибо, Елена Дмитриевна, а мы о вас всякое думали… Извините.

Ее насмешливая снисходительность теперь не раздражала Крылова, а воспринималась им как неожиданное открытие человека.

— Еще кепки, а это тебе, примерь. У Федора нога тоже была крупная.

У Федора? Значит, та ехидная молодуха подарила Илье ботинки своего мужа? Пойми такой вот характер! Казак из Верхне-Чирского назвал их сопляками, но вынес им сумку с хлебом и табаком. И Елена Дмитриевна… Их прямота и заботливость по-своему укрепляли у Крылова доверие к людям. Он приобретал трудный жизненный опыт, учился перемалывать в себе мимолетные чувства и противоречия, прежняя жизнерадостность понемногу возвращалась к нему.

— А что, Илья, может, тебе и вправду пристроиться здесь вместо Федора? Ботинки в самый раз, и молодуха ничего!

— Баба-черт!

Они катили тележку с мешком ржи по дороге к соседнему хутору. Из лощины навстречу им вынырнул мотоцикл. Они отвернули в сторону, уклоняясь от пыли. Неожиданно мотоциклист затормозил.

— Как называется этот хутор?

— Семенковский.

Немец многозначительно улыбнулся:

— Зольдатен?

— Нет.

Он обдал их загадочным взглядом, легко набрал скорость.

Страшные впечатления плена ожили в Крылове, волной накатились на него, но тут же схлынули: этот немец не был похож на тех безликих, какие гнали колонну военнопленных. В серо-голубых глазах у него светилась мысль, и весь он, ладный, безукоризненно скроенный, в добротном кожаном плаще и с крестом между отворотами мундира, казался случайным гостем в этом тихом степном углу. Встреча с ним едва ли была опасна для них…

Они оставили у мельника тележку и пошли назад. Октябрь позолотил деревья, накинул на степные травы серо-коричневый покров. Дни были еще сухие, теплые, но природа затаилась в ожидании перемен. Вот-вот налетит холодный ветер, сорвет с деревьев пестрый убор, развеет по степи, в воздухе повиснет нудная паутина дождя, разбухнут от сырости, поползут в разные стороны грязные дороги. Надо было поскорее уходить из этих мест.

Елена Дмитриевна спросила:

— А как вы пойдете?

Они объяснили ей свой маршрут.

— Документы у вас есть? Вас задержат. Там везде полицейские, одна хуторская приехала, говорила.

О документах они вообще не думали. Идти без документов в обход крупных населенных пунктов было составной частью само собой разумеющегося риска, но после вопросов Елены Дмитриевны эта составная возросла и вызвала непредвиденное беспокойство.

— Что о них говорить, раз нет…

— В Алексин ступайте, к коменданту. Беженцам дают пропуска. Постарайтесь… достать.

— Мы-то — не беженцы!

— Ну и что? — она сочла разговор оконченным.

Они ушли за огороды к камышам. Задача перед ними встала и жутковатая, и заманчивая. Пропуск — уже документ, с ним, наверное, и на поезде можно ехать. Но идти-то надо к волку в пасть. Глупо, нелепо потерять все, что приобрели с таким трудом. Потом куда пропуск-то, к кому, и, вообще, до каких мест выдают пропуска?

Они курили цигарку за цигаркой, в воображении у них вставала колонна военнопленных. Придут к коменданту, а их — в концлагерь…

Поняв, что они ничего не решат, если не отбросят эту мысль, они принялись искать иные доводы.

— А почему он узнает, что мы — пленные?

— У меня волосы еще короткие.

— Разве штатские так не стригутся?

— Он спросит документы и где работали.

— Скажем, документы сгорели, а где работали — надо подумать…

В таких взаимных вопросах и ответах, когда каждый пытался представить себе позицию коменданта, они постепенно находили нить, за которую можно было ухватиться, и успокаивались, уясняя предполагаемые опасности. В самом деле, почему их непременно отправят в концлагерь, если они — беженцы?

Шаг за шагом они отрабатывали свою легенду, придирчиво проверяя и шлифуя ее в мелочах. После этого они сочли половину дела сделанной. Вторая половина — куда? Надо было назвать такое место, чтобы у коменданта не возникло никаких подозрений. Пожалуй, до… Днепропетровска. Донбасс они проскочат на поездах, а там уж глубочайший тыл. Но почему до Днепропетровска? Гораздо лучше — до… Киева. Они поселят «тетку» в Киеве!

Авантюрность плана и его неожиданная простота увлекли их, оба поверили в удачу. Они теперь понимали, что предстоящий шаг был неотвратим и что поиски партизан фактически уже начались с предложения Елены Дмитриевны.

Накануне она поинтересовалась:

— Пойдете?

— Пойдем.

Она взглянула на них без привычной снисходительности, тем самым окончательно скрепив их решение.

Путь до станицы показался Крылову слишком коротким. А вдруг случится что-нибудь непредвиденное?

Вопреки ожиданиям в Алексине было так же тихо, как в Семенковском. Встречная женщина показала на бревенчатый дом, у которого скучал часовой, а человек в штатском перекапывал лопатой землю.

— Мы к коменданту… — Крылов не был уверен, что солдат поймет его, но тот понял:

— Я-я!

Человек в штатском оставил лопату, подошел к изгороди. Он был головаст, спокоен. Да ведь это тот самый, который приезжал посмотреть, как убирают рожь! Что если узнает?

Надвинулась волна страха, но тут же схлынула: не должен! Они тогда и одеты были иначе, и перед глазами у него не маячили.

— Вы — кто? — спросил комендант.

— Беженцы.

— Что вам надо?

Не узнал… Крылов объяснил что, комендант жестом приказал солдату пропустить их в дом.

В прихожей комендант кивнул Крылову, чтобы тот следовал за ним во вторую половину дома. Здесь висел офицерский мундир, на столе лежала фуражка с высокой тульей.

Комендант сел за стол, с минуту слушал Крылова, потом несколько минут писал.

— Почему твоя тетя живет так далеко?

— Вышла замуж, господин комендант, и уехала с мужем в Киев.

— Пусть войдет твой знакомый.

— Двоюродный брат…

— Я-я, — он приложил к листку печать. — Иди к своей тетя.

На листке было восемь четко написанных строк. Слово «аусвайс» и начало первой фразы Крылов смог перевести: «Пропуск. Беженец из Сталинграда Михеев…» — фамилии они назвали вымышленные. Далее следовал длинный оборот, из которого он понял лишь отдельные слова: «обрусевший немец», «дом», «бомбардировка», «на работе». В конце стояло: «… до Киева».

Легкость, с которой были получены пропуска, удивила обоих и вызвала у них сомнения: а значат ли что-нибудь эти бумаги? Но и радоваться было чему: они сумели явиться к коменданту и добились своего! Еще недавно они и не помышляли о такой дерзости.

— Где твой токумент? — смеясь, рассказывал Илья, копируя интонации коменданта.

— Сгорели во время бомбардировки, господин комендант.

— Это совсем плохо, когда нет токумент. Ты есть зольдат?

— Нет, я не служил в армии.

— Я буду давать тебе пропуск в Морозовск.

— Но у меня там никого нет!

— Там много русски зольдат. Тебе будут давать работа. Германский армия нужен много хороший работник.

— Я буду работать в Киеве, господин комендант.

— Кто твой тетка?

— Учительница немецкого языка.

— Кто ее муж?

— Инженер, господин комендант, немец.

— Это совсем другой дело. В тебе есть капель германский кровь?

— Наша бабка была немка.

— Гут, гут!..

Эти вопросы почти в таких же формулировках Крылов и Антипин прорепетировали накануне. Теперь они воспринимали визит к коменданту как удачно сыгранный спектакль и праздновали свою маленькую победу над обстоятельствами.

В тот же день они привезли с мельницы мешок муки, а Елена Дмитриевна приготовила для них пиджак и телогрейку. Ничто больше не задерживало их на хуторе.

Последний вечер в Семенковском. Завтра девятое октября. Где они будут через сутки, они и сами не знали.

— Оставьте по письму, — предложила Елена Дмитриевна. — Наши придут — отправлю.

Эта простая мысль обрадовала обоих. В Семенковский Красная Армия придет наверняка раньше, чем они сами встретятся с ней. Вот было бы хорошо, если дома узнали, что они живы!

Расстояния и преграды, разделявшие Крылова и Покровку, разом исчезли. Ему хотелось много сообщить матери, но о том, что он увидел и пережил, писать было нельзя. Письмо, как всегда, получилось короткое: «Жив и здоров, попал в плен, бежал, ухожу к партизанам. Не беспокойтесь, у меня все хорошо и, надеюсь, так же будет впредь. О Саше ничего не знаю с тех пор, как отправился на задание. Писем от меня долго не будет, я ведь в немецком тылу…»

Он сложил лист треугольником, написал адрес, и сложное чувство радости, грусти и тревоги облачком окутало его: дойдет ли эта весточка до дома?

Утром Елена Дмитриевна проводила их до калитки:

— Ну, не поминайте лихом!

Они зашли проститься с ее матерью и Алексеем. Глухонемой щедро снабдил их самосадом и не пожалел еще стопки старых календарных листков для закурки.

Через полчаса хутор скрылся за бугром степи, стал воспоминанием. Но если бы Крылов мог знать, кого в этот день приведет военная судьба в Семенковский, он не спешил бы уйти.

6 ОДИССЕЯ АЛЕКСЕЯ НИКИТИЧА КАРГАЧЕВА

Алексей Никитич, его сын Петька и хуторская учительница с восьмилетней дочерью возвращались домой. Повозка выехала на бугор — отсюда Семенковский был хорошо виден. Отощавшая лошадь, почуя родные места, зашагала веселей.

Всех обрадовало, что война не тронула хутор. В степи стоговали рожь. Октябрь, какая уж работа, но видеть людей в поле было приятно: свои, хуторские.

— Петр, у речки станешь… — предупредил Алексей Никитич.

Раненый, лежавший на телеге, бредил.

Петька свернул с дороги, стал. Потом зачерпнул ведром воды, поднес к лошади.

— Тихо ты, дура, — проговорил степенно, подражая отцу, а самому не терпелось бежать к хутору: три месяца не видел.

Алексей Никитич выбрал на берегу местечко поудобнее, наклонился над водой, выпил несколько пригоршней.

— Своя… Жизнь здесь прожили… — мазнул ладонями по лицу, заросшему седеющей бородой. — Сынок, живо за матерью, да не будь дураком, не болтай…

— Знаю! — обрадовался Петька и вприпрыжку пустился по дороге. Учительница с дочерью тоже ушли.

— На, Федорыч, глотни. Наша, хуторская.

Раненый уже не бредил и смотрел ясно. Сам взял флягу, отпил. Алексей Никитич протер ему лицо мокрым полотенцем.

— Обросли мы с тобой. Ну ничего, скоро побреемся. Мы еще и водки попьем…

— Где мы?

— Дома. Сейчас жена придет. Поживешь у нас, поправишься.

Он закурил трубку.

— Дай… курнуть.

— Кури, — одобрил Алексей Никитич. — Табак мозги прочищает.

Раненый затянулся, закрыл глаза, с минуту лежал без движения, потом опять попросил трубку.

— Кури, — гудел Алексей Никитич, — кури чертям назло, живи, герой!

Раненый был старшина Вышегор.

Сознание понемногу возвращалось к нему, он уже узнавал людей, находившихся рядом. Но пулевое ранение в голову повлияло на его память: в сознании образовался провал, стерлось прошлое. Он даже не знал, было ли оно. Лишь временами перед ним мелькали какие-то образы. Чаще всего в полудреме-полубреду он видел медленно, картинно вспучивающуюся землю, огромное красно-желтое пламя и чье-то присыпанное землей лицо. Он пытался вспомнить, где это было, и не мог. К его губам подносили воду, он пил и силился разгадать, куда его везли, кто давал ему пить, кого это присыпало землей. Однообразно унылое небо и тележный скрип усыпляли его, он снова впадал в забытье.

От первых затяжек из прокуренной трубки Алексея Никитича он едва не потерял сознание, но как только он почувствовал себя лучше, он вдруг уяснил важное: он остался жив после трудного-трудного боя, и его куда-то привезли.

— Что со мной было? — спросил он.

Еще в июле Алексей Никитич погнал с хуторянами на восток колхозный скот. В пути к ним присоединилась учительница с дочерью. Она решила переждать неспокойное время в Сталинграде, в доме своих родителей. Двигались медленно, дороги были забиты отступающими воинскими частями, машинами, повозками, скотом. Бомбардировки с воздуха осложняли и без того трудный путь.

У моста через Дон образовалась пробка. Крики людей, мычание скота, а в светлое время рев самолетов и взрывы бомб не затихали ни на минуту. Настоящее светопреставление. В этой давке надо было не только перегнать стадо на другой берег, но и соблюсти определенный порядок, отличить хуторской скот от другого.

Здесь, на переправе, наглядно предстало кричащее расточительство войны: гибли люди и животные, автомобили без горючего в баках ценились не дороже металлолома.

Саперный капитан, сорвавший себе на мосту голос, делал со своими красноармейцами все, что было в человеческих силах. Время от времени ему удавалось поддерживать на переправе некоторый порядок, но новая партия бомбардировщиков сводила его усилия на нет, и ему приходилось начинать все сначала.

На ту сторону с частью скота успели проскочить трое хуторян, четвертый затерялся в сутолоке, а Алексей Никитич, Петька и несколько женщин остались здесь. Пока саперы восстанавливали мост, Алексей Никитич попытался собрать разбежавшихся коров и овец. В это время немцы захватили станицу и переправу.

Почти двое суток он просидел в лесистой лощине, не зная, что делать: уберечь от немцев скот было невозможно. Вместе с ним в таком же положении пребывали здесь погонщики из других хуторов.

Хорошо хоть, что часть овец досталась выходившим из окружения красноармейцам. Потом пришли немцы, забрали скот, а хуторян задержали и заставили хоронить убитых.

Ночью Алексею Никитичу не спалось. Сидел сбоку телеги, курил: одолели горькие мысли, душа болела, хотя ко всему, казалось, привык еще с прошлой войны. Рядом беспокойно спал сын, учительница тоже ворочалась с бока на бок — хотела от немцев уйти, да не вышло. Сила у него огромная и ходу набрал. Его теперь только силой можно было задержать, а где она, куда делась?

Думал, и табак становился ему горьким, а сам казался себе старым, ни к чему не годным, разве лишь убитых хоронить. Сколько тут наших полегло — бежали и падали, как лоза под шашкой. Даже не подумали, чтобы жизнь за жизнь…

— Алексей Никитич, неужели и Сталинград возьмут?

— Спи, — сердито ответил, а у самого нестерпимо больно кольнуло в груди: если так — возьмут… — Спи, Любовь Тарасовна, завтра назад поедем, домой…

— И зачем уехали? — сокрушалась учительница. — Сейчас спали бы дома и ничего это не видели…

«Не видели… — тревожно размышлял Алексей Никитич, — хотелось бы не видеть — в глаза бьет, в уши лезет. Теперь и до хутора непросто добраться. А что еще там?..»

Утром продолжалась горькая работа, но теперь у Дона была добрая рубка. «Есть, значит, сила-то!..» — Алексей Никитич приотстал, чтобы получше разглядеть убитых гитлеровцев — а они лежали тут густо! — но солдат грубо оттолкнул его. Алексей Никитич неторопливо отвел руку, чтобы разом пришить солдата к земле, но тот отскочил в сторону, повинуясь резкой команде: подъехал на мотоцикле офицер — голос и взгляд властные, между отворотами мундира крест. Офицер испытующе взглянул на Алексея Никитича и направился к солдатам, сгрудившимся на берегу. Алексей Никитич тоже подошел ближе.

На земле лежал окровавленный старшина. Тут же валялся пулемет и автомат. Ленты и магазины были пусты — старшина стрелял до последнего патрона.

— Вот это по-нашему… — Алексей Никитич склонился над неподвижным телом. — Петр, подъезжай ближе. Жив…

Солдаты расступались перед ним, когда он нес тяжелораненого к телеге.

— Ничего, ничего, — гудел. — Бывает…

Подошел офицер, рукой в перчатке извлек из нагрудного кармана старшины красноармейскую книжку, быстро перелистал ее, небрежно бросил на телегу и уехал, что-то приказав солдатам.

«Видный немец… — подумал Алексей Никитич, перевязывая раненого. Одна пуля зацепила голову, другая — грудь, третья пробила бедро. — Досталось тебе, парень, но и им от тебя тоже досталось…»

Телега миновала изуродованные взрывами орудия.

— Где могилу рыть будем? — спросил Петька.

— Туда пусть сносят…

— Бать, иди сюда! Смотри — рыжий, за мясом приходил, и дядя Семен! Алешка Лобов и Семен Карпов лежали рядом, будто спали. «Вот она, сила-то… — Алексей Никитич сглотнул горький ком. — Жизни свои положили…»

— Чего рты пораскрывали? — прикрикнул на женщин. — Хоронить надо… Петр, документы собери, все собери, что найдешь. И бинты!..

Начали копать братскую могилу.

Будут отныне вечно неразлучны Семен Карпов и Алешка Лобов, два красноармейца, два хороших человека, которым жить бы еще и жить.

— Бать…

Рассердился было Алексей Никитич, увидев у сына пистолет, да сдержался: время сейчас такое, куда без оружия-то…

— Дай сюда. Сам чтоб больше в руки не брал. Патроны ищи да ни гугу…

Он завернул пистолет в обрывки чьей-то гимнастерки, сунул под сено, где уже лежал наган старшины. Пригодится…

Обратный путь был долог и утомителен. Только упорство Алексея Никитича, находчивость Петьки и забота Любови Тарасовны спасли Вышегору жизнь. А был он так плох, что приходилось по несколько дней задерживаться на хуторах. Тогда учительница выдавала его за своего мужа, раненного на переправе.

В пути удалось встретиться с врачом, раздобыть бинты, йод и стрептоцид.

— Вот так, парень. — закончил свой рассказ Алексей Никитич. Пока он говорил, старшина лежал с закрытыми глазами. Лишь когда Алексей Никитич замолчал, Вышегор пошевелился:

— Покурить…

— Кури… Вот и Лена идет.

7 СМЕШНОЙ МИША ПЕТРОВ

Около клуба Миша Петров встретил Шуру Крылову.

— В кино? — обрадовался Миша.

— Билет не достанешь…

— Ты на первый сеанс? Я тоже!

За лето Шура заметно вытянулась и ростом почти догнала Мишу. С Мишей она держалась непринужденно, в своей простоте и откровенности он был немного смешон. Она улыбнулась, видя и его готовность помочь ей, и растерянность: у кассы волновался такой плотный клубок тел, что и нечего было надеяться попасть на «Александр Невский».

Но у смешного невысокого Миши было храброе рыцарское сердце, а его маленькая дама желала получить билет на первый сеанс, и Миша подступил ближе к очереди, еще не зная, с чего начать. Надежды на успех было мало, но он заметил недалеко от кассы Леню Николаева — в одном цехе работали! — и с превеликим трудом передал ему деньги на два билета.

Шура сияла от радости, что билеты у них есть.

— Ой, у тебя пуговица оторвалась! Сколько у нас времени? Двадцать минут? Пойдем быстрее к нам, я пришью.

Миша приглаживал взлохмаченные волосы и тоже улыбался. Оторванную в очереди пуговицу он не принимал всерьез.

— Мать во вторую? А я свободный, в субботу меня в кино отпускают, у нас такой уговор.

— Больше всего не люблю, когда мама работает во вторую смену, — весь вечер одна. В третью и то лучше: я пораньше усну и до утра не просыпаюсь, а утром мама приходит.

— Женя пишет?

— Как последний раз написал, что их на новое место переводят, не на фронт, и больше от него ничего нет, уже третий месяц. А мы с мамой думаем, что их на фронт послали. Он так написал, чтобы мы не беспокоились. Наверное, писать-то нельзя, Шур, — предположил Миша, — они ведь в немецкий тыл полетели.

— А там страшно?

— Не знаю… Пойдем, пора. Ты смотрела это кино?

— Смотрела, с Женей.

После кино Миша проводил Шуру до дома.

— Одна-то привыкла?

— Ничего, скучно только. Сейчас везде включу свет и буду ждать маму. Барсика найти бы, с ним лучше. А завтра маме выходной дали, весь день будем вместе. Позавтракаем, потом дрова попилим, потом…

— Я вам помогу!

— Правда? Вот хорошо! — обрадовалась Шура, но тут же передумала. — Не надо, эти дрова тонкие.

— Все равно пилить-то. А вот и Барсик.

Кот степенно вышел из подъезда, узнал Шуру, потерся о ее ноги.

— Нагулялся, бродяжка, — упрекнула Шура, взяла кота на руки. — Мы пойдем, до свидания.

Миша тоже пошел домой. Хороший выдался вечер: билеты достал, и с Шурой интересно, не смотри что маленькая…

По пути Миша заглянул на станцию — нет ли каких разгрузочных работ. К зиме надо матери валенки купить да и ему самому тоже не мешало бы: минувшей зимой намерзся в ботинках.

Только что прибыл московский поезд, и навстречу Мише повалили пассажиры. В сутолоке Миша столкнулся с Пашей Карасевым, приехавшим в Покровку на выходной день.

— Подожди, я быстро! — Миша поспешил к дежурному, а Паша выбрался в сторону из толпы. — Все в порядке! — Мише сегодня везло: и работа подходящая есть. Он поговорит с Пашей, сбегает домой поужинать, оттуда опять на станцию и еще завтра поработает…

По дороге Паша рассказывал о лекциях, о семинарах, о математике и только у переезда, где они должны были расстаться, притих, выговорился. Миша сообщил:

— Костя в армии, письмо прислал.

— Ну как он… там? — неуверенно спросил Паша.

— Он в Елисеевке, в Горьковской области.

Миша хотел добавить, что Женя Крылов не пишет третий месяц, что сам Миша был сегодня в кино вместе с Шурой и что завтра он поможет Крыловым пилить дрова. Но он неожиданно почувствовал, что им с Пашей не о чем больше говорить, и промолчал. А то, о чем они могли говорить друг с другом, мелко как-то, бесцветно и в одинаковой мере обоих не волновало.

— Ну, я пойду, — сказал он и повернул в свою сторону.

Мать открыла входную дверь, прошла в коридор. Всюду горел свет. Шура в платье спала на диване, рядом с ней свернулся кот.

Мать переоделась, приготовила постель.

— Дети мои… — выдохнула радость и боль. — Дочка, проснись…

Уложив Шуру, она разогрела на керосинке ужин, нехотя поела, потом убрала на кухне и — затихла. Сколько раз вот так в тишине и одиночестве она думала о сыне, который невесть где.

— Дети… — вздохнула снова, тяжело поднялась, прошла в комнату, поставила перед собой образок, опустилась на колени: «Господи, помоги сыну моему…»

Паша Карасев тоже заснул поздно: он любил читать в своей комнате за дощатой переборкой. Все в доме давно спали, когда он захлопнул книгу. Завтра он кое-что перечитает, выпишет, а в понедельник непременно выступит на семинаре…

Еще позже уснул Миша Петров — была уже глубокая ночь. Миша стянул с себя мокрую от пота рубашку, вымылся холодной водой, вытерся полотенцем, лег под одеяло. «День какой, — подумал, — все успел! Не проспать бы, Шуре обещал…»

8 ЛИДА СУСЛИНА ВЫХОДИТ НА ШИРОКИЙ ПУТЬ

Пашу Карасева вызвали в деканат.

— Повестка в армию, — секретарша подала ему военкоматовское извещение.

Хотя Паша был готов к этому вызову, повестка взволновала его: слишком уж круто изменялась жизнь. «Вот и мое время наступило…» — он наметил себе план действий. Надо было успеть сделать все дела и съездить домой в Покровку.

Он сдал библиотечные книги, рассчитался с комендантом общежития, взял в деканате справку, что призван в армию с первого курса. Потом с вещами вышел на улицу.

— Паша! — в этот момент он совсем забыл, что Лида Суслина тоже училась в Энергетическом. — Ты куда?

— Получил повестку — ухожу в армию. Жаль, конечно, оставлять учебу, но не я первый, не я последний. Левку Грошова берут, не знаешь?

— Нет… Ну, счастливо тебе, Павлик, пиши. А… Костя где?

— Костя в армии. Интересно, как Левка — может быть, вместе будем?

Лида промолчала, хотя могла внести полную ясность в волновавший Пашу вопрос. Утром она разговаривала с Грошовым по телефону, а теперь направлялась на Ярославский вокзал.

Обычно Левка ждал Лиду у выхода из метро, а теперь ждала она: Левка опаздывал на сорок минут, такого еще не случалось. Ей было неуютно и одиноко среди озабоченных, торопящихся по своим делам пассажиров. Она сознавала, что отношения с Левкой осложнились. Прежняя беззаботность сменилась тревогой и неудовлетворенностью. Лида боялась огласки и последствий, но ее пугал и возможный разрыв с Грошовым. Она еще надеялась, долго не продлится и что их связь будет узаконена. Но именно это условие исключалось, и их отношения становились нелепыми. Далеко же завело ее любопытство… А самое скверное, что ей нравилось быть наедине с Грошовым, она даже ревновала его неизвестно к кому. Если бы можно было все изменить! Она угодила в какую-то трясину и сама в этом виновата.

Наконец Левка приехал.

— Тебе не кажется, что ты опоздал? — раздраженно сказала она.

— Извини, милочка, срочная деловая встреча, был в наркомате, у тетушки, — Левка еле-еле скрывал свое торжество: Лида дождалась его!

— Что-нибудь… случилось? — она заметила его самодовольство, и ей опять стало неуютно и одиноко.

— Мне предложили начать новую жизнь, — он взял ее под руку.

— И… что?

— Меня вполне удовлетворяет старая.

Он принял обычный в их отношениях тон — игривый и беззаботный, и ее раздражение понемногу таяло.

Левкины тревоги тоже были позади. А начались они с повестки в военкомат. В ней черным по белому стояло: «… явиться для прохождения воинской службы… с собой иметь…» Это был случай, о котором следовало поговорить с тетей…

Тридцатисемилетняя Вера Нефедовна Шуркова работала в наркомате. Эта была стройная женщина с выразительным лицом и живым взглядом. На административную работу она выдвинулась в Покровке в середине тридцатых годов, когда немало руководящих постов в городе оказывались вакантными. Она превосходно ладила с перспективными людьми и с могущественным комиссариатом Внутренних дел. Ее заметили, перевели в область, потом в наркомат. Человек она была занятой — она работала с чрезвычайно текучими командными кадрами, нередко бывала в разъездах, но неизменно возвращалась в Москву и находила время заглянуть на свою подмосковную дачу. Здесь она надевала штатское платье и становилась рачительной хозяйкой, умеющей устроить свой быт. Что в ее отсутствие в доме жил племянник, устраивало обоих: и ему было где жить, и дача не оставлена без присмотра. Муж Сергей Леонтьевич Набойко, очень хороший врач и на редкость непрактичный человек, был ее полной противоположностью. Мягкий, деликатный, безгранично преданный своей беспокойной профессии, он обожал жену и не обращал ни малейшего внимания на ее поклонников. Что ей все легко давалось в жизни, он приписывал ее талантливости и обаянию. Иногда Вера Нефедовна пошучивала над ним при посторонних: его покладистость немного забавляла ее. Но тетя по-своему дорожила им: он не стеснял ее свободы и, кроме того, он был известный хирург…

— Почему так срочно? — спросила Вера Нефедовна, едва Левка вошел в кабинет.

— Тетушка, — Левка и восхищался тетей, и немного побаивался ее, — поздравляю тебя со званием полковника. Дядюшке придется держать руки по швам…

Она обворожительно улыбнулась и тут же стерла с лица улыбку.

— Так слушаю, мальчик.

— Меня призывают, тетя, а мне хотелось бы поучиться…

Во всем, что касалось службы, Вера Нефедовна была образцом аккуратности и исполнительности. Но, разумеется, служба не исчерпывала все содержание ее жизни. Как у всякой хорошенькой бездетной женщины, у нее были свои слабости. Одна из них — племянник Левка. Ей доставляло неизменную радость покровительствовать ему.

— Повестка с тобой? Ты обедал? Вот талоны в нашу столовую. Я скоро вернусь, мне надо кое-что сказать тебе.

Возвратилась она через час.

— Ну, как самочувствие?

— Тетушка, мне… идти в военкомат?

Она улыбнулась:

— Ты нетерпелив, как… мужчина. Твой призыв отсрочен.

— Надолго?

— Можешь не беспокоиться. Теперь о другом. На даче ты, племянник, не скучаешь. Только вот что: никаких осложнений. И, кстати, учти, субботу и воскресенье я проведу там сама.

«С дядюшкой?» — едва не вырвалось у него, но он сдержался, боясь нарваться на неприятности. А Вера Нефедовна подумала, что в них обоих немало общего. Конечно, не очень приятно, что он водит на дачу девчонку, но в конце концов это не такой уж грех…

Когда Левка и Лида добрались до дачи, Левка уже и не помнил о повестке в военкомат.

Утром, прибирая в спальне, Лида увидела на столике свои потерянные раньше шпильки.

— Лева, это ты положил?

— Нет, милочка, но я догадываюсь кто. Давай… без осложнений. Кстати, тетя предупредила, что в субботу и воскресенье она будет здесь сама.

Тоскливое чувство облачком окутало Лиду: кто же она здесь? Вещь, которую можно внести и вынести?

— Осложнений не будет, Грошов. Следы моего временного пребывания здесь ликвидированы. Надеюсь, я свободна? — она не верила сейчас ни ему, ни себе.

— С чего бы ты это нахохлилась?

Она не ответила. «Кажется, я запуталась», — подумала в растерянности и пошла к выходу. Левка торопливо загремел замками, почувствовав неладное. На улице он бойко заговорил, стараясь скрыть свое раздражение, но Лида молчала, и его словесный пыл угас. «А все-таки с ней слишком много хлопот», — мстительно заключил он.

В середине недели Лида приехала домой.

— Что-нибудь не так? — забеспокоилась мать.

— Немного устала…

— А как же занятия?

— Ничего, я все улажу. От папы и Сережки — ничего?

— Ничего…

Они опять погоревали вдвоем, а Лида уж и не знала, о чем плакала, — об отце с братом или о своей незадачливой жизни. Но слезы лечат — женщины успокаивались: нет вестей, зато есть надежда. Не может человек пропасть невесть куда!..

Днем Лида решила пройтись по улицам. Здесь, в Покровке, она родилась, выросла и жила без забот.

Она не спеша направилась к школе. Хорошее было время — вернуть бы назад, начать все иначе… «Но зачем же все? — возражало ее второе «я». — Ты напрасно ропщешь на судьбу — не так уж у тебя все плохо». «Может быть, и неплохо, — защищалась Лида, — но не так, как надо». «А кто знает, как надо? Каждый делает, что может и что хочет, ты тоже поступила, как хотела. Разве тебе этого мало?» «Да, конечно, — соглашалась она, это не так уж мало…» «И ты никому не причинила зла! — наступал на нее самоуверенный голос. — А как ты ведешь себя — никого не касается!» «Зла не причинила, это так, но и хорошего ничего не сделала. И неправда, что мое поведение никого не касается! Мамы касается, отца с братом, Кости, Жени Крылова, Саши Лагина… Иначе не боялась бы огласки. Перед людьми совестно. Хорошо еще, что обошлось без последствий…» «Ладно, пусть так, ну а институт в чем виноват?» «Не знаю, что-то в моей жизни не сложилось. И поговорить не с кем — всякий осудит…»

И тут в женщине, идущей навстречу, Лида узнала мать Саши Лагина. Первым побуждением Лиды было повернуть в переулок, но она пересилила себя.

— Здравствуйте…

— Здравствуй, Лида.

— Скажите, а Саша… на фронте?

— Да. Недавно прислал письмо. Он в Сталинграде.

— А Женя Крылов?

— О Жене, к сожалению, ничего не известно с тех пор, как их часть прибыла на фронт.

— У нас папа пропал без вести, и брат давно не пишет.

— Девочка ты моя, кому сейчас хорошо? — вздохнула тетя Лиза.

Ее слова смутили Лиду: она-то знала, кому сейчас хорошо, хотя идет война. Еще недавно и ей самой не было никакого дела до таких людей, как тетя Лиза. А теперь это недавнее колом застряло у нее в груди. Лида расплакалась — от обиды, от жалости к себе. Тетя Лиза усадила ее на скамью.

— Не надо, чтобы видели. Лучше расскажи мне… о своей беде.

В самом деле, а почему бы не снять с себя гнетущую тяжесть — не рассказать этой хорошей женщине, как восемнадцатилетняя Лидина жизнь зашла в тупик? Но тогда стали бы известны ее отношения с Грошовым…

— Нет, тетя Лиза, у каждого… своя беда. А моя… пройдет.

— Ты права. Но если тебе придется принимать какое-нибудь важное решение, не торопись, подумай хорошенько.

— Я вас… не очень понимаю, — краска залила Лидино лицо.

— Я просто так. Мне хочется, чтобы у вас были счастливые судьбы. — Тетя Лиза поцеловала Лиду. — Это за всех. Не падай духом, девочка.

Они расстались. Эта встреча обрадовала и успокоила Лиду. Теперь ей легче будет тронуться с места, хотя она и не решила куда. В институт? Он тоже отдалился от нее, как Левка Грошов. Костя был прав: институт — не главное, куда важнее стать на ноги, обрести уважение к себе.

У клуба, как всегда, волновалась очередь за билетами в кино. Лиде не хотелось сейчас встретить кого-либо из знакомых, она повернула по тротуару. Навстречу шли рабочие, окончившие первую смену. Неожиданно Лида увидела среди них Мишу Петрова. Он тоже заметил ее.

В школе Лида не обращала на Мишу внимании, будто его вообще не существовало, а теперь она смотрела на него с удивлением и завистью: от робкого паренька, каким знала его, не осталось ничего. Он был спокоен и уверен в себе.

— К нам идешь поступать? — заулыбался Миша.

Она отметила его «к нам» — в школе он так не сказал бы.

— Нет. Ты изменился.

— А то давай на завод! Учиться потом будем, успеем еще!

— Может быть, ты и прав. Ты вот нашел себя, а я еще… нет.

Кто бы предположил, что через несколько месяцев после окончания школы Лида Суслина позавидует своему бывшему однокласснику Петрову! Миша, конечно, не понял, что она имела в виду, но почувствовал, что тут следовало помочь.

— Иди в наш цех — увидишь, все будет хорошо!

— Подумаю. Ну, что нового? Костя… пишет? Он где?

— В Елисеевке, в Горьковской области. Да, тебе ведь от него привет!

— Спасибо.

— Передавай, пишет, нашим — кого увидишь, — привет.

— А-а.

— Пашу призвали в армию, о Грошове ты, наверное, знаешь.

— Почему ты… так думаешь?

— Видел вас на станции.

— А-а. Ну, я пойду, до свидания.

У нее опять было тяжело на сердце. Может быть, вернуться в Москву? Не так уж все плохо. «Нет, плохо!.. — тут же остановила себя. — Ты совсем скисла, ты хочешь и Грошова сохранить, и чтобы все было иначе! Возвращайся — наберешься еще больше грязи!» «На Грошове свет клином не сошелся, есть институт!» — возразила себе и снова решительно отвергла это возражение: «От себя самой и институт не защитит!..»

Лида Суслина еще не знала, как ей быть, но она чувствовала, что больше нельзя жить так, как она до сих пор жила.

Утром мать и дочь ждала радость: письмо от отца. Отец нашелся! Он был в немецком тылу и, наконец, сумел перейти через линию фронта.

Они всплакнули — теперь от радости, и Лида подумала, что счастье и несчастье сейчас зависели от тех, кто на фронте. В эти минуты она приняла окончательное решение стать в общий строй — пойти в армию. «Глупая! — осуждала себя. — Я придавала значение каким-то материальным выгодам — из-за них ведь и сошлась с Грошовым! — считала их главным, а главное-то — чувствовать уважение к себе и иметь право говорить «мы».

Она шла в военкомат, зная, что это дорога многих. До нее здесь побывали отец, брат, Женя Крылов, Саша Лагин, Костя.

— По вызову? — спросил военком.

— Нет, добровольно.

Майор не спеша протирал носовым платком очки. Он отдыхал от разговоров с людьми и думал об этой девушке, которая с такой легкостью заявила о своем желании пойти в армию, будто военная служба — всего лишь загородная прогулка. На военкоматовской службе он достаточно нагляделся на юнцов, отважно рвущихся на войну. Но им-то все равно полагалось отслужить в армии, а вот девушки-добровольцы, да еще такие изящные, как эта, были не частыми гостьями военкома. Армия — не для них. Что Лида пожелала сменить гражданскую вольность на сурово-однообразный армейский быт, своей наивностью немного раздражало его.

— Армия — штука нелегкая, а для женщины особенно, — сказал он.

— Я знаю.

— Откуда тебе знать? Ступай домой, учись. Понадобишься — сами вызовем.

— Я все обдумала, прежде чем идти сюда. Разве в армии я буду одна?

— Не одна, конечно, не одна. — у майора побаливало сердце, он плохо спал в минувшую ночь. — А пришла ты не по адресу: тебя должен принять московский военкомат.

— Я хочу призываться здесь. Отсюда уходили мои одноклассники Женя Крылов, Саша Лагин, Костя Настин. Может быть, помните их?

— Всех не упомнишь. Вот что, — майор заполнил форменный бланк, — приходи за ответом через… неделю. А пока приведи в порядок свои московские дела.

Через неделю Лида пришла к военкому.

— Вспомнил я, Суслина, твоих одноклассников — славные ребята. — Ну, а как наши дела?

— Все, что вы сказали, сделала.

— Пошлю тебя в школу радистов.

— Нет, товарищ майор, пошлите меня в. Елисеевку.

— Да знаешь ли ты, что такое ротная санитарка? На такой работе не всякий мужик выдерживает!

— Чего не знаю — узнаю сама. Вы ведь можете направить меня в Елисеевку?

— Ну, смотри, Суслина, — сама захотела.

9 ТРОПЫ ЛЮДСКИЕ

Снова степь без конца и края. Днем множество мимолетных встреч, вечером Крылову и Антипину надо было думать о ночлеге.

— Не пустите ли переночевать?

— У старосты были? Нет? Не могу.

Порядки в хуторах изменились. Следующий дом — и опять неудача:

— Без старосты нельзя.

Наконец они находили дом, где у них не спрашивали о старосте. Хозяйка кормила их ужином, потом стелила на полу:

— Может, и мой вот так же.

На третий день они подошли к железной дороге. В стороне от вокзала кучками сидели женщины, по перрону не спеша расхаживал человек с немецкой винтовкой и желтой повязкой на рукаве. Первый полицай, которого видели Крылов и Антипин.

Они присели около женщин.

— Далеко едете, мамаш?

— Далеко не уедешь, полицай не дает.

— А поезда часто бывают?

— Какие теперь поезда — кто как сумеет. Вот хлеба выменяли, дома дети голодные. А вы в Морозовск?

От этого вопроса обоим стало не по себе: в Морозовске — концлагерь.

— Нам в Донбасс, да вот не знаем, на какой поезд.

— Тут и знать нечего, одна ветка-то до Лихого, а там уж смотреть надо, на какой. Идет, бери, подружка, мешок, пока полицай далеко.

Приближался порожняк, замедлял ход. Женщины засуетились, поспешили к поезду. Полицейский уже покрикивал на них.

Крылов и Антипин вскочили в вагон. Полицейский задерживал женщин, расшвыривал узлы и мешки — женщины с криком и плачем подхватывали свои вещи и снова устремлялись к вагонам. На помощь ему прибежал еще один полицай, но большинство женщин уже успели рассредоточиться по вагонам.

Эшелон тихо покатился дальше.

Крылов и Антипин смешались с людьми. Каждый день — новые лица, и на всех печать оккупации: никто не говорил громко, не смеялся, не поднимал высоко голову.

Ночью в вагон поднялись три солдата. Пассажиры непроизвольно потеснились, освобождая место немцам. Те сразу заполнили его собой, ранцами и свертками.

— Отпускники. Про Сталинград говорят, о боях — значит, не взяли город-то. — шепнул Крылов.

Илья закурил — махорочный дым наполнил вагон.

— Дерьмо! — нахмурился солдат. — Заткнуть что ли ему глотку?

— Оставь — в Морозовске их отсюда уберут.

— Теперь что-то про Морозовск говорят, Илья.

— Чего?

— Черт их знает. Брось курить…

В Морозовске в вагон вскочили полицейские, за ними поднялся солдат.

— Предъявить документы!

Полицейские быстро очищали вагон от пассажиров. Протесты и слезы женщин не трогали их — полицаи действовали как машины, чуждые сострадания.

В эти минуты Крылов не помнил о пропуске. Что могла значить здесь какая-то бумажка? Все, что он пережил за два месяца в немецком тылу, не оставляло ему надежд на благополучный исход. Но он все-таки приготовил свой пропуск, видя, что Илья протянул полицаю сложенную пополам бумажку.

Полицейский передал ее солдату, тот, подсвечивая себе фонариком, прочитал и… возвратил Илье. «В порядке, дальше!» Крылов подал свой пропуск — немец опять прочитал и… возвратил Крылову.

В вагоне стало просторно.

— Смотри, а эти здесь! — удивленно присвистнул солдат.

— Теперь можешь вдыхать дерьмо, сколько тебе угодно!

Соседство отпускников не сулило им ничего хорошего.

За стеной вагона посвистывал паровоз, покрикивали по-немецки. Кто-то топал вдоль вагонов, хлопали отодвигаемые двери. Опять проверка? Нет, это солдаты искали отпускников:

— Айда к нам, у нас кое-что позанятнее!

Отпускники шумно собрали свои вещи, спрыгнули вниз.

— Абфарен![6]

Наконец-то. Эшелон многоступенчато дернулся, Морозовск медленно поплыл мимо. «Если так всю дорогу, лучше пешком», — подумали оба. А вагон катился уже веселее, будто тоже радовался, что Морозовск с концлагерем остался позади.

Они задремали, привалившись друг к другу. Наступили минуты безопасности — до следующей остановки.

В вагоне они теперь ехали вдвоем. Их дорожные запасы, кроме махорки, кончились, а от табака обоих уже мутило. Сколько они так продержатся — сутки, двое? Выходить-то все равно надо было.

На одном полустанке их обогнал товарный эшелон. Из окон и дверей, перекрытых колючей проволокой, будто неживые, смотрели девичьи лица.

— В Германию повезли…

— И для них концлагерь…

В конце этого скорбного пути девушек высадят из вагонов, разбросают по городам и местечкам, сделают батрачками, кухарками, наложницами, надругавшись над их будущим и над их человеческим достоинством…

Крылов и Антипин поглядывали теперь, где бы сойти.

Большая станция. Разветвленная сеть путей. Устало пыхтя, проехал отцепленный паровоз, вдоль вагонов, постукивая молотком, не спеша шел железнодорожник.

— Папаша, что за станция?

— Лихой.

— Долго простоит поезд?

— Постоит.

— А потом куда?

— На Днепропетровск.

— Вода тут где?

— Там…

Они напились, сполоснули лица.

— Эй, а ну сюда! — донеслось от вокзала. Они сделали вид, что не слышат. — Кому говорят!

Надеясь скрыться среди ближайших строений, они пересекли пути, повернули за угол дома и… уперлись в полицейского.

— Оглохли, что ли? Поворачивай!

— Зачем?

— Поговори у меня!

Вдоль улицы метались женщины, полицейские теснили их к вагону.

Облава! В полукольце полицаев было уже человек семьдесят: задерживали всех, кто на улице. Люди сбивались в сплошную кричащую массу, отчаянно сопротивляющуюся полицаям.

— Пустите, у меня дома грудной ребенок!..

— Что вы делаете, изверги!..

Толпа, как одно живое тело, шарахалась из стороны в сторону, но полицейские упорно отжимали ее к открытой двери вагона. Обозленные сопротивлением, они распалялись все сильнее. Молодая женщина, охнув, схватилась за живот. Толпа снова напирала — полицай, рассвирепев, вскинул винтовку. В сознании у Крылова тотчас сработала полузабытая пружина, он будто услышал голос инструктора, обучавшего добровольцев приемам самбо: «Винтовку отбей! Шаг вперед — перекидывай!» Раздался взрыв голосов, толпа хлынула прямо по лежащему на земле полицаю…

Крылов и Антипин кинулись в переулок. Через несколько минут они были уже на окраине, но только когда их окружила степь, они остановились, тяжело дыша.

— Как ты его!..

— Сам не ожидал.

В степи было сухо и пыльно. Величаво высились мертвые терриконы, шахтерский поселок вдали казался оазисом в безжизненной пустыне. В поселке беглецы пообедали.

В вечерних сумерках они возвратились на станцию. У вокзала и на путях теперь было безлюдно. Им повезло: порожняк пополз вперед, будто их только и ждал. Не раздумывая, они вскочили в вагон, задвинули за собой дверь.

Здесь они укрылись за пустыми снарядными ящиками и, прижавшись друг к другу, уснули.

Ночью их разбудили шум и голоса. По вагону топали солдатские сапоги, с грохотом падали ящики.

— Никого, Дидерих, пошли дальше.

В вагоне опять стало темно.

Утром, дрожа от холода, они вылезли из своего убежища. Эшелон стоял. В ту же минуту дверь распахнулась:

— Еще двое!

Все произошло так быстро, что они даже не успели опомниться. Их заставили спрыгнуть на землю, подвели к другому товарному эшелону, толкнули в пустой вагон. Щелкнул запор.

Они куда-то ехали, в перестук колес вплетались тупые бесцветные звуки: солдат в тамбуре играл на губной гармошке. От этих звуков негде было укрыться.

— Вот болван…

Остановка. Дверь открыли полицейские.

— Выходи!

— Куда?

— Куда надо!

Их вывели на улицу шахтерского поселка. По сторонам белели чистенькие, окруженные деревьями дома.

— А что мы такое сделали?

— В участке наговоришься!

— Документы! — потребовал в полицейском участке дежурный полицай.

Он взял пропуска, приказал другому полицаю:

— Отведи в подвал.

— Пошли. Прямо, вправо. Сюда. Стоп. Приехали, — полицай загремел замком.

В полумраке выступили однообразно унылые очертания людей. Никто не изменил позы, не пошевелился, когда ввели Крылова и Антипина. Они тоже опустились на цементный пол и затихли, как другие заключенные. Время словно остановилось, а о них забыли.

— Ну что, что я такое сделал? — проговорил кто-то в отчаянии. Остальные молчали. Общая беда придавила здесь каждого порознь.

Снаружи загремел замок. Дверь распахнулась:

— Ильин и Михеев, выходи! Оглохли, что ль?!

Крылов вскочил: в этом чертовом подвале они едва не забыли свои новые фамилии.

Дежурный возвратил им пропуска:

— Ступайте в свой Киев. Но тут не сказано, что вам можно ехать по железной дороге. Только пешком!

— Долго пешком-то.

— Повторяю русским языком: только пешком. Поймаем еще раз в вагоне — пеняйте на себя. Поняли?

— Поняли… А сумки?

Самосаду в противогазных сумках поубавилось.

Они вышли на улицу. Часовой даже не взглянул на них. Сзади — никого. Лениво прошагали патрули, немец на мотоцикле не сбавил газ.

Покинув шахтерский поселок, Крылов и Антипин зашагали вдоль железной дороги. Вскоре их догнал порожняк. На подъеме он ехал медленно, и им удалось вскочить в вагон.

Поезд увозил их дальше на запад. Пропуска, выданные алексинским комендантом, дважды выручили их. Листки бумаги значили больше, чем слезы и страдания матерей, чем элементарная человечность, которую оккупанты и полицейские одинаково попирали, утверждая неограниченный произвол по отношению к целому народу. Удивляло, что в этом водовороте зла и насилия для людей, чинивших произвол, могли существовать какие-то правила, скрепленные печатью со свастикой. Пропуск расчищал Крылову и Антипину путь. Они не раз добрым словом вспоминали предусмотрительность Елены Дмитриевны: без пропусков им едва ли удалось бы уехать дальше Морозовска.

Бойко постукивали колеса, мелькали телеграфные столбы, проносились клочья паровозного дыма. С каждым новым километром крепла уверенность в успехе — поди задержи их теперь!

На стоянках поезда они скрывались среди ящиков, переставали курить, чтобы запах самосада не привлек чье-либо внимание. Наученные опытом, они запаслись водой, хлебом, помидорами и солью. Теперь только бы ехать! Каждая остановка тревожила: вдруг конечная? Вот войдут солдаты, примутся за ящики. Что тогда?

За стеной вагона шумно дышала какая-то станция: перекликались паровозные гудки, что-то стучало, ухало, царапало, скрежетало.

— Лос! Лос! — раздалось вдруг совсем близко. Они вздрогнули, хотя окрик относился не к ним.

Они прильнули к дверной щели: взгляд уперся в серо-зеленые фигуры с грязно-белыми номерами на спине. Военнопленные! Со шпалой на плечах они напоминали знакомую им сороконожку, которая медленно перебирала конечностями и готова была рухнуть под собственной тяжестью. Крылов невольно отступил от двери, ноги у него ослабли, будто он тоже шагал среди путей. Недавнее прошлое вплотную приблизилось к ним.

Поборов в себе слабость, он опять прильнул к щели. Военнопленные опустили шпалу и работали лопатами. Ближе всех к вагону стоял номер «1320».

— Ты чего? — прошептал Антипин, увидев, как заволновался Крылов. — Сядь или лучше не смотри!

— Там… Бурлак.

— Ты что — спятил?

Крылов снова взглянул на человека с непомерно широкой спиной — тот пытался сдвинуть ломом шпалу. Неужели Бурлак?

— Лос! Лос!

Надвигался встречный поезд. Тысяча триста двадцатый, опираясь на лом, взглянул в сторону.

— Бурлак! Федя!.. Сюда, сюда!..

— Сдурел? Всех схватят! — Илья отталкивал Крылова от двери, а тот уже плохо соображал, что делал. Но он чувствовал, как качнулся вагон, и видел, что встречный поезд отсекал солдата от пленного.

— Федя!.. Сюда!.. — звал Крылов. Пленный неуверенно повернулся.

— Быстрей, быстрей!..

Илья, словно очнувшись, поспешил на помощь. Они вдвоем схватили пленного за руки, рывком подняли в вагон и задвинули дверь. Теперь все решал случай. Чем дальше они успеют отъехать, тем больше у них будет шансов на спасение.

Пленный лежал вниз лицом, у него не было сил поднять голову. Крылов попытался сорвать с его гимнастерки номер, но не мог: дрожали руки. — Дай-ка я, — Илья оторвал нашивку, потом отломил от снарядного ящика полоску жести, скрутил ее вокруг номерной тряпки и выкинул в степь.

Военнопленный номер тысяча триста двадцать действительно был Федя Бурлак, бывший доброволец второго десантного батальона.

Крылов помог ему сесть, поднес к его губам бутылку с водой.

— Жив, солдатик, — были первые слова Бурлака. Он ничего больше не мог выговорить, его душили слезы.

— Не спеши глотать, Федя. — Крылов отламывал кусочки хлеба, давал Бурлаку. — Не спеши.

Бурлак ел хлеб и помидоры и, казалось, не верил, что избавился от плена и что перед ним Женя Крылов, его товарищ по десантному взводу.

— Одолели они меня. Их было слишком много.

— А батальон?

— Нет больше.

— А Саша Лагин?

— Не знаю, я был с политруком.

Поезд замедлял ход.

— Искать будут, — забеспокоился Илья.

— Вы меня тут оставьте, я им не дамся. — Бурлак встал, сжал в руках лом. Крылову страшно было смотреть на его широкое высохшее тело.

Порожняк остановился перед закрытым семафором.

— Взгляну. — Илья спрыгнул вниз, пошел вдоль вагонов. Вернулся он вскоре. — Быстро к паровозу!

Машинист ждал их.

— Лезь сюда, парень. И вы тоже!

— Успею? — Крылов показал на домик железнодорожника.

— Давай.

— Папаш, одежды какой не найдется?

— У нас и до войны небогато было.

— Человека надо одеть!..

— Чую, что человека, кого же еще… Посмотрю…

Приближался встречный.

— Тебе чего? — из дома выглянула женщина.

— Человека переодеть надо, пленный он. И поесть что-нибудь…

— Иди сюда.

Она сняла с плиты чугунок с вареной картошкой, вывалила ее в старое полотенце, связала концы.

— Бери. Лепешку сунь за пазуху. Каша еще.

— Давайте. Кастрюлю у линии оставлю. Спасибо! — он выскочил на улицу.

— Вот, может, что и сгодится. — сказал старик, ревниво поглядывая на кастрюлю и картошку. Крылов перехватил у него узелок, поспешил к паровозу.

Мимо спешил встречный — замелькали танки и орудия. Вся эта сила направлялась в Сталинград.

Одежонка старика годилась разве что на тряпки.

— Папаша, держи свой хлам! Держи, хрыч! — машинист швырнул старику его узел. — А тебе, парень, нельзя много есть. Скрутит — маму родную вспомнишь. Вон баба что-то несет. Давай, хозяюшка, поторапливайся, ехать надо! Будем живы — сочтемся!

Женщина передала ему сверток — брюки и хлопчатобумажный свитер. Бурлак надел их поверх красноармейской одежды.

Паровоз мчался вперед, оглашая окрестности победным свистом. Дым лохматой косой стлался над крышами вагонов.

— Как вы тут — ничего? — машинист заглянул в тендер.

— В порядке!

— А ко мне пришли, говорят: работать будешь. Откажешься — семью в Германию, самого в лагерь. Мне-то так и так крышка, а им жить надо. Сам за все отвечу, один, а дети ни при чем. В эту сторону гоню порожняк, оттуда — всякую всячину. Оттуда немец со мной едет.

Машинист сплюнул, тоскливо посмотрел вперед, отвернулся:

— Уснул, что ли, Петро, шуруй!..

Паровоз глубоко вздохнул, будто собираясь с силами, и еще яростнее ринулся вперед. Деревья, поля и лощины слились в красивое зрелище — бег земли.

— Скоро Синельниково, — предупредил машинист, — чтобы как мыши — туда, за ящик!

Крылов и Бурлак сидели в углу за ящиком, и Бурлак рассказывал о последних днях бывшего десантного батальона.

— А мы тебя ждали. Все ждали. Ты-то как?

Синельниково было уже позади, а они все говорили и говорили.

— Вылезай — Днепр!

Паровоз выкатился на длинную ленту моста, пронесся мимо полосатой будки, в которой манекеном застыл солдат, некоторое время висел над водой, миновал еще одну будку с солдатом и уже спокойнее заскользил по земле Правобережья. Осень здесь была почти незаметна.

Контрастом к приречным лугам возникли развалины Днепропетровска. Ржавые скелеты заводов. Запустенье. Неуют.

Крылов, Антипин и Бурлак часа два ждали в захламленном привокзальном скверике, потом паровозная громада снова ринулась дальше. Еще километров пятьдесят.

Местечко Користовка. Паровоз замедлил ход, Крылов, Антипин и Бурлак спрыгнули на землю. С железной дорогой было покончено.

10 ОЖИДАНИЕ В ВОЛОКНОВКЕ. ФЕДЯ СНОВА ЗДОРОВ!

Приветливо светит предвечернее солнце. На сердце у Крылова легко и чуть-чуть торжественно, как у человека, только что закончившего важную и очень трудную работу. Крылов шагает по украинской земле, в памяти у него оживают картины давней-давней истории, он думает о том, как много людей и событий промелькнуло здесь, у Днепра. А жизнь продолжалась — она в солнце, травах, воде, людях.

— Откуда, хлопцы? Не зайдете ли в хату?

Именно такой он представлял себе Украину: участливой в беде.

Опрятная, выбеленная снаружи и изнутри хата, вышитые полотенца, наволочки и занавески. Связки лука, запах борща, жареных семечек и кукурузных початков. В таком уютном доме среди плетней сами по себе исчезали тревоги, растворялись в ничем не нарушаемом покое.

— Из Сталинграда? — интеллигентного вида человек лет пятидесяти откинул занавесь, оглядел случайных гостей. — И он из Сталинграда?

— И он.

Мужчина стал перед Бурлаком. Наступила минута неловкого молчания.

— Бежал?

— Ну и что?

— Раздевайся.

— Не бойся, сынок, — успокоила гостей хозяйка, — доктор это.

Доктор. После того, что они пережили, встреча с врачом была невероятной удачей.

Бурлак снял свитер, гимнастерку и нательную рубашку.

— И клетка же у тебя, парень. — удивлялся доктор. — Где ты такой вырос.

Бурлак шумно дышал. Его тело, разукрашенное шрамами, синяками и ссадинами, напоминало огромный, обтянутый кожей и мышцами скелет. Доктор тщательно прослушал у него грудь, прощупал живот: Бурлак охнул, охнул еще раз.

— Одевайся. Его надо немедленно лечить. Анна Федоровна, они переночуют у вас? Хорошо. Ждите меня завтра часам к десяти. И потом: если вы откуда-то и куда-то идете, зачем об этом знать посторонним?

Крылов и Антипин проводили доктора до коляски.

— Вот что: он вам больше не попутчик. Не представляю, как он еще ходит. Его надо оставить здесь, если он вам… дорог. Подумайте пока об этом. Выздоровеет — не пропадет.

Непривычно было видеть человека, который лечил людей. А он не только врачевал больных — он поддерживал у здоровых веру в человечность, по-своему сражался против жестокости и отчаяния. Его труд был равносилен подвигу, а что сам он оставался таким же аккуратным, спокойным, внимательным и уверенным в себе, каким его знали здесь еще до войны, убеждало людей в незыблемости гуманных начал, заложенных в человеке. Как ни осложнялись людские судьбы — врач исполнял свой долг.

Доктор уехал, Крылов и Антипин присели у плетня покурить.

— Втроем не пройти: слишком заметно.

Крылов понимал, как серьезны опасения Ильи, но чувства Крылова восставали против этой правды. Ему казалось, что Илья рассуждал чересчур трезво и не хотел учитывать ничего, кроме фактов. А факт — это еще не все: вот Крылов на железной дороге отдался порыву, и Федя Бурлак был спасен.

— Пошли в хату.

— Можно вас сюда, хлопцы? — позвал женский голос за перегородкой. Они неловко вступили в спальную — из белизны простыней и наволочек на них смотрели усталые глаза. — У меня воспаление легких, сейчас мне лучше. Садитесь. Ваш товарищ рассказал, как вы его спасли. Мне приятно познакомиться с вами. Скажите, у нас еще есть армия? Это так тяжело — ничего не знать…

Крылов вспомнил бесконечную вереницу военнопленных, кипящее немецкими самолетами небо, тяжелые танковые тараны, вооруженную до зубов гитлеровскую пехоту, и у него стало тревожно на сердце. Но он подумал также о не покорившемся оккупантам народе, и его тревога ослабевала.

— Конечно есть и обязательно придет сюда. Немцев разбили под Москвой — разобьют и под Сталинградом.

— Спасибо. А то уже нечем жить. У меня муж в армии, командир. О вашем товарище здесь позаботятся, не беспокойтесь…

Они вышли из спальной.

— Не повезло мне, солдатик, — проговорил Бурлак.

— Обойдется, Федь. Мы подождем.

Илья молчал.

— Мамаша, полицейские тут есть? — спросил он утром у хозяйки.

— Двое. Один живет недалеко, а другой, Михайла, на том краю. Этот все рыбу в Днепре ловит.

Приехал доктор, спокойный, вежливый, еще раз осмотрел Бурлака.

— Отвезу тебя, парень, в одно место, лечить будем. А они пусть идут. Согласен?

— Куда вы его отвезете?

— Я же сказал: в одно место, в одно надежное место, насколько это возможно в нынешние времена.

— Останусь, Жень. Пропадете вы со мной.

Бурлак побрел к двери. На улице доктор помог ему сесть в коляску, сел сам, взял в руки вожжи.

— Мы тебя подождем, Федь!

Коляска выехала из села.

Решив ждать Бурлака, Крылов успокоился: он не простил бы себе, что бросил товарища.

— Ну и что же будем делать? — сомневался Илья.

— Сам не знаю. Что-нибудь придумаем.

— Дурак ты. С ним врач, а у нас зима на носу.

— Еще не скоро! Пойдем с хозяйкой поговорим.

Они зашли в хату.

— Анна Федоровна, где бы нам тут пристроиться, пока Федя не выздоровеет? Нам бы работу какую.

— Мама, — спросила из-за перегородки дочь, — а у нас ничего нет?

— Разве крышу подправить?..

Так началась жизнь Крылова и Антипина в приднепровском селе Волокновке. Покончив с крышей, они перекочевали в другую хату. Здесь их заметил полицейский. Он остановился у плетня и разглядывал их с любопытством человека, наделенного властью.

— Навоевались, теперь за лозу?

— Мы не пленные.

— Болтай, все вы не пленные.

— У нас документы есть.

— Что ж тогда к старосте не пошли?

— А чего к нему ходить? Мы здесь временно, нам в Киев надо.

— Будете тут болтаться, возьмем и — на железную дорогу, там наработаетесь! — полицейский принялся закуривать.

— Попробуй нашего табачку, — предложил Илья. Полицейский не отказался. — Ноги вот растер. Поработаю — может, сапоги где достану.

— Записывайся в полицию — будут сапоги, как у меня! — полицай похлопал ладонью по голенищу крепких яловых сапог.

— Давно служишь-то?

— В прошлом году, как наших погнали, в окружение попал. Оттуда домой, здесь и записался.

— Тебе хорошо: и дом цел, и баба под боком.

— Живем — ничего. В других местах партизаны, а у нас тихо. За Днепром какой-то Ковпак объявился, цыган. Хитер, говорят, как черт. Набрал банду, все в немецкой форме. Въедет в село, полиция ему честь отдает, а он из автоматов…

— Брехня! Мы весь Донбасс прошли, ни одного партизана не встретили!

— Сравнил! Цыган за Бахмачем, в лесах, а Донбасс что — голое место, — полицейский растер сапогом окурок, вскинул на плечо винтовку. — Пошел. Ребята вы вроде свои: приказ есть, кого помоложе — в Германию.

— Нам-то что? У нас пропуска.

— Пропуска. Вот дураки! Увидит кто из района — тогда все.

— Чего он приходил? — поинтересовалась хозяйка.

— Заберу, говорит, в Германию.

— Брешет, вин у нас не вредный. Вот у Столбовки такий поганец, як змея. Троих пленных в комендатуру свел.

— Ему что — платят за это?

— А кто ж его знает, может, что и перепадает. Идите в хату, обедать будем.

— Мы, хозяюшка, покурим только.

— Покурите, хиба ж вас кто понукае!

Они присели у плетня. Обоим не терпелось обсудить, что услышали от полицая.

— А ты, Илья, дипломат!

— Хочешь здесь удержаться — с полицаем надо ладить.

— Про партизан ты ловко у него!..

— Мы тут у всех на глазах. И жрать надо, и одежду потеплее надо.

— Ну и что?

— А вот что: без полицая не обойтись.

Крылову везло на друзей. Среди них особое место занимал Саша Лагин. Они понимали друг друга с полслова. С Ильей сложнее — с ним надо говорить. Он на четыре года старше, он практичен, Крылову бывает с ним нелегко. Но у Ильи было чему поучиться. Он никогда не спешил, принимая решение, но и не медлил, если надо было действовать. А что он задумывал, он делал смело и решительно. Доведись Крылову разговаривать с полицаем — неизвестно, как все кончилось бы.

И все-таки он был чем-то не удовлетворен. Он еще не осознавал чем и пытался отмахнуться от неприятного чувства.

— Заметил, полицай сказал «наших погнали…»?

— С Михайлой надо связаться, этот болтун…

Крылов впервые не понимал Илью, а Илья не пытался объяснить, что у него на уме.

Чувство неудовлетворенности не исчезало у него и в последующие дни.

Он становился молчаливее, переставал замечать золотую украинскую осень.

Хозяйка, беззаботная молодуха, находила для них все новые работы, но к тому, что они делали, относилась легко:

— Успеется с работой, идите в хату!

В хате вкусно пахло борщом, на столе высилась горка хлеба, но Крылов ел вяло и не участвовал в разговоре. Он замечал, что отношения между Ильей и хозяйкой становились доверительными, словно оба они знали то, чего не следовало знать больше никому. Илья весело, с аппетитом обедал, хозяйка все время заговаривала с ним. В этой разрумянившейся от смеха тридцатилетней женщине все было обыкновенно и по-бабьи обнажено. Она не интересовала Крылова, и он не интересовал ее, а это еще больше отчуждало его от Ильи. Едва пообедав, он встал:

— Спасибо. Схожу узнаю.

Ему повезло: в доме у Анны Федоровны он застал доктора.

— Все-таки не ушли?

— Дмитрий Алексеевич, можно увидеть Федю?

— Нет. Теперь ждите, что получится.

И в этот раз Крылов ничего не узнал. Возвращаться к Илье ему не хотелось.

— Дайте-ка мне топорик, Анна Федоровна.

Он долго рубил слежавшийся хворост, и ему становилось легче от того, что он делал. «Нельзя быть никому не нужным, — размышлял, осознавая причины своего тягостного настроения. — Нельзя, чтобы тебя не понимали».

Он еще не догадывался, что чувство одиночества, так некстати овладевшее им, было вызвано не только мимолетной любовью Ильи. Он впервые столкнулся с практицизмом повседневной жизни и почувствовал себя беспомощным перед ней. У него не было соответствующего опыта, кроме элементарных представлений о том, что хорошо и что плохо. Но и здесь все смешалось, и прежние представления уже не могли быть ориентиром для него. Он решил ждать товарища — это было естественно и хорошо, — а доктор и Илья сочли его решение неразумным. Илья хитрил с полицаем, но его поведение было оправданно, потому что обеспечивало им относительную безопасность. В рассуждениях доктора и Ильи начиналась малознакомая Крылову логика, он невольно почувствовал, что ему только восемнадцать лет. Мир, где возраст и практический опыт играли особую роль. Поделится ли Илья своим опытом, захочет ли и впредь видеть в Крылове товарища и не замкнется ли в себе Крылов, защищаясь от повседневных мелочей? Наделать ошибок так просто…

Крылов охотно бывал у Анны Федоровны. Его встречали здесь с неизменной доброжелательностью, а ее шестилетняя внучка Маша успела привязаться к нему. Он рассказывал своим новым друзьям о себе, о Покровке — поговорить им всегда было о чем.

— Муж служил на границе, — в свою очередь, рассказывала Софья Андреевна. — Незадолго до войны, в апреле, мы приехали к маме, в отпуск. Назад Коля уехал один, а мы с Машей остались здесь: слухи о войне давно ходили, а тут совсем тревожно стало. С тех пор от него ни одного письма.

— Почта не работает, Софья Андреевна, не сообщишь. Может, вроде нас, никак не выберется или партизанит где. За Днепром, говорят, партизаны действуют, может быть, и ваш муж с ними.

В глазах у Софьи Андреевны вспыхивала надежда, и сам он начинал верить тому, что говорил: старший лейтенант Фоменко жив, здоров и непременно партизанит.

— Спасибо за добрые слова, Женя. Мне хочется, чтобы у тебя все было хорошо, чтобы ты увидел свой дом…

— Вы поправляйтесь, я пойду.

— Заходи, всегда тебе рады.

Маша провожала его до крыльца.

— Чего долго пропадал? — недовольно спросил Илья.

— Соскучился?

— Не дури, не дома на печке.

— Зато ты дома.

Эта была первая открытая стычка между ними. Ужинать Крылов отказался.

Вечерело. Светло-оранжевое закатное небо предвещало солнечный день. Крылов лег на горку кукурузных стеблей у плетня. Чувство одиночества притупилось, ему приятно было теперь побыть наедине со своими мыслями. Он подумал о доме, о школе, представил себе одноклассников на его месте. Саша Лагин и Костя Настин легко и просто вписались бы в новую среду: они были готовы и сколько угодно ждать Федю Бурлака, и идти хоть на край света. А вот Паша. Он взглянул на своего школьного приятеля с неожиданной точки зрения, расстояние лишь обострило взгляд. Паша вряд ли мог быть рядом с Сашей и Костей. Странно все-таки, что он не выдержал в диспансере, на здоровье-то он никогда не жаловался. Что-то было здесь не так. «Но хватит сочинять, — одернул себя. — Интересно, где теперь ребята. Служат, наверное, и взводный, вроде Курочкина, выбивает из них штатский дух…»

Курочкин. Он сейчас сказал бы: «Ну что, Крылов, до брянских лесов могем?» Могем-то могем, только всего-то нас двое. Конечно, и еще кто-нибудь жив. Собраться бы вместе и — к партизанам.

Вечер был теплый и тихий, на земле, в небе, в тополях был разлит покой, и эта гармония красок и форм выливалась в ожидание чего-то необыкновенного. И необыкновенное случилось. Будто рожденная вечереющим небом, теплой землей и разлитым всюду покоем, зазвучала песня — три или четыре девичьих голоса, тихих и мечтательных; один то забегал вперед, то плавно отставал. Нежная, искренняя и печальная мелодия удивляла, тревожила, влекла вдаль. Крылов еще не слышал, чтобы так волнующе-красиво и печально пели — будто и не пели, а тосковали до слез.

Песня умолкла. Он привстал, взглянул в ту сторону, где только что пели, но в сумерках не увидел никого.

Он пошел в хату.

Хозяйка уже постелила им на полу. Крылов лег и вскоре уснул. Обычно он не просыпался до утра, а в эту ночь проснулся. Ильи рядом не было. С кровати доносился скрип и учащенное дыхание двух людей. Сон отлетел от Крылова. Он дождался, пока не затихло, сунул ноги в ботинки, подхватил пиджак и вышел вон.

Было далеко за полночь. От Днепра тянуло прохладой, в селе перекликались редкие петухи. Крылов постоял у крыльца, прислушиваясь к самому себе: все вдруг стало зыбким. Где-то шла война и умирали люди, а здесь перекликались петухи и звенела тишина. А была ли война? И вообще, что такое жизнь? Есть ли в ней что-нибудь неизменное, что не обернулось бы неожиданностью, не удивило, не обмануло? У этой женщины где-то был муж, а она лежала со здоровым парнем, и ее дети, спящие в том же доме, едва ли догадывались об этом. Неразборчивость и циничная обнаженность этих двоих вызывала у Крылова чувство брезгливости. Он и не предполагал, что отношения между мужчиной и женщиной могли быть так примитивны.

Он набросил на плечи пиджак, вышел со двора. Ему было безразлично, куда идти. Он повернул за угол, увидел тропинку к Днепру. Пусть к Днепру. Ногам стало сыро — росная трава доставала до колен. Берег. Пахло рыбой, водяные струи терлись о травы, словно живые. Он присел на борт лодки, опустил в воду ладонь — вода будто ощупывала руку. Ему вспомнилось другое утро, когда он сидел на самоходном пароме и так же вот держал в воде ладонь. Казалось, с тех пор прожито много лет. Все бежит — и вода, и время, и жизнь. Завтра будет не похоже на сегодня — скоро он отсюда уйдет, и чувство одиночества у него рассосется. Нельзя застаиваться на месте, надо двигаться дальше, как река, на первый взгляд неизменная, но каждое мгновенье новая, просветленная. Поднимется в ней муть, а вода сносит ее, гонит прочь. Он должен уподобиться реке, очищающейся от мути. Не растратить бы только понапрасну силы, влиться бы в большой строй людей, как реку. «Пусть ковыряются здесь, — подумал, отсекая от себя мимолетные события минувшей ночи, — а я пойду дальше». Он сполоснул лицо, встал и зашагал к селу. Он успокоился и, подходя к хате, уже знал, что больше не переступит ее порог.

Он посмотрел, где бы лечь, и, поколебавшись, направился к стожку сена. «Ничего, завтра подправлю…» Сено лезло в глаза, в рот, за ворот, но в копне было тепло, и он заснул крепким сном.

Утром, вылезая из копны, он увидел сидящего рядом Илью.

— Чего ушел? — Илья доставал кисет. — Закуривай.

Крылов заметил, как со двора в хату прошмыгнула хозяйка.

— Принеси мою сумку.

Илья взглянул на него, помедлил, раздумывая, идти ли, но встал и вскоре вернулся с противогазной сумкой.

— Спасибо.

— Ты куда? Подожди, поговорить надо.

Крылов не остановился, но он уходил с тяжелым чувством, ему было жаль, что случилось так. Наверное, он сам в чем-то был виноват перед Ильей.

Крылов опять встретил доктора.

— Федя… скоро, Дмитрий Алексеевич?

— Еще с десяток дней продержишься?

Просто сказать — десять дней. Он даже не знал, где будет ночевать сегодня.

— А пораньше нельзя?

— Нельзя. Товарищ-то твой где? Ходят слухи, что он остается?

— Не знаю. Мы с ним… разошлись.

— У Анны Федоровны поживешь. Мы говорили.

— Спасибо, Дмитрий Алексеевич, а кто такой Колпак?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Полицай говорил…

— Ну, значит, Колпак. А еще что говорил?

— Списки готовят, кого в Германию…

— Так. Чуть не забыл: тебе от Феди подарок. Значит… на Бахмач? — доктор вдруг задорно, понимающе подмигнул Крылову и протянул ему перочинный нож. — Веселей, парень!

Он тронул лошадь. Коляска выехала на дорогу, а Крылов продолжал стоять на месте: десять дней — это не так уж много, как-нибудь продержится, но неужели Илья останется здесь?

Чтобы скоротать время, Крылов брался за любую работу, а если работы не было, уходил на берег Днепра и подолгу оставался там наедине со своими мыслями.

У Софьи Андреевны нашлось несколько книг — среди них «Госпожа Бовари» Флобера. Этот роман взбудоражил его, вовлек в спор с автором и с самим собой. Удивляла парадоксальность авторской мысли: доброе, гуманное гибнет или опошляется в жизни, а ловкость, расчетливость и цинизм торжествуют. «Не гонись за призраками, — твердил автор, — не надейся на необыкновенное. В действительности все мелко и низко, только лицемерием и уловками можно добиться своего». «Неправда! — возмущался Крылов. — Подлость не может восторжествовать над добротой и честностью, иначе не было бы самих людей, были бы только звери. Добрых людей гораздо больше, чем подлых. Я сам все время встречаю хороших людей. Они бескорыстны, искренни, добры, они возвратили мне здоровье и веру в себя, они продолжают поддерживать меня! Конечно, в жизни все непросто. И мне доводилось прибегать к уловкам: без них я едва ли ушел бы дальше концлагеря, но это совсем не значит, что Флобер прав…»

С Ильей он больше не встречался. Лишь однажды он издали видел его в лодке вместе с полицаем Михайлой: они выбирали из сети рыбу. Полицаем Илья, конечно, не станет, не такой он человек. Его заигрывания с полицией — уловка, неприемлемая для Крылова. Он попытается в открытой борьбе стать в строй.

Крылов был в хате, когда подъехала коляска. Он выбежал на улицу и ахнул: перед ним стоял почти прежний, могучий Федя Бурлак. Они обнялись, Крылов ощутил запах лекарств.

— Где ты был?

— В больнице. Мамаш, картошечки или еще чего-нибудь не найдется? Всю дорогу ничего не ел.

— Вот взгляните, — улыбался доктор, — другой на его месте давно бы был на том свете, а он не только жив, но и проголодался.

— Мне, доктор, туда нельзя, мне далеко идти надо, — говорил Бурлак, проходя в хату.

— Как же ты расправился, сынок! — удивлялась Анна Федоровна, собирая на стол.

— Люблю домашнее, — Бурлак аппетитно ел, добродушно поглядывая на присутствующих, и это торжество возвращенного здоровья порождало у всех приподнятое настроение. Софья Андреевна тоже выздоравливала и уже помогала матери в доме.

— Ты больше ешь и ни о чем не думай, — внушал ей Бурлак. — Болезнь не боится, когда думают и аппетит плохой. Правильно я говорю, Дмитрий Алексеевич?

— Правильно, — смеялся доктор, любуясь редким пациентом.

В то же день Крылов и Бурлак ушли вверх по Днепру.

— В больнице было хорошо, — рассказывал Бурлак. — К нам, тифозникам, ни один полицай не заглядывал.

— К тифозникам?

— Это только так говорится. Там все были, как я: доктор привозил и тифозниками делал. Немцы наш барак стороной обходили, даже не знали, сколько нас там. Сначала я совсем было приуныл, потом доктор вот тут разрезал, почистил, стало хорошо. У меня теперь и бумага есть, доктор дал. Может, пригодится.

— Пригодится. Давай подумаем, где бы наших родственничков поселить.

Из всех киевских улиц Крылов знал лишь одну — Крещатик. Этих сведений Бурлаку оказалось вполне достаточно — местом своего киевского «жительства» он тут же признал именно Крещатик.

— Вот и хорошо, Хрящатик так Хрящатик.

— Не Хрящатик, Федь, а Крещатик.

Но входить в тонкости Бурлак наотрез отказался.

— Хрящатик лучше запоминается, а остальное — зачем? Я, видишь ли, в Киев переехал недавно, а тут еще память поотшибло.

Позиция у Бурлака была такой прочной, улыбка такой беззаботной, что Крылов махнул рукой.

— Ладно, только не говори «Хрящатик».

Выглядели оба как заправские горожане, издалека добирающиеся до дома. На Крылове поверх рубашки была надета суконная куртка. Пиджак он нес в руке, противогазную сумку — через плечо. У Бурлака за спиной висел вещмешок, в котором было полотенце, кусочек хозяйственного мыла, две пары полотняного белья, ватный жилет и топорик.

— На брюки выменял, — пояснил Бурлак. — Ухватистый топорик. Пригодится в дороге где костер развести, где так.

Обзавелся он еще широченным, как раз на него, плащом. Все эти вещи, в том числе суконную куртку, он привез с собой из больницы.

11 НА ЗЕМЛЕ УКРАИНЫ

Начался ноябрь, но солнце пригревало, и не заметно было особых признаков близящейся зимы. Сквозь золото и багрянец деревьев проглядывали белые хаты, такие уютные, приветливые, что хотелось подойти, остановиться, присесть.

— Не зайдете ли в хату, хлопцы?

Крылов и Бурлак заходили, знакомились с хозяевами, ели борщ. Пища была не очень разнообразна, зато обильна, в чем особенно нуждался Бурлак. К нему возвращались прежние силы, и теперь никто не узнал бы в нем недавнего военнопленного, истощенного голодом, болезнью и побоями.

Хозяева не докучали им чрезмерным любопытством: мало ли что случается в такое время. И без того видно: люди не здешние, русские, и не от хорошей жизни здесь. Да и у самих хозяев где-то на чужбине отцы, сыновья, мужья и братья, — может быть, и они вот так же бродили по земле: одно у всех горе — война.

Деревенский сапожник подправил Бурлаку сапоги, засомневался:

— Куда идти, а то и не хватит.

— Были бы, папаша, ноги, — возразил Бурлак.

— Так-то оно так, только босиком сейчас не побегаешь.

Шли без задержек, легко и свободно, в воскресный день миновали Черкассы. По дороге в город тянулись пешие и на телегах — окрестные жители направлялись на ярмарку. Вокруг говорили о хлебе, о коровах, о земле Случались встречи необычные, по-своему отражавшие жизнь и беды Украины.

— Хлопцы, не бачили моих сынов? — старушка смотрела отрешенным взглядом. — Одного Гришей зовут, кудрявый такий.

Старушка вытирала слезы, что-то шептала.

В другом селе мимо них проехала свадебная тройка. Звенели бубенцы, кучер — с цветком в петлице, невеста в белом, рядом с ней неподвижный, будто неживой, жених. Во всем было что-то кричаще тоскливое, словно не свадьба это, а похороны. Только собачонка звонким лаем оживляла улицу.

Однажды повстречался инвалид лет тридцати пяти.

— Нет ли табачку, хлопцы?

— Есть, закуривай.

— Как живешь-то, солдатик?

— Який з мене теперь солдатик… — инвалид прикурил, нервно затянулся. — Кому нужен. Хожу туды-сюды, всим надоив. Галю мою повисыли. В Германию назначили, а она не захотела мене бросить. Ото там повисили. — Он показал на середину села.

Одна встреча была совсем странной, даже жутковатой. Они шли низом, у воды, а навстречу им величественной походкой вышел бородатый дед. В его облике сказывалась несвойственная жителям деревни культура.

Старик с достоинством поприветствовал их и на чистом русском языке заговорил… о Толстом.

— На земле было много великих людей. Самый мудрый из них — Лев Николаевич Толстой: он лучше всех знал человека, он предсказал все это. Кто поймет его, тот познает и себя, и жизнь. — голос у него был спокоен и выразителен.

Крылов, удивленный встречей и странным разговором о Толстом, терялся в догадках, кто этот человек. Учитель? Музейный служащий? Доморощенный пророк, утративший чувство реальности, или.

— А вы кто?

Старик задержал на нем спокойный взгляд.

— Я был хорошо знаком с Львом Николаевичем, я понял его мудрость и его пророчества. Все, что сейчас происходит, — это не самое плохое. Да-да, мои добрые незнакомцы, идущие своим путем без дорог. Через сорок лет горе ужаснее, чем это, обрушится на людей, и здесь, где мы с вами стоим, будут бродить одни волки и лисы. Так будет, потому что человек становится хуже. И когда минуют сорок лет, и наступит сорок первый, вспомните, что я говорил.

От взгляда старика и от его слов по телу у Крылова пробежал холодок.

— Вы кто же будете? — в свою очередь, поинтересовался Бурлак, но старик ничего больше не сказал.

Он поклонился и неторопливо зашагал по берегу, странный, не похожий на окружающую жизнь.

Крепчали утренние заморозки, в днепровской пойме весело заблестели корочки льда. Днем было еще тепло, но в природе уже чувствовались близкие перемены.

Пора была перебираться на левый берег.

Они нашли перевозчика. Хмурый украинец выслушал их, молча встал, взял весла и пошел к реке, где у него была лодка. Греб он тоже молча, не обращая внимания на ниточки льда, с шуршанием обтекавшие борт лодки. Он не потребовал платы за переправу, не поинтересовался, куда они шли.

— Нам на Гребенковский, отец.

Он махнул рукой в сторону видневшегося вдали села.

— Туда.

— Спасибо!

В первые дни им казалось, что левый берег — это и совсем другая Украина: места плоские, хутора не погружены в дремоту, как на Правобережье, а какие-то настороженные, затаившиеся; и встречные здесь, казалось, по-особому оглядывали их.

Теперь, с каждым новым километром Крылов и Бурлак приближались к брянским лесам, к линии фронта.

— Куда бы нам теперь родственничков переселить? — осведомился Бурлак. — Подальше б, чтоб больше о них не беспокоиться.

— Дальше Брянска, наверное, нельзя, Федь.

— Значит, туда. Ты только сам ни о чем не беспокойся: ко мне в гости идешь, в мою деревню. Если понадобится, я все с подробностями опишу.

Крылов не возражал: в гости так в гости.

Изредка накрапывал дождь, и все настойчивее тянуло холодом — зима была уже не за горами.

Позади остались Золотоноша, Гребенковский, Прилуки, Ичня — Крылов и Бурлак придерживались железной дороги, обходя стороной крупные населенные пункты. Каждый шаг теперь требовал особой осторожности, встреча с полицией означала почти провал.

Первым серьезным препятствием для них стал участок между Бахмачем и Конотопом. В этих городках, отстоящих друг от друга километров на двадцать, располагались немецкие гарнизоны, а между ними, в селах, — полицейские. Когда и этот участок был позади, Крылов впервые за всю дорогу почувствовал усталость: сказывалось усиливающееся нервное напряжение.

изсская, Полтавская, Черниговская, Сумская области. Украина по-прежнему оставалась доброй, отзывчивой и гостеприимной:

— Звиткиля вы, хлопцы? Не зайдете ли в хату?

Переступив порог дома, они чувствовали себя в безопасности. Не было случая, чтобы им отказали в ночлеге и пище.

За Бахмачем они услышали о партизанах. О них говорили уверенно, как о чем-то само собой разумеющемся. Крылов и Бурлак ловили каждое слово. Скорее бы, скорее.

Предположение заднепровского сапожника сбылось: бурлаковых сапог не хватило на дорогу. Бурлак пробовал привязывать оторвавшиеся подметки и бечевкой, и проволокой, но бечевка быстро перетиралась, а проволока мешала идти. В конце концов, он оставил одни голенища, а низ отрезал, заменил калошами. Бурлак и Крылов не обращали внимания на эти частности: главное — они с каждым днем приближались к партизанским краям.

Однажды вечером они услышали резкое, как хлопок, имя: Ковпак! Оно расцвечивалось волнующими подробностями: «…третьего дня с целой армией проходил! И пушки у него, и танки, — говорят, даже самолеты есть! Вот здесь, по этой дороге, туда. А партизаны-то веселые, ничего не боятся».

Крылов и Бурлак пустились вдогонку за Ковпаком. Они убеждались, что народ говорил правду: там, где побывали партизаны, царило праздничное настроение.

— Ковпак? А как же, третьего дня проходил! — и опять следовало описание, как ехали веселые партизаны с пушками и танками.

— Может, тут еще какой, а? Мы за Колпаком, а тут Ковпак.

— Кто его знает, Федь…

Они поняли, что Ковпака им не догнать, и повернули назад к железной дороге.

12 ЗДРАВСТВУЙ, КОСТЯ!

В Елисеевские лагеря Лида Суслина вступила, как в неведомый мир, — с любопытством и тревогой. Здесь удивляло многолюдье: окрестности городка кишели солдатскими подразделениями. С утра до вечера она видела марширующие взводы — остриженные головы, видавшее виды обмундирование, ботинки с обмотками. Были здесь и Лидины ровесники, и люди постарше, и пожилые, годившиеся ей в отцы. Казалось, строй, одежда и невеселая солдатская сосредоточенность стирали различия между ними.

Кости Настина нигде не было видно, да и попробуй найди кого в такой массе. А тут и искать не положено.

В лагерях готовили пополнение для действующих фронтов — это было здесь главное. Остальное считалось второстепенным: неуют, худосочная продовольственная норма и другие лишения. Лагерную педагогику определяли неумолимые обстоятельства: враг окружал Ленинград, исподволь готовил новое наступление на Москву, рвался по горящему Сталинграду к Волге…

Переход к быту Елисеевских лагерей потребовал от Лиды крайнего напряжения душевных сил. Она боялась, что не выдержит армейских тягот. Ей было до боли жаль свою утраченную вольность и несостоявшуюся студенческую жизнь. Она тайком плакала по ночам, лежа на разбитом соломенном матрасе. Тогда ее неотступно сверлили одни и те же мысли: и все-то у нее плохо, и неизвестно, для чего она живет. И как это ей втемяшилось пойти в армию? Она и раньше не верила в армейскую романтику, а теперь на личном опыте убеждалась, что была тогда права.

Пока она предавалась отчаянию, бежали дни. Она понемногу смирялась со своим положением, поношенная одежда и стоптанные кирзовые сапоги переставали шокировать ее. В конце концов не одна она носила такую форму, и другие девушки были одеты точно так же.

Но два человека в ней продолжали упорную борьбу: один раскаивался в содеянном, припоминал минувшие радости, хотел такого же приятного времяпровождения и здесь, в лагерях, упрекал ее в нерасчетливости, был полон жалости к себе, а другой решительно и бездумно поступал вопреки привычной логике, презирал расчетливость и всякие удобства, влек ее к людям, постоянно напоминал ей, что в армии она не одна, что хныкать и отчаиваться — позор, что где-то здесь живет ее хороший школьный товарищ Костя. И она уже чувствовала, что победит второй и что первый, кроме жалости, не вызывает в ней ничего.

Костю встретить бы. Можно, конечно, обратиться в штаб, узнать, где он. Но это потом. Сначала ей надо чуть-чуть привыкнуть к этим… страшным Елисеевским лагерям.

Дни для Лиды были теперь спрессованы в один непрекращающийся урок медицины. К вечеру она так уставала, что соломенный тюфяк, положенный на грубо обструганные доски, казался ей пуховой периной.

Понемногу она привыкала к службе, и однажды она с удивлением заметила, что в армейской среде чувствует себя увереннее многих других девушек. Как это случилось, она и сама не смогла бы объяснить.

В ноябре выпал снег — морозы крепчали, упорно дул ледяной северный ветер, но в лагерях зиму не очень жаловали: так же маршировали солдатские взводы, так же проводились тактические занятия. Санитарки теперь часами находились в поле. Пехотные подразделения отрабатывали наступательный бой, и девушки должны были двигаться за стрелковой цепью. Это были нелегкие дни. Лида ползала по-пластунски, в голенища сапог набивался снег, а шинель совсем переставала защищать от холода. Еще труднее приходилось в поле пехотинцам, особенно пулеметчикам, катавшим по снегу тяжелые станкачи.

В одном из пулеметчиков Лида узнала Костю.

— Костя! Костя Настин! — не удержалась она.

Костя повернул голову. Щеки у него застыли от холода, нос посинел.

— Лида? — неуверенно спросил он.

— Я уже два месяца здесь!

Костя в растерянности смотрел на нее. «Похудел, — отметила она, — на себя не похож. И обмотки…»

— Кравчук, чего отстали? — крикнул взводный. — Вперед!

Кравчук, красноармеец лет сорока, заторопился:

— Взяли, Костя, потом поговорите.

Лида теперь не отходила от пулеметного расчета. Костя был неловок с ней, заметно волновался.

— Я был тогда… груб, извини. — время для него будто повернулось вспять, и он возвращался к тому моменту, когда уходил от Лиды, оскорбленный ее безразличием к тому, чем жил. Сейчас рядом с ним была другая Лида, не имеющая ничего общего с той самовлюбленной и равнодушной.

Лида непринужденно рассказывала о себе, о Покровке. Костя отвечал скованно, даже невпопад. «Бедный Костя! — подумалось ей. — Неужели он для нее только школьный товарищ?..» Все вдруг осложнилось. Он, конечно, интересовал ее, она по-настоящему обрадовалась, увидев его. Но они слишком разные, им даже говорить друг с другом не просто. Она никогда раньше не искала с ним встреч, хотя он и не был безразличен ей. Впрочем, наверняка она ничего не могла утверждать.

Учения закончились, стрелки и пулеметчики выходили к дороге.

— Якушкин, строй роту и веди! — приказал капитан.

Командир пулеметного взвода младший лейтенант Якушкин лихо выполнил команду. Раскрасневшийся от мороза, энергичный и веселый, он обращал на себя внимание. «Вот с кем познакомиться бы… — подумала Лида и взглянула на Костю. Тот ничем не выделялся среди шагающих в строю товарищей. Он скромно шел своим солдатским путем. — Познакомлюсь, конечно, но с Костей у нас отныне одна дорога».

13 В ДЕКАБРЕ НОЧИ ДОЛГИЕ

Начало декабря. В воздухе лениво поплыли снежные хлопья — побелят округу и исчезнут, будто предупреждая людей, готовы ли они к тому, что их ждет. Дороги становились глуше, упорнее тянуло холодом, от которого хотелось укрыться за стеною хаты. В тепле нервное напряжение ослабевало, сменялось недолгим покоем. Но и этот привычный ритм теперь нарушался: полиция была настороже, в любом хуторе могла таиться опасность. Сам маршрут выдавал намерения Крылова и Бурлака: люди, у которых они ночевали, догадывались о цели их пути.

— Далеко идете, хлопцы?

— Домой, мамаш, в Брянск.

— Туда вам не пройти, полиция задержит или… партизаны.

— Как же нам быть?

— Полиция вон там, а партизаны подальше, сами уж смотрите.

Они шли туда, где, по слухам, были партизаны.

Один старик рассказал: в лесу от партизанских пуль полегла рота солдат. А леса здесь бескрайние, в них все меньше хоженых троп, все многозначительнее встречи.

— Ни с места! Руки назад! — сзади щелкнул винтовочный затвор. — Не оглядываться! Вгоню пулю промеж глаз, и сдохните в канаве! Думаете, тут вам лафа, иди, куда хочешь? А ну давай вперед!

Как полицейский оказался за спиной да еще верхом на коне, они не заметили. Стука лошадиных копыт слышно не было.

— Не партизаны мы, домой идем!

— Знаем мы, как вы домой ходите! — полицейский посыпал матом. — В районе разберутся, кто вы! Самому начальнику сдам, он резину тянуть не любит!

За опушкой леса показалось село. Видя высыпавших на улицу сельчан, полицай распалился с новой силой.

— В лесу поймал! Думают, им здесь лафа! Обыщи их, Ленька!

Вокруг уже стояло плотное кольцо возбужденных людей. Ленька, второй полицай, без особого рвения обыскал Крылова и Бурлака, заглянул в вещмешок и сумку.

— Ничего, Семен.

— Еще бы! Ушлые, да мы тоже не дураки!

— Не партизаны мы, солдатик, — признался Бурлак второму полицаю. — Домой идем. У нас и документы есть. На железной дороге работали.

— Ты, битюг, закрой рот, пока зубы целы! У вас всегда документы есть! — Семен соскочил с коня, отпихнул женщин, загремел запором, снимая с двери амбара замок. — Посидите здесь, пока я пообедаю, а потом прямо в район. А ну, давай в амбар! Кому говорят!

Он вскинул карабин и тут же кульком покатился по земле. Бурлак схватил его еще раз и швырнул в амбар. От неожиданности толпа замерла, а второй полицай даже не сопротивлялся, когда Крылов рванул у него из рук винтовку.

Толпа загудела, надвинулась ближе. В глазах у людей Крылов видел только любопытство.

— Ну, что с ним сделать? — спросил Бурлак.

— Чего спрашивать… — худой небритый мужчина средних лет шагнул в амбар. Бурлак зашел следом. Крылов стал у входа. Второй полицейский, воспользовавшись суматохой, бежал.

— Вот и отлились тебе, Семка, чужие слезы. Сколько людей загубил, Полицейский, сидя на земле, отодвигался в угол, губы у него дрожали. Бурлак выстрелил.

— Тикайте, Ленька за подмогой поскакал!.. — предупредил мальчик, дернув Крылова за рукав.

Этот мальчишка сопровождал их до края села.

— Хлопцы, возьмите меня с собой!

Он был в отцовском пиджаке, в больших подшитых валенках, шапка надвинута на умоляющие, подернутые слезами глаза, и под ними озорно торчал нос.

— Возьмите. У меня дома граната есть!

— Не партизаны мы, сами к ним идем.

— Все равно! Я дорогу знаю.

Мальчик не верил, что они не партизаны, и никто из жителей уже не верил. В селе давно ждали людей, которые бесстрашно сражались с оккупантами и их ставленниками-полицаями, и для сельчан двое парней, на глазах у всех покончившие с душегубом Семеном Кудлатым, не могли быть не партизанами! Конечно партизаны! С ними правый суд и надежды.

— Мы тебя возьмем… в другой раз, когда… опять здесь будем.

— Не обманете?

— Нет.

— Тогда тикайте, а то не успеете!

Вооруженных, их теперь нельзя было взять таким примитивным, безнаказанным образом, но они уже не могли открыто идти по дороге, входить в село. Человек с оружием слишком заметен. Преимущество и сложность своего нового положения они почувствовали сразу же, а путь им предстоял еще немалый.

В вечерних сумерках они вышли к новому селу. Они решили обойти его лесом. Они не предполагали, что их приняли бы здесь как дорогих гостей. Молва уже разнесла весть о появлении в округе партизан, расцветила ее несуществующими подробностями, и эта весть заставила местных полицаев бежать прочь.

Обойдя село, Крылов и Бурлак шли всю ночь и на рассвете оказались перед лесным хуторком.

У крайнего дома пожилой человек рубил хворост. Они несколько минут наблюдали за ним, потом Бурлак направился к дому, а Крылов остался на месте.

Человек поднял охапку дров, повернулся и увидел Бурлака.

— Ты, папаш, полицай?

— Не, не полицай.

— А где тут у вас полицай?

— На хуторе немае. Это тебе надо до села или в Шостку, там есть.

— Погреться не пустишь?

— А ты… кто ж будешь?

— Партизан, папаш.

Мужчина в нерешительности стоял на месте. Из двери выглянула пожилая женщина, за ней показались три детских головы. Хозяин поспешил к женщине, сердито цыкнул на детей, с любопытством разглядывавших огромного человека с карабином, повернулся.

— Заходи. Сейчас печку затопим…

Бурлак махнул рукой — из-за угла сарая вышел Крылов.

Хозяин заметно волновался, хозяйка держалась спокойнее и откровенно приглядывалась к гостям. Приди они без оружия — их приняли бы как прохожих, без волнения и страха, да и они сами чувствовали бы себя иначе, не играли нежданно-негаданно партизанскую роль. Хозяева без опасений могли бы рассказать соседям о своих гостях, а соседи восприняли бы появление незнакомых людей на хуторе как заурядную вещь. Но теперь-то не расскажешь: гости появились из-за огородов и с винтовками. А ну как полиция нагрянет? Докажи ей, что не связан с партизанами? Разбираться, что к чему, не станет, а тут дети.

Гости понимали беспокойство хозяина, но они совсем выдохлись за последние сутки, им надо было передохнуть, отогреться, узнать, как идти дальше.

— Разуюсь, хозяюшка, — Бурлак снял калоши, принялся разматывать портянки.

— Да, да, — торопливо согласился хозяин, прислушиваясь, не идет ли кто по улице.

— Может, на печку разрешишь, а?

— Да, да.

Для пожилых супругов этот декабрьский день был, наверное, самым тревожным в их жизни, но они приютили, обогрели и накормили гостей, а позже, когда минуют опасности, они, быть может, не раз припомнят, как на печи у них спали два партизана и какие страхи им самим пришлось тогда пережить…

Несмотря на усталость, Крылов заснул не сразу. Он подумал о том, что не сегодня-завтра выпадет снег, заметет дороги, безлюдные и днем. А им опять идти ночью, а ночью идти совсем скверно. Шестнадцать часов в темноте, и не у кого спросить куда. Потом — калоши.

Проснулся он к вечеру. В избе весело гудела железная печка. Хозяйка пряла, хозяин подшивал валенки.

— Вставай, Федь.

Они спустились вниз, вышли на улицу и ахнули: в воздухе висела сплошная снежная занавесь. Крупные хлопья медленно оседали на землю, на плетень, на крышу двора. Была глухая тишина.

— Зима.

— На печку бы опять…

Они вернулись в избу. Хозяйка накрывала на стол. Хозяин поставил перед Бурлаком валенки.

— Вот, надевай. Подшитые, они здоровше новых.

Хуторок они покинули с теплым чувством, которое, казалось, еще долго согревало их в темноте.

Снегопад прекратился, но темнота все плотнее сжимала пространство вокруг них. Если бы не постоянно меняющиеся неровности дороги и не шуршание снега под ногами, можно было подумать, что они вообще никуда не двигались. А двигались ли они на самом деле? Может быть, они только кружили на месте? Где-то впереди была Шостка, но где? Дорогу они определяли, лишь когда сбивались с нее. Что если они повернули на какую-нибудь тропу и теперь углублялись в дебри? Крылов представил себе эту черную лесную западню и невольно качнулся к Бурлаку.

— Ты чего, солдатик?

— Ничего… Как ноги?

— Как на печке!

Хорошо, что рядом Федя Бурлак. Он — что Саша. Когда-то, в такой же вот темноте, Женька Крылов и Саша Лагин шли домой из военкомата, и Женька со страхом думал, как сказать матери, что он уходил в армию. То давнишнее улеглось, заслонилось другими событиями. Теперь он вспоминал тот вечер со снисходительной улыбкой: тогда его ждали теплый дом, мать и сестра, он поужинал и уснул на диване, под одеялом, на чистой простыни. Все познается в сравнении, и нет меры ни плохому, ни хорошему. Но неужели он когда-нибудь спокойно подумает и об этой вот ночи, снисходительно улыбнется, припоминая, как они с Бурлаком натыкались на деревья, как шли к неведомой Шостке?..

Лес пропадал то слева, то справа, они куда-то поднимались, куда-то спускались и наконец вступили в ельник. Они ткнулись влево, вправо, повернули назад — всюду частоколом стояли деревья. Дорога исчезла неведомо куда. Они попытались идти лесом — сверху на них густо посыпался снег. — Отдохнем, — предложил Бурлак. — Покури.

Они нащупали изогнутый у земли березовый ствол, сели, побежденные лесом и темнотой. Вокруг зазвенела тишина.

Крылов свернул цигарку, убрал в карман бумагу и кисет. Оставалось самое сложное — покурить. Он осторожно извлек из внутреннего кармана пиджака трубочку с фитилем, продвинул фитиль чуть-чуть вверх, так, чтобы обожженный конец выступил наружу, наощупь приложил его к кремню и, прежде чем ударить по кремню обломком напильника, подумал: «Если загорится, все будет хорошо…» В последнее время он стал прибегать к таким нехитрым уловкам. Если они предвещали плохой конец, он старался тут же забыть о них, а если они сулили удачу, он считал их абсолютно верными.

Искорка получилась тщедушной. Он забеспокоился, что в темноте испортит фитиль, собьет с него пепел, — тогда уж никакая искра не поможет.

— Подожди-ка.

Далеко-далеко от них залаяла собака. Ее голос был единственным вестником живого в черном лесу. Крылов опять ударил — вылетел веселый сноп искр. Фитиль затлел, желтое пятно быстро увеличивалось. Крылов раздул его, выровнял со всех сторон, потом прикурил и опять спрятал конец фитиля в трубочке от школьной ручки. «Будет хорошо!» — подумал с удовлетворением. Конечно, в такую ночь не бродить бы неведомо где, а спать в теплой избе, — днем-то идти лучше, все упорядоченно, и видно дорогу. Но и теперь приятно вот так посидеть на березе, покурить, слыша далекий собачий лай, и думать, что все будет хорошо.

Они снова шли неизвестно куда, потому что лай прекратился.

Рассвет застал их на косогоре среди сосен. Внизу круто изгибалась заснеженная дорога, за ней скучились дома — низкие, повыше, квадратные, длинные. Только крыши были однообразно белые, и над ними курились дымки. Шостка!

— Туда или?..

На повороте дороги внезапно выросли конные. Передний уже вскидывал винтовку. Сухо и неуместно лопнул выстрел, залаяли голоса, взлетела бледно-розовая ракета. Пулеметная очередь окончательно прогнала утреннюю тишину.

Крылов и Бурлак повернули назад, за ними предательски потянулась снежная борозда.

Спеша отдалиться от Шостки, они долго не останавливались. Винтовки значили для них теперь не больше, чем обыкновенная дубина. Крылов и не заметил, как кончились патроны. Он помнил, что стрелял, торопливо вскидывая винтовку, но что он израсходовал все три обоймы, не помнил.

Они пересекли какую-то дорогу, миновали овражек, похожий на заброшенный карьер, поднялись в ельник, вышли на опушку и невольно подались назад: перед ними была. Шостка. Они узнали ее по железнодорожной насыпи и бревенчатым баракам. Только теперь они смотрели на поселок с противоположной стороны: они описали полукруг!

День был пасмурный, начался легкий снегопад.

— Отдохнем маленько. — предложил Бурлак.

Снегопад усиливался — повалили крупные хлопья, заполнили все пространство, вытеснили воздух.

Кое-как определив по стволам берез северо-восток, они вышли в поле и неожиданно попали на дорогу. Она привела их в лес, снова вывела в поле и здесь бесследно исчезла в пуховой снежной белизне. Они шли теперь наугад, не зная куда, пока не уперлись в изгородь. За ней выбеленная снегом, уютно расположилась изба.

Они сунули винтовки под хворост, постучали в дверь.

— Мамаша, не пустишь переночевать?

— Вы кто?

— С дороги сбились…

Какое же это наслаждение — почувствовать домашнее тепло, раздеться, расслабиться!

— Кто же вы будете? — хозяйка собирала на стол. Звон посуды казался им сладкой музыкой.

Они привыкли к мимолетным беседам, когда надо было сообщить о себе самое общее, а от собеседника узнать как можно больше. Тот обычно спрашивал из любопытства, а им надо было знать местность и обстановку.

— До дома добираемся, в Брянск.

— А вы бы железной дорогой — побыстрее…

— Тише едешь — дальше будешь. Сторонкой спокойнее. Тут все леса?

— Сплошь леса.

— А где бы получше пройти?

— Уж и не знаю, что посоветовать. В Ямполе, говорят, немцы, а дальше партизаны…

Хороша долгая декабрьская ночь, когда лежишь, успокоенный, в теплой избе, постель мягка, а сон скор и сладок.

— Хозяюшка, нам затемно встать бы: день-то короткий, а идти далеко.

— Разбужу, спите.

Эту долгую декабрьскую ночь бывшие одноклассники из Покровки провели по-разному. Курсант радиошколы Паша Карасев спал на казарменной койке. Миша Петров работал на заводе в третью смену, Саша Лагин подремывал в сталинградском окопе, Левка Грошов бодрствовал на подмосковной даче, куда приехал с новой подружкой, Костя Настин стоял в карауле и гадал, увидит ли он Лиду Суслину до того, как маршевая рота отправится на вокзал; младший лейтенант Пятериков покачивался в купе пассажирского поезда, направляясь к месту назначения — в зауральский городок.

А неуютнее всех в эту ночь было молодому матросу Вале Пилкину. Из Покровки он уехал в Архангельск, там его призвали на службу, оттуда он попал в далекий северный порт, где четыре месяца постигал азы матросской науки. Потом его зачислили в экипаж подводной лодки, которая этой ночью отправлялась на боевое задание.

Валя шел по скользкому трапу, жесткий косой снег хлестал его по лицу, весь мир состоял из ревущего моря, хлесткого снега и оледенелых поручней.

Каждый одноклассник шагал своим путем, и никто не знал, каков будет завтрашний день.

14 В ЗАПАДНЕ

Отдохнувшие, повеселевшие, да еще с парой лепешек про запас, Крылов и Бурлак вышли на дорогу, а она оказалась самой унылой из всех дорог, оставшихся позади. На пути у них не было никакого жилья. Лес будто омертвел.

— Волки, что ли, завыли бы, Федь. Как на кладбище.

— Это кажется, что ничего. Лес всегда живой, в лесу хорошо.

Наконец, впереди блеснул просвет. Поляна. Среди редких ветел темнели бугорки печей и остатки изгородей.

— Партизанский хутор.

Из крайней печи выскочила кошка. Тревожно мяуча, приблизилась к ним, но тут же бросилась наутек. На месте партизанского хутора опять застыла мрачная тишина. Она угрожала им, взвинчивала нервы. Оба чувствовали: в лесу теперь может случиться все. Подтверждая их опасения, снежная целина уперлась в наезженный тракт. Они пошли параллельно ему и увидели среди поредевших берез несколько присыпанных снегом изб. Обыкновенный лесной хуторок, каких немало осталось позади и с какими у Крылова и Бурлака были связаны добрые воспоминания. Обоих потянуло к теплу, к горячему борщу, к чаю.

Они спрятали в снегу винтовки и направились в хуторок. Останавливаясь на ночлег, они обычно выбирали избу среднюю — не лучше и не хуже других.

— Туда, что ли?

— Пошли.

Они поднялись на крыльцо, веником смахнули с обуви снег.

— Можно?

— Входи! — отозвался мужской голос.

На скамье у окна сидел мужчина лет сорока, хозяйка что-то доставала из печи. Больше никого не было.

— Здравствуйте. Погреться можно?

— Отчего нельзя — можно. Издалека будете?

— До дома добираемся.

— Ну ладно, поговорим потом. Ты, мать, приготовь хлопцам поесть, проголодались, видать. Схожу за дровами.

Здоровый мужчина в доме настораживал их, но тепло радовало, они не спеша раздевались.

— Руки вверх! — с порога, из распахнутой двери, на них нацелились две винтовки, два небольших темных отверстия. Рядом с хозяином стоял парень лет семнадцати.

— Думали, к дуракам пришли? Знаем мы вашего брата. А ну одевайтесь — в Ямполе погреетесь!

Он приказал жене обыскать нежданных гостей — она проделала это с чисто женской обстоятельностью, выложив на стол все их мелкие вещи. Топорик по знаку мужа она тотчас унесла за дверь.

— Не партизаны мы, домой идем.

— Будет тебе дом, стерва! А тебе ботинки больше не нужны. Отбегался! Принеси ему какие-нибудь опорки.

Женщина унесла ботинки и вернулась в избу с парой рваных калош.

— Сгодятся, до Ямполя дойдет!

Дальше все запуталось: в окно стукнули так, что едва не вылетели стекла:

— Фомич, партизаны!

В мгновенье оба полицая исчезли, даже не закрыв дверь. За ними, охая, потрусила хозяйка.

Ошеломленные такой переменой, Крылов и Бурлак поспешно оделись. Черт побери, куда же эта баба дела ботинки? Уж не закинула ли на чердак? Э, да ладно, обойдемся без них!

Крылов намотал на ноги портянки, взялся за калоши. Рвань-то какая. Чем же привязать? Он опять побежал в сени, схватил клок пакли, висевшей на перегородке.

— Что там, Федь? — он закрепил калоши, рассовал по карманам свои вещицы.

— Никого.

Что же делать? Уйдешь отсюда, а партизаны — сюда, или выскочишь на дорогу и — прямо на полицейских.

Смеркалось. Они услышали голос Фомича:

— Партизаны, партизаны! Черт тебе показался, а не партизаны! Только тех двоих упустил, кость им в горло…

Оставался последний шанс.

— Раздеваемся, Федь. Быстрей на печку!

Полицейские поругивались уже недалеко от дома.

— А если бы сюда приехали?

— Приехали, приехали! Черта бы приехали бы, только время потерял! Стойте здесь…

На крыльце, а потом в сенях заскрипели половицы. В избу Фомич вступил, держа наготове винтовку.

— Уехали? — спросил с печки Бурлак. — Ну и хорошо. А низковато у тебя тут, у нас на печке просторнее.

— Здесь?.. Я думал, вы партизаны.

— Мы привыкли, нас всю дорогу пугают. А что мы такое сделали? Мы к тебе погреться, а ты «руки вверх».

В избу вошли еще три полицая.

— Ну ладно, — Фомич прислонил к стене винтовку, зажег керосиновую лампу, — слезайте с печки. Гришка, отведи их на ночь к Верке. Завтра пойдете через Ямполь.

— Зачем через Ямполь? Мы лучше сторонкой.

Полицейские, посмеиваясь, разглядывали Бурлака.

— Чего сторонкой? — ворчал Фомич. — Если за вами ничего такого нет, нечего бояться!

— Все-таки. Ты ботинки-то и топорик не забудь вернуть.

— Давай веди! — заторопил Фомич полицейского. — Обойдетесь и так! Не будете шляться где не надо — вон откуда приперли, из леса!

Ночь прошла в беспокойном сне. Крылов тихо вставал, выходил на крыльцо. Была непроглядная темень, дул ветер, поскрипывали мерзлые деревья. Бурлаку тоже плохо спалось. Оба чувствовали: и в доме, и на улице за ними следят.

На рассвете они вышли из хутора. Ямполь — слева, они повернули направо.

— Э-эй!.. — Фомич сердито махал рукой. — Куда поперли? Давай назад, на Ямполь!

— Так ведь подумают что.

— Подумают, подумают! Черта подумают! Раз за вами ничего такого. А ну назад!

Они повернули на Ямполь. В километре от хутора начиналось село, к нему вела наезженная дорога. На окраине ждали двое полицейских — одноглазый старик и молодой парень.

— Руки вверх! — одноглазый щелкнул затвором.

Крылова и Бурлака, окруженных толпой сельчан, повели к большому бревенчатому дому. Вслед за полицейскими в помещение втиснулось человек сорок.

— Выкладывайте, кто такие! — потребовал старший полицай. — Документы есть?

— А как же без документов — до дому идем, солдатик.

— Какой я тебе солдатик!

— Ты не обижайся. Нас вот всю дорогу пугают «руки вверх» да «руки вверх», а мы не обижаемся: порядок есть порядок. Вот читай, кто я, читай: Герасименко Федор Иванович, в Киеву живу, на Хрящатике, а теперь к сестре иду. Читай, читай. Фомич, полицай из хутора, у меня топорик отобрал, а с моего товарища ботинки снял. Ты смотри, что Фомичева баба ему дала. А у него пропуск от самого коменданта.

Полицейские негромко совещались между собой. Тем временем Бурлак продолжал:

— Мы люди тихие, а нас за кого только не принимают. Этот одноглазый старичок ружье на нас наставлял, обыскивать велел. Ты читай, читай. Ну ладно, без топорика обойдемся, а как вот ему в таком рванье идти, а? Прочитали? — Бурлак спрятал удостоверение в карман.

Десятки глаз с любопытством разглядывали его. Пока полицейские решали, как быть, он снова принялся за одноглазого.

— Где бы нам тут, дедок, позавтракать? Фомич-то топорик и ботинки отобрал, а накормить забыл. Может, ты накормишь?

Полицай сверкнул глазом, но отодвинулся от Бурлака. Зрители откровенно посмеивались над этой сценой.

— К сестре, значит, идешь? — недоверчиво заговорил старший полицейский.

— А к кому же мне еще идти? Она у меня одна, топорик вот хотел ей…

— Хватит! Пойдете в Ямполь. Там разберутся, кто вы.

— В Ямполь так в Ямполь, а с ботинками как? Что ж теперь, при новом порядке, Фомичу позволено с каждого встречного ботинки снимать?

Окончательно добив хуторского полицая, Бурлак пошел к выходу.

Улица теперь была пустынна, редкие прохожие уклонялись от встречи с ними.

— Мамаш, поесть не найдется?

— Нет… Мы уже позавтракали, а обед не готов… — женщина торопливо повернула к калитке.

— Мамаша, не ли чего перекусить?

— Сами кое-как…

Вот чертовщина! Им надо было хоть на немного задержаться где-нибудь, обдумать свое положение. Со вчерашнего вечера они ступили в колею, из которой не могли выбраться. Она вела их прямо в Ямполь, а до Ямполя не более километра.

— Мамаш, поесть не…

— Нет…

Уже край села, а за ним виднелись крыши Ямполя.

— Мамаша, не найдется чего поесть?

— Заходите…

Наконец-то. Они не спеша позавтракали, потом неторопливо переобулись. Но уходить из дома надо было, а они так и не решили, что делать.

На улице они заметили, что за ними следят: из-за угла выглянула голова — показалась и исчезла.

Они продолжали двигаться по колее: ни свернуть в сторону, ни возвратиться назад.

— Ты только помалкивай, — напомнил Бурлак, когда они были за селом. — Ты ничего не знаешь, ко мне в гости идешь, я сам все им объясню.

Ямполь приближался катастрофически быстро, а справа, за полем, заманчиво темнела полоска леса. Там-то они уж как-нибудь скрылись бы… Ямполь отталкивал их, а кромка леса притягивала. Не попытаться ли? Они потом пожалеют, что не сделали этого. Была не была…

Они свернули с дороги, по колени увязли в снегу. Пять, десять, сто метров… До леса чертовски далеко, не успеть. От села уже скакали конные. Просвистела пуля, еще одна.

Они вернулись на дорогу. Теперь их вели под конвоем. На городской окраине им повстречалась легкая упряжка. В санках сидели двое немцев. Воротники шинелей подняты, шарфы завязаны наподобие платка, за спиной, стволом вверх, пулемет. Солдаты мельком взглянули на арестованных и так же неторопливо поехали дальше вдоль окраины. Патрули…

15 ЛЮДИ, ВОЙНА, МОРЕ и СНЕГ

Косте Настину не удалось увидеть Лиду: маршевики собирались быстро, у него не было времени добежать до санитарной роты.

Эшелон направлялся в Москву — значит, на Центральный или Северо-Западный фронт.

В Москве простояли несколько часов. Маршевикам раздали махорку, гранаты, пулеметчики дополучили ленты и патроны.

Покончив с делами, Костя сел у приоткрытой двери. Падал снег, улица притихла, будто задремала под пушистым зимним покрывалом. Костю охватила грусть, жалящая, неотвязная.

Из этого состояния его вывел женский голос — неужели Лида?!

Да, это была она. В петлицах ее новой шинели алели по четыре треугольничка, и вся она была новая, подобранная, свежая.

— Здравствуйте, мальчики! Сколько вас тут? Получите индивидуальные перевязочные пакеты!

— Есть получить пакеты! — отозвался младший лейтенант Якушкин, обрадованный ее появлением.

— Сестричка, с нами, что ли, едешь? — поинтересовался Кравчук.

— Куда вы без меня годны!

С Костей Лида вела себя, как со всеми, — непринужденно и просто, а он держался с ней совсем скромно, ничем не выдавая своих чувств. Она была нужна здесь не одному ему, а всем.

Из Москвы эшелон двинулся к Ельцу. Костя и Лида отправились навстречу своей судьбе.

Паша Карасев стоял в очередном наряде. Сменившись, он сел за письмо — самое время написать.

Заканчивался сложный, но в общем удачный для Паши сорок второй год: позади десятилетка, он поступил в институт, ну а что пришлось прервать учебу и пойти в армию — не его вина. Армия — это временно: отслужит и вернется на студенческую скамью.

Скоро курсанты сдадут экзамены и покинут радиошколу. Куда он попадет, трудно сказать. Могут послать в артиллерийскую часть, в войсковой штаб, а могут и в тыл, к партизанам. Несколько курсантов уже подали рапорт с просьбой направить их на выполнение особого задания. Но он, пожалуй, не станет торопить события, время само покажет, как быть. К тому же ему намекнули, что оставят его в Москве. Хорошо бы — это сделало бы его положение устойчивым…

«Скоро разъедемся по действующим частям, — писал Паша Мише Петрову. — Сам понимаешь: надо — война».

Зауральский городок, куда приехал младший лейтенант Пятериков, оказался совсем не тихим местечком: здесь располагалась одна из крупнейших авиашкол. В небе постоянно ревели самолеты, аэродромные службы представляли собой большое и сложное хозяйство, среди обслуживающего персонала было немало женщин в военной форме.

Начальник интендантской службы разглядывал Пятерикова скептически.

— Курсы, значит, кончил. Ну что ж. Чистенькую работу я предложить тебе не могу, дам, какая есть. Не справишься — отчислю на фронт. Понял? Жить будешь в городе, на частной квартире, здесь негде. Ну так вот для начала наведи мне порядок в свинарнике. Не нравится?

— О такой работе мечтал, товарищ майор!

— Не зубоскаль. Завтра же поезжай на станцию и разберись, почему не доставили корма, бумаги получишь в канцелярии. А сегодня знакомься с людьми. Все.

«Интендант, — недовольно хмурился майор. — Взгляд настырный, масленый. Черт знает что…»

А в это время сержант Лагин вел поредевшую роту на исходную позицию. Правильно рассчитать каждый шаг пути было сейчас самое важное. Здесь, в Сталинграде, неистовство войны достигло предела: пехотные батальоны таяли, как свечи, люди глохли от грохота, и каждый метр земли был полит человеческой кровью.

Стрелковой роте было приказано захватить угловой дом на перекрестке улиц. Обыкновенный четырехэтажный дом старой кладки — выщербленные пулями и осколками стены, пустые глазницы окон, четыре подъезда.

В роте не оставалось ни одного среднего командира, а пока добирались до исходной, трое красноармейцев были убиты и семеро ранены. Попробуй узнай в этом громе, где твоя мина, где нет. Из дома осатанело бил станкач, и всюду перед ним лежали трупы.

Подбежал командир полка капитан Босых, за ним в проломе стены мелькнули его адъютант и командир сорокапятимиллиметровой противотанковой батареи. Они дышали так же тяжело, как красноармейцы, только что проделавшие тот же путь.

— Ты мне, комбат, этих стрекачей убери к чертовой матери! — ругнулся Босых. — Понял?

Лейтенант осторожно оглядывал угловой дом. Как подтащить сюда да еще белым днем противотанковые пушки, одному Богу ведомо.

— Готов, Лагин?

— Готов, товарищ капитан.

Над тысячекилометровыми пространствами бушевала война, выла метель. Люди воевали с людьми, а снег с войной. Война множила трупы, воронки и пепелища, а снег засыпал их, набрасывал на землю девственно-белое покрывало; война развязывала стихию огня — снег плотной пеленой обволакивал его.

Вторую неделю над студеным морем свирепствовала пурга. Казалось, холод, ветер и снег сделали невозможным все живое — разве в этой беснующейся свинцовой воде, в этих жутких россыпях метели могло что-нибудь жить? Под ногами — черная водяная бездна, над головой — бездна снега и полярного холода, а по сторонам и то, и другое.

Валя Пилкин, отсеченный от всего мира ограниченным пространством подводной лодки, потерял представление о дне и ночи. Но разве кто-нибудь мог ориентироваться в движении этих слепых масс воды, воздуха и снега! Валя чувствовал себя безвозвратно затерянным в чудовищных морских дебрях, где нет ни дня, ни ночи, нет опоры под ногами и никакого намека на солнце.

Прерывая его мысли, раздалась команда:

— Боевая тревога!

Значит, есть люди, которые находят дорогу в морских безднах! Где-то, еще невидимая, но уже ощутимая чуткими приборами, скрытая за броневыми листами, ощетинившаяся пушечными жерлами и глубинными бомбами, таилась чужая, угрожающая Вале Пилкину жизнь.

Подводная лодка приближалась к рубежу атаки. В морских пучинах было еще тихо, сверху, соперничая с воем пурги, бесновались свинцовые волны.

А в студенческой аудитории было тепло и уютно. Первокурсник Грошов выступал с докладом на политзанятиях. Он рассказывал о положении на фронтах, о героизме защитников Сталинграда, о действиях партизан в немецком тылу, тщательно следя за тем, чтобы каждая его фраза была стилистически безупречна.

16 ТЯЖКИЕ КИЛОМЕТРЫ У ЦЕЛИ

Ямполь — городок небольшой. Дома в основном деревянные, кое-где двухэтажные, улицы тихие, сонные. Пронесла воду женщина, из калитки, нахлобучив на глаза отцовскую шапку, смотрел мальчуган, стороной шел инвалид.

Конвойные привели Крылова и Бурлака в полицейский участок, поднялись с ними на второй этаж, в кабинет начальника полиции. Здесь за столом сидел мужчина лет тридцати, на стене висела большая карта и портрет Гитлера.

Конвойные доложили, как задержали арестованных.

— Документы, — потребовал начальник. — Уведите.

Полицейский вывел их на улицу, остановил перед соседним домом.

— Будете здесь. Вздумаете бежать — пришьем на месте!

Старик-хозяин уныло встретил гостей. Он в шапке, поношенном пальто, в валенках, дряблые щеки давно небриты, шея замотана шарфом. В доме у него было не топлено.

— Пойду за дровами. — он принес несколько поленьев, начал растапливать железную печку. — Молодые помирают, а я живу. Всех своих пережил. И сил нет, и неохота уж, а живу.

На стене скрипели ходики, отовсюду глядела заброшенность и тоска.

— Сорок лет учил людей добру, а теперь все ожесточились. Мой бывший ученик — он вас привел сюда — в полиции служит. Летом они погубили двух мальчишек, тоже у меня ночевали…

Вечерело, в доме сгущалась темнота. Старик приоткрыл дверцу печки — на полу заиграл прямоугольник света.

— Отпускали кого-нибудь?

— Не знаю. Угостить вас нечем, сам ничего не варю…

Утром пришел полицейский:

— Собирайтесь!

Старик проводил их тоскливым взглядом.

В кабинете у начальника полиции находились человек десять полицейских, все молодые, здоровые.

— У тебя пропуск до Киева. Почему ты оказался здесь?

— Это я его сюда привел, — поспешил вмешаться Бурлак, сразу завладев общим вниманием.

— А ты как сюда попал — ты ведь тоже из Киева?

— Хрящатик, дом семнадцать. Мы с ним за Днепром встретились. Пришли в Киев, а там ни дома, ни родных. Я и уговорил его идти со мной. Слыхал, может, про Дуплево, около Брянска, там у меня сестра живет, а может, и все там собрались…

— Как же вам удалось добраться сюда? Поездом?

— Пробовали — еле ноги унесли. Мы все потихоньку, сторонкой, а то и своих не увидишь. И так «руки вверх» да «руки вверх». У него на хуторе Фомич ботинки отобрал — посмотри, что Фомичева баба ему дала! А у меня топорик был ухватистый — тоже Фомич отобрал. Где теперь такой найдешь?

Бурлака слушали с улыбкой, а Крылов втайне восхищался точностью и своеобразной прямотой его выражений.

— Дальше вам не пройти, — сказал лейтенант.

— Почему? Мы вон сколько оттопали, а тут близко. Мы никого не трогаем, нам бояться нечего, за нами ничего такого нет. Нам бы вот ботинки или валенки.

— Не пройдете, говорю вам: партизаны задержат.

— Какие партизаны? Сколько прошли — нигде не видели. Полицию видели, а их нет. Ты, может, документик какой нам дашь, чтобы нас не останавливали, а?

— Вот что — вступайте в полицию.

Такой оборот они не предвидели. Начальник полиции припер их к стене — Крылов похолодел от тоскливого предчувствия конца.

— Дело это серьезное, — не растерялся Бурлак, — так сразу нельзя. Нам уж до дома недалеко, мои-то, глядишь, все там. А у меня два брата, вот такие, и мать больная. И его вот уговорил. Не можем мы сейчас, своих повидать надо, а полиция от нас не уйдет: что мы — там вступить не можем?

— Чего боитесь? — оживились полицейские. — Война скоро кончится, тогда ехай, куда хочешь!

— Я из окружения шел и здесь остался. Дурак, кто боится в полицию!

— Это все так, только твой дом где? За фронтом. А мой тут, рядом. Я сначала к своим загляну, а там видно будет.

— Смотрите не прогадайте, — предостерег начальник. — Пойдете на Старую Буду — тут вам крышка, партизаны задержат. Берите левее, там свои.

И он… возвратил им их бумаги, да еще указал точный маршрут пути!

— А ботинки-то как?

Полицейские засмеялись, начали расходиться. Бурлак и Крылов спустились вниз по лестнице. Их никто не сопровождал. Они пересекли площадь, прошли мимо солдат.

Они все время ждали оклика и были готовы к тому, что их остановят. Они решили, что им дали отсрочку, чтобы проследить, куда они пойдут. А пошли они в партизанскую сторону. Дорога вывела их в лощину, окаймленную низкорослыми соснами. «Сейчас, сейчас окликнут», — ждали, заставляя себя не оглядываться.

Санный след становился тоньше, потом повернул вверх, между редкими березами. Ямполя позади уже не было видно.

— Посидим, солдатик.

Напряжение последних часов вымотало их, они сели прямо на снег. Когда Крылов сворачивал цигарку, махорка рассыпалась у него: дрожали руки. — Пошли.

Они увидели деревушку, и она показалась им западней. Они подходили к ней медленно, они приготовились ко всему. Крайняя изба, сейчас их остановят. Еще одна. Никого. Деревня будто вымерла.

Опять поле и за ним бескрайний лес. Мороз крепчал, тело наливалось усталостью. Еще деревня. Еще одна ночевка.

— Мамаша, не пустишь переночевать?

— Заходите…

— Полиция у вас есть?

— Не, была — теперь нет.

— А где же она?

— Да нема. Какая полиция? Партизаны рядом.

— Где… рядом?

— В Старой Буде.

Наутро их опять окружили леса, но теперь светлые, уютные. Потом они миновали Полесье — большое брянское село. Люди на улице здесь громко разговаривали, весело смеялись. Вдоль улицы лежали спиленные телеграфные столбы.

За Полесьем — Старая Буда, партизанское село. До него пять километров, а они прошли тысячи. Их задерживали, в них стреляли, они шли днем и ночью, рассчитывали каждый шаг. Теперь оставался последний рубеж. Преодолев его, они станут в строй.

Они спешили: вдруг там никого нет, вдруг они придут слишком поздно?

Поле между Полесьем и Старой Будой усеяно следами солдатских сапог и стреляными немецкими гильзами. Когда-то здесь вдоль ветел, образовавших аллею, пролегала уютная дорога. Теперь дороги не было, а уродливые деревья навевали тоску. Здесь была ничейная земля. Что если им так и не удастся преодолеть последний рубеж? Не нацеливается ли откуда-нибудь на них пулеметный ствол?

Калоши спадали с ног, мешали идти, будто пытались задержать Крылова среди ветел. А впереди уже выглянули низкие заснеженные избы. Старая Буда.

Они заметили на окраине человеческую фигурку и заспешили из последних сил, а фигурка оставалась неподвижной, как неживая. Он, партизан.

Казалось, он не обращал внимания на двух человек в поле или не видел их, хотя они уже различали пестрый узор на немецкой плащ-палатке, прикрывавшей его от ветра.

Когда до избы осталось метров сорок, партизан сошел с крыльца и, не снимая с плеча винтовку, крикнул:

— Эй, вы к кому?

На шапке у него была красная лента.

— К вам! — ответил Крылов, и больше он ничего не мог.

Партизан подошел ближе, потому что оба они не двигались с места. Один смотрел на приближающегося партизана и слабо улыбался, другой опустил голову и плакал. Позади них уныло тянулся ряд ветел, которые вели в антимир.

Партизан не удивился и ни о чем не спросил у них. Они видел, что эти двое пришли.