Человек и его тень

Серьезное предупреждение:

Все герои этой повести вымышленные. Если кому-нибудь они вдруг напомнят ныне живущих или уже умерших реальных людей, то это чистая случайность.

Предисловие, в котором говорится о том, как статья о писателе помогла спасти историю литературы от невосполнимой потери.

Еще не взявшись за перо, я уже начал волноваться. Хотя понятие «вдохновение» давно раскритиковано до полного неприличия[1], я все-таки испытал именно это чувство, когда решил писать книгу. Но должен сразу заявить, что испытал я его не потому, что у меня, ничтожного, вдруг открылся какой-нибудь талант, а потому, что меня вдохновили выдающиеся достижения ниже изображаемого крупного писателя.

Все началось с одного визита. Я пошел к своему старому другу и застал его сочиняющим какую-то книгу.

— Что это ты делаешь? — спросил я.

— Составляю «Словарь литераторов», — ответил он.

Попросил я друга показать мне уже написанную часть, полистал ее и увидел, что там сплошные звезды от литературы: либо старые, испытанные таланты, либо молодые дарования, которые принесут новую славу нашему искусству. Большинство старых были еще живы. Я не имел чести учиться у них лично, но читал их произведения и сейчас был вдвойне счастлив побольше узнать об их жизни и творчестве. Внезапно мои глаза остановились на одном имени: Чжуан Чжун. Я не мог считать его своим закадычным другом, однако был знаком с ним и с интересом прочел следующее:

Я прочел эту статью единым духом и, наверное, прочел бы даже быстрее, если бы мне не помешал мой старый друг, сказавший, что эта статья написана самим Чжуан Чжуном. Узнав его неповторимый творческий почерк, я вздрогнул, и перед моими глазами, как в кино, проплыла вся жизнь Чжуана. Я вновь и вновь всматривался в статью и видел в ней все новые подтексты, все новые глубины. Я поражался скромности этого писателя, тому, как много существенного о себе он опустил. Но таких пропусков быть не должно! Все это — поистине драгоценный материал для истории литературы, и, если он будет упущен, потеря окажется невосполнимой.

Мои мысли зашевелились, поднялись, готовые взлететь, и я почувствовал, что уже не в силах удержать их. Ведь я вполне годен стать исследователем выдающегося писателя Чжуан Чжуна — подобно тому, как за границей есть кандидаты и доктора наук, специализирующиеся на одном писателе. Может быть, кто-нибудь на основании этих слов заподозрит меня в преклонении перед иностранщиной, но я, право же, не думаю об этом. Я просто решил во что бы то ни стало воздвигнуть нерукотворный памятник нашему герою.

Что же написать? Первым делом, конечно, название книги, но оно как раз и не складывалось. Мучительно размышляя, я шагал по комнате, пил чай, курил, бесконечное число раз протирал очки, но вдохновение, казалось, покинуло меня. Простого заглавия не могу придумать, а еще взялся писать биографию крупного литератора! Я почти пал духом, и тут вдруг сообразил: да я же, сидя на осле, ищу осла! В свое время вождь цзаофаней Би Юнгэ называл Чжуан Чжуна «редким писателем» или «крупным писателем». Эти слова прилепились к Чжуану, так почему же не использовать их в заглавии книги о нем? Выходит: «История крупного писателя». Но это, к сожалению, не совсем точно. Ведь я располагал только разрозненными фактами о Чжуан Чжуне, из них нельзя сложить подлинной истории. Выбирая среди различных исторических жанров, лучше всего остановиться на названии «неофициальная история». Да, оно точнее других соответствует тому, что я хочу написать.

Итак, заглавие книги родилось: «Неофициальная история крупного писателя». А то, что я сейчас сказал, прошу считать предисловием.

Глава первая. Писатель вначале сидит тихо, но потом выходит на литературную арену и озаряет все кругом. «Три с минусом».

Едва я сообщил о содержании этой главы, как сразу вспомнил, что однажды имел счастье слышать доклад о творческом опыте Чжуан Чжуна. Поскольку это был самый первый доклад, да еще о появлении столь блестящей героической личности, центральное руководство придавало ему очень большое значение. Если я не ошибаюсь, прошлое Чжуана делилось в нем по крайней мере на четыре этапа…

Но сколько я ни роюсь в памяти, я не могу найти в жизни Чжуан Чжуна ни одного момента, который обычно характеризуют так: «В бурях классовой борьбы наш герой сверкнул точно молния на темном небе». Правда, местом своего рождения он записал Хунань, утверждая, что в этой провинции жили два поколения его семьи, но я никогда не слыхал, чтобы предки Чжуана имели хоть какое-нибудь касательство к подвигам хунаньских революционеров. Его отец владел меняльной лавкой, однако Чжуан уверял, будто происходит из стопроцентного бедняцкого или в крайнем случае середняцкого рода, хотя никто не мог доказать даже малейшую его причастность к кровавым классовым битвам. Как видим, в его прошлом много сомнительного. Я снова останавливаюсь в затруднении и вздыхаю…

Внезапно на темном небе действительно сверкнула молния, причем даже радужная. Это я вспомнил о «Трех с минусом».

Читатели могут удивиться и спросить: почему именно три да еще с минусом? Когда я увидел эту цифру на воротах дома Чжуан Чжуна, я тоже очень удивился. Потом один из его соседей, шаловливый школьник, объяснил мне, что это означает «три с натяжкой». Не исключена возможность, что сам мальчишка все и написал. Правда, «три» на целую единицу меньше, чем четыре этапа в биографии Чжуана, но о них тоже стоит поговорить, так как эта тройка обладает своим происхождением, эволюцией, значением и ценностью.

Она означает три трудности в жизни Чжуан Чжуна. Первая трудность связана с прошлым. Однажды, во время выступления в школе, его попросили рассказать какую-нибудь боевую историю: с выстрелами, смертями, погонями и прочими захватывающими моментами. Видя в Чжуане старого революционера, ребята с горящими глазами повторяли: «Ведь вы много участвовали в боях?» Чжуан скромно улыбнулся и заговорил:

— Это было во время демократической революции, когда пролетариат только начинал захватывать власть. — Он задумался, как бы вспоминая. — В то время ни южный, ни даже северный берег Янцзы еще не были освобождены, мы владели лишь половиной родных рек и гор! Но я не скрылся в гоминьдановские районы, не жалел об университете, в который едва не поступил, и не спрятался у себя дома, а смело пошел на юг вместе с освободительной армией!

На этом Чжуан Чжун замолк. Ребята умоляли его продолжать, но он снова скромно улыбнулся.

— В следующий раз доскажу!

И направился к выходу, окруженный плотной толпой, очень довольный.

Товарищи из отдела кадров не раз говорили ему, чтобы при заполнении анкеты он начинал свою трудовую деятельность только с февраля 1952 года, а не с весны 1949-го. Сначала Чжуан Чжун пришел в ярость, долго спорил, а потом вдруг умолк. Почему же? Из-за старого земляка, с которым он участвовал в южном походе. Земляк сообщил, что при первом же артобстреле, когда осколком ранило их товарища и его кровь брызнула на лицо Чжуан Чжуна, тот вообразил, что ранен сам, и попросился в госпиталь. Там ошибку сразу установили, приказали вернуться в часть, но он решил, что не имеет права рисковать собой и огорчать родителей, тихо дезертировал и больше года провел в мирной хунаньской деревеньке, а также в мастерской близлежащего города. Это и было его познание жизни «у грохочущих заводских станков и в бедствующей деревце».

В 1951 году он опубликовал свою первую статью (а вовсе не очерк или рассказ), втерся в доверие к литераторам, вернулся на север, поступил в отдел культуры уезда, потом области, потом провинции и в итоге стал профессиональным писателем.

Говорят, что Чжуан Чжун не очень любил вспоминать о своем прошлом, а еще больше не любил выказывать уважение к прошлому других. В таких случаях он раздраженно бросал: «Если бы я родился на двадцать лет раньше, да в самом центре революции, я был бы красным дьяволенком!» Некоторые не соглашались с ним, напоминали, что многие убежденные революционеры сами пробивались через линию фронта к революционным базам, но он снова фыркал: «Если бы в нашем доме жил командующий Красной Армией, я тоже попал бы в нее!» Голос его становился все резче, в груди полыхал справедливый огонь, глаза не предвещали ничего хорошего. Вот первая трудность, которая мучила его.

Вторая трудность касалась служебного разряда. Вспоминая ее, он всегда мрачнел. Дело в том, что, когда Чжуан Чжун произносил свой знаменитый доклад о творческом опыте, он согласно руководящим установкам вовсю громил описания любви в литературе, говорил, что любовь — это буржуазная зараза, разложение, коварная попытка отнять власть у пролетариата. К величайшему сожалению, первый срыв писателя в его движении по служебной лестнице связывают с одной романтической историей. Я очень не хотел бы касаться ее, так как это могут объявить копанием в грязном белье, но ради истины придется изложить все как есть.

История эта зародилась в той самой школе, где выступал Чжуан Чжун. Живые, искренние, горячие школьницы, только что освободившиеся от феодальной конфуцианской морали, не знали, что «мужчины и женщины должны остерегаться друг друга» или «общаться, но не приближаться». Слушая известного писателя, закаленного в боях, они все пылали от возбуждения и радостно хихикали. Кто знал, что это приведет к несчастью! В тот день Чжуан Чжун возвращался домой, слегка покачиваясь, точно готовый взлететь. По крайней мере две из школьниц, которых он видел, оказались такими красивыми, ясноглазыми и притягательными, что он не променял бы их даже на небесных фей. Он не мог забыть о них и полночи проворочался на постели, не в силах уснуть. Можно не сомневаться, его взгляд на женщин сильно поколебался. Наконец он встал, накинул на себя одежду и подошел к зеркалу: не сказать чтоб красавец, но в общем ничего. Нос прямой, лицо белое, длинное — худоватое, зато благородное. Жаль, в уголках глаз давно появились морщины, напоминающие рыбий хвост, но и они не портят общего ансамбля. Ничего не поделаешь, цветы опадают, а воды текут!

Что же делать с этими красотками? Он долго думал, потом взял два листа бумаги, проложил их копиркой и излил на них всю свою любовь. Письмо получилось красивым, как цветочная клумба. На каждом экземпляре он проставил имена своих избранниц, вложил письма в конверты и, не дожидаясь рассвета, бросил их в почтовый ящик. Теперь оставалось лишь ждать радостной весточки. Внезапно Чжуан похолодел: он вспомнил, что перепутал конверты! Это ужасно! Он готов был плакать, обняв почтовый ящик, бил себя в грудь, топал ногами, глубоко вздыхал… Когда появился почтальон, чтобы забрать из ящика корреспонденцию, Чжуан долго умолял его вернуть письма, даже собрался встать перед ним на колени и биться головой о землю, но суровый почтальон был беспощаден. Он заявил, что это противозаконно, и отказался что-либо сделать.

Через два дня после этого, когда Чжуана как раз должны были перевести из восемнадцатого служебного разряда в семнадцатый, отдел кадров получил возмущенные письма от обеих школьниц. В результате его не повысили и еще заставили писать объяснительную записку. В ней Чжуану пришлось напирать на то, что (благородный человек не может оставаться равнодушным к красоте и что равнодушие — это не добродетель: «Они обе проявляли симпатию ко мне. Как же я мог не реагировать на это?» Затем он еще долго лил слезы, сокрушался, но семнадцатый разряд все-таки уплыл от него.

С тех пор стоило только кому-нибудь упомянуть о служебных разрядах, как Чжуан Чжуна просто невозможно было остановить. Он разражался длинной речью о допущенной к нему величайшей несправедливости, вспоминал об одном человеке, который вместе с ним участвовал в южном походе, а сейчас уже имеет четырнадцатый разряд и послан за границу в ранге первого секретаря посольства. Другой человек вместе с ним освобождал Ханьян, сразу получил шестнадцатый разряд и давно является уездным начальником. Третий имеет пятнадцатый разряд, хотя «в школе я был старше его на несколько классов!». И так далее, и тому подобное.

Третья трудность, мучившая Чжуан Чжуна, касалась его социального положения. Он обнаружил, что несколько человек в их провинции, занимавшихся литературным трудом, были членами Союза китайских писателей и имели великолепные удостоверения, обтянутые коричневой кожей с золотыми иероглифами. Чжуан Чжун не имел такого, а ведь он еще в школе был одним из организаторов литературного кружка и еще до революции опубликовал свои первые очерки и рассказ! Разве мог такой талантливый молодой писатель оставаться безвестным? То, что Союз писателей еще не сделал его своим членом, свидетельствовало лишь о недопустимом презрении Союза к простым людям, и терпеть это больше было нельзя. В момент наивысшего возмущения Чжуан Чжун сам составил необходимую бумагу, подписался на ней за своего начальника и, когда заведующий канцелярией отлучился в туалет, пришлепнул к бумаге официальную печать. Это была рекомендация Чжуан Чжуну в Союз писателей, а если возможно, то и в члены правления. В противном случае, говорилось в ней, Союзу будет трудно поддерживать международные связи и это плохо отразится на авторитете китайской литературы в глазах иностранцев.

К сожалению, Союз писателей оказался в высшей степени бюрократической организацией. Он долго не отвечал на письмо, а потом, приняв очередную партию литераторов, прислал отказ Чжуан Чжуну, причем на работу, да еще с приложением его письма. Начальник Чжуана в ярости заявил, что это не его подпись, и с тех пор несчастный Чжуан навсегда потерял надежду вступить в Союз. Вспоминая об этой эпопее, он каждый раз оскорбленно восклицал: «Подумаешь, Союз писателей! Как будто я не могу быть крупным писателем и без членства в Союзе!» Конечно, Союз Китайских писателей совершил большую ошибку, не приняв его, но Чжуану от этого не делалось легче.

Все названные мною трудности омрачали жизнь Чжуана. Как писал в своих стихах Ли Бо, «когда рассекаешь воду мечом, вода продолжает течь. Когда поднимаешь чару с вином, вино не рассеет грусть». И судьба Чжуана подтверждает его правоту. Однажды он выпил, чтобы хоть немного забыться, и начал кричать на всю улицу: «Мать вашу… — Язык у него заплетался, но понять его слова было вполне можно. — Я почти старый кадровый работник, почти служащий семнадцатого разряда, почти член Союза писателей, а вы…» Слюна дождем брызгала из его рта. Шатаясь, он брел к дому и непрестанно повторял одно и то же, а наутро, протрезвев, обнаружил на своих воротах написанные углем «три с минусом», то есть «три с натяжкой».

Когда Чжуан разглядел эту цифру, он вернулся к себе в комнату, возмущенно взял ручку и еще раз переписал некогда записанные им слова Ницше: «Я научу вас уважать сверхчеловека! Это море, которое поглотит все исходящие от вас унижения».

Глава вторая. Всего одна фотография показывает, каким стойким и несгибаемым должен быть настоящий герой.

От ветров и дождей оскорбительная формула на воротах скоро стерлась, но беспощадные людские языки продолжали работать. Наш крупный писатель постоянно слышал за спиной все те же крайне неприятные для него слова. Особенно неприятным было то, что куда бы он ни пошел, его представляли незнакомым лицам как писателя, но эти люди не выражали к нему ни малейшего почтения. Напротив, в их взглядах читались холодность и недоумение, означавшие примерно следующее: «Писатель? А какие произведения он написал?» Отсюда достаточно видна глупость китайцев. Они, казалось, не знали, что Чжуан был одним из организаторов школьного литературного кружка, еще до революции написал свои первые рассказ и очерк, а о его последующих, центральных произведениях тоже не имели понятия. Конечно, он мог только посмеяться над этими убогими людьми, их мнение совершенно его не интересовало, и все-таки ему было обидно без конца слышать оскорбительные слова. Даже когда люди молчали, по выражению их лиц он чувствовал, что оскорбление только что прозвучало. Чжуан успокаивал себя изречением Ницше, но все же трудно существовать среди унижений. «Раз здесь меня не ценят, найдется место, где меня оценят», — думал он, и будущие успехи дружно подмигивали ему, как бесчисленные звезды летней ночью. Решив снова «забить в гонги и барабаны», он перебрался в другую провинцию.

Даже ангел, спустившись на землю, должен первым делом напрячь свои мысли и мускулы, чтобы добиться удачи. Так и Чжуан Чжун непрерывным потоком посылал свои рукописи в одно издательство за другим, но эти рукописи столь же непрерывно возвращались. Почтальоны, вероятно, не понимали, какие важные вещи они пересылают, и часто отдавали их мальчишкам, игравшим за воротами, а мальчишки стучали в дверь и нараспев кричали: «Дядя Чжуан! Снова ваш пакет!» Постепенно они к нему даже обращаться перестали, а просто орали: «Пакет!» Чжуан подозревал, что это нарочно подстроено, однако прямых доказательств не имел. Свой гнев ему пришлось сосредоточить на издательствах, которые «не способны увидеть даже гору Тайшань». Самым обидным было то, что едва он успевал запечатать и отправить один пакет, как возвращался другой, а его нужно было вскрыть, снова запечатать, надписать адрес и послать в очередное издательство.

За всеми этими занятиями ему однажды попалась фраза Ньютона: «Если я видел далеко, то лишь потому, что стоял на плечах гигантов». Она заставила Чжуан Чжуна призадуматься: «Ньютон имел в виду Коперника, Бруно, Кеплера, а мне на чьи плечи встать?» Как раз в это время он услышал историю о том, что видный местный литератор Вэй Цзюе вначале тоже безуспешно рассылал свои рукописи по издательствам, где их молча засовывали в столы, а то и бросали в корзинки для бумаг. Но когда одно из его пылких сочинений увидел и опубликовал в своем журнале старый писатель, вошедший в литературу еще в период движения 4 мая, другие сочинения Вэй Цзюе сразу стали извлекать из письменных столов, наперебой печатать и признавать шедеврами. Узнав об этом, Чжуан Чжун еще глубже понял, что даже скакун, способный пробегать в день тысячу ли, может погибнуть в хомуте и безвестности, если не встретит своего Бо Лэ. Так и настоящий герой должен найти покровителя, который поставит его на высокую должность, даст ему богатства и титулы, разовьет его талант. «Но где же он, мой Бо Лэ? Где гиганты, на плечи которых я смогу встать?»

Чжуан почесал в затылке, прошелся по комнате и вдруг прыснул от смеха: «Ну и дурак же я! А Вэй Цзюе? Вот он, готовенький. Раз его обнаружил писатель, творивший еще в период движения 4 мая, значит, он вошел в литературу примерно в тридцатые годы. Почему бы теперь ему не обнаружить меня?» Порывшись в справочниках, он выяснил, что Вэй Цзюе был знаком не только с тем старым писателем, но даже переписывался с Лу Синем; эта переписка вошла в собрание писем Лу Синя, а подлинники выставлены под стеклом в музее. В общем, Вэй Цзюе — чуть ли не младший брат великого писателя! Если я назову себя его учеником, то стану прямым продолжателем традиций «4 мая» в третьем поколении! Думая об этом, Чжуан дал себе слово беречь каждый штрих своей грядущей переписки с Вэй Цзюе, потому что это будут поистине бесценные документы революционной литературы.

Одно из многочисленных достоинств Чжуан Чжуна состояло в том, что он был человеком решительным и действовал немедля. В тот же вечер он уже сидел в кабинете Вэй Цзюе — правда, сидел на самом краешке стула, робко и завистливо обозревая стеллажи у всех четырех стен, доверху уставленные книгами. Он не знал, что делать со своими руками, и бормотал с почтительной заискивающей улыбкой:

— Учитель Вэй…

— Что вы, какой я вам учитель! — Вэй Цзюе протестующе вскинул, свои худые руки, как бы делая фигуру «птица задирает хвост» из традиционной китайской гимнастики. — Зовите меня просто товарищем Вэем.

Чжуан Чжун горячо и в то же время сдержанно обрисовал причины, по которым он никак не может не называть Вэй Цзюе учителем. Он говорил очень долго и проникновенно, вкладывая в каждое слово максимум убедительности. Он не впадал в мещанское преклонение перед знаменитостью, в грубую и нахальную лесть, которая могла бы оттолкнуть от себя, а стремился просто подчеркнуть естественное уважение к старому заслуженному литератору.

Пока Чжуан Чжун произносит свою вдохновенную речь, я воспользуюсь случаем и еще немного расскажу о Вэе, которого он выбрал в качестве жертвы. Вэй Цзюе обладал весьма оригинальным стилем: очень простым, на первый взгляд даже пресным, а в конечном итоге завораживающим и захватывающим. Он очень строго относился к словам, постоянно оттачивал их и доводил до полного блеска, подобно тому, как истопник не успокаивается, пока на углях не перестанут плясать синие огоньки. Его произведения были настоящим слепком человеческой жизни, доходили до самого сердца читателей. Но к собственному внешнему виду он относился вполне равнодушно, одевался бедно, даже неряшливо. Эта бытовая небрежность и наивность, порою доходящая до глупости, еще больше оттеняла теплоту и гуманизм его произведений, хотя гуманизм, как с некоторого времени стало известно, заслуживает самого сурового осуждения. По части гуманизма он преуспел, сам ища себе горя, но об этом после.

Вернемся к тому вечеру, когда Чжуан Чжун буквально вывернулся наизнанку, демонстрируя честность и искренность. Вэй Цзюе, прищурив свои живые глаза на худом лице, обрамленном длинными бакенбардами, смотрел на него с некоторым сомнением, так что в какой-то момент Чжуану даже стало не по себе. Но он все-таки не дрогнул и продолжал:

— Учитель Вэй, вы очень помогли мне уже в то время, когда я решил писать, но надеюсь, что вы поможете самому моему творческому процессу, научите меня мыслить образами…

Эти слова неожиданно оказались ключом к сердцу Вэй Цзюе. Его прищуренные глаза вдруг широко раскрылись и заблестели:

— Правильно! Вы правильно говорите! Взаимная творческая помощь — это самый лучший метод. Она приносит гораздо больше пользы, чем всякие доклады и статьи о технике письма…

Чжуан Чжун тут же привстал со своего краешка стула и отвесил Вэю глубокий поклон. Это была огромная победа, Вэй Цзюе признал его своим учеником. Такое событие нельзя оставлять втуне, его необходимо увековечить, запечатлеть на фотографии, как воспоминание на всю жизнь! Чжуан повторил это дважды, трижды, но Вэй Цзюе снова сощурился и молча улыбался, не давая своего согласия.

К счастью, во многих делах все зависит от персональной активности. Победа часто строится на решительном нажиме.

Однажды, когда Вэй Цзюе прогуливался по улице, он увидел Чжуан Чжуна, который, весь сияя приветливостью, попросил его зайти в ближайшую дверь. Вэй Цзюе поднял голову и обнаружил, что перед ним фотоателье. Он терпеть не мог фотографироваться, но был человеком вежливым и не любил ставить других в неловкое положение. Решив больше не сопротивляться, он зашел в ателье, сел перед фотоаппаратом и пригласил Чжуана сесть на ту же скамью. Чжуан испуганно вытаращил глаза и процитировал трактат Хань Юя «О наставнике», где ученик никак не смеет сесть рядом с учителем. Затем он подтащил старинное кресло, инкрустированное нефритом, усадил Вэй Цзюе в него, а сам почтительно встал за ним, демонстрируя исключительную скромность и серьезность. Вэй Цзюе тоже получился очень серьезным, вернее даже похожим на старого деревенского помещика, потому что ему было неловко сидеть в таком роскошном кресле.

Увеличив эту историческую фотографию «Учитель и ученик», Чжуан Чжун вставил ее в резную серебряную рамку и долго думал, куда же ее повесить. На восточной стене его комнаты висел портрет Мао Цзэдуна, рядом с ним нельзя. Если повесить на западную, то получается, что «ветер с востока одолевает ветер с запада», тоже нехорошо. На южную — плохая примета, на северную старухи обычно вешают изображения святых. Ну и бог с ними, повешу на северную! Разве Вэй Цзюе для меня — не святой?

С тех пор каждый раз, когда Чжуан испытывал творческие муки, он бросал взгляд на портрет наставника — совсем как Лу Синь поступал с портретом своего японского учителя Фудзино. Но ему в отличие от Лу Синя подобные взгляды не прибавляли смелости, помогающей создавать беспощадные произведения о так называемых «благородных мужах». Чжуан Чжун жил в мире собственного воображения, а что это был за мир, я пока говорить не буду. Наберись терпения, читатель, и постепенно все узнаешь.

Глава третья. Отрицание отрицания. Чжуан Чжун выходит из колыбели и впервые ощущает прелесть боевого искусства.

Время летело стрелой, дни и месяцы мелькали, словно ткацкие челноки, и за всеми нашими разговорами подошла весна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. Что это была за весна! То оттепель, то заморозки, то «расцвет природы», то снова «пасмурно и мрачно». Различные течения то возникали, то исчезали, с людьми происходили всякие удивительные превращения, но именно в этой обстановке и выявлялись способности настоящих героев.

Чжуан Чжун снова сидел в кабинете Вэй Цзюе, снова на краешке стула, потому что хотя и был его учеником уже несколько лет, обладал достаточным умом, чтобы не задирать нос. Вместо этого он с пеной у рта излагал учителю сюжеты всех своих произведений, и Вэй Цзюе послушно помогал его творческому процессу. Чжуан пока еще не воспарил в небе и именно поэтому уважал Вэя, как и прежде.

— Учитель Вэй…

Вэй Цзюе снова протестующе вздымал руки, точно в гимнастической фигуре «птица задирает хвост», но его преданный ученик давал понять, что он никогда не ошибается в своих обращениях:

— Учитель Вэй! Председатель Мао в докладе на высшем государственном форуме выдвинул лозунг: «Пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы». Я думаю, что это должно привести к грандиозному расцвету литературы и искусства…

Чжуан Чжун уже видел в печати немало произведений, в которых развивались очень смелые взгляды и вскрывались жизненные противоречия. Каждый раз, когда ему попадалась особенно удачная вещь, он вздыхал: «Этот автор далеко пойдет!» Второй вздох означал: «Как же я сам не догадался написать такое?», а третий вздох: «Я бы, конечно, написал, но время еще не пришло». Вовсю навздыхавшись, он брался за перо, но оно двигалось медленно, а мысли — еще медленнее. Тогда ему оставалось только идти за советами к Вэй Цзюе.

Вэй, естественно, весь пылал от возбуждения и был готов говорить не переставая:

— Лозунг «Пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы» в высшей степени соответствует закономерностям развития литературы и искусства. Когда я задумываюсь над тем, что и как писать, я часто вспоминаю Лу Синя, который говорил, что главное — это позиция автора. Если автор — революционер, то все им написанное, вне зависимости от материала или объекта изображения, будет революционной литературой, потому что из фонтана всегда бьет вода, а из кровеносных сосудов — кровь.

Чжуан Чжун слушал, как Вэй Цзюе с горящими глазами говорит о Лу Сине, и уже прикидывал заголовок своей будущей статьи: «Революционер и революционная литература». И подзаголовок: «О фонтане и кровеносных сосудах». А Вэй Цзюе тем временем продолжал:

— Поэтому я и толкую, что, если писатель дышит одним воздухом с народом, поле для его творчества необозримо. «В море вольготно рыбе играть, в небе вольготно птице летать», — говорили древние. Надо поощрять автора писать о том, что он хорошо знает, в изображаемом материале не должно быть никаких ограничений…

«В море вольготно рыбе играть, в небе вольготно птице летать» — пожалуй, это еще более привлекательный заголовок! — думал Чжуан Чжун, размышляя о своем коронном сочинении, с помощью которого он выйдет из колыбели. Но он хорошо помнил и те пакеты, какие ему возвращали из издательств. — Эти редакторы ничего не понимают, напишу-ка я о них фельетон…»

Как всегда, сказано — сделано. Чжуан Чжун не любил упускать решающего момента. Вэй Цзюе еще далеко не выговорился, но Чжуан почувствовал, что на сегодня творческих импульсов уже хватит, и, поспешно распрощавшись, побежал домой. Там он трудился всю ночь до рассвета, из-под его пера выползали сплошные драконы и змеи.

Но когда его великий труд уже был близок к концу, он вдруг обнаружил в газете статью, фактически направленную против курса «Пусть расцветают все цветы», содержащую призывы «не перебарщивать», не сводить личных счетов, не увлекаться изображением любви и так далее.

Если бы Чжуан Чжун не увидел этой статьи, все было бы в порядке, а так она его изрядно напугала: не успел председатель Мао выдвинуть лозунг, как кто-то уже поет ему отходную. Но вслед за испугом родился гнев: эта статья совершенно ошибочна, прежде всего потому, что она направлена против его, Чжуана, гениального произведения, с помощью которого он собирался выйти из колыбели! Затем пришла еще одна мысль: пожалуй, неплохо, что такая статья появилась — это же великолепная цель, по которой нужно ударить. Правильно, напишу-ка я статью, направленную против этой статьи!

Едва он воплотил свой замысел и понес его на почту, как один осведомленный человек сообщил ему, что председатель Мао похвалил автора той статьи, сказал, что это хороший товарищ, преданный партии и государству, что без таких хороших товарищей партия, государство и сам Китай могут погибнуть…

Тут уже южная дорога пошла по северной колее, все перепуталось. Если бы такое услышал человек трусоватый, то у него душа бы ушла в пятки и он навсегда бы зарекся писать статьи. Но героизм Чжуан Чжуна состоял как раз в умении ловить момент и меняться вместе с ним. Найдя достойное применение для своего пакета, он тут же принял участие в собрании, на котором выступил со следующей горячей речью:

— Товарищ, написавший эту статью, не боится ни молний, ни громов. Он поднял руку на сильного врага. Только такой человек может называться настоящим пролетарием!

Глупый Вэй Цзюе стоял среди публики и, сощурив свои большие глаза, смотрел на него с явным недоумением. По-видимому, он решил, что ему изменяет слух. А через несколько дней пришло официальное сообщение, из которого стало ясно, что до сих пор слова председателя Мао толковались неправильно. Оказывается, председатель критиковал того товарища, обвиняя его в левацких тенденциях, и заявил, что он фактически выступает против курса «Пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы».

— Я давно это говорил! — воскликнул Чжуан Чжун, с довольной улыбкой поглядев на Вэй Цзюе. — Вот учитель Вэй может подтвердить, что я сразу сказал: эта статья открыто направлена против курса «Пусть расцветают все цветы», выдвинутого председателем Мао! Разве не так?

Вэй Цзюе снова сощурил свои большие глаза и ничего не ответил, только загадочно ухмыльнулся.

Недаром Чжуан считал Вэя глупым. Человек написал столько превосходных произведений, а в жизни ничего не понимает, ему вечно самую суть подавай, не соображает, что иногда об этой сути лучше и не заикаться! Так оправдывал себя Чжуан, чувствуя, какие мысли таятся за загадочной ухмылкой учителя.

Между тем все цветы продолжали расцветать, а все школы соперничать. Одни яростно обличали злоупотребления бюрократов, другие нападали на мелочные философствования в культуре, третьи критиковали попытки чрезмерно расширить сферу борьбы и рассматривать товарищей как врагов, четвертые требовали устранить недостатки нашей общественной системы. Во всем этом Чжуан, конечно, не мог отставать. «Расцветайте, расцветайте, расцветайте!» — кричал он, смело бросаясь вперед.

Однажды он даже написал дацзыбао такого содержания:

В той провинции, где он теперь жил, мало кто знал его подноготную. Сам он, естественно, о ней не рассказывал, но некоторые все же знали и спрашивали:

— Это что, снова «три с минусом» вылез?

— Да, «три с минусом»! — гордо отвечал Чжуан, услышав оскорбительные разговоры. — Но что означают эти «три с минусом»? Сплошную несправедливость! А нынешняя кампания нацелена как раз на то, чтобы восстановить справедливость…

При этом он так бранился и распалял себя, что иногда даже плакал.

Через некоторое время цветы перестали расцветать и началась борьба против правых элементов. Многим людям, шумевшим слишком громко и вскрывавшим общественные пороки, «надели шапку правых». Почувствовав, будто он идет по тонкому льду через огромную реку, Чжуан долго бродил с печальным лицом и всклокоченными волосами, уголки его глаз покрылись таким количеством морщин, что стали еще больше напоминать рыбьи хвосты. Но если вы думаете, что наш крупный писатель сломился, то вы недооценили его стойкий характер. Чжуан обладал исключительной способностью в момент подъема безудержно нестись вперед, а в момент упадка — сразу поджимать хвост. На первом же собрании, посвященном критике правых элементов, он начал с гневом ругать правых, бить себя кулаком в грудь и срывающимся голосом кричать:

— Я виноват! Мою вину невозможно измерить! Она велика как небо! Если родная партия и героический народ помилуют меня, я готов выступить против всех правых на свете…

Он снова заплакал, и слушатели вспомнили, что у мужчины не так легко исторгнуть слезы.

Едва избежав опасности, Чжуан помылся, постригся, нарядился в суконный френч и импортные чешские ботинки и с невинным видом вновь предстал перед массами, говоря:

— Борьба против правых элементов — это великое дело. Если бы она не началась, в Китае могли бы повториться венгерские события!

А глупый Вэй Цзюе продолжал мертвой хваткой держаться за лозунг «Пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы», твердил, что он полезен для развития литературы и науки, и все никак не мог понять, что его провозгласили для выявления «ядовитых трав». От него требовали раскаяния, но он не соглашался и яростно спорил.

Чжуану не нравилась эта интеллигентщина. Только теперь он понял всю глубину древнего изречения: «Ученик не обязательно хуже учителя, а учитель не обязательно мудрее ученика». Пытаясь передать свою мудрость Вэй Цзюе, он терпеливо наставлял его:

— Не надо жалеть о прошлом — лучше думать о будущем. Я сейчас скажу вам одну важную вещь, и вы сразу все поймете!

Вэй Цзюе продолжал щуриться, как будто его глаза были не в силах выдержать всей яркости ума Чжуана. Тот приблизился к учителю и таинственным шепотом сказал:

— От всей души хочу вам посоветовать неизменно следовать указаниям председателя Мао! Даже если эти указания передают неправильно, даже если сами эти указания неправильны, следуйте им, и никогда не ошибетесь. Ручаюсь, что не ошибетесь, а если ошибетесь, тоже не беда!

Эти слова он произносил размеренно и проникновенно, сознавая глубочайший смысл каждого звука. Видя, что Вэй Цзюе смотрит на него с недоумением, он добавил:

— И как можно чаще громко декламируйте «Левый марш»[2]. Это навсегда избавит вас от поражений.

Глава четвертая. Под мужественные звуки «Левого марша» наш герой обобщает свой богатый опыт. С этого времени счастье улыбается ему.

Если не слушаешь добрых людей, жди неприятностей. Вэй Цзюе не послушался своего ученика и опростоволосился. Да не только опростоволосился, а крупно пострадал.

В общем-то он заслуживал этого. Пламя борьбы против правых уже, можно сказать, обжигало ему брови, а он все утверждал, что слова Лу Синя о допустимости изображения любого жизненного материала применимы и сегодня. Его критики обвиняли его в том, что он считает современную эпоху объектом для фельетонов, а он только посмеивался, не желая раскаиваться. Чжуан Чжун, помня, что он все-таки его учитель, пытался урезонить Вэй Цзюе, но тот упорствовал; у старика в голове явно чего-то не хватало.

Из надежных источников Чжуан выяснил, что Вэя давно причислили бы к правым, если бы он не был заблудшим одиночкой. Эта новость и испугала и обрадовала Чжуана. Испугала потому, что Вэй уже находился на краю пропасти, а обрадовала потому, что старика считали одиночкой, то есть не присоединяли Чжуана к нему. Но скоро могли и присоединить, так что особенно радоваться было нельзя, да и проявлять неразборчивость в политических вопросах тоже. «Великий праведник уничтожает даже родных» — такова была добродетель древних, и сейчас самое главное — отмежеваться. Походы к учителю за советами пришлось прервать, фотография в серебряной рамке была без сожаления снята со стены.

Так Чжуан Чжун неожиданно оказался в оппозиции к Вэй Цзюе. Но вскоре всех погнали на массовую выплавку стали, и они снова очутились вместе. Чжуан видел, как один старый друг Вэя советовал ему сдать в металлолом свою железную кровать, а тот раздраженно ответил: «Может, и кастрюли начнем переплавлять? Эта глупая затея приносит только ущерб народу!» Другой товарищ Вэя, учившийся экономике за границей, добавил: «Это не выплавка стали, а бессмысленный перевод сырья!»

Все эти разговоры очень напугали Чжуан Чжуна. «Мать моя родная, — подумал он, — что они болтают! Хоть это и правда, но ведь не всякую правду можно говорить!» Он искренне жалел, что стал свидетелем подобных разговоров, и не знал, что предпринять. Его чуткие нервы уже предчувствовали беду. В самом деле, скоро разнеслась весть о том, что на горе Лушань зазвучали пулеметы и гаубицы; известный своей прямотой и бескорыстием маршал Пэн Дэхуай был назван правым оппортунистом, а затем во всем Китае разгорелась ожесточенная классовая борьба.

«Если воду не трогать, она не забурлит; если человека не трогать, он не возбудится». Кипящие волны политического моря ударили по нервам Чжуан Чжуна и привели его в состояние крайнего возбуждения. Он бродил по комнате и растерянно вздыхал: «Что же делать? Что делать?» Потом, все проанализировав, решил; раз уж такой человек, как Пэн Дэхуай, подвергся обстрелу, то другим людям и вовсе не прожить. Надо немедленно отмежеваться от правых оппортунистов, иначе тебя свяжут с ними одной веревкой. О левом и правом он к этому времени уже имел достаточное представление.

Дело не терпело отлагательств, поэтому на следующий же день после событий в Лушани он отправился к горкому партии и в его просторном холле наклеил громоподобную дацзыбао с таким заголовком: «Посмотрите на священный союз противников переплавки кастрюль!»

Глаза всех посетителей сразу устремились на Чжуан Чжуна. Здесь были и удивленные, и почтительные, и испуганные, и испытующие взгляды, которые буквально сверлили его. Но в этом всеобщем внимании таилось и нечто очень приятное, словно поглаживание теплым утюгом. Самым же замечательным было то, что через день после его дацзыбао власти официально объявили о начале борьбы против правого оппортунизма. Теперь все взгляды, устремленные на Чжуан Чжуна, казалось, говорили: «Ты обладаешь даром предвидения! Откуда ты заранее знал?» Некоторые прямо подходили к Чжуану и спрашивали его об этом, а он все больше раздувался от сознания своей невыразимой силы и чувствовал, что кожи на теле ему уже не хватает, становится даже трудновато дышать. Но он все-таки не забывал древней мудрости, что при получении щедрот нужно быть скромным, и ничего не отвечал, только молча улыбался. Тем самым он выглядел таинственно, и некоторые уже говорили, что в Лушаньском пленуме участвовал его родственник. Чжуан Чжун вновь улыбался и ничего не отрицал.

Излишне пояснять, что Вэй Цзюе подвергся критике вместе со своим другом-экономистом, выступившим против «большого скачка». В тот же вечер Чжуан Чжун снова сидел у него в кабинете, но теперь уже не на краешке стула, а на мягком диване. И все-таки он по-прежнему называл его учителем (поскольку рядом никого больше не было):

— Учитель Вэй, я надеюсь, вы понимаете меня. Или все еще нет? Одновременная борьба против правого и левого уклонов — это неизбежный процесс. Вот я и решил: чем давать в руки других капитал, который может тебе навредить, лучше воспользоваться им самому и написать дацзыбао, чтобы заткнуть их поганые глотки, а заодно подчеркнуть, что вы меня ничему такому не учили…

Большие глаза Вэя снова превратились в щелки. Он сидел как деревянный, то ли слыша своего ученика, то ли нет. Но Чжуан чувствовал, что было бы грехом в такой момент не поучить немного этого упрямого старика, и продолжал:

— Сейчас в нашей жизни происходят глубокие изменения. Очень глубокие! Многие не понимают, что Китай — это славное, великое государство, умело руководимое коммунистической партией. Разве можем мы ошибаться? Главный враг нашей социалистической революции — это буржуазия. Как же мы можем не бороться против правого и одновременно левого уклонов? Но я скажу вам откровенно одну вещь, которую я понял в процессе борьбы: левый уклон — это яма с ватой, в ней тепло, мягко и приятно, а вот правый уклон — это выгребная яма, вонючая и страшная. Если в нее упадешь, никогда не отмоешься…

Чжуан Чжун сам был в восторге от своего глубокого обобщения, а восторг побуждает к творчеству. Так родилось его центральное произведение — киносценарий «Всегда вперед».

Конечно, эти события развивались менее быстро, чем ему хотелось. Многие люди не желали приветствовать новое, не понимали, что политика становится центром жизни, и относились к героическим поступкам Чжуан Чжуна с прохладцей. Отослав рукопись своего сценария, он целыми днями ждал телеграммы с киностудии, которая пригласит его для обсуждения грядущей постановки, просматривал все газеты и журналы, касающиеся кино, и уже прикидывал, кто будет режиссером его картины, кому лучше играть в ней… В день зарплаты сослуживцы, прослышавшие о сценарии, начали поздравлять Чжуана.

— Эй, Чжуан Чжун, ты, говорят, снова запустил в небо спутник?

— Старина, пригласил бы вспрыснуть это дело! Хочется поздравить тебя…

Чжуану нравилась такая горячность. Он понимал, что если не откликнуться на нее, то люди будут обижены в лучших своих чувствах, поэтому пришлось раскошелиться и заказать ужин на десять с лишним персон в самом старинном ресторане города — «Великий Китай». Во время ужина едоки чокались непрерывно, так что поздравили его на славу.

Когда Чжуан, весь красный от выпитого вина, вернулся домой, к нему подбежал мальчишка с первого этажа:

— Дяденька, вам пакет!

Чжуан Чжун похолодел от дурного предчувствия и почти наполовину протрезвел. Вскрыл пакет: так и есть, его сценарий, и даже приличного ответа не приложено, лишь несколько слов о том, что рукопись возвращается.

Ярости Чжуана не было предела. «Это ведь не только мое личное произведение, — взорвался он, — а документ великого движения, нацеленного против правых! Они хотят задержать мое победоносное шествие? Не выйдет! Я всегда буду идти вперед!»

Он подал в суд и в конце концов дошел до одного из секретарей провинциального комитета партии, отвечающего за борьбу против правых. Этому секретарю часто приходилось участвовать в просмотрах, но каждый раз, когда фильм или спектакль кончался, он тут же вставал и шел к выходу. Постановщики бежали за ним следом, спрашивали его мнение, а он всегда ссылался на свою занятость и предпочитал помалкивать. Однако тут он изменил своему правилу и на титульном листе сценария начертал:

Вооружившись этой резолюцией, как драгоценным мечом, Чжуан Чжун снова ринулся в бой. Правда, поставить фильм ему все же не удалось, но зато он переделал свой сценарий в «кинороман» и опубликовал в одном новоиспеченном журнале. Это достижение было расценено как успех целой провинции и поставлено в один ряд с такими «спутниками», как урожай в триста центнеров риса с одного му или подвиг старух, которые за одну ночь в самодельной домне выплавили тысячу тонн чугуна. Влиятельный провинциальный критик, расхваливая этот кинороман, опубликовал в газете целый подвал под названием «Звонкая пощечина зараженным старческой болезнью правизны». К Чжуан Чжуну зачастили корреспонденты, он выступил по радио и вообще сбился с ног от дел.

Раньше, здороваясь с людьми, Чжуан протягивал им руку или даже две, если хотел выказать особое расположение. Теперь он решил, что иногда достаточно и двух-трех пальцев. Чжуан Чжун превратился в крупного писателя.

Глава пятая. Вгоним в щель иголку: пользуясь тем, что любовные описания еще не запрещены, расскажем о романтических похождениях нашего писателя — одном удачном и одном неудачном.

Я подсчитал, что с того мгновения, когда Чжуан Чжун обнаружил исключительное политическое чутье, до момента, когда он достиг небывалой в истории славы, прошло ровно шесть лет три месяца и семнадцать дней. Если рассказывать все случившееся за это время, то выйдет слишком длинно; если не рассказывать ничего, то получится слишком коротко, поэтому я выберу золотую середину, необходимую для того, чтобы подготовить читателя к новому этапу в жизни нашего героя.

Но тут нужно осветить еще одну важную сторону проблемы. Если не осветить ее сейчас, то она, чего доброго, может снова стать запретной, как было в образцовых революционных пьесах, открывших новую эру в развитии пролетарского искусства[3].

Покровители этих пьес ни за что бы не позволили рисовать любовные похождения крупного писателя Чжуан Чжуна и усмотрели бы в таких попытках не только поношение героя, но и преступное стремление использовать литературу для прославления буржуазной пошлости. Сам Чжуан Чжун наверняка тоже не согласился бы на такое описание. И все же я считаю, что не коснуться хотя бы свадьбы героя, которую он столь блестяще организовал, означало бы упустить прекрасный случай для обрисовки его разносторонней натуры. Именно поэтому я и беру на себя смелость воткнуть иголку в щель.

Читатель, вероятно, помнит, что одна из главных трудностей в жизни Чжуан Чжуна возникла после того, как он послал любовные письма сразу двум девушкам, да еще перепутал их имена. Эта история, можно сказать, стала фольклорной и долго мешала ему найти себе невесту. По работе у Чжуана все было в порядке, он уже выпустил свое центральное произведение, политически совершенно безукоризненное, а вот личная жизнь пока не удалась. Как говорится в стихах:

А надо сказать, что Чжуан давно уже «установился»[4]. В подобном возрасте оставаться холостяком было тоскливо и страшно даже такому герою, как Чжуан Чжун. Некоторые люди — кто знает, искренне или притворно? — предлагали ему свои услуги в качестве сватов, но Чжуан каждый раз серьезно отвечал, что у него уже есть невеста. Иные считали, что он просто отговаривается, так как старые холостяки часто не любят затрагивать подобные темы. Однако чем подробнее его расспрашивали, тем конкретнее он отвечал и в один прекрасный день сказал, что его невеста — очень способная студентка филологического факультета Пекинского университета, что он не хочет мешать ей учиться, поэтому задумал расписаться с ней сразу после защиты диплома. У любопытных, разумеется, нашлись связи в Пекинском университете. Узнав фамилию девушки, они выяснили, что там действительно есть такая: очень красивая, умная, прекрасно пишущая. Люди подивились удаче Чжуан Чжуна и стали поздравлять его, но он ничего не отвечал, только удовлетворенно улыбался.

Наконец кто-то заговорил об этом с самой девушкой. Результат оказался поразительным: она взорвалась и заявила, что ее просто оскорбляют, что ничего подобного нет. Люди еще больше удивились. Как же так? Чжуан называет ее невестой, а девушка все отрицает. Пришлось спросить у Чжуана. Тот помрачнел и сказал, что это интриги кого-то, подобного Яго из «Отелло», желающего из зависти разрушить их любовь.

Подозрения людей усилились, а когда дело вышло наружу, все чуть животы себе не надорвали. Оказывается, студенткой была одна из тех самых девушек, которым Чжуан под копирку писал любовное письмо. Она вовсе не хотела знаться с Чжуаном, но он так увлекся, что решил терпеливо ждать ее! В ответ на недоуменные расспросы Чжуан, в свою очередь, вопрошал:

— А вы читали Платона? Он говорил, что единственной подлинной, чистой радостью является радость умных людей. Все остальные радости, в том числе плотские, — лишь ее бледное отражение. Поэтому глупые люди не знают счастья духовной жизни…

Но если читатель подумает, что Чжуан Чжун стремился только к платонической любви, то это тоже будет глупо, ибо не учитывает богатство натуры героя. В доказательство можно привести такой пример.

Однажды Чжуан был послан в горную деревушку для проведения «четырех чисток». Шел он не торопясь, любуясь красивыми пейзажами, а когда вошел в деревню, стал отвечать на приветствия, потому что пришлых людей там бывает совсем мало и крестьяне здороваются с каждым незнакомым человеком. Вдруг — действительно вдруг! — перед ним как будто засверкала звезда: среди крестьян он увидел статную женщину средних лет, а рядом с ней — тоненькую, как росток, девушку с нежным белым лицом, похожим на тыквенное семечко, алыми губами, черными бровями и такими же, но блестящими волосами. Ее глаза напоминали прозрачный источник, а улыбка тотчас похитила душу Чжуана и уже больше не отпускала ее.

Писатель остолбенел. «Это же настоящая небесная фея! — пронеслось в его мозгу. — Как, откуда могла она появиться в таком захолустье?! Ради нее и умереть не жалко…» По своему обыкновению Чжуан намертво вцепился в собственную мысль, а эта девушка была слишком наивна, чтобы понять все богатство чувств крупного писателя. Сначала она не обратила на него особого внимания, но потом смутилась и убежала, унеся с собой и аппетит и сон Чжуана.

Глубокой ночью писатель вышел из хижины, в которой его положили, и воззрился на светлую луну над горами. Вздыхая, он чувствовал, что может погибнуть не из-за самой красавицы и не из-за ее отца, из которого нельзя было выжать и трех слов, а из-за статной и необыкновенно говорливой будущей тещи. Она в полном смысле слова была хозяйкой дома, поэтому Чжуан Чжун потратил немало сил, чтобы склонить ее на свою сторону. Он долго рассказывал ей о писательских заработках, о методах исчисления гонораров, носил за ней из кухни в комнату пирожки, пельмени и прочую снедь. Наконец она дрогнула, согласилась и сама начала уговаривать дочь:

— Цзюаньцзы! Ты посмотри, он за месяц зарабатывает больше, чем мы за год! Да еще человек ученый, книжки пишет, гонорары получает… Каждый его волосок, можно сказать, толще нашей руки! Я ведь тебе родная мать, плохого не посоветую, в огонь не толкну. Мы с твоим отцом всю жизнь в грязи да глине мыкались, каждый год не знали, как и дожить-то до конца. Выходи за Чжуана, он человек бывалый, будешь и есть и пить сладко, в шелках ходить, не пожалеешь!

Ошеломленная девушка, которая и не думала о таком повороте, в конце концов поддалась на уговоры. Чжуан торжествовал полную победу и той же осенью в актовом зале провинциального союза писателей устроил пышную свадьбу. Сам он надел по этому поводу европейский костюм кофейного цвета и остроносые туфли, повязал алый галстук и взбил уже начинавшие редеть на темени волосы. Невеста, переименованная из Цзюаньцзы в Ли Мэн (такое имя казалось писателю гораздо более цивилизованным), красовалась в зеленом парчовом платье и вишневых туфлях на высоком каблуке. В только что завитые черные волосы был воткнут свежий цветок. Чжуан все время радостно улыбался, а невеста сидела, стыдливо опустив голову, и едва отвечала на вопросы.

После того как их объявили мужем и женой, кто-то подзадорил Чжуана:

— Ты ведь, кажется, был сторонником платонической любви?

Чжуан, не меняя позы, очень серьезно ответил:

— К счастью, ты литератор и поймешь меня:

Собеседник подхватил в тон ему:

Все очень развеселились.

На этом месте любознательный читатель может спросить: как же дальше простая деревенская девушка играла роль жены крупного писателя? Насколько мне известно, Чжуан Чжун буквально лепил ее характер, подсказывая ей каждое слово и движение, но это уже тайна, о которой не должен знать никто, кроме самих супругов. Занавес закрывается, я возвращаюсь к главной теме повествования и спешу рассказать о громких общественных подвигах нашего героя.

Глава шестая. Самые умные люди тоже иногда попадают впросак, но их нельзя винить в этом. На сцене появляется командир отдельного соединения со знаменем в руках.

Весной тысяча девятьсот шестьдесят шестого года Чжуан Чжун, уже неоднократно избегавший разных переделок, все-таки влип. Он крутился и так и сяк, беседовал со всеми понимающими людьми, с какими только мог, но на сей раз события были слишком масштабными, и даже он, поклонник «Левого марша», немного сплоховал. До сих пор он считал, что абсолютная левизна гарантирует безопасность, однако в последнее время самые уважаемые работники и самые заслуженные люди утром не знали, что их ждет вечером. На сей раз мощь урагана была так велика, что все, кроме судей, попали в подсудимые. Чжуан Чжун очень волновался, ибо знал, что череп у него отнюдь не железный, что его прошлое не безгрешно, и если его захотят в чем-нибудь обвинить, это будет сделать легче, чем шевельнуть рукой. Как же быть? Как быть?

Пока он терзался своими опасениями и сомнениями, его вызвали к исполняющему обязанности первого секретаря провинциального комитета. Это было сделано по инициативе того самого секретаря, который похвалил его сценарий «Всегда вперед», но Чжуана все равно прошиб холодный пот. Он обмяк от страха, в сердце у него точно били барабаны. Когда он предстал перед исполняющим обязанности первого секретаря, он, как ни силился, не увидел на его лице решительно никакого выражения: ни холодности, ни теплоты, ни радушия, ни равнодушия, ни гнева, ни радости. Уже по этому признаку Чжуан понял, что положение очень серьезное. И хотя исполняющий обязанности указал ему на стул, писатель не решался сесть даже на краешек стула.

Исполняющий обязанности коротко, не вдаваясь в подробности, обрисовал обстановку, из которой явствовало, что от Чжуан Чжуна ждут помощи в решении вопроса с Вэй Цзюе. Писатель тихо поддакивал, а в его мозгу вихрем проносились мысли о том, что решение, видимо, фактически уже принято, что Вэя хотят превратить в Дэн То их провинции. «Это прекрасный случай! Если я помогу им, то миную сию заставу, а если нет, то меня сварят с Вэем в одном котле… Тут шутить нельзя, это вопрос жизни и смерти!» Он сразу согласился и дрожащим голосом акцентировал лишь два момента: то, что он был когда-то учеником Вэй Цзюе, но давно отошел от него из-за политических разногласий, и то, что он клянется перед партией раскрыть без малейшей утайки все, что ему известно о Вэе.

Поклявшись перед партией, он получил разрешение идти домой, а там разыскал фотографию, на которой он был изображен вместе с Вэй Цзюе, и немедленно сжег ее. Когда огонь охватил фотографию, Чжуан подумал, что стоило бы сохранить для истории хотя бы центр ее, но тут же отбросил от себя эту мысль: «Сейчас главное — выжить, а о будущем заботиться не время!» Успешно выдержав борьбу с собственной мягкотелостью, он продолжал жечь фотографию вместе с рамкой, и скоро дым повалил даже на лестницу. В дверь квартиры застучали, он поспешно бросил обгорелые остатки в уборную, но унитаз, как назло, засорился. В дверь продолжали стучать, затем послышался крик, и тут только Чжуан обессиленно и в то же время облегченно сел: он узнал голос своей любимой жены.

— Ты что делаешь? — воскликнула она, входя. — Превратил комнату в какую-то кочегарку!

Писатель сообразил, что его прямодушная жена может стать главным препятствием для сохранения его секретов, что с ней нужно что-то делать. Он даже придумал некоторые методы, но сейчас мы о них говорить не будем.

Больше всего Чжуана волновало, как вывести на чистую воду Вэй Цзюе. Целую ночь он ворочался на кровати, словно блин на горячей сковороде, а едва рассвело, накинул одежду и помчался в ясеневую рощу парка Освобождения. Он знал, что каждое утро, невзирая на ветер или снег, Вэй Цзюе делает там зарядку. Сейчас он тоже был на месте и молча, сосредоточенно совершал плавные движения традиционной гимнастики.

Чжуан Чжун пришел к нему с тайным заданием, но это была «революционная тайна», которую в интересах революции, из тактических соображений выдавать было нельзя, поэтому он обратился к Вэй Цзюе очень приветливо:

— Почтенный Вэй! (Он помнил, что вокруг никого нет.) В последние дни обстановка очень напряженная, многое даже не понять (без таких слов ему было трудно заставить учителя разговориться)…

Вэй Цзюе никогда не прерывал своей гимнастики, но на этот раз против обыкновения остановился и сказал с гневом:

— Да, непонятного действительно много! Например, осуждают У Ханя, известного историка, труды которого хвалил сам председатель Мао. Порочат Дэн То, нашего крупнейшего партийного журналиста, талантливого и образованнейшего человека!

Этот старик действительно был очень глуп, раз в такое время лез в бой. Но для выведывания порочащей информации лучшего объекта не сыскать.

— Почтенный Вэй! Вы читали недавние «Тезисы»? В них последние семнадцать лет объявлены периодом господства черной линии…

— Это более чем странно!

— А помните, мы с вами обсуждали проблему изображаемого материала? Сейчас ее тоже критикуют, называют надуманной…

— По этому поводу я всегда буду защищать мнение Лу Синя, который говорил, что из кровеносных сосудов может бить только кровь…

Вэй Цзюе снова начал развивать взгляды на литературу, совершенно не соответствующие нынешней обстановке. Казалось, он был готов отрезать собственную голову и сам преподнести ее своим врагам. Чжуан Чжун подумал, что сказанного уже вполне достаточно, чтобы выполнить поручение провинциального комитета. Если слушать дальше, то даже воды в Хуанхэ не хватит, чтобы отмыться.

Донос пришелся как нельзя кстати. Если бы Чжуан Чжун опоздал, его и самого бы замели. А теперь провинциальное начальство имело возможность устроить шумный митинг с осуждением «села трех» и притащить на него Вэй Цзюе. Предположение Чжуана полностью оправдывалось: из Вэй Цзюе решили сделать местного Дэн То, главного проводника черной линии в литературе.

Когда двое верзил вытащили на сцену Вэй Цзюе, весь зал замер в испуге, слышались только вздохи и шумное дыхание. Чжуан Чжун давно подготовился к вивисекции, но и он не мог сдержать сердцебиения: не ожидал, что все будет так страшно. Хорошо еще, что он сжег эту проклятую фотографию! А вдруг люди все-таки дознаются, как униженно он просил Вэй Цзюе быть его учителем, решат, что он и сейчас его приспешник? Еще он раскаивался, что сегодня утром, вызывая Вэя на откровенность, наговорил ему немало лишних слов: что «обстановка очень напряженная», что «многое даже не понять» и так далее. Ну и глупец ты, Чжуан Чжун! А еще называешься известным писателем! Надо же было так разболтаться… Теперь тебя спасет только голова Вэй Цзюе!

Читатель уже знает, что неоспоримым достоинством нашего героя была быстрота. Волнение, страх, раскаяние — все это промелькнуло в его мозгу за одно мгновение, а в следующий миг он уже выступил вперед и громко крикнул:

— Дайте мне слово!

Зал снова замер; даже упавшую иголку, наверное, было бы слышно. Чжуан Чжун одним прыжком взлетел на сцену и сжал кулаки. Его лицо было искажено гримасой гнева. Он еще не сказал ни слова, но все видели, как трудно ему сдержать волнение. Указывая пальцем на учителя, он резко спросил:

— Черный бандит Вэй Цзюе, ты помнишь, какой яд ты изливал сегодня в ясеневой роще? Говори!

Вэй Цзюе недоуменно заморгал. А Чжуан продолжал, не опуская своего указующего перста:

— Если веником не поработать, пыль сама не выметется! Раз ты не хочешь признаваться, я разоблачу тебя. — Он повернулся к тысячной толпе. — Вы знаете, как давно критикуют у нас вредную пьесу У Ханя «Отставка Хай Жуя» и не менее вредный сборник Дэн То «Вечерние беседы в Яньшани». Так вот, сегодня утром Вэй Цзюе расхваливал этих больших ядовитых змей, воспевал их, называл их талантами, крупными специалистами. Особенно возмутительно, что он объявлял непонятной и даже ненужной великую пролетарскую культурную революцию, которая определяет судьбу и перспективы нашей партии и государства. Что это значит, товарищи?! Это значит, что он не понял своих прошлых ошибок и, видимо, никогда не поймет…

— Товарищ Чжуан Чжун, надо отвечать за свои слова! — заговорил Вэй Цзюе, еще надеясь, что это просто недоразумение, и готовясь все терпеливо объяснить.

— Заткнись, я тебе не товарищ! — с удвоенной яростью оборвал его Чжуан. — Если уж ты такого события не понял, значит, до смерти ничего не поймешь!

Кто-то из начальников крикнул: «Долой бандита!» Воспользовавшись этим, Чжуан рассказал, как преступно Вэй Цзюе относится к материалу, который должно отражать искусство:

— Он до сих пор считает, что художник свободен в выборе объекта для изображения! Но фактически это либерализация литературы и искусства, фактически это взращивание ядовитых трав и всевозможных демонов, фактически это превращение литературы и искусства в орудие реставрации капитализма…

Его бесконечные «фактически» все ближе подталкивали Вэй Цзюе к самому краю пропасти, но зато демонстрировали незаурядный полемический и охотничий талант Чжуан Чжуна.

Ниспровержение учителя было важной победой. Оно помогло Чжуану миновать первую заставу, однако не давало оснований для успокоения, потому что культурная революция становилась все более свирепой и выходила за обычные рамки. Кое-что из богатого опыта, приобретенного им за предыдущие годы, оставалось эффективным, а кое-что уже не действовало. Например, предпочтение левого уклона правому и привычка первым бросаться в бой по-прежнему помогали, а двух-трех усилий, которых прежде было достаточно, чтобы пройти очередную заставу, теперь явно не хватало. Все определялось центральным руководством и группой по проведению культурной революции: они захватывали в свои сети и карали даже самых заслуженных людей. С другой стороны, главари хунвэйбинов и цзаофаней при помощи одной дацзыбао или даже одного окрика могли расправиться с любым партийным или административным работником. А о литераторах и говорить нечего — их растоптать было так же легко, как соевый творог.

Чжуан Чжун чувствовал, что хунвэйбины и цзаофани внимательно следят за ним. Даже на улицах он слышал перешептывания за своей спиной и понимал, что его судьба очень непрочна, что вечером она может оказаться совсем другой, нежели утром. Но влачить столь жалкое существование, сидеть со связанными руками и ждать смерти было отнюдь не в его характере. «Только в бушующем море проявляются способности героя», и мы увидим, как ловко он использовал всевозможные противоречия, чтобы выявить свою героическую сущность!

В разгар бунта, который многим казался абсолютно ненужным и ошибочным, мудрый Чжуан Чжун сделал для себя открытие: бунт — дело правое, он благотворен и упоителен, он сметает все наносное, и ничто не может ему противостоять. Раньше даже выступление против секретаря партячейки квалифицировалось как антипартийная деятельность, а теперь острие копья направлялось на самые большие верхи! Ни крупный чиновник, ни командующий, ни известный специалист, ни герой труда, ни министр ничего не могут со мной сделать, если я не буду выходить из определенных рамок. А если даже и выйду, тоже не беда: покаюсь в своих ошибках и отмоюсь, да еще контрудар нанесу. Ваша песенка спета, а моя только начинается. Смелый генерал может и императором стать!

Итак, Чжуан Чжун поднялся на бунт. В то время говорили, что заместитель главнокомандующего Линь Бяо является первым среди четырех ближайших сподвижников Мао Цзэдуна, а Чжуан скромно числил себя пятым. У него было для этого все: и красный флаг, и личная печатка, так что он представлял собой как бы командира отдельного соединения, состоящего из одного человека. Тот, кто видел его тогда, мог считать себя счастливым. Одетый в зеленую военную форму с красной повязкой на рукаве, с личной печаткой у пояса и красным флагом в руках он важно шествовал по улицам среди моря людей. Он был подлинным символом борьбы против разложения и зла, командующим и бойцом одновременно, своего рода новым небесным генералом. Никто, кроме Чжуан Чжуна, не мог бы играть эту роль так смело и величественно.

Глава седьмая. Тысячная армия поднимается как один человек. Чжуан Чжун крепко запоминает слово «поперек» и потрясает небо и землю, круша устаревшие ценности. В героической рукопашной схватке он получает рану.

Уважаемые читатели, не надо смеяться над Чжуан Чжуном, воображавшим себя отдельным соединением! В первом же решительном бою, направленном против феодалов, капиталистов и ревизионистов, он выступил единым фронтом с крупнейшим цзаофанем провинции — Би Юнгэ, который возглавлял отряд защиты идей Мао Цзэдуна. Накануне этого боя обе армии совещались, в результате чего было достигнуто соглашение и Би Юнгэ стал командующим операцией, а Чжуан Чжун — начальником генерального штаба.

Во всяком деле важно ухватить самое главное, понять его суть. Из одной знаменитой передовой статьи Чжуан Чжун уловил иероглиф «хэн» («поперек») и вспомнил, что он применяется в таких словах, как «хэнму» («гневный взгляд»), «хэнлю» («неудержимый»), «хэнсин» («бесчинствовать»), «хэнцай» («богатство, нажитое бесчестным путем»), «хэнхо» («несчастье»)… — короче говоря, во всех случаях, когда речь идет о дисгармонии, несправедливости и жестокости. Это означало, что на нынешнем этапе революции не ошибешься, если будешь все крушить и ломать. Сию гениальную практику начальник генерального штаба решил перенести в дом Вэй Цзюе.

Поистине драгоценным свойством Чжуан Чжуна оказалось то, что, когда он снова появился в доме своего бывшего учителя, на лице уже не было никакого заискивающего выражения, столь неуместного для цзаофаня; он не был заражен ядовитой теорией человеческой сущности, расслабляющей жалостью или мелкобуржуазным гуманизмом. В общем, в нем отсутствовало все, что могло бы бросить тень на революционную твердость, но зато в изобилии присутствовали героическое сознание того, что «революция — это не игрушки», бешеная ненависть к врагу и абсолютное бесстрашие. Только в один-единственный миг, когда цзаофани загоняли Вэй Цзюе и его домашних в самую дальнюю комнату, на этом безупречно революционном лице мелькнуло какое-то другое выражение (что это было? удовлетворение? раскаяние? ехидная усмешка? Этого мы, наверное, никогда не узнаем), но тут же лицо снова перекосилось, послышался треск захлопываемой двери и истошный крик: «Запереть их!» Разложившиеся Вэй Цзюе и его домашние так и не поняли, что же с ними теперь будут делать.

А цзаофани тем временем, как быки в фарфоровую лавку, ворвались в кабинет Вэй Цзюе и начали там все крушить. Книги со стеллажей были сброшены и моментально превращены в груду макулатуры. Победоносные бойцы громко кричали:

— Сколько денег он ухнул на эти книженции!

— Что, этот старик — капиталист, владелец книжного магазина?

— Да эту рвань за всю жизнь не прочитаешь!

— И не надо читать: одна отрава!

Чжуан Чжун перебросился несколькими словами со своим командиром Би Юнгэ, и тот заорал, перекрывая все остальные голоса:

— Слушайте, сейчас будет говорить наш начальник штаба Чжуан! Он объяснит, что за яд содержится в этих книгах, и определит меру преступления…

Писатель важно, как полководец на трибуну, поднялся на тот самый стул, на краешке которого много раз сидел, придал своему лицу еще более зверское выражение и, отчаянно жестикулируя, начал:

— Вот это — двадцать четыре династических истории, в которых увековечены биографии императоров, князей, генералов и министров. Разве найдешь здесь хоть одну книгу пролетарского писателя? Вот это — греческие мифы, в них рассказывается о богине мести, но кому она собирается мстить в социалистическом пролетарском государстве? Там — «Божественная комедия». Ее автор Данте происходил из старой аристократической семьи. Еще дальше — Толстой, проповедник непротивления злу, дедушка ревизионизма… О книгах последних семнадцати лет и говорить не стоит; кроме нескольких хороших (он хотел назвать свою «Всегда вперед», но из скромности не решился), все это — ядовитые травы! Вон там — фальшивое воспевание социалистического пути, здесь — книга о Лю Шаоци, сами понимаете, какая она! Эта книжка о земельной реформе, очень плохая, герой в ней умирает. Вон ту книжку состряпала одна писательница, которую разоблачили еще в пятьдесят седьмом году, а этот негодяй не выбросил ее сочинений, бандитская душа!..

Чжуан Чжун несколькими ударами, как бог Эрлан, расправился со всеми книгами. Иногда он, словно старьевщик, брал книгу в руки и оценивал ее, но лавочники обычно говорят слащаво, с улыбкой, а Чжуан являл собой образец самой острой и беспощадной критики. Цзаофани невольно залюбовались им.

— Здорово Чжуан работает!

— Да он просто специалист по уничтожению ядовитых трав!

— Все книги одинаковые, а как он их точно и метко кроет! — говорили они. Но лучше всех сказал Би Юнгэ. Предводитель цзаофаней чувствовал, что должен дать самую верную оценку, долго думал, какую бы похвалу выбрать, и тут вспомнил, что на его заводе иногда говорили о редких металлах или редких элементах. Это были явно дорогие штуки, поэтому он изрек:

— Эй, ни хрена вы не понимаете. Наш Чжуан — редкий писатель для всего Китая!

После его слов сразу воцарилась мертвая тишина, потому что никто не смел, да и не мог произнести более высокую похвалу, чем главарь. Би Юнгэ остался этим очень доволен.

Чжуан Чжун был доволен еще больше. Сам предводитель цзаофаней назвал его редким писателем, да и рядовые цзаофани смотрели на него с почтением и завистью! Купаясь в лучах славы, он с удвоенной энергией набросился на книжную кучу и не оставил в покое ни одного писателя — ни китайского, ни иностранного, ни древнего, ни современного — все они подверглись его праведному суду. Он даже подумал, что быть специалистом по уничтожению ядовитых трав гораздо проще, чем выращивать ароматные цветы, то есть творить самому. Так, может быть, в этой сфере и проявить свои способности?

Когда Би Юнгэ приказал остальным выволочь на улицу этот феодальный, буржуазный и ревизионистский хлам, у Чжуана мелькнула еще одна мысль: устроить из книг Вэя выставку, которая стала бы вторым этапом грандиозной борьбы. Но он тут же сообразил, что это не годится, поскольку его могли бы обвинить в пропаганде ядовитых трав!

И все-таки для дальнейшего подъема красного знамени нужны были какие-то акции. Что же делать? Писатель пошарил глазами по кабинету Вэй Цзюе и вдруг увидел большую этажерку из темно-красного сандала. Блестяще, будем критиковать ее! Ведь она вместилище феодального, буржуазного и ревизионистского хлама. Но сделать это следовало с максимальным размахом, поэтому он доверительно наклонился к Би Юнгэ:

— Главнокомандующий, у меня есть идея насчет следующего этапа борьбы…

Он указал на этажерку и подробно изложил все детали своего плана. Еще не дождавшись конца его длинной речи, Би Юнгэ хлопнул себя по ляжкам:

— Прекрасная идея! Как сказано, так и сделаем. Сегодня же вечером соберем массовый митинг на Народной площади!

Автору этих строк не довелось самому увидеть сей многотысячный митинг по критике этажерки, а такое незабываемое зрелище нужно наблюдать собственными глазами. Но, по свидетельству очевидцев, едва повсюду были расклеены объявления, как город забурлил. Никто не мог понять: при чем тут этажерка? Некоторые вульгарные люди предполагали, что она взята из дворца последнего маньчжурского императора Пу И, другие утверждали, что она принадлежала его учителю Чжэн Сяосюю, третьи — что она переделана из туалетного столика вдовствующей императрицы Цыси, изготовлена из редкого дерева и инкрустирована драгоценностями. Короче говоря, еще до начала митинга Народная площадь буквально ломилась от народа.

Этажерка была торжественно поставлена на возвышение, Би Юнгэ облапил микрофон и своим трубным голосом произнес:

— Сегодня мы начинаем народную войну против феодального, буржуазного и ревизионистского хлама! Олицетворение этого вредоносного хлама сейчас стоит перед вами. Оно кажется большим и крепким, но на самом деле это бумажный тигр. Каждый из нас может сокрушить его одним пальцем!

Затем на сцену вышел заслуженный боец против разложения и зла, красный писатель Чжуан Чжун. Его обличительная речь была построена в форме олицетворения, велась от лица самой этажерки и называлась: «Я — вместилище порока». Говорят, что он соединил названия всех ядовитых книг, стоявших на этой этажерке, в большое стихотворение, и готовился произнести их одно за другим, но едва он выкрикнул самые первые слова: «Я — вместилище порока!» — как кто-то из начальников гаркнул: «Долой!», толпа напряглась, зашевелилась и ринулась вперед. Би Юнгэ и Чжуан Чжун орали, пытаясь остановить ее, но все было напрасно. Кулаки масс как капли дождя забарабанили по этажерке и заодно по тому, кто ее олицетворял. Через несколько минут все было кончено, от этажерки остались только щепки, которые к тому же были унесены массами как боевые трофеи. Несравненный боец с разложением и злом лежал на земле, раскинув руки и ноги. Би Юнгэ пнул его, думая, что он мертв, но писатель со стоном поднялся. Физиономия у него вся вспухла и посинела, на голове красовалась шишка величиной с куриное яйцо, однако боевой дух отнюдь не покинул его и он тут же сделал два заявления: 1) его побили хорошие, достойные люди, побили по чистому недоразумению, 2) из этого эпизода можно извлечь глубокий воспитательный смысл, связанный с классовой борьбой, увидеть, до какой степени дошла ненависть революционных масс к феодальному, буржуазному и ревизионистскому хламу.

Оба описанных этапа борьбы закончились блестящей победой, всколыхнувшей весь город. Чжуан Чжун находился на вершине блаженства. Но даже небо иногда не может предугадать движения ветра и облаков: неожиданно этого закаленного бойца изловили.

Глава восьмая. Всего три дня, проведенных в коровнике, помогли стяжать невиданную славу. Эта глава лишний раз покажет нам великолепные мыслительные способности Чжуан Чжуна.

Однажды вечером Народная площадь снова была полна народа, и Би Юнгэ, облапив микрофон, зычным голосом говорил:

— Сейчас перед вами предстанет жалкий шут, собака, которая посмела лаять на небо и злобно нападать на нашего самого-самого-самого-самого любимого вождя, великого полководца и учителя, славного кормчего — председателя Мао. В своей злобе эта собака дошла до полного бешенства, терпеть ее больше нельзя. Скажите, что делать с этой собакой?

— Вытащить ее сюда и показать народу!

— Вытащить и бросить на землю, да еще наступить ей на голову, чтоб никогда не поднялась!

Первую фразу произнесли все, а вторую — слева от сцены. Эта фраза привлекла общее внимание, люди вытягивали головы, чтобы разглядеть, кто ее выкрикнул, и увидели Чжуан Чжуна. Одни, указывая на него, говорили: «Это он, он!» Другие уточняли: «Это знаменитый Чжуан Чжун. Помните, как он называл себя вместилищем порока?» Писатель, довольный, усмехался. Внезапно раздался вопль:

— Это он выступил против революции и председателя Мао!

Несколько здоровенных детин, стоявших возле сцены, решительно направились к Чжуану. Писатель подумал: «Наверное, контрреволюционер спрятался за моей спиной. Как же я не заметил этого типа? Плохо дело, мне изменяет наблюдательность!» И он, подняв кулаки, изо всех сил возопил:

— Схватить его!

В ту же минуту его схватили и бросили на землю. Он хотел извернуться, закричать, что ни в чем не виноват, но чья-то тяжелая нога встала ему на шею и выдавила из него весь воздух. Затем писателя подняли, повесили на шею огромную доску с его именем, перечеркнутым крест-накрест, заставили согнуться до земли и так, на четвереньках, всего обделавшегося, втащили на сцену. Он снова хотел закричать, что не виноват, однако Би Юнгэ, руководивший митингом, опередил его. Подняв над головой небольшую газету, он загрохотал:

— Этот мерзавец выпустил газетку «Борьба с разложением и злом», напечатав физиономию Лю Шаоци прямо на голове председателя Мао!

— Я не виноват, ничего этого не было! — в холодном поту завопил Чжуан Чжун, перемешивая слова со слезами. Но едва он выкрикнул это, как стоявшие за ним детины так крутанули доску с его именем, что проволока, на которой она висела, сдавила ему горло и он снова задохнулся. Правда, уши у него еще работали и он слышал, как со сцены его громко называли членом контрреволюционного «Клуба Петефи», втершимся в ряды цзаофаней; говорили, что еще в пятьдесят седьмом году, когда правые выступили против партии, он тоже бешено нападал на партию… Чжуан Чжун, согнутый в три погибели, истекая потом, жалобно скулил: «Зачем об этом говорить? Вспомните лучше, как мы вместе громили черное гнездо Вэй Цзюе, критиковали этажерку, вспомните о моих больших заслугах, а то сейчас свой своего не узнает, море вторгается во дворец морского царя-дракона! Это страшная несправедливость, я настоящий левый, участвовал во многих движениях, всегда был активен, всегда впереди…»

Полночи его обличали, а потом поволокли как скотину на убой и заперли в коровник. По дороге Чжуан снова кричал, что он не виноват, тогда один из цзаофаней сунул ему под нос газету «Борьба с разложением и злом», которую редактировал Чжуан:

— Ты еще отпираешься?! Смотри сам, доказательства железные!

Чжуан вгляделся: действительно карикатура на Лю Шаоци, когда газету сложили, отпечаталась на портрете председателя Мао.

— Помилуйте! — взмолился писатель. — Это же случайность, чистая случайность!

— Ах ты сука! Продолжаешь отпираться? Лучше честно признаться в своих черных замыслах, а иначе никто тебя не помилует! — выругался цзаофань и, заперев дверь коровника, ушел.

Чжуан поморгал в полутьме глазами, пошмыгал носом, запах отнюдь не обрадовал его. Он не знал, что газета была только поводом для его ареста, а настоящая причина состояла в том, что во время совместных выступлений с цзаофанями он вообразил себя слишком независимым и проболтался об этом. Би Юнгэ велел приструнить его, для цзаофаней не было ничего проще, вот так все и получилось. Но писатель чувствовал себя крайне униженным: «Я же боролся с черной линией, а меня ни за что ни про что сунули в коровник, это…» Слезы потоком хлынули из его глаз, и он продолжал уже вслух:

— Я вовсе не выступал против председателя Мао, я беспредельно предан ему, ни одного «танца верности» не пропустил и еще готов танцевать! На прошлой демонстрации я танцевал от вокзала до самой пристани, ни секундочки не отдохнул, даже туфлю потерял, а меня обвиняют…

Он стучал себя кулаком в грудь, топал ногами, кричал и плакал, так что «коровы» в конце концов проснулись, начали переглядываться заспанными глазами и поняли, что у них появился новый товарищ.

— Чжуан, ты бы отдохнул лучше! — раздался в ушах писателя знакомый голос. Чжуан подпрыгнул от испуга, сразу поняв, что это Вэй Цзюе — тот самый черный бандит, с которым он боролся. Вглядевшись внимательнее, он увидел чуть ли не всех «быков и змей» местной литературы: черного поэта тридцатых годов Цзян Фэна, выпускника яньаньской лусиневской академии Гао Цайшэна, автора антипартийного романа «Звезды» Лю Хуа, создателя ядовитых пьес Шэнь Цзюня, прозаика Янь Миня, которого в пятьдесят седьмом году причислили к правым за рассказ, направленный против бюрократизма… Наш крупный писатель дернулся, как будто его ударило током, ему стало еще горше, чем тогда, когда его прорабатывали. «Какой стыд! Меня, левого, поместили в кампанию этих ядовитых гадов, а я не знал и плакал перед ними!»

Он решительно унял слезы. В его душе осталась только бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Широко раскрытыми глазами он наблюдал за каждым движением и взглядом этих черных бандитов, прислушивался к их перешептываниям, сонному бреду, мольбам о прощении, которые им полагалось повторять. Он все старался запоминать, потому что в этом черном гнезде классовая борьба была особенно напряженной, о ней не следовало забывать ни на минуту, и тогда, может быть, наступит момент для реабилитации.

Такой момент настал уже на следующий день после водворения писателя в коровник. Но тут я должен извиниться перед читателями и предупредить, что изображение этого героического акта требует не совсем приличных слов и, возможно, не всем придется по нраву.

В тот день главарь цзаофаней Би Юнгэ явился в коровник с инспекцией. Все «быки и змеи» с исписанными досками на шеях были выведены на улицу и построены в ряд. Би Юнгэ, округлив глаза, важно подошел к ним, а сопровождавший его охранник-цзаофань громко крикнул:

— Эй вы, навострите свои собачьи уши, главнокомандующий Би сейчас будет поучать вас!

Би Юнгэ гордо распрямил плечи, еще больше округлил свои маленькие глазки и зыркнул ими по сторонам. Писателю стало совсем обидно. Сколько раз они в процессе совместной борьбы сидели рядом, а сейчас Чжуан превратился в какого-то жалкого пленника и вынужден униженно стоять перед Би. Да, в этом «благородном муже» не сыщешь ни благородства, ни чувства долга! Чжуану хотелось многое сказать, но он понимал, что сейчас это невозможно; оставалось лишь верить, что когда-нибудь удастся поговорить с Би и тот вспомнит старую дружбу.

Между тем Би Юнгэ вовсе и не смотрел на него, он лишь похохатывал:

— Писатели-бумагомаратели. Ха-ха-ха! Художники от слова «худо». Га-га-га! Вы над нами семнадцать лет властвовали… Признаете это? А?

Угодливые смешки и гневное фырканье слились в один звук, а потом все сразу стихло, слышалось только шумное дыхание простуженных узников. И в этот момент кто-то из «коров» вдруг громко пустил ветры, как будто в знак протеста. Протест был таким неожиданным, смелым, дерзким, что даже видавший виды Би Юнгэ остолбенел. Он молчал, наверное, секунд десять, прежде чем очнулся и загремел:

— Кто это?! Какая собака посмела лаять на небо и отвечать на мои слова подобным образом? Кто это? Три шага вперед!

Никто не шелохнулся, но все стояли напряженно, чувствуя, что порох может вот-вот взорваться. Чжуан Чжун тоже стоял, вытаращив глаза, и соображал, кто же это мог быть. Внезапно кто-то тихо добавил:

— Просто орудийный залп!

Чжуан Чжун скосил глаза и увидел, что это правый новеллист Янь Минь, который в свое время призывал вторгаться в жизнь. Чжуан поглядел на него, и тот презрительно усмехнулся в ответ, как будто говоря: «Ну что, знаменитый левак, попал с нами в один переплет?» «Нет уж, — гневно подумал Чжуан, — я ни за что не останусь с вами вместе», — и выкрикнул:

— Разрешите доложить!

Би Юнгэ бросил на писателя удивленный взгляд, но разрешил. Чжуан вдохновенно начал:

— Необходимо до конца расследовать, кто пустил ядовитые газы, потому что это новое проявление классовой борьбы, заслуживающее самого серьезного внимания. Почему они были выпущены не раньше и не позже, как в тот момент, когда главнокомандующий Би заговорил с нами о семнадцатилетнем господстве черной линии в литературе? И потом этот громкий звук: он явно направлен против пролетарского дела! Это самый бесстыдный протест, самое злобное наступление!

— Это все, что ты хотел доложить? — нетерпеливо спросил Би Юнгэ, давая понять, что такими способностями к анализу он и сам обладает.

— Нет, у меня есть нечто более важное, — быстро ответил Чжуан, боясь, что сейчас его лишат права голоса. — Янь Минь только что сказал: «Просто орудийный залп!» Что это значит?! Это настолько серьезно, что я даже не могу выразить. Пусть он сам объяснит.

Би Юнгэ кое-что понял, но тоже не мог выразить, насколько это серьезно. Хотя в предыдущий день он и наказал Чжуан Чжуна из тактических соображений, теперь ему была на руку его поддержка. Он приказал всем провинившимся вернуться в коровник, а последующие несколько дней посвятил критике Янь Миня — за газы и за «орудийный залп». В процессе этой борьбы Чжуан Чжун снова проявил свои способности вырываться вперед, хорошо известные читателю. Но вернуться в ряды цзаофаней ему все же не удалось, что очень печалило его. Он поклялся, что любой ценой вырвется из коровника.

К счастью, небо не забывает бедных людей, и такой случай вскоре представился. Когда на следующее утро революционные массы, как обычно, танцевали танец верности, «быков и змей» вытащили из коровника, поставили со склоненными головами лицом к востоку и велели громко каяться в своих страшных преступлениях. Поскольку все заключенные каялись одновременно, разобрать их слова могли только рядом стоящие, а остальные слышали сплошное жужжание. Но наш остроглазый и остроухий писатель, не забывая каяться сам, одновременно всячески присматривался к тем, кто стоял впереди (присматриваться ко всем окружающим он не мог, ибо ему не позволяли поворачиваться), и в один прекрасный момент увидел, как правый новеллист Янь Минь, рассказывая о своих преступлениях перед заместителем командующего Линь Бяо, закашлялся, а потом с силой отхаркнул мокроту.

Чжуан Чжуна точно громом поразило. «Что это значит?! — воскликнул он про себя. — Это же неприкрытое выражение ненависти к заместителю командующего? Большее вредительство трудно себе представить!» Он тут же возопил, что у него есть исключительно важное сообщение, и, едва общее покаяние окончилось, доложил, как Янь Минь, совершая неслыханную политическую диверсию, плевал на заместителя командующего Линь Бяо.

Понятно, что Янь Миню пришлось плохо. Ему припомнили и газы, и «орудийный залп», и давний призыв вторгаться в жизнь, а Чжуан Чжун стал героем дня. Его даже выпустили из коровника и перевели в конюшню. Правда, перед цзаофанями он по-прежнему должен был стоять по струнке, но «быков и змей» мог теперь вовсю поучать и ругать. Во время танца верности ему уже нужно было не каяться, а просто надзирать за «быками и змеями». Тут он проявил высокое классовое чутье и специфический боевой дух.

Глава девятая. Крупное юридическое новшество. Подав петицию, писатель добивается очередного большого успеха.

Как говорится, «удары грома потрясают вселенную, восточный ветер разгоняет остатки туч». Старый бюрократический аппарат, правивший семнадцать лет, начиная с 1949 года, был полностью сломан. Воцарилась новая, революционная власть хунвэйбинов и цзаофаней. Горы пели, моря смеялись, гремели боевые барабаны, реяли красные знамена. В эти радостные дни все, кто не делал революцию, то есть работники старого аппарата вместе с их женами, детьми и прочими домочадцами, захватив свой скарб, отправились в «школы седьмого мая». Создание этой великой армии было продиктовано необходимостью продолжать революцию в условиях диктатуры пролетариата, организовать красные опорные базы, осуществить грандиозный план председателя Мао по воспитанию кадров.

Би Юнгэ, только что назначенный заместителем председателя ревкома провинции, закатав рукава своей зеленой армейской формы и потрясая кулаками, выступал перед многотысячной толпой, сидевшей на затертых до блеска задами камнях Народной площади.

Чжуан Чжун, проведя три дня в коровнике и пять месяцев в конюшне, был назначен на высокий пост «быковода» — надзирателя за «быками и змеями». Сейчас он сидел в первом ряду и, навострив уши, почтительно слушал. Перед митингом он подошел к Би Юнгэ с докладом о настроениях местных деятелей культуры, и новоявленный чиновник, уперев руки в бока, заорал: «Всех этих мерзких черепах отправить в первую очередь, пусть они там все подохнут!» Вспоминая об этом, сообразительный Чжуан Чжун одновременно думал и о будущем. Ему в голову пришла прекрасная идея, представлявшая собой крупное юридическое новшество. На следующий день прохожие, сгрудившись у дома Чжуан Чжуна, изумленно читали следующее объявление, написанное большими черными иероглифами на белой бумаге: «Чжуан Чжун объявляет о своем добровольном домашнем заточении». И не думайте, что это была шутка. Писатель вынашивал свою декларацию целую ночь, так что мы должны отнестись к ней с полной серьезностью. Он действительно запер себя дома и отказался куда-либо выходить. Любопытные заглядывали в окна, чтобы понять, в чем дело, и видели его сидящим с печальным выражением лица, в полном одиночестве. Когда его спрашивали о причинах, он только махал рукой и говорил: «Я хочу, чтобы революция вызрела в самой глубине моей души, иначе я не смогу стать настоящим революционером и не буду достоин присоединиться к великой «армии седьмого мая»…» И становился еще сосредоточеннее и печальнее.

Так он сидел несколько дней, и, похоже, даже отказался от пищи. Соседи, особенно старики, уже начали волноваться: не погубит ли он себя, не умертвит ли свою плоть?

Читатели могут спросить: а куда делась его красивая жена? Дело в том, что вскоре после начала великой пролетарской культурной революции писатель, боясь, что его деревенская половина не обладает достаточной бдительностью и умением хранить тайны, на всякий случай отослал ее назад к родителям. Поэтому сейчас он и сидел дома наедине со своей тенью, занимаясь революционным самосозерцанием.

После трех дней его добровольного затворничества главари литературных цзаофаней передали ему приказ поторопиться и собирать вещи, потому что на завтра уже назначен всеобщий поход в деревню. При этом известии писатель опечалился еще больше, чем тогда, когда был забракован его сценарий «Всегда вперед». Но поскольку он все же был автором этого сценария, ему хотелось двигаться только вперед. Наутро он сам нарушил свое заточение и вышел на улицу. Все вокруг было запружено народом. Писатель остановился на перекрестке, не зная, куда идти, и вдруг увидел вдали серо-голубую легковую машину. Он мигом перебежал улицу, перемахнул через подстриженный газон и очутился перед самым носом машины, которая собиралась заворачивать. Шофер нажал на тормоза, яростно засигналил, хотел как следует выругать его, но Чжуан уже сунул голову в заднее окно машины:

— Начальник, у меня есть для вас очень важное сообщение!

Он прекрасно знал, что в этой машине ездит Би Юнгэ. Сначала тот хотел рассердиться, недовольный, что его задержали, однако приветливая и вместе с тем скромная улыбка Чжуан Чжуна, его почтительная поза смягчили начальника, заставили его сменить гнев на милость. В свое время он, что называется, схватил писателя за косичку и даже посадил в коровник, но Чжуан вел себя примерно и в коровнике и в конюшне. Вот почему сейчас, увидев его улыбающуюся физиономию, Би Юнгэ не рассердился, а великодушно спросил:

— Ну, что тебе, старина Чжуан?

Когда господин Чжао называл А-Кью «стариной», тот, пожалуй, не радовался так, как Чжуан. Останавливая машину, писатель лишь хотел обратиться с петицией, но о чем будет эта петиция, еще не успел подумать. К счастью, он был человеком сметливым и тут же заговорил отшлифованными фразами:

— Начальник! Я с безграничным уважением и любовью отношусь к образцовым революционным пьесам, которые самой кровью своего сердца создает для нас центральное руководство. Я глубоко и всесторонне изучаю их и нижайше прошу вас дать мне возможность внести посильный вклад в прославление этих образцовых революционных пьес…

— Пожалуйста! Я решительно поддерживаю твой революционный порыв. Образцовые пьесы — это проявление подлинных чувств пролетариата, выражение его любви к центральному руководству, воплощение… — одним духом выпалил Би Юнгэ.

— А как же поход в деревню? — поспешно, но очень к месту вставил Чжуан Чжун.

— Какая там деревня! Ты должен сочинить об этих пьесах хвалебную статью для журнала «Хунци». Это прославит нашу красную власть, наш пролетариат, всю нашу провинцию.

— Тогда напишите мне, пожалуйста, соответствующую записку, — подхватил Чжуан Чжун, протягивая Би Юнгэ авторучку с уже снятым колпачком и листок, вырванный из записной книжки.

Заместитель председателя ревкома взял ручку и мигом начертал следующее:

Уважаемые читатели! Я хочу предупредить вас, что ошибкам в этой записке не нужно придавать большого значения, потому что она стала подлинным маяком для нашего писателя, путеводной звездой, которая вывела его к свету. С тех пор Чжуан Чжун действительно стал редким писателем. Через несколько лет он далеко затмил своей славой Би Юнгэ и иногда даже с благодарностью вспоминал его. Но это уже последующие события, о которых мы пока говорить не будем.

Вернемся к тому дню, когда многие, с женами и детьми, везя на повозках или неся на носилках больных и беременных, двинулись в «школы седьмого мая». Повозки скрипели, лошади ржали, а редкий писатель, оставленный в городе представителем красной власти, радостно провожал уходящих. Увидев Вэй Цзюе, он снисходительно похлопал его по плечу и сказал:

— Старина, революционные массы совершенно правильно ниспровергли нас, потом совершенно правильно освободили нас, и вообще все совершенно правильно! Я тоже было собрал свои пожитки, стремясь участвовать в этом историческом походе, но меня оставили писать статью о революционных образцовых пьесах! Отказаться от такого почетного поручения было бы просто немыслимо, поэтому вы идите первыми, а я вас догоню. До скорого свидания!

Вэй Цзюе, казалось, вовсе не печалился, что его фактически не освободили, а сослали в деревню; не обижался он и на Чжуан Чжуна за предательство. Он лишь простодушно улыбнулся и продолжал тащить свои кое-как связанные вещи. Чжуан Чжун снова подивился его глупости: и такие бесчувственные люди еще могут что-то писать?

Домой он вернулся в приподнятом настроении, как будто его посадили на край облака. Он даже хотел сложить по этому поводу стихи, но ничего не получалось; с трудом вспомнил строки Хань Юя, немного подходящие к случаю:

Переписав эти строки, Чжуан Чжун плотно засел за письменный стол, чтобы сочинить статью, прославляющую образцовые революционные пьесы.

Глава десятая. В решающий момент писатель видит страшный сон. В действительности же ему светит счастливая звезда, а все небо озаряет яркая заря.

Почти забыв о сне и пище и просидев целых полмесяца, Чжуан Чжун в конце концов написал длинный панегирик о революционных образцовых пьесах. На сей раз ему даже не пришлось подавать петиции, заместитель председателя ревкома Би Юнгэ сам почтительно взял эту статью обеими руками, сказав, что завтра он едет в Пекин и лично передаст ее в группу культуры Госсовета для последующего ознакомления центрального руководства. Хотя главарь провинциальных цзаофаней отличался большой заносчивостью и грубостью, такая статья была ему очень нужна, потому что ее публикация действительно прибавила бы славы провинции. Он говорил об этом без устали.

Конечно, Чжуан Чжун считался известным писателем и одна статья не играла для него особой роли, но эта была его первым произведением, созданным в разгар великой пролетарской культурной революции, первым критическим выступлением об образцовых пьесах и всей новой литературе, первым его обращением в верхи и даже в самый штаб революционного пролетариата. Поэтому Чжуан Чжун и радовался и беспокоился, нервы его были напряжены до предела. Каждая фраза статьи отпечаталась в его мозгу, словно отлитая в свинцовые литеры. Вкрадчивый внутренний голос говорил ему: «Как хорошо, что ты написал такую важную статью, восславил храм подлинного искусства и заклеймил литературные трупы!» Но другой, гневный, голос возражал: «А достаточно ли решительно ты рассчитался с теми ядовитым гадами, которые семнадцать лет терзали нашу литературу и выступали против поднятого в ней красного знамени?» Эти два голоса то засовывали его в раскаленную добела домну, то вытаскивали на землю, скованную льдом и снегом, обдуваемую суровыми северными ветрами. Подобной пытки не мог выдержать даже такой герой, как Чжуан Чжун, поэтому в конце концов он дико устал и захотел спать.

И тут вдруг кто-то за окном позвал его. Сначала писатель не мог подняться, потом все-таки встал, подошел к окну, но никого не обнаружил. Он снова улегся — снова крик, и снова никого нет. Вместо этого он увидел в темноте ворота уездного города и надвратную башню, возвышающуюся, словно черный великан. Откуда здесь его родной город? Уж не попал ли он в преисподнюю? Чжуан Чжун вошел в знакомые ворота, там было черным-черно и ни одного звука, как будто все люди исчезли. В этой гнетущей тишине внезапно раздался страшный стон, какой мог издать только умирающий человек. Чжуан Чжун бросился вперед, добежал до своего родного дома и рядом с ним увидел полуразвалившуюся хижину, где жили его соседи. Он вспомнил, что среди них была одна сумасшедшая старуха, которая вечно ходила с распущенными волосами, желтым худым лицом и гневно округлившимися глазами. Завидев кого-нибудь, она разевала рот, вытягивала свои тонкие грязные руки и норовила ударить или укусить. Муж был вынужден посадить ее на толстую железную цепь, но Чжуан каждый раз, когда проходил мимо, все равно дрожал от страха и покрывался холодным потом, как будто сумасшедшая могла напасть на него и съесть.

Теперь Чжуан Чжун понял, что старуха умерла, заглянул в хижину и при колеблющемся свете масляной лампы увидел ее труп, лежащий на полу, по-прежнему с распущенными волосами. Ужас, знакомый еще с детства, подкатил к его сердцу, волосы встали дыбом, руки и ноги похолодели. И вдруг умершая начала медленно подниматься, тянуться к нему… Чжуан Чжун не мог ни крикнуть, ни шевельнуться: казалось, его связали тонкой проволокой, он хотел освободиться от нее, но еще больше запутывался. Давным-давно ему рассказывали, что после смерти люди превращаются в духов. Так, может быть, это вовсе не труп старухи, а ее дух, чудодейственным образом связавший его? Он совсем обезумел от страха, громко вскрикнул и проснулся. Оказывается, это был только сон! Но сердце бешено колотилось, на лбу выступил холодный пот, вокруг тела действительно обвивалась проволока. Чжуан Чжун снова вздрогнул: откуда она? Что все это значит?! И тут он сообразил, что на эту проволоку он вешал свою одежду. Она, видимо, свалилась, а Чжуан, когда ворочался во сне, накрутил ее на себя. Тем не менее он продолжал сомневаться, и еще несколько дней провел в страхе.

Как же истолковать этот сон? Немало помучившись, Чжуан Чжун наконец вспомнил то, что когда-то говорили ему старики: страшный сон нужно толковать наоборот, это счастливое предзнаменование. Но в течение нескольких дней никаких приятных вестей не приходило. Однажды Чжуан встретил на улице Би Юнгэ и был поражен тем, что тот только хмыкнул ему в ответ. Чжуан знал, что каждое движение этого человека точнехонько отражает политическую конъюнктуру; выходит, ничего хорошего ждать не приходится. Он уже собирался под благовидным предлогом улизнуть в деревню, чтобы «закалиться» там у тестя с тещей, как вдруг услышал, что его статья опубликована в пекинской газете, да еще с его собственной подписью, набранной крупными иероглифами! Наш герой был так окрылен этим, что то плакал от радости, то потирал руки, то громко смеялся. Он сразу понял колоссальное значение своей публикации, потому что с начала культурной революции печатали только рабочих, крестьян и солдат, а это была первая статья профессионального литератора. Можно не сомневаться, что ее одобрил сам пролетарский штаб! Чжуан Чжун чувствовал себя, словно человек, ставший лауреатом дворцовых экзаменов в старом Китае: вокруг бьют в гонги, к воротам несутся три конника, впереди скачет гонец с неслыханной вестью…

Итак, Чжуан буквально не успевал переварить все безграничное содержание, заключенное в дошедшем до него радостном известии. Заместитель председателя ревкома провинции Би Юнгэ лично пожаловал к нему с визитом, источая столько улыбок, что их можно было черпать горстями. Он принес с собой телеграмму, в которой говорилось:

Би Юнгэ дружески похлопал Чжуана по плечу и добавил:

— Я ведь давно говорил, что ты у нас редкий писатель. Разве не так?

Чжуан Чжуну не понравилось это панибратское похлопывание, но он только сдержанно улыбнулся:

— Видишь ли, старина, я всего лишь красное зернышко, которое центральное руководство бросило в нашу провинцию!

Би Юнгэ взглянул на него с опасливым уважением и замолк. А Чжуану все больше казалось, что он произнес сущую правду.

Через два дня после этого Чжуан Чжун с телеграммой в руках почтительно стоял перед домом заместителя заведующего группой культуры Госсовета Вэй Тао. Он уже несколько раз сказал привратнику, что товарищ Вэй лично вызвал его по телеграфу, что на работе он его из-за воскресенья не застал, совал привратнику телеграмму, но тот даже глазом не моргнул и ничего не ответил — кроме того, что пускать не велено. Чжуан Чжун вспомнил строку Хань Юя: «Трижды приходил к воротам, однако стражник не пустил». Как видно, эти привратники с древности были низкими людьми! Впрочем, благородный муж должен уметь терпеть любые невзгоды, так что подожду.

Но стоять пришлось долго. И ноги и поясница давно ныли, поэтому Чжуан присел на корточки и, недовольный, подумал: «Здорово обюрократился этот Вэй!» Он вспомнил, как впервые встретился с ним, и еще больше помрачнел. Это было несколько лет назад, когда Чжуан опубликовал свое первое произведение и уже мог считаться более или менее известным писателем, а Вэй Тао состоял на второстепенных ролях в концертной бригаде, играя всяких мальчишек, разносчиков и прочее. Чжуан Чжун даже не был уверен, что хоть раз разговаривал с ним — только трепал его за вихры. Вэй Тао потом каким-то образом попал в Пекин, стал обучаться искусству столичной музыкальной драмы, а когда Чжуан снова обратил внимание на его имя, он был уже главным артистом в образцовых революционных пьесах, на всех стенах висели цветные афиши с его изображением, а в газетах печатались его статьи, гневно обличающие господство контрреволюционной и ревизионистской линии в искусстве последних семнадцати лет. Вскоре его имя начали упоминать рядом с именами вождей; в речах этих вождей то и дело мелькали его реплики; как важная персона, он стал рассуждать о задачах театрального фронта; его выступления рассылались на места как руководящие документы. Совершенно ясно, что он стал доверенным помощником центрального руководства, одним из лидеров движения за образцовые революционные пьесы, но это вовсе не значит, что он может забывать прошлое и заставлять меня, Чжуан Чжуна, сидеть на корточках возле его ворот!

Внезапно во дворе раздался автомобильный гудок, ворота распахнулись, из них выехала черная легковая машина марки «Красное знамя». Чжуан Чжун поспешно выпрямился. Поравнявшись с ним, машина остановилась, и кто-то поманил его внутрь. Писатель подумал, что это вовсе не его, оглянулся — не стоит ли кто-нибудь за ним, но никого не было. Тогда он подбежал к машине и увидел человека с черными блестящими волосами, пышными, как у Пушкина, бакенбардами и живыми глазами, который улыбался ему. Чжуан не мог понять, где он раньше встречался с этим человеком, а тот нетерпеливо позвал:

— Эй, Чжуан, ну иди же садись скорей!

Тут только Чжуан Чжун очнулся и сообразил, что это Вэй Тао. Он никак не думал, что за прошедшие несколько лет Вэй мог так измениться, стать таким благообразным. Писатель бросился к нему, начал обеими руками пожимать ему руку, спрашивать о здоровье и уже совсем хотел сесть с ним рядом, когда шофер открыл переднюю дверцу и сказал: «Сюда!» Дело в том, что на заднем сиденье, кроме Вэй Тао, сидела какая-то красивая и, видимо, весьма любвеобильная женщина. Чжуан Чжун подумал, что это жена Вэя, но тот почему-то не представил ее. В результате писатель сел рядом с шофером, всю дорогу почтительно отвечал на вопросы Вэй Тао и даже не смел ни повернуть головы, ни спросить, куда они направляются.

Чжуан Чжун впервые ехал в «Красном знамени» и нашел это очень приятным. Прохожие смотрели на них как на нечто таинственное, а когда он вышел из машины, точно так же взглянул на все вокруг себя. Перед ними был какой-то бывший княжеский двор с расписными беседками, террасами и башнями, со скалами и камнями причудливой формы, с пышными диковинными деревьями. Пока он стоял в изумлении, к нему подошел Вэй Тао:

— Публикация твоей статьи была замечена высшим руководством! Оно просило меня рекомендовать людей для создания новых образцовых пьес, а я назвал твое имя и предложил вызвать тебя в Пекин…

Чжуан Чжун жалел, что не может немедленно промыть уши, чтобы не пропустить ни одного слова. Стремясь передать свое неописуемое волнение, он рассыпался в самых горячих и искренних благодарностях, хотел добавить еще что-нибудь очень скромное, красивое, достойное настоящего писателя, долго пыхтел, но так ничего и не придумал. Пока он чесал в затылке и прочих местах, Вэй Тао добавил:

— Помни, старина, что наша жизнь, наша плоть, наши души — словом, все наше неразрывно связано с пролетарским штабом, с высшим руководством.

Писатель закивал, словно цыпленок, клюющий зерно, и вскинул руку как для клятвы:

— Ваше наставление для меня священно! Пусть меня разрежут на куски и раздробят мои кости, пусть мне размозжат голову и вырвут печень, если я не готов отдать свою жизнь, свою плоть и всего себя высшему руководству. Я в любую минуту встану на защиту его и пролетарского штаба!

После всей этой церемонии они вошли в небольшой кинозал, уставленный мягкими креслами, и стали один за другим смотреть старые фильмы, которые и пугали и опьяняли Чжуан Чжуна. А для Вэй Тао это было совсем не в новинку. Положив ноги на спинку переднего кресла, он не столько глядел на экран, сколько болтал и смеялся со своей непонятной спутницей.

Через три дня после этого Чжуан Чжун под непосредственным руководством Вэй Тао начал писать новую образцовую пьесу «Логово тигров и пучина драконов». Материалом для нее должны были стать четыре пьесы и фильмы, которые почти двадцать лет пользовались большой популярностью, но в период великой культурной революции подверглись суровому осуждению. А основная задача переделки состояла в создании высоких, совершенных образов пролетарских героев, которые были бы лишены каких-либо недостатков и озаряли путь зрителям и читателям. Второстепенные персонажи по своему общественному положению не могли подниматься выше главных героев, потому что иначе получался чрезмерный демократизм, да и неясно становилось, кто кого главнее. В процессе творчества надлежало всячески оттенять выдающиеся качества героев, заострять конфликты, беспощадно бичевать врагов, добиваться живости, разносторонности и прочего. Поскольку Чжуан обладал богатейшим творческим опытом и самым красочным стилем, я не буду описывать всего этого, потому что создаю неофициальную историю. Одно только должен подчеркнуть: когда пьеса была закончена, Чжуан Чжун хотел из скромности назвать ее переделкой, но Вэй Тао вдруг дико вспылил:

— Какая еще переделка?! Пьесы и фильмы, на которых мы основывались, это сорняки, ядовитые травы, порождения контрреволюции и ревизионизма! Мы лишь использовали их материал, но коренным образом переработали его и создали совершенно новое произведение. Если мы назовем его переделкой, это будет величайшим унижением для образцовых революционных пьес!

Чжуан Чжун аж вспотел от страха. Он долго признавал свои ошибки, униженно просил простить его и даже сочинил письменное покаяние, в котором заявлял, что это не его личный вопрос, а проблема отношения к новому революционному искусству. Милостиво приняв его покаяние, Вэй Тао сообщил, что его ждет аудиенция у высшего руководства. Писатель остолбенел.

Глава одиннадцатая. Чжуан Чжун целыми днями разглядывает заветную фотографию. Затем он снова встречается с высшим руководством, и это приводит к удивительным последствиям.

После аудиенции создатель «Логова тигров и пучины драконов» без устали любовался большой цветной фотографией в золоченой рамке, где были изображены только два человека: знаменитая всесильная, вознесшаяся на само небо Цзян Цин (ее-то чаще всего и называли центральным руководством) и он, Чжуан Чжун. Сначала с ними был и третий — высокий иностранный гость, пришедший в этот день, но Чжуан попросил фотографа отрезать его. Любое искусство нуждается в акцентировке главной темы, и искусство фотографии не является исключением. В результате этой операции улыбающийся Чжуан Чжун (правда, его улыбка выглядела несколько жалкой) оттенял саму центральную руководительницу, а это было величайшей славой!

В тот день, когда Вэй Тао сказал ему о предстоящей аудиенции, писатель не знал, как она для него обернется: ведь только что из чрезмерной личной скромности он недооценил новое революционное искусство. Вместе с группой других литераторов (большинство из них тоже имело отношение к образцовым пьесам) он вошел в роскошную приемную, и Вэй Тао подвел его к верховной руководительнице. Цзян Цин представила Чжуана иностранному гостю. Тут нашему герою показалось, что он взмывает ввысь, точно огромный гриф с распростертыми крыльями. Он невольно вспомнил, как фотографировался вместе с Вэй Цзюе, желая стать его учеником, и посмеялся над своей тогдашней глупостью: «Эх, Чжуан Чжун, Чжуан Чжун! Каким узким был в то время твой кругозор, какими недалекими были стремления! Подлизался к старому писателю и вообразил, что уже обрел почву под ногами, встал на плечи великана! Как это смешно, как непохоже на то, что происходит сейчас!» Каждый раз, когда он смотрел на свою новую фотографию, вместе с Цзян Цин, он думал, что вот это уже драгоценный революционный документ, достойный войти в исторические анналы.

Вернувшись с аудиенции, он немедленно схватил ручку и написал верховной руководительнице такое письмо:

Несмотря на глубокую ночь, Чжуан Чжун сел на велосипед и собственноручно отвез это письмо к резиденции верховной руководительницы. Сердце его громко стучало, потому что он не знал, чего теперь ему ждать: приятных вестей или гнева, вызванного каким-нибудь неловким словом.

Через несколько дней Вэй Тао позвонил вечером Чжуану и сказал, что его ждет новая аудиенция, причем немедленно. Вскоре Вэй заехал за ним на машине. Он был очень аккуратно одет и так серьезен, что писатель не решился ни о чем расспрашивать, но в сердце его, как говорится, «прыгали птички и резвились утки», он с трудом унял свое радостное возбуждение. Сидя на мягком сиденье, он видел, что машина въезжает во двор, затененный красивыми деревьями, приближается к роскошному особняку, окруженному соснами и кипарисами. Возбуждение снова вспыхнуло в нем, да так, что он даже не запомнил других деталей. Но вся последующая встреча запечатлелась в его мозгу со всеми подробностями, в знакомой ему драматической форме:

Руководительница (гневно округлив глаза). Вэй Тао! (Тот, вздрогнув, встает перед ней по струнке.)

Руководительница (тихо, но зловеще). Вэй Тао, подойди-ка сюда!

Вэй Тао (не понимая, в чем дело, робко приближается, держа в руках узелок из красного шелка). Это форменная одежда и кепка, сшитая для вас.

Руководительница (берет узелок, но тут же отшвыривает его в сторону). Кому это нужно! Скажи лучше, чем ты занимаешься целыми днями? Вместо того чтобы усердно писать и репетировать, ты занят черт знает чем!

Вэй Тао (испуганно). Я? Никак нет.

Чжуан Чжун (про себя). Может быть, она узнала о его шашнях с этой девицей?

Руководительница. Ты еще смеешь врать?! На том вечере, где я присутствовала, ты даже не изволил подойти ко мне. И спел перед иностранным гостем совершенно неподходящую песню.

Вэй Тао (облегченно). Ах вот вы о чем! Эту песню устроители вечера заранее показывали премьер-министру.

Руководительница (взрываясь). Замолчи, наглец! Ты еще смеешь сталкивать меня с премьером? Это уже чересчур! (Мстительно.) Ничего, ему немного жить осталось, скоро пойдет на свидание с Марксом, а тот его не примет, придется к господу богу идти! (Снова кричит на Вэя.) Немедленно покайся в своем нахальстве!

Чжуан Чжун (про себя, изумленно). «Кого же это она ругала? Неужели премьер-министра Чжоу Эньлая?»

(Вэй Тао сокрушенно роняет голову и начинает утирать слезы. Из внутренней комнаты выходит какой-то начальник в очках.)

Очкастый. Вы должны понимать, что верховная руководительница очень заботится о вас, предъявляет к вам повышенные требования, поэтому вы и можете успешно творить. А сейчас выполни ее приказ и покайся!

Вэй Тао (дрожащим голосом). Я совершил серьезнейшую ошибку. Простить ее невозможно, но я все-таки умоляю простить меня…

Руководительница (зажимая уши). Ладно, хватит, подашь мне свое покаяние в письменном виде! А сейчас я буду тебя наказывать.

(Вэй Тао меняется в лице. Руководительница снова готова вспылить, тогда Вэй принимает покорный вид и ложится спиной на ковер, лапки кверху.)

Руководительница (понемногу успокаивается). А теперь перевернись на живот и ползи ко мне!

(Вэй Тао подчиняется.)

Руководительница (тыча указательным пальцем в лоб Вэю). Да, видно, напрасно я тебя воспитывала! У тебя в голове нет ни одной идеи Мао Цзэдуна, никакого понятия об организованности и дисциплине. Любой, кому не лень, может водить тебя за нос. (Чем дальше говорит, тем больше распаляется.) А как же партия: что она для тебя, не существует?!

Вэй Тао (разыгрывает очаровательного простачка). Руководительница наша, не сердитесь. С сегодняшнего дня я непременно исправлюсь и никогда не забуду вашей материнской заботы, вашего умелого воспитания!

(Все садятся в кресла. Один Чжуан Чжун от греха подальше забивается в уголок и садится на краешек дивана.)

Руководительница (внезапно вспоминая). Вэй Тао, ты мне еще не сказал: как там у вас с режиссером?

Вэй Тао. Все очень хорошо. Это очень опытный режиссер.

Руководительница. Нечего покрывать его! У него лицо подозрительное, сразу видно, что нехороший человек. (Чжуан Чжун украдкой ощупывает собственное лицо.)

Руководительница. А как зовут того старика, который занимается проблемами кино?

Вэй Тао. Ло Тяньчэн.

Руководительница. Ло Тяньчэн? Мне это имя знакомо, за ним, кажется, какой-то хвост. Если не веришь, проверь: ручаюсь, что есть хвост.

(Вэй Тао не знает, как лучше ответить.)

Очкастый. Раз руководительница говорит, значит, хвост наверняка есть. А иначе зачем она велела бы тебе проверять?

Вэй Тао. Да, мы обязательно все проверим так, что «вода спадет и камни обнажатся»!

Руководительница. И еще этот, как его… Ну, когда я его вижу, я еще всегда сержусь. Похоже, что он ненавидит меня…

(Чжуан Чжун начинает срочно улыбаться.)

Руководительница. А этого ты зачем сюда приволок?!

(Чжуан Чжун в страхе замирает.)

Руководительница. Напишешь мне еще одно покаяние и больше никогда не смей приволакивать таких типов!

(Чжуан Чжун в отчаянии вдруг встает и вытягивает руки по швам.)

Руководительница (закипая). Ты откуда взялся?

(Чжуан Чжун хочет ответить, но не может, только дробно стучит зубами.)

Вэй Тао. Это автор «Пучины драконов и логова тигров» Чжуан Чжун.

Руководительница. Какой еще автор?! Вы что, не знаете, сколько крови сердца я потратила на эту пьесу?

Чжуан Чжун. Да-да, уважаемая руководительница, без вашей крови сердца мы не смогли бы написать ни одного иероглифа. Только благодаря вашим заботам…

Вэй Тао. Вы всех нас воспитали, всех вывели в люди. Без вас не было бы у нас ни жизни, ни крови, ни мяса, ни души, ни…

Руководительница (Чжуан Чжуну). Принеси мне экземпляр этой пьесы, пусть он у меня хранится, ведь я тоже, как-никак ее автор! И еще одно задание тебе: поезди с труппой образцовых революционных пьес, изучи отношение народных масс к этим пьесам… Особое внимание обрати на те провинции, где идет самая ожесточенная борьба. Потом напиши пьесу о современном Сун Цзяне!

Очкастый. Слышишь? Верховная руководительница ставит перед вами задачу, обладающую исключительным тактическим, историческим и практическим значением. Вы должны как можно глубже понять ее и немедленно действовать!

Руководительница (лениво потягиваясь). Ладно, я слишком устала от разговоров. Кто сыграет со мной в пинг-понг?

(Идет в комнату, оборудованную для настольного тенниса. Все следуют за ней, но играть никто не решается.)

Чжуан Чжун (преодолевая нервное возбуждение, мужественно берет ракетку). Разрешите мне! (Дает подачу.)

Руководительница (не сумев принять шарик, приходит в ярость). Ты подал слишком неожиданно!

(Чжуан Чжун, весь вспотев, дает совсем легкую подачу. Руководительница принимает ее, Чжуан Чжун возвращает шарик ей.)

Руководительница (снова пропустив шарик, взрывается). Ты что делаешь? Где у тебя совесть?!

Чжуан Чжун (дрожа и заикаясь). Я, я…

Глава двенадцатая. Писатель отправляется на гастроли с труппой образцовых пьес. Он испытывает и гнев, и радость, и всевозможные трудности, но в целом впечатления оказываются очень богатыми.

Если кто-нибудь думает, что такие гастроли — это обычное выступление перед толпой, то он злонамеренно искажает сущность образцовых революционных пьес или по крайней мере жестоко заблуждается. Гастроли труппы образцовых пьес, да еще предпринятые по личному указанию центрального руководства — это важнейшее событие, каждая деталь которого достойна занесения в анналы революционного китайского театра.

К сожалению, многие несознательные или нечуткие люди не понимают этого. Так случилось в первом же месте, где должна была выступать труппа, — в городе Аньшане, знаменитом на всю страну своей промышленностью. Городские власти были заранее оповещены о прибытии труппы. За несколько часов до этого прибытия Чжуан Чжун как посланец центрального руководства, председатель постоянного комитета по созданию образцовых революционных пьес и автор «Логова тигров и пучины драконов» поучал своих спутников и принимал от них всевозможные знаки внимания, вплоть до роскошных угощений. Но когда поезд прибыл в Аньшань, никакой толпы встречающих почему-то не оказалось. Другие пассажиры уже разошлись, и тут только на перроне остались два человека, назвавшиеся представителями городского ревкома. Они просто посадили труппу в машины и повезли. Ни заранее подготовленной церемонии встречи, ни людей, стоящих по обе стороны дороги, ни аршинных лозунгов со словами горячего приветствия не было.

Чжуан Чжун гневно отметил про себя, что в городе не висело даже афиш с объявлениями о прибытии труппы. Напротив, всюду были расклеены афиши о том, что вечером на стадионе состоится соревнование между баскетбольными командами «Усмирители драконов» и «Ловцы тигров». Чжуан Чжуну это очень не понравилось: «Мы же играем пьесу о тиграх и драконах, а здесь собрались ловить и усмирять их! Что все это значит? Это же открытый выпад против нас!» За ужином ему подали только пельмени, и это переполнило чашу его терпения. Не доев несколько пельменей, он вызвал ответственного за прием труппы и выразил ему решительный протест, заявив, что это организованный и заранее спланированный саботаж, принижение образцовых революционных пьес и вообще серьезное политическое дело. Ответственный за прием пытался объяснить ему, что «Усмирители драконов» — это команда ирригационных строителей, а «Ловцы тигров» — команда шахтеров с Горы тигра, что названиям этим уже более десяти лет, но Чжуан Чжуна его объяснение совершенно не удовлетворило, так как оно свидетельствовало о том, что после великой культурной революции в городе даже не сменили старых названий и не желают доводить революцию до конца. Разве при таком холодном приеме труппа может играть образцовые пьесы с должным энтузиазмом?

В результате Чжуан Чжун принял смелое решение: вместо трех запланированных спектаклей дать один и немедленно ехать дальше, наказав строптивый город Аньшань. Когда он позвонил об этом Вэй Тао, тот горячо одобрил решение Чжуана, заявив, что это настоящий революционный поступок, направленный на защиту образцовых пьес и центрального руководства, который, бесспорно, сыграет большую роль.

Вэй Тао недаром был доверенным человеком верховной руководительницы, все получилось именно так, как он предсказывал. Когда труппа под водительством Чжуан Чжуна добралась до пограничного города Мукдена, обстановка там была уже совсем другой. Едва поезд подошел к вокзалу, как путешественники увидели людей, размахивающих красными флагами и пестрыми лентами, громко кричащих: «Приветствуем передовую труппу, приехавшую в наш город с образцовыми революционными пьесами!» Чжуан Чжуна и его спутников встречали просто как премьер-министров. Единственное отличие состояло в том, что высоких иностранных гостей после краткого обмена речами проводят перед почетным караулом, а Чжуана сразу вывели на улицу, представлявшую собой сплошной живой коридор, где каждому гостю вручали по букету искусственных цветов. Пропагандистская бригада хунвэйбинов, тоже с бумажными букетами в руках, плясала перед ними танец верности. Во многих местах этот танец уже отошел в прошлое, а здесь его танцевали — Чжуан Чжун сразу понял, что это высшая честь и вообще факт, который должен быть отмечен. Короче говоря, он и сам пустился в пляс.

Читатели, наверное, помнят, что, когда Чжуан Чжуна арестовывали и он кричал о своей невиновности, одним из главных его аргументов было то, что он ни разу не пропустил танца верности. И хотя танцевал он не очень красиво, в основном для собственного удовольствия, он был достаточно натренирован в этом танце. За своим руководителем, естественно, последовали и члены труппы. Вся эта верноподданническая армада двинулась вперед через узкий коридор из людей.

Сначала Чжуан Чжун думал, что протанцует минут пять, как бывало раньше, но оказалось, что улица тянется на несколько километров. Впереди плясали школьники и хунвэйбины, позади — народные ополченцы, так что деваться было некуда, приходилось танцевать без остановки. Вдруг перед глазами замелькали какие-то животные: свиньи, куры, утки… — все это громко хрюкало, кудахтало, крякало… Изумленный Чжуан Чжун поднял голову и увидел большую надпись: «Повсюду поют иволги и танцуют ласточки, все спешат на Большую социалистическую ярмарку». Это и озадачило и обрадовало Чжуан Чжуна, поскольку Большая социалистическая ярмарка явно была устроена в честь их труппы. Актеры тоже почувствовали это и принялись танцевать еще усерднее.

К сожалению, ярмарка тянулась на целый километр, а когда она кончилась, началась «выставка идущих по капиталистическому пути», с которыми вели борьбу революционные массы. Молодые и крепкие хунвэйбины продолжали плясать как ни в чем не бывало. Чжуан Чжуну тоже было неудобно отставать, но никакого удовольствия от пляски он уже не получал и напоминал не столько танцующего лебедя; сколько мокрую курицу. Когда они наконец добрались до гостиницы, где им предстояло остановиться, писатель мигом плюхнулся в постель, хотя прекрасно понимал, что предварительно стоило бы сказать несколько слов народу.

Он устал так, что не мог раскрыть рта, да еще был вынужден слушать возмущенные возгласы членов труппы. В голове свербила только одна мысль: может быть, это классовый враг решил высосать из нас все силы или, по крайней мере, злые люди сыграли с нами подобную шутку? Но эту мысль он постарался спрятать и вечером, во время великолепного банкета, устроенного по случаю их прибытия, с большим воодушевлением сказал:

— Хоть ваш город и находится на далекой границе, но верность руководящим указаниям здесь глубоко проникла в людские сердца. На нас неизгладимое впечатление произвело также изобилие, царившее на Большой социалистической ярмарке. Как вы сами пишете, тут «повсюду поют иволги и танцуют ласточки». Мы гордимся вашими жителями, столь верными революции, и готовы поставить для них любое число спектаклей!

Чжуан Чжун был уверен, что его пламенная речь возымеет свое действие, но на следующий день, когда занавес открылся, увидел на площади перед сценой лишь редкие кучки людей. Площадь была оцеплена народными ополченцами, чтобы и эти немногие зрители не разбежались. Расспросив ближайших зрителей, Чжуан узнал причину такой холодности: вчера, во время встречи труппы, на Большой социалистической ярмарке было затоптано тридцать свиней; их хозяева — крестьяне — бросились им на помощь и сами были растоптаны…

Услышав такое, Чжуан Чжун похолодел и, чтобы не нарываться на дальнейшие неприятности, быстренько покинул труппу под тем предлогом, что ему нужно выполнить другие поручения центрального руководства: обследовать провинции, в которых идет наиболее ожесточенная классовая борьба, и продолжить создание образцовых революционных пьес.

Глава тринадцатая. Выписки из дневника, который вел писатель во время своей инспекционной поездки.

28 июля. В три часа дня я с собственноручным рекомендательным письмом верховной руководительницы прибыл в город И. На сей раз меня встречали совсем не так, как с театральной труппой, потому что считали в полном смысле особым посланцем. Когда я вышел из поезда, меня уже поджидали первый секретарь провинциального комитета, заведующий отделом пропаганды, заведующий сектором культуры и другие. Поместили в гостинице «Солнечная весна», в трехкомнатном люксе. Вечером мне нанес визит секретарь провинциального комитета, только что восстановленный в своей должности. Я объяснил ему, что меня послало сюда само центральное руководство, что цель моего приезда не только творческая, но и политическая, что я провожу лишь некоторую подготовительную работу по заданию верховной руководительницы, которая затем будет лично утверждать каждую запятую.

Этот секретарь ведет себя очень вежливо, с достоинством, на слова скуп, поддакивает редко — сразу видно, что каппутист. Я специально смотрел, как он будет играть. Он еще не знает, что я за человек, не понимает моей силы.

29 июля. С утра ко мне пришли главари провинциальных цзаофаней. «Родные или нет, а линия одна» — как верны эти слова! Едва увидевшись, мы заговорили вполне откровенно. Они рассказали мне многое из жизни своей провинции, в том числе подтвердили, что вчера вечером ко мне действительно приходил каппутист. В начале великой культурной революции он был свергнут, но несколько месяцев назад восстановлен Дэн Сяопином под предлогом урегулирования, всячески теснит цзаофаней и возрождает старые порядки. «Урегулирование», «урегулирование»! Фактически это всего лишь другое название для реставрации капитализма. Я решил написать статью под заглавием: «Урегулирование — это реставрация». Разговор по душам с братьями-цзаофанями дал мне очень много; фигура современного Сун Цзяна уже начинает вырисовываться. Тем же вечером я дал Вэй Тао телеграмму с просьбой доложить об этом центральному руководству.

31 июля. Сегодня вечером был банкет. Я уже три дня как приехал, а они только сегодня догадались угостить меня — это просто возмутительно! Когда прибывает гость издалека, его или приглашают поесть, или сами приносят ему еду, чтобы, как говорится, «смыть пыль». А я уже, черт побери, весь пылью зарос, разве ее за один раз смоешь! К тому же кто-то в коридоре произнес: «Этот Чжуан — большой пролаза, говорите при нем осторожнее!» Я тихонько выглянул и узнал заведующего отделом пропаганды. «Ну, — думаю, — теперь ты у меня попляшешь!»

Когда секретарь провинциального комитета ввел меня в банкетный зал, я увидел круглый стол, покрытый белой скатертью и уставленный всевозможными винами и закусками. Соблазнительные запахи били прямо в нос, у меня потекли слюнки, но вокруг этих яств уже сидело множество народа. Секретарь провинциального комитета сказал, что он решился пригласить нескольких человек, имеющих отношение к культуре и политике. Обнаружив среди них заведующего отделом пропаганды, который за глаза порочил меня, я рассердился, вышел и выразил секретарю протест следующего содержания:

1. Небывалая в истории великая пролетарская культурная революция уничтожила все старое, призвала нас к простоте и скромности, а вы тут под предлогом приема гостей упиваетесь вином и объедаетесь мясом. Кого вы, в конце концов, пригласили на пир: меня или себя?

2. За вашим столом сидит человек, который унижает центральное руководство, клевещет персонально на меня — это принципиальный политический вопрос, и я отказываюсь пьянствовать с таким человеком.

Конечно, как меня и предупреждали накануне цзаофани, секретарь прикинулся добрейшим, очень осторожным, отвел меня в отдельный кабинет и усадил за стол одного. В результате мне подали плохой чай и грубую еду, которую есть было ничуть не приятнее, чем жевать воск. Увидев, что в своем контрреволюционном наступлении они дошли до предела, я гневно стукнул кулаком по столу и вскричал: «Какого черта вы издеваетесь надо мной? Это касается не только меня лично, а всей культурной революции, авангардом которой являются образцовые революционные пьесы!» Мой взрыв возымел действие — секретарь испуганно признал, что произошла ошибка, в которой виноваты его подчиненные, умолял меня не сердиться, потому что иначе они себе этого не простят. На столе тут же появились самые лучшие вина и закуски, я убедился, что секретарь искренен, и милостиво извинил его.

Ночью у меня болел живот.

2 августа. Сегодня вечером меня повели в театр на пьесу местного драматурга о том, как красная армия во время Великого похода проходит через этот город и вдохновляет жителей на борьбу. После просмотра заведующий сектором культуры пригласил меня за кулисы, чтобы поговорить с актерами, но я отказался, так как заподозрил, что это новая ловушка: я буду пожимать руки артистам, нас станут фотографировать, а потом они скажут, что личный посланец центрального руководства одобрил их спектакль! А откуда я знаю, что они за птицы, что у них за душой, с какими каппутистами они связаны?! Я считаю своей крупной победой то, что раскрыл этот заговор.

5 августа. Не забравшись в логово тигра, не достанешь тигрят. Я приехал в город Г., где каппутисты преследуют цзаофаней наглее всего. Разумеется, с местными цзаофанями я поговорил. Поселили меня в городской гостинице, в отдельном номере. Ночью я вдруг услышал за окном какое-то шуршанье, решил, что меня хотят убить, и в страхе закричал. Люди сбежались, начали светить за окном фонариками, но никого не обнаружили. Стали уверять, будто мне это приснилось. Конечно, я не поверил их лживым речам, усилил свою бдительность и всю ночь пролежал с вытаращенными глазами.

Наутро я потребовал от горкома выставить у моего окна часового, иначе за все последствия они будут нести полную ответственность и не смогут сказать, что я их не предупреждал.

8 августа. Я вернулся в город И., так как узнал, что сюда приезжает в командировку мой младший брат. Мы много лет не виделись и очень хотели поговорить по душам. Я поехал его встречать на машине, но она на полдороге сломалась. Шофер преспокойно заявил, что он не может ничего сделать. Глядя на его непочтительную физиономию, я пришел к выводу, что он специально подослан каппутистами, чтобы навредить мне.

Пришлось пешком вернуться в гостиницу, позвонить секретарю провинциального комитета и выразить протест — только благодаря этому я получил новую машину. Когда мы уезжали из столицы, Вэй Тао сказал, что новая пьеса, которую мне поручило центральное руководство, должна изображать непримиримые конфликты, что она требует серьезной психологической подготовки, и теперь я вижу, что Вэй Тао был прав.

Младший брат долго говорил мне…

Глава четырнадцатая. Младший брат бросает в сердце старшего ручную гранату, что еще больше помогает выявить потрясающие революционные качества Чжуан Чжуна.

«Младший брат долго говорил мне…» — при этих словах авторучка замерла в руке Чжуана; более того, он обнаружил, что рука его дрожит. Странно, никогда еще с ним такого не бывало!

Он вспоминал, что, когда он встретил брата и отвез его в свой роскошный трехкомнатный номер, сам он, развалившись на диване и не давая брату раскрыть рта, начал во всех подробностях рассказывать ему о своих блестящих успехах и нынешней инспекционной поездке. Но чем больше он воодушевлялся, тем более растерянным становилось лицо его наивного брата; казалось, что-то мучило его. Наконец брат сумел вставить слово и спросил:

— Ты что, ничего не слыхал?

— А что я должен был слыхать? — недовольно переспросил Чжуан Чжун, уже и так немного раздраженный недостатком политического чутья и узостью кругозора у брата.

Глаза брата испуганно округлились:

— Где же у тебя уши? Эти разговоры уже до неба дошли…

Чжуан Чжуну пришлось прервать рассказ о своей славной миссии. Еще больше рассердившись оттого, что брат напускает на себя невесть какой вид, он буркнул:

— Какая разница — до неба дошли разговоры или до земли! Главное, о чем они?

Брат нервно сглотнул слюну:

— Да ты и впрямь оглох. Говорят, что твоя верховная руководительница совершила какую-то крупную ошибку.

Чжуан Чжун вскочил с заскрипевшего дивана, глаза его вылезли, как металлические гонги:

— Ты, ты что мелешь?! Это контрреволюция!

Но брат почему-то не испугался, а терпеливо продолжал:

— Ничего я не мелю. Люди говорят, что председатель Мао выступил и назвал собственную супругу вместе с тремя ее приближенными «бандой четырех». Ты разве не заметил, что твоя верховная руководительница в последнее время нигде не появляется?..

Брат говорил все громче. Чжуан Чжун, не удержавшись, подскочил к нему, зажал его рот рукой и огляделся по сторонам: не подслушивает ли кто-нибудь? Потом проверил стены, поднял телефонную трубку — гудок показался ему не совсем обычным. Тогда он сделал знак брату следовать за ним, они выбрались во двор гостиницы и пошли по тропинке среди кустов. Тут только Чжуан сдавленным, но строгим голосом спросил:

— Ты правду говоришь?

— Ну зачем я стал бы тебе врать! Даже старухи в переулках говорят, что она предательница, губящая страну и народ…

— Это злобная клевета на центральное руководство! — отпарировал Чжуан Чжун, но тут же поинтересовался: — А что еще говорят?

— Много чего! Например, называют ее современной императрицей, сравнивают с Люй Хоу и У Цзэтянь.

— Это страшная клевета! — откликнулся Чжуан Чжун. — А еще что?

— Еще говорят, что на заседании Политбюро против нее выступил Дэн Сяопин…

Чжуан Чжун охнул. Потом снова заторопил брата:

— А еще, еще что?

— Все говорят, что эти люди, объявившие себя «профессиональными революционерами», добром не кончат. Если не веришь, подождем, посмотрим. Как известно, у зайца хвост длинным не бывает!

Чжуан Чжун застонал. Брат, шедший рядом с ним, решил, что ему плохо, обернулся и увидел, что тот тупо стоит на дорожке и таращит глаза на кусты, освещенные луной.

— Братец, что с тобой?!

— Видишь там в кустах тень? Я сразу заметил что-то необычное… — не дожидаясь ответа, Чжуан с воплем «Кто там?!» ринулся вперед, долго рыскал по кустам, но так ничего и не нашел. Облегченно вздохнув, братья еще немного побродили по тропинке, потом младший сказал:

— Послушай, я советую тебе уехать из Пекина и бросить образцовые пьесы. Кляузное это дело, на нем очень легко попасться!

Чжуан Чжун не откликнулся и по-прежнему шел молча. В его воспаленном мозгу бушевал настоящий вихрь. Странно, но в этом вихре снова появилась сумасшедшая старуха из его детства; волосы ее были распущены, на сухом желтом лице гневно горели круглые глаза. Разинув рот, она устремилась на Чжуана, но тот в страхе зажмурился и вскрикнул, а когда открыл глаза, вновь увидел причудливые очертания кустов под лунным светом. Вихрь в его мозгу продолжал бушевать, рождая одну картину за другой — с такой скоростью, что я не берусь описать. Наконец писатель взял себя в руки и очень строго сказал брату:

— Все, что ты слышал, это контрреволюционные бредни. Насколько я знаю, верховная руководительница предана своему супругу, предана его революционной линии, его идеям. Не надо прислушиваться ко всяким бабьим сплетням, позволять контрреволюции запугивать себя. Ладно, что сказано, то сказано, нас слышали, надеюсь, только небо и земля, а больше об этом никому не говори. Понял?

Хотя Чжуан Чжун был старше своего брата на десять лет, тому уже исполнилось по крайней мере тридцать пять, но Чжуан продолжал считать его непонятливым мальчишкой, который должен молча выслушивать его приказы и наставления.

Когда братья расстались и писатель вернулся в гостиницу, ему казалось, что все бросают на него какие-то странные, острые взгляды. Они кололи ему кожу, проникали в тело, душу. Чувствуя дикую усталость, он понял, что ему придется прекратить свою историческую инспекционную поездку, и быстро вернулся в Пекин, даже не успев попрощаться с секретарем парткома и председателем ревкома провинции.

В своей столичной квартире он нашел письмо от жены, с которой так давно расстался. Хотя его жена была прелестна, как статуэтка или небесная фея, Чжуан Чжун все-таки считал ее «яшмой из простой семьи, недостойной быть представленной во дворец». Он часто думал: что делать, если его пригласят с супругой на какой-нибудь государственный прием, или пошлют за границу, или, еще того серьезнее, вызовут к верховной руководительнице и та заговорит с его неотесанной половиной?! Откровенно говоря, он раскаивался в своей женитьбе. Если бы он по-прежнему был холостым, верховная руководительница могла бы и не поинтересоваться его личной жизнью, а теперь, когда он уже несколько лет жил в Пекине и жена изредка наезжала к нему, ему приходилось каждый раз селить ее отдельно. Вот из этого отдельного жилища она и написала мужу. Чжуан Чжун поспешно распечатал ее письмо и прочел следующее:

Чжуан Чжун уронил из рук письмо, и в его мозгу снова забушевал вихрь. Ему показалось, будто ему на голову надели железный обруч, который затягивается все туже и туже. Наконец он с усилием поднял голову и увидел на стене фотографию, где он, улыбающийся, был снят вместе с Цзян Цин. Эту драгоценную фотографию он всюду возил с собой, но теперь его собственная улыбка вдруг превратилась в страдальческую гримасу, а рот верховной руководительницы стал походить на разинутую пасть. Неужели это снова сумасшедшая старуха из его детства? Он растерянно замигал глазами, и видение исчезло. Чжуан Чжун тотчас сорвал фотографию со стены. Куда бы ее спрятать? Он долго крутился по комнате, даже вспотел от волнения, и тут раздался стук в дверь. Чжуан Чжун замер с фотографией в руке, горячий пот мигом стал холодным. В дверь опять застучали, еще настойчивее, чем прежде, но известно, что в волнении рождается мудрость. Чжуан бросился в уборную, закинул фотографию на сливной бачок и открыл наконец входную дверь. Оказалось, что его вызывает междугородная.

Междугородный телефон находился в конце коридора. Взяв трубку, Чжуан Чжун услышал голос Вэй Тао:

— Ну как твоя обещанная пьеса? Имей в виду, путей к отступлению тут нет, ее необходимо выложить точно в срок, этого требуют интересы классовой борьбы не только в Китае, но и за его пределами…

— Не беспокойтесь, — проникновенно ответил Чжуан Чжун, — я вовсе не собираюсь отступать и клянусь, что выполню свою задачу!

Закончив разговор, Чжуан Чжун вернулся в номер, сел в парусиновый шезлонг и невольно усмехнулся: фотография спрятана в самом подходящем месте, Вэй Тао успокоен клятвой. Все люди, сделавшие что-нибудь удачное, радуются своему успеху, но Чжуан Чжун не походил на них. Он улыбался не столько от удовлетворения, сколько от дальновидности: как раз в это время он замыслил новый грандиозный план.

Глава пятнадцатая. Вэй Цзюе своей безмерной глупостью снова оттеняет высокую способность Чжуан Чжуна к развитию.

«Уши даны, чтобы слышать, а глаза — чтобы видеть. Только слыша правду и неправду, видя опасное и безопасное, человек может существовать спокойно», — говорил Хань Юй в трактате «О соперничестве сановников», уподобляя государство человеческому телу. Обнаружив этот отрывок, Чжуан Чжун сделал из него глубокие выводы и несколько успокоился. Он решил, что в ответственный момент слух, зрение, осязание и обоняние должны быть особенно острыми, тогда можно найти выход из любой, даже самой невероятной и фантастической ситуации. Но в какую именно сторону нужно сейчас навострить глаза и уши, чтобы «существовать спокойно»? Размышляя об этом, он вдруг услышал потрясающую новость: Вэй Цзюе назначен на какой-то важный пост в Госсовете. Чжуан Чжун верил своим ушам, однако в данном случае все требовалось трижды уточнить; только удостоверившись, что люди собственными глазами видели, как Вэй Цзюе приехал в Пекин и заступил на должность, Чжуан убедился, что слухи небезосновательны и очень многозначительны. Если связать их с тем, что он узнал от своего брата и жены, то в ближайшее время просто небо и земля должны перевернуться!

Вы подумайте: старый писатель, низвергнутый подобно Дэн То, три года проведший в коровнике, а затем столько же лет в деревне, лишь в прошлом году был с трудом освобожден. В новых литературных организациях, где нельзя было делать то, что ты хочешь, он не мог найти себе применения и работал канцеляристом в конторе по сбору утильсырья. И вдруг этот старый маразматик, что называется, «верный прежней династии», одним прыжком махнул на высокую должность, да еще связанную с идеологией. Это дело нешуточное! Не далее как в прошлом году вовсю шла критика тех, кто «возвеличивает опальных», а сейчас идет самое настоящее возвеличивание опального. Неужели брат был прав, когда говорил, что сторонники Цзян Цин терпят крах? Тут нельзя ждать у моря погоды, надо все разузнать. Но у кого? Самые точные сведения можно получить непосредственно у Вэй Цзюе. Правильно! Немедленно решив действовать, писатель отправился к Вэй Цзюе, то бишь к учителю Вэю.

Смышленые читатели, естественно, могут вспомнить, что Чжуан критиковал, обличал Вэй Цзюе, даже смешивал его с грязью. Как же у него хватило совести пойти к этому человеку, едва он вновь поднялся? Вопрос законный. Чжуан Чжун тоже задумывался над ним. Направившись к гостинице, где жил его бывший учитель, он колебался, вспоминал прошлое, понимая, что снова завоевать доверие Вэй Цзюе будет нелегко. Он боялся, что старик может просто не пустить его на порог. Что же тогда делать? Но писатель тут же решил, что Вэй Цзюе не поступит так: «Ведь я участвовал в беспримерной пролетарской культурной революции по призыву самого великого вождя — председателя Мао! Кто тогда не критиковал, не обличал, боясь, что его заподозрят в неприятии культурной революции? Нет сомнения, что я действовал из лучших побуждений, а если где-то и перегнул, то это такие пустяки, о которых и говорить не стоит!» Чжуан Чжун, как мы знаем, обладал неисчислимыми достоинствами, и одним из них было умение вести идеологическую работу. Очистив свою идеологию, он зашагал гораздо тверже, вошел в лифт и через минуту уже стоял перед номером Вэй Цзюе.

Он постучал в дверь не громко и не тихо, а так, чтобы даже в самом стуке сквозила вежливость, глубокое уважение. Дверь приоткрылась, и он увидел явно постаревшее лицо учителя. То ли не разглядев посетителя против света, то ли не узнав его после долгой разлуки, Вэй Цзюе щурил свои глаза и несколько секунд молчал. А Чжуан Чжун весь светился искренностью и теплотой, как будто между ними никогда ничего не происходило.

— Учитель Вэй! — нежно произнес он.

Тут только Вэй Цзюе очнулся и воскликнул:

— А, старина Чжуан!

Писатель вгляделся в его лицо и, не обнаружив ничего подозрительного, бросился вперед, схватил обеими руками его руку и долго тряс ее, как будто встретил любимого родственника, с которым давно не виделся:

— Учитель, я так часто вспоминал о вас! Как ваше здоровье? Не мучает ли вас что-нибудь? Как поживает ваша супруга?

Он тараторил без умолку и одновременно продвигался в комнату. С дивана встал какой-то седой старик, который попрощался с Вэй Цзюе. Тот хотел задержать его, но старик сказал:

— Подробнее поговорим потом. Я еще зайду.

Тут Чжуан Чжуна осенило, что это один влиятельный теоретик. В начале культурной революции его сбросили, множество раз критиковали, но он так и не пожелал раскаяться. Много лет о нем не было ни слуху ни духу, все думали, что он давно умер, и вдруг на тебе! Откуда он взялся, уж не из могилы ли вылез? Меня он сторонился — недаром сказал: «Подробнее поговорим потом». Это означает, что у них какие-то секретные дела, но какие? Выглядит величественно, спокойно, совсем как в былые годы!

Воспользовавшись тем, что Вэй Цзюе пошел провожать гостя, Чжуан Чжун внимательно осмотрел комнату. Если бы он не сделал этого, все было бы тихо, а так одна деталь его просто испугала: на письменном столе Вэй Цзюе лежали почти сплошь книги первых семнадцати лет республики, которые центральное руководство заклеймило как ядовитые травы. Зачем они тут? Уж не собираются ли их реабилитировать, вызывать вонючие души? Разве мало еще навредила черная линия в литературе?! Но раз Вэй Цзюе, едва приехав в Пекин, раскладывает свой гнилой товар, это означает, что у него есть основания не бояться. То ли он опьянен своим высоким назначением, то ли что-то знает, то ли по-прежнему умудряется спать в грохочущем барабане!

Когда Вэй Цзюе вернулся в комнату, Чжуан Чжун мигом снова принял исключительно приветливый и скромный вид — совсем как в тот раз, когда пришел напрашиваться к Вэю в ученики. Он опять сел на краешек стула и, расплывшись в улыбке, стал ждать наставлений, а может быть, и упреков учителя. На самом деле он очень волновался: вдруг старик выгонит его, но Вэй Цзюе ничего не сказал и спокойно подал ему чашку чая. Чжуан Чжун почтительно принял ее, истолковав это как новую свою победу.

— Ну, как дела? — с тем же спокойствием спросил Вэй Цзюе. — Я приехал сюда совеем недавно, новостей не знаю. Что происходит на свете?

Чжуан Чжун почувствовал, что снова поднимается в собственных глазах. За последние несколько минут он одержал целых три победы: этот наивный старик еще спрашивает его о новостях! Он хотел было выложить ему свое главное кредо — во всех крупных и мелких дедах прислушиваться к центральному руководству, но слухи, которые дошли до него от младшего брата и жены, заставляли усилить бдительность, поэтому он с предельным чистосердечием произнес:

— Я тоже только что вернулся из провинции, так что новостей не имею. А вы ничего не слышали?

— Может быть, ты уже знаешь об этом… Председатель Мао сказал, что у нас не хватает стихов, прозы, очерков, критических статей…

Вэй Цзюе говорил медленно, но Чжуан тем временем лихорадочно вспоминал, что Вэй Тао вчера рисовал ему литературную ситуацию совсем по-другому: что она прекрасна, становится все лучше и лучше, даже приводил в доказательство многочисленные цифры. Неужели он не знает, что председатель Мао критиковал наших литераторов? Или специально скрывает это? Если уж люди, находящиеся в центральном руководстве, так себя ведут, выходит, зловещие слухи правдивы? А если так, то настало время для нового выбора!

В мгновение ока Чжуан Чжун сориентировался и начал жаловаться учителю на свою печальную жизнь. Его голос звучал так проникновенно, что даже иногда дрожал, в глазах блестели слезы. Он говорил, что в шестьдесят шестом году, когда секретарь провинциального комитета спровоцировал его на выступление, взрывчатка под Вэй Цзюе была уже подложена, а его, Чжуан Чжуна, просто заставили сыграть роль запального шнура, что это было, по существу, реакционным буржуазным приемом. Наконец он дошел до своих столичных злоключений, до того, как ему поручили написать новую образцовую пьесу. Ему, разумеется, больно это делать, он мучается от укоров совести, но не знает, что предпринять, как отступить. Он даже поругал себя за недостаточную образованность, за то, что плохо изучал сочинения председателя Мао.

На его счастье, яд гуманизма слишком глубоко проник в душу Вэй Цзюе. Он был чересчур доверчив и скорее всего помиловал бы даже своего заклятого врага, если бы этот враг сделал вид, что одумался. Выслушав Чжуана, он искренне посоветовал ему не держать нос по ветру, а отстаивать правду. Раз ему противно писать эту новую образцовую пьесу, значит, можно не писать!

Чжуан в самых пылких выражениях поблагодарил за заботу, а втайне подумал: «Эх, старик, старик! Ты, я вижу, действительно неисправим. Никакой в тебе бдительности». И тут же спросил, глядя прямо ему в рот:

— А что, в центральном руководстве произошли какие-нибудь перемены?

Глаза Вэй Цзюе задорно блеснули, голос помолодел:

— Что именно произошло, я не берусь сказать, но борьба идет неслыханная!

Что это за «неслыханная борьба», вокруг чего она идет? Чжуан Чжун негодовал, что не может выдрать объяснение прямо из глотки старика, но тот больше ничего не говорил. Тогда Чжуан сдвинул брови, напустил на себя печальный вид и глубоко вздохнул:

— Ну и чем же это все закончится?

— Я уверен, что все будет хорошо! — быстро ответил Вэй Цзюе.

«Все будет хорошо». Что же это значит? — мучительно соображал Чжуан. — Этот старый мерзавец явно что-то подразумевает, у него, что называется, «звук не только на струнах». Может быть, он имеет в виду, что все должно круто повернуться? С тем крупным теоретиком который только что был здесь, они наверняка об этом и шушукались!» Чжуан попробовал расспросить Вэя подробнее, применил всякие обходные маневры, но так ничего и не разузнал. Пришлось сменить тему разговора, а на другие темы беседовать было неинтересно, поэтому он предпочел распрощаться. Оказывается, этот старик иногда все же умеет хранить тайны; видно, на сей раз тайна велика!

Когда Чжуан вернулся домой, уже стемнело. Не зажигая лампы, он сел в кресло, и вдруг оно превратилось в утлую лодку, плывущую в бескрайнем море. Налетела свирепая волна, лодка перевернулась, из моря высунулась огромная волосатая рука, которая ухватила его и потащила на черные холодные рифы. Страшная акула, разинув кроваво-красную пасть, ринулась на него, он дико закричал и… открыл глаза. Оказывается, он заснул в кресле. Одежда на нем почти промокла от пота. Стараясь сдержать дрожь, писатель вынул из шкафа бутылку водки, отхлебнул один глоток, затем другой и уже почти успокоился, как вдруг раздался стук в дверь. Бутылка выпала из рук Чжуана, и драгоценная влага с бульканьем полилась на пол…

Глава шестнадцатая. Испытав ощущения человека, ведомого на казнь, герой тут же получает признание и вновь оказывается на коне.

В ту ночь, когда в дверь Чжуана вдруг застучали, он страшно перепугался. Открыв, он увидел двух незнакомых молодых людей, один из которых решительно произнес:

— Верховная руководительница приказала нам немедленно доставить вас к ней!

Писатель хотел собраться, но те, не говоря ни слова, посадили его в машину и вихрем помчались. Он жалел, что не успел даже переодеться и вынужден предстать перед верховной руководительницей в совсем не подходящем виде. Машина ехала совершенно не в том направлении, как прежде, и вскоре они оказались за городом. Чжуан испуганно спросил своих спутников, из какой они организации, куда его везут, но те строго ответили, что это тайна: приедете и узнаете. На дальнейшие расспросы они и вовсе не отвечали. «Неужели они хотят тайно расстрелять меня?» — всполошился писатель. Волосы встали дыбом, душа едва не покинула тело, и он весь обмяк, словно слепленный из глины. Но в мозгу еще оставался ясный уголок, в котором, точно драконы, метались страшные мысли. Он решил, что кто-то подслушал его разговор с братом или Вэй Цзюе, а может, даже сфотографировал и доложил обо всем Цзян Цин. Перед его глазами тотчас возникло гневное лицо верховной руководительницы, в ушах раздалось ее яростное рычание…

По старым книгам Чжуан помнил, что человека, которого везут в тюрьму, иногда освобождают друзья или сообщники, а кто сейчас освободит его? Он долго думал над этим и пришел к выводу, что может надеяться только на собственных конвоиров. Собрав всю свою хитрость, он вдруг попросил остановить машину, так как ему нужно помочиться. Но конвоиры помнили только о том, что должны доставить Чжуан Чжуна по назначению, и не вняли его мольбам. Бдительность у этих людей явно была на высоте, так что писателю пришлось утихнуть. Но его испуганный вид вызвал у них подозрение. Они подумали, что если упустят пленника, то им придется плохо, поэтому один подмигнул другому, тот сразу пересел, и Чжуан оказался зажатым между ними, да так, что даже не мог шевельнуться. Не пытаясь больше разговаривать, он глубоко вздохнул и в отчаянии подумал: «Пропал я! Кончена моя жизнь…»

Солнце поднялось уже высоко, когда машина наконец остановилась. Чжуан Чжун смотрел во все глаза, но никак не мог понять, что это за место. Вокруг высились горы, а под одной из них, в глубокой выемке, было устроено что-то вроде лошадиного загона, стояли ясли с зерном и несколько прекрасных, лоснящихся боевых коней. «Зачем меня привезли сюда? — изумился Чжуан. — Ведь в коровнике и конюшне я уже насиделся. Может быть, меня ссылают для надзора за складом фуража, как наставника Линя?» Пока он бормотал это про себя, несколько мужчин в военной форме, но без знаков различия окликнули его:

— Ну, иди скорей сюда! Чего мнешься, как барышня перед мостиком?!

Чжуан Чжун не понял, кого именно зовут, его конвоиры тоже, казалось, были удивлены. Тогда один из военных — большеглазый, толстобровый — подошел к машине и открыл дверцу:

— Тебя вызывала верховная руководительница?

Чжуан Чжун и его конвоиры разом закивали.

— Тогда чего ждешь? Вылезай скорей, она сейчас придет…

Писатель вместе с конвоирами вылез из машины, и к каждому из них подвели за уздечку коня. Чжуан ничего не мог понять. Через две минуты он уже превратился в конюха, которому вслед за другими полагалось водить лошадей по площадке перед загоном. «За что такое наказание? — думал он с тоской. — Неужели это сама Цзян Цин изобрела, почему?»

Тут вдруг кто-то подал команду, и все, точно по волшебству, остановились. Чжуана с его конем грубо затолкали под навес, так что он даже глаз не смел поднять.

— А, Чжуан Чжун! Я как раз искала тебя! — послышался голос Цзян Цин.

Писатель робко поднял глаза и увидел верховную руководительницу, похожую на женщину-рыцаря: в розовой накидке и сапогах со шпорами. Он даже вспотел от изумления и не знал, куда девать руки.

— А ты молодец, Чжуан Чжун! — промолвила руководительница.

Писатель снова украдкой взглянул на нее: она улыбалась, но одобрительно или зловеще — понять было нельзя. Из жара его бросило в холод, так что он затрясся, словно сито.

— Я уже все знаю… — продолжала руководительница.

У Чжуан Чжуна ослабели ноги. Еще минута, и он бухнулся бы на колени.

— Гастроли образцовых пьес провел хорошо, инспекцию тоже. Еще до твоего возвращения на тебя поступила жалоба…

Зрачки Чжуана расширились от ужаса, он ничего не видел перед собой и наверняка свалился бы, если б не держался за уздечку.

— …От секретаря парткома провинции, которую ты инспектировал. Из жалобы этого каппутиста, напрасно возвращенного на свою должность, стало ясно, что ты занимал твердую позицию и высоко держал красное знамя.

Чжуан Чжун как в тумане ощутил, что верховная руководительница, словно богиня любви Афродита, подходит к нему, своей прекрасной ручкой, свободной от хлыста, берет его под руку и начинает медленно прогуливаться с ним, говоря:

— Этот Вэй Тао и его черепахи не умеют работать, только портят все. У них не пьесы получаются, а черт знает что!

Чжуан Чжун оглянулся. Вэй Тао и другие любимчики верховной руководительницы робко следовали за ними, а он идет впереди, рядом с самой Цзян Цин! Он не мог понять, во сне это или наяву.

— А теперь давай прокатимся вместе!

Верховная руководительница приглашала его сесть на коня. Чжуан Чжун съежился и даже попятился:

— Разрешите доложить, уважаемая руководительница, но я не умею ездить верхом…

— Как это не умеешь? А еще называешься бойцом!

— Я действительно никогда не ездил…

— Не ездил, так поездишь!

— Немедленно садись, пока руководительница не рассердилась! — злорадно подхватил Вэй Тао, тыча его кулаками в поясницу и даже легонько пиная ногами.

Эти тычки и пинки сыграли для писателя роль допинга, вернее, боевого горна. Он бодро выпрямился, подошел к высокому серому коню, несколько раз попробовал запрыгнуть на него, но не сумел — то ли от усталости, то ли от чрезмерного возбуждения. Тем временем к Цзян Цин подвели красивого пегого скакуна. Несколько человек, поддерживая Чжуан Чжуна под зад, наконец взгромоздили его на коня. Усевшись в седле и оглядевшись, он вдруг почувствовал себя ужасно высоким, приблизившимся к горам и даже к самому небу; все страхи этой ночи разом исчезли. Вообще-то говоря, такую минуту следовало запечатлеть в стихах, но писать в седле, особенно при умении Чжуана ездить верхом, было неудобно — оставалось только сочинять стихи устно. Едва он успел сложить строки:

как пегий скакун двинулся вперед. Чжуан Чжун торопливо дернул поводья и затрусил за ним. Он оглянулся: Вэй Тао и остальные угодливо поспешали им вслед!

Глава семнадцатая. Автор вместе с читателями взволнованно встречает крупную превратность в судьбе героя. Чжуан Чжун погружается в мир мрака.

Вокруг высились причудливые горы, громоздились бесчисленные скалы, а писатель все думал о превратностях судьбы, которые каждый раз позволяют ему продемонстрировать свои редкие способности. Еще совсем недавно ему казалось, что он попался, навлек на себя невообразимые неприятности, но печаль неожиданно обернулась радостью, и вот он в полном смысле слова опять сидит на коне, а Вэй Тао и остальные бегут за ним! Он вспомнил, как ночью его везли сюда, чуть ли не связанного, и невольно усмехнулся. Ну что ж, это тоже хорошо, это дополнительный опыт, который поможет ему в дальнейшем выпукло изобразить героя своей новой пьесы, его очистительные страдания, его мужество, его умение смотреть прямо в лицо смерти.

Когда они вернулись с конной прогулки, Вэй Тао отвел его в гостиницу, и тут только Чжуан понял, что верховная руководительница собирала здесь избранных людей на какое-то совещание. Чему оно было посвящено, пока оставалось неясным. Перед уходом Вэй Тао сказал:

— Ладно, ты посиди здесь, мы еще увидимся!

Тон у него был довольно раздраженный, но писатель не принял это близко к сердцу. В конце концов Вэй — глава группы по делам культуры, а ему пришлось бежать вслед за лошадьми и глотать пыль, так что его настроение можно понять.

От нечего делать Чжуан Чжун развернул только что пришедшую газету, и в глаза ему бросился крупный заголовок, из которого явствовало, что вчера верховная руководительница произнесла важную речь. Здесь же была опубликована фотография Цзян Цин, участвовавшей в физическом труде. Ее голову стягивала узкая косынка, совсем как у героев пьесы «Брат и сестра поднимают целину». Вся эта реклама полностью противоречила тому, что Чжуан слышал от брата, жены и Вэй Цзюе. Но тут ему пришла одна мысль, от которой у него кровь застыла в жилах, ему почудилось, будто со своего высокого коня он летит в пропасть. Толкнул дверь — заперта. Писатель еще больше перепугался, все волоски на его теле встали дыбом, словно колючки. Он начал барабанить в дверь, но никто не откликнулся.

Чжуан в крайнем волнении сделал несколько кругов по комнате. Он вновь и вновь обдумывал только что произнесенные слова Вэй Тао, на сей раз они показались ему явно ироническими. «Ладно». Что «ладно»? Что я изменил верховной руководительнице?! «Посиди здесь» — это уж и вовсе не требует объяснений. «Мы еще увидимся». То есть мы еще с тобой посчитаемся?! Выходит, скоро его отдадут под суд? Но почему? Неужели они подслушали мой разговор с братом и Вэй Цзюе, перехватили письмо жены или, еще того хуже, подсмотрели, как я фотографию Цзян Цин клал на сливной бачок унитаза?! Одного этого поступка достаточно, чтобы обвинить меня в контрреволюции, да еще в бешеной контрреволюции! Мне будут кричать: «Ты заставил верховную руководительницу целый день нюхать вонь от туалета — это неслыханно! Вырвать его черное сердце!»

Тут же его мысли приняли другое направление. «Нет, это невозможно, руководительница сегодня так хвалила меня, взяла меня под руку, посадила на красивого коня… Но нет ничего коварнее сердца женщины: сначала она даст тебе сладких фиников, а через минуту зарежет…» Его внутренний монолог превращался то в суровый допрос со стороны Вэй Тао, то в грозное рычание Цзян Цин. Он чувствовал, что не может больше ждать, что должен проявить какую-то инициативу и вырваться отсюда, опять забарабанил в дверь, но ответом по-прежнему было молчание. Наконец прибежал коридорный и крикнул:

— Ключ висит у вас возле двери!

Чжуан немного успокоился, но решил, что его специально дурачили. Осторожно, как дикий зверь из клетки, он вышел из комнаты и отправился на поиски Вэй Тао. Найдя, отвел его в сторону:

— Начальник отдела Вэй (к этому времени группу культуры уже превратили в отдел, но было неудобно напоминать Вэю, что он только заместитель, а не начальник), у меня есть одно очень важное дело, о котором я прошу вас доложить верховной руководительнице!

Вэй Тао вскинул на него удивленный взгляд:

— Какое дело?

Сердце Чжуана колотилось, как у пойманного зайца:

— Я… я… — Он не знал, с чего начать, чтобы не слишком замарать себя. — Разрешите мне еще подумать!

Так ничего и не сказав, он вернулся к себе, но через несколько минут, запыхавшийся, снова подбежал к Вэй Тао:

— У меня есть чрезвычайно важное дело, точнее — разоблачение…

— Разоблачение? Кого же? Говори скорее!

Его нетерпеливый тон ясно свидетельствовал о том, что он все уже знает, иначе не стал бы вести себя как командир сразу после того, как бежал за конем Чжуана.

— Я скажу, с удовольствием скажу! — затараторил писатель. Он решил первым делом выдать Вэй Цзюе, потому что, если этого не сделать, его, Чжуана, заподозрят в тайном заговоре, и тогда все пропало. А своевременный донос может даже вину превратить в заслугу, поэтому он, напустив на себя благородное негодование, начал:

— Вчера Вэй Цзюе затащил меня к себе и наговорил множество непотребных слов, свидетельствующих о его полном разложении. Он принижал нашу современную литературу, авангардом которой являются образцовые революционные пьесы, клеветал на председателя Мао, утверждая, будто он недоволен малочисленностью наших стихов, романов и очерков, провоцировал меня отстаивать какую-то правду. Но все это было только предисловием. Главное же состояло в том, что он советовал мне не писать новую пьесу, если она не пишется. Что это означает? Что он пытался затащить меня в свою компанию, сделать певцом реставрации капитализма и реабилитации «обиженных». Но «о подлости Сыма Чжао[6] знают даже прохожие», его намерения предельно ясны! В заключение он посулил, что «все будет хорошо». На их черном языке это означает, что в один прекрасный день все перевернется и они смогут безнаказанно проповедовать ревизионизм и возрождать капитализм. Когда я услышал это, у меня чуть легкие не разорвались, и я с трудом стерпел, чтобы…

Поскольку Вэй Тао продолжал спрашивать, Чжуану пришлось высыпать на него, как бобы из бамбукового короба, и про тайный разговор Вэй Цзюе с седовласым теоретиком, и про книги, лежавшие на столе. Сказав все это, он немного раскаялся в своей щедрости, потому что начальник может не поверить в его искренность и заподозрить, что он тоже защитник черной линии. Но Вэй Тао выглядел очень довольным, поэтому Чжуан успокоился, как будто выпил лучшего лекарства. Впрочем, это лекарство действовало совсем недолго, через некоторое время он снова заволновался и подумал: «А вдруг верховная руководительница спросит: почему ты все-таки оказался у Вэй Цзюе? О чем конкретно ты с ним говорил? Почему ему пришло в голову, что тебе трудно писать новую пьесу? Не укрыл ли ты чего-нибудь от нас?!»

Опасения Чжуана были далеко не напрасными. Обозванный утром черепахой, да еще вынужденный трусить за лошадьми, Вэй Тао весь кипел от злости и, видя, что один из его обидчиков находится в смятении, решил, что тот наверняка что-то скрывает. Он сразу доложил обо всем верховной руководительнице, а она относилась к доносам с большим вниманием и велела расследовать все до конца. Вэй Тао поспешно вернулся к Чжуан Чжуну.

— Верховная руководительница сказала, — важно произнес он, — что это явный контрреволюционный заговор, который нельзя оставлять без последствий. Еще она сказала, что ты наверняка знаешь и другие вещи, так что выкладывай их по собственной инициативе — так будет гораздо лучше!

Чжуан скорчил плаксивую гримасу, с мольбой прижал руки к груди и заверещал:

— Нет-нет, я больше ничего не знаю, я даже ниточку не посмел бы утаить. Я отлично помню все наставления верховной руководительницы и не верю никаким слухам о ней…

— А какие слухи ты имеешь в виду? Расскажи! — заулыбался Вэй Тао, точно определив его слабое место.

Писатель снова начал оправдываться и говорить, что он вовсе не слышал никаких слухов, а просто не верит в них. Вэй Тао изменился в лице:

— Ах вот ты какой! Ну-ка, говори все, что знаешь, иначе тебя заподозрят в двуличии к верховной руководительнице!

Чжуан Чжун оторопел. После долгого молчания он вдруг признался в страшном преступлении, о котором никогда и никому не говорил. Однажды в своей квартире он накрыл книги газетой с портретом Мао Цзэдуна, на газете скопилась пыль, он начал стирать ее, а тряпка оказалась влажной и портрет испачкался. Он испугался, что его обвинят в оскорблении великого председателя, и сжег газету, но потом понял, что это еще более страшный грех. Тогда он перед другим портретом председателя, висевшим на стене, совершил сто двадцать поклонов со словами: «Я виноват, я прошу прощения у вас, председатель Мао, у народа…»

— Ладно, хватит, расскажи лучше, какие слухи ты имел в виду! — оборвал его Вэй Тао, почему-то не заинтересовавшийся кошмарной историей с портретом председателя. Чжуан снова решил, что тот все уже знает и запираться нельзя. Дрожащим голосом он поведал о своей встрече с братом, о письме жены, которые намекали на что-то, но он сам не понял, на что. Вэй Тао почувствовал, что перед ним такой фрукт, на который надо поднажать, иначе сока не выдавишь, и с непроницаемым как железо лицом произнес:

— Еще раз говорю тебе, что лучше признаться по собственной инициативе и не предавать заботу, которую проявляла к тебе верховная руководительница!

С этими словами он вышел. Чжуан Чжун хотел побежать за ним, но от страха не мог даже шевельнуться.

Вечером Цзян Цин ужинала вместе с приглашенными работниками литературы и искусства. Писатель немного опоздал и вошел в столовую, когда верховная руководительница уже держала речь. Все сидели затаив дыхание, даже щебета птиц не было слышно. А Цзян Цин говорила:

— …Про меня распускают слухи, будто я насовсем уехала в деревню, будто я покончила с собой. Но эти мерзавцы не увидят моего самоубийства, хотя смерти я не боюсь! Они не могут жить, не ругая меня, а я не могу жить, не ругая их. Я еще с ними столкнусь, я еще с ними посчитаюсь!.. — Тут Цзян Цин заметила Чжуана, который на цыпочках искал свободное место, и воскликнула: — Чжуан Чжун, говорят, ты слышал обо мне множество разных пакостей? Расскажи о них!

Писатель смутился, помедлил несколько секунд, и вдруг внутри его будто открыли заслонку:

— Я чрезвычайно благодарен вам за воспитание и заботу, но я провинился перед вами и перед партией. Я совершил множество ошибок, даже преступлений, моя вина огромна как небо, я весь погряз в ней. Слушая всевозможные инсинуации, я не дал им решительного отпора, а продолжал слушать дальше, так что мне нет оправдания…

— Говори же, что именно ты слышал! — нетерпеливо перебила его Цзян Цин.

— Я скажу, обязательно скажу, — закивал Чжуан Чжун. — Вас сравнивали с историческими личностями, да, с историческими личностями…

— С какими еще историческими личностями? Наверное, эти скоты сравнивали меня с Люй Хоу и У Цзэтянь? Откровенно говоря, мне далеко до этих императриц. А еще что болтали?

— Еще, еще болтали, что… В общем, мы ни в коем случае не должны верить этим слухам! Если мы поверим в них, то народ потерпит страшный урон, страшный урон…

Чжуан Чжун был готов вывернуться наизнанку, но ему еще следовало подумать, прежде чем преподнести слова брата и жены в такой форме, чтобы она устроила верховную руководительницу. Поэтому речь его становилась все более пустой, и Цзян Цин в конце концов обозлилась:

— Ладно, хватит! Изложишь мне все в письменном виде!

Дальше пошли площадные ругательства. Чжуан Чжун понял, что совершил новую ошибку, и, чтобы исправить ее, потребуются самые решительные действия. Странно сказать, но в его голове, точно налитой свинцом, вдруг образовался какой-то просвет. Он почувствовал, что сейчас сможет продемонстрировать свой ум и преданность, и с воодушевлением воскликнул:

— Энгельс в своей речи на могиле Маркса сказал, что у того было много врагов, но ни одного личного. Сейчас обстановка до удивления похожая: все нападки на нашу дорогую руководительницу — это проявления острой классовой борьбы!

Его сравнение произвело наилучший эффект: все слушатели были поражены, а Цзян Цин даже улыбнулась, разом сняв камень с души Чжуана. Сияя от радости, овеянный славой, он вернулся в Пекин в персональном поезде верховной руководительницы. Писатель был просто опьянен тем, как в самый критический момент, находясь между жизнью и смертью, он сумел использовать свой спасительный язык, чтобы снова вознестись на небо. Но когда он произносил свой очередной внутренний монолог, в купе появился Вэй Тао и сурово объявил:

— Вчера вечером ты привел слова Энгельса совершенно некстати. Верховная руководительница требует от тебя подробных объяснений: что именно ты подразумевал. Разве ты не видел, что за столом сидит корреспондент агентства Синьхуа и все записывает? Своим сравнением верховной руководительницы с Марксом ты оказал ей медвежью услугу, а если об этом сравнении станет известно другим, будет еще хуже. Ты должен немедленно исправить свою ошибку и гарантировать, что твои сравнения больше никуда не распространятся! Кроме того, Энгельс говорил о мертвом Марксе, а ты сказал, что сейчас обстановка удивительно похожая. Уж не желаешь ли ты смерти верховной руководительнице?!

— О, я сам достоин смерти, я снова совершил страшное преступление! — взвизгнул писатель, обхватывая руками готовую расколоться голову. — На моем счету слишком много преступлений, но я искуплю их, обязательно искуплю, я буду молить верховную руководительницу о прощении, я достоин смерти, тысячу раз достоин!..

Всю оставшуюся дорогу Чжуан Чжун каялся в своих грехах, да и в Пекине никак не мог найти себе покоя. Он вспомнил, что в начале культурной революции думал о «небесных сетях», которые захватывают даже самых заслуженных людей, и сердце его тревожно забилось. Ведь Цзян Цин как раз и держит в руках эту небесную сеть!.. Стоило ей сказать слово, и слетел крупный военачальник; другое слово — упрятали в тюрьму члена политбюро; третье слово — сослали заместителя премьера… А сейчас я стал пленником этой страшной женщины! Быть рядом с ней — все равно что водиться с тигром. Однако ее звука достаточно, чтобы погубить меня. О, небо! С воплем он повалился на кровать.

Пришел Вэй Тао. Кто-то сказал ему, что Чжуан целыми днями кается, уж не рехнулся ли он? Вэй Тао холодно усмехнулся:

— Пусть себе кается. Сейчас для этого самое подходящее время. — С непроницаемым, как железо, лицом он приблизился к кровати Чжуан Чжуна: — Скажи честно, выступал ли ты против верховной руководительницы? Говори! Если скажешь, она отнесется к тебе как прежде, снова будет доверять тебе. Не бойся, юлить бесполезно. Ну, выступал ты против верховной руководительницы?

Перед глазами Чжуан Чжуна словно вспыхнул огонь. В сверкающих языках пламени встала сумасшедшая старуха из детства — с распущенными волосами, желтым сморщенным лицом. Она тянула свои грязные худые руки прямо к нему, желая вырвать его сердце, проглотить его печень. Внезапно на фоне старухи появилась Цзян Цин, теперь уже нельзя было различить, кто из них кто. Писатель старался отогнать от себя этих призраков, но они не исчезали. Тогда он вскочил и с диким криком «Привидения!» бросился к закрытому окну, начал стучать в него кулаками, стекло разбилось, кровь залила ему все руки, а он продолжал кричать.

Чжуан Чжуна отвезли в больницу.

Глава восемнадцатая. У писателя нашли благородную болезнь, но в один прекрасный день он получил чудодейственное лекарство, и все недуги как рукой сняло.

Врачи спорили, чем болен Чжуан Чжун. Одни говорили, что у него психическое расстройство, выражающееся в неумении объективно оценивать события и в стремлении постоянно винить себя. Этот комплекс вины заставлял его все время каяться в разных преступлениях. Другие возражали, говоря, что он настоящий пролетарский революционер, пламенный защитник центрального руководства, который из-за своей высокой нервной чувствительности безжалостно отметает все действия реакционеров и обличает не только собственного брата и жену, но даже самого себя… Это была дискуссия между естественными и общественными науками, а кто здесь был прав, я со своим уровнем знаний не берусь судить и могу лишь честно описывать поступки нашего героя.

После того как Чжуан Чжуна доставили в больницу, он проспал двое суток подряд, потому что врачи дали ему успокоительного, стремясь заставить его возбужденный мозг немного отдохнуть. Сначала он чувствовал себя так, будто карабкался по горам и преодолевал речные потоки, а вволю выспавшись, ощутил в голове удивительную легкость и ясность. Очень скоро ему начало казаться, что он уже поправился и вновь способен вершить великие дела. Но тут — почему это вдруг случилось, я опять же не берусь судить — ему пришла мысль, стегнувшая по его сердечным ранам точно железным прутом. Все, что произошло с ним несколько дней назад, снова нахлынуло на него, и он сразу стал серьезным, грустным, печальным. Упреки верховной руководительницы, суровые расспросы Вэй Тао, еще не признанные ошибки — все слилось в нечто черное и мрачное, и он никак не мог избавиться от этого дьявольского наваждения. Говоря об этом, я испытываю стыд, потому что меня, чего доброго, заподозрят в преступном желании «писать правду» или в стремлении выпячивать отрицательные стороны действительности, которые низводят нашего необыкновенного героя до уровня «среднего человека». Но тут уж я ничего не могу поделать и готов принять все эти обвинения, мне от них никуда не деться.

Так и перед Чжуан Чжуном неожиданно открылся новый путь: к нему в больницу по приказанию самой верховной руководительницы пожаловал Вэй Тао. Откровенно говоря, увидев его, писатель обомлел, заволновался и чуть не вскрикнул от страха. Но Вэй Тао весь сиял улыбками, приветливостью и искренностью. Он сел перед постелью Чжуана и ласково проговорил:

— Мне только что звонила верховная руководительница и просила передать тебе самый теплый привет. Она очень беспокоится о твоем здоровье и желает тебе скорее поправиться. Еще она сказала, что товарищ Чжуан Чжун написал важную статью о революционных образцовых пьесах, сам участвует в их создании, вне зависимости от того, напишет ли он что-нибудь еще, его заслуги невозможно зачеркнуть. — Он раскрыл портфель и вынул оттуда книгу. — Вот, это подарок верховной руководительницы!

Чжуан Чжун обеими руками принял книгу — она оказалась поэтической антологией. Сердце его вспыхнуло от благодарности, глаза увлажнились, рот раскрылся, но он долго не мог произнести ни слова, Какая гуманность, какая добродетель! Если бы старый обычай земных поклонов еще существовал, писатель непременно упал бы на колени и стал биться головой об пол. В этот момент ему особенно смешным и позорным показалось то, что однажды верховная руководительница слилась в его сознании с сумасшедшей старухой. Это ужасная, непростительная ошибка, хотя она и была мимолетной! Он достоин за нее не одной, а десяти тысяч смертей, И писатель пробормотал:

— Я виноват, виноват, я обманул ожидания нашей руководительницы, недооценил ее заботу обо мне!

Вэй Тао произнес еще немало приятных слов, все они ласкали Чжуану душу, но, когда посетитель ушел, Чжуан снова заколебался: правду ли говорил тот или нет? Что произошло с тех пор, как он меня допрашивал? Не обманывают ли они меня, не дурачат ли? Он вспомнил свой самый первый визит к Цзян Цин, когда она ругала режиссера с каким-то подозрительным лицом и руководителя кинематографии, который ее всегда сердил. Чжуан еще тогда подумал, что он ни за что не уподобится этим людям, а пойдет по пути Вэй Тао. Действительно, Вэй Тао она иногда ругает, даже бьет, но все-таки любит. И меня любит, можно сказать, нуждается во мне.

Найдя такое благополучное объяснение, он приободрился, сел и, положив на тумбочку лист бумаги, написал такое почтительное письмо:

Едва он закончил это послание, как принесли письмо от жены, в котором говорилось:

Чжуан Чжун вспыхнул от гнева, взял еще один лист бумаги и написал — правда, не жене, а в союз писателей своей провинции:

Отослав оба письма, Чжуан почувствовал себя немного усталым и уже хотел вздремнуть, как вдруг с шумом снова поднялся. Он вспомнил об одном крупном и срочном деле.

Глава девятнадцатая. Художественный вымысел, вымышленное художество и трогательные заботы о будущих исследователях.

В тот же день Чжуан Чжун настоял на выписке из больницы и, вернувшись домой, снял со сливного бачка в уборной фотографию, на которой он изображен вместе с Цзян Цин. Хотя фотография была под стеклом, он стер с нее пыль не влажной, а сухой тряпкой, чтобы, не дай бог, не повторилась история с портретом председателя Мао. Затем он снова повесил фотографию на стену, отступил на несколько шагов и стал почтительно рассматривать. Цзян Цин по-прежнему выглядела величественной, а он — очень скромным, наглядно демонстрируя свою преданность верховной руководительнице. Созерцание этой исторической фотографии вселяло в душу удивительное спокойствие и вместе с тем гордость. Писатель чувствовал, что обладает поистине незаурядным даром предвидения: в нужную минуту убрал фотографию, но народу к нему ходит мало, так что никто ее не обнаружил. Самое же мудрое, что он не уничтожил ее и не спустил обрывки в унитаз, как сделал с фотографией Вэй Цзюе. Иначе что бы он ответил верховной руководительнице, если бы она спросила об их совместном портрете? Подумать и то страшно! К Вэй Цзюе он, конечно, зря снова ходил, это едва не погубило его, но недаром говорится, что счастье несет с собой беду, а в беде таится счастье. Именно последнее с ним и произошло, исключительно благодаря его активности. Он нанес умелый контрудар, донес на Вэя и добился полного успеха! Все это наполняло его сердце законной гордостью.

Тем временем Вэй Тао, получив указания от верховной руководительницы, созвал экстренное совещание, чтобы организовать массовое производство сочинений, изображающих борьбу с каппутистами. Он заявил присутствующим, что само их творчество будет непримиримой борьбой, великой революцией, а всякая революция, естественно, сталкивается с серьезными препятствиями, поэтому творцы должны стоять неколебимо, как могучие сосны на горных вершинах. После его слов воцарилось тягостное молчание: никто не решался предложить свои услуги и уподобить себя могучим соснам. Взгляд Вэй Тао скользнул по Чжуан Чжуну, и тот понял, что момент испытания пришел: если он не станет могучей сосной, то кто же станет? Выступив, он предложил свою кандидатуру и добавил, что центральное руководство уже поручало ему изобразить современного Сун Цзяна, но из-за болезни он не смог выполнить это славное поручение. А сейчас, когда идет смертельная схватка между пролетариатом и буржуазией, ни один человек не имеет права оставаться в стороне. Праздный наблюдатель не может считаться пролетарским литератором… Он говорил так красиво и логично, что никто ему, естественно, не возразил. В заключение он даже огласил название своей новой пьесы — «Решительный бой». Вэй Тао при всех похвалил его и уподобил могучей сосне.

Похвала начальника еще больше окрылила Чжуан Чжуна. Он так сиял, так радовался, что не мог скрыть свою радость, она читалась на его лице. Единственное, что омрачало его существование, — холодность со стороны маститых драматургов. Некоторые смотрели на него очень сурово и даже не говорили с ним. Писатель злился на них и считал, что такое отношение к важнейшей политической задаче — не просто пассивность, а своего рода пассивный протест! Он снова забеспокоился, решив, что если эти люди смеют так обходиться с приказами центрального руководства, то у них, видимо, есть для этого какие-то основания. Но какие?

В его душе словно повисло пятнадцать бадей: семь на одной стороне, а восемь на другой. Когда он уходил с совещания, Вэй Тао дружески похлопал его по плечу и сказал:

— Старина, нашему коллективу по созданию образцовых пьес тоже нужен образец. Ты вполне способен быть им!

— Благодарю вас, — ответил Чжуан, подавляя свое беспокойство, — я готов бороться, даже если мне это будет дорого стоить.

Вэй Тао удовлетворенно усмехнулся.

Домой Чжуан Чжун ехал в автобусе и заметил, что все пассажиры почему-то смотрят на площадь Небесного спокойствия, даже окошки собой закрыли. Что случилось? С трудом найдя щель, писатель увидел, что перед памятником народным героям рядами лежат венки, а вокруг собралось множество народа. Он вспомнил, что сегодня день поминовения усопших, но недавно всех известили, что в связи с борьбой против старых обычаев в этот день запрещается класть венки. Почему же их снова кладут? Как бы в ответ на свой вопрос он услышал голоса двух невидимых ему пассажиров:

— Интересно, раньше позволяли, а запретили как раз в годовщину смерти премьера!

— Наверное, потому, что в этот день особенно ясно видно, что китайский народ сделан не из глины, а из плоти и крови!

Еще конфуцианцы говорили, что беседы на улицах и в переулках достойны того, чтобы их записывать. Но этот диалог потряс нашего героя совсем по другой причине. Он лихорадочно думал: «Что все это значит? Уж не устраивается ли какой-нибудь бунт?» Слова говоривших удивительно совпадали с поведением драматургов на совещании, это наверняка одна шайка! Немудрено, что драматурги сидели тихо, как на рыбалке, у них были свои замыслы! Он впервые понял, почему коллеги относятся к нему так холодно, даже не здороваются и не разговаривают с ним. Ладно, у него найдется на них управа!

Дома ему пришло в голову, что если ветер действительно задул в другую сторону, то писать пьесу о борьбе с каппутистами очень опасно. «Могучая сосна» может превратиться в позорную кличку, до смерти не отмоешься!

И тут по свежим следам позвонил Вэй Тао, вероятно, его тоже что-то беспокоило:

— Имей в виду, что перед тобой поставлена очень важная задача, скорее бросайся в бой! Как только замысел пьесы возникнет, сразу позвони мне…

— Не тревожьтесь, я немедленно сажусь за работу и буду ценить каждую секунду. Я понимаю, что человек должен уметь бороться! — ответил Чжуан.

Положив телефонную трубку, писатель вытащил пачку бумаги, торжественно написал на первом листе «Решительный бой» и предался творческим размышлениям. Он думал о том, что служение пролетариату — дело хорошее, но его обязательно нужно согреть чувством, и к тому же поэтическим чувством, придать произведению литературную окраску, иначе оно не будет настоящей пьесой. Он решил начать с пейзажа. Но с какого именно? Долгие размышления ни к чему не привели. Писатель полистал первую попавшуюся книжку и вычитал такую фразу:

Это оказался рассказ Лу Синя «Гора Бучжоу». Автор сначала включил его в сборник «Клич», но при переиздании сборника почему-то изъял этот рассказ, так что из него вполне можно было кое-что позаимствовать[7]. Правильно, вот этими фразами и откроем пьесу! Они звучат обобщенно и в то же время достаточно живо. Особенно ценны слова «густая зелень», потому что центральное руководство призывает взращивать молодую поросль, а я уже не столько молодая поросль, сколько густая. Хотя нет, не годится, ни в коем случае не годится! Ведь здесь густая зелень темнеет, да еще тяжелым покровом, а темнота сейчас известно что значит. К тому же облака белые, это опять-таки не пойдет. В стране, где царит диктатура пролетариата, облака должны быть только красными!

Писатель застыл в тяжких раздумьях. У него уже голова трещала, а он так и не мог сочинить другого варианта. Перед глазами стояли только венки на площади Небесного спокойствия; бесчисленные венки сливались в огромное пестрое море, а он как будто плыл на лодке по этому морю… Чжуан Чжун протер глаза: на бумаге по-прежнему были лишь два иероглифа: «Решительный бой». Так он промаялся до самого рассвета.

Через день Вэй Тао пришел в группу образцовых пьес и объявил, что на площади Небесного спокойствия вредители пытались спровоцировать крупные беспорядки, поэтому мобилизованы все оперативные отряды и даже резервы. Членам группы запрещается выходить на улицу, входная дверь запирается. Чжуан Чжуну он добавил:

— Ты тоже в это дело не лезь, а знай пиши свою пьесу. Чем скорее напишешь, тем лучше.

— Беспорядки, учиненные вредителями, только вдохновляют меня на еще более активное творчество во имя революции! — мгновенно отреагировал писатель. — Вы не беспокойтесь, я сейчас вырабатываю план пьесы, уже есть сдвиги…

В действительности на бумаге красовались все те же два иероглифа — «Решительный бой», а перед глазами по-прежнему стояли только бесчисленные венки. Чжуан негодовал, что в таких условиях его даже не пускают за дверь и тем самым мешают творить.

Еще через день события на площади Небесного спокойствия были прямо объявлены контрреволюционными. Чжуан испугался, как бы не дознались, что в этот день он ехал через площадь и глазел на венки, но после здравого размышления камень свалился с его плеч. Писатель вспомнил, что в автобусе он знакомых не встретил и, стало быть, вышел из этого сурового испытания чистым, как нефрит без изъяна. Его снова охватило чувство гордости. Он понял, что его отчужденность от коллег — это одиночество подлинного героя, а тоска, которая его иногда обуревает, свидетельствует лишь о чуткости к козням каппутистов. Без ложной скромности можно сказать, что в сегодняшнем Китае не наберется и нескольких людей, способных сравниться с Чжуан Чжуном. Они редки, точно утренние звезды, словно перо феникса или рог единорога.

При слове «редки» Чжуан вспомнил о Би Юнгэ, который прозвал его редким писателем, и усмехнулся: «Этот человек хоть и груб, но все-таки недаром цзаофань. Неглупый малый и слова употребляет метко!» Он с удвоенной энергией взялся за работу и продемонстрировал талант, который позволяет писать, «даже пока запрягают коня»[8].

Не подумайте, что я зря расхваливаю Чжуан Чжуна — он действительно расцвел в эти дни. Его творческая мысль забурлила. Социальный фон? Пожалуйста: небывалая в истории великая пролетарская культурная революция, смертельная борьба пролетариата с буржуазией, особенно с теми капиталистами, которые пробрались в партию. Главная тема пьесы? Милости просим: война с каппутистами. Горький говорил, что тема вырастает из жизненного опыта автора; сама жизнь подсказывает писателю те или иные мысли. Но все это давно устарело. Наши темы определяются самим центральным руководством, от них не отмахнешься, как от вшей на лысой голове. Главный герой? Безусловно, молодой цзаофань, который под звуки фанфар прошел через все бури и невзгоды. Это новая сила, за ней стоит большое будущее. Ее представитель Ван Хунвэнь уже замещает самого председателя Мао! Кто выступает против него, выступает против великой культурной революции.

Герой пьесы не уступит в силе тигру или медведю: высокий, громкоголосый, с большими и ясными глазами, прямыми, как меч, бровями. Противник у него тоже будет достойным, хотя мы не дадим ему особой возможности высказываться: старый негодяй, участвовавший в демократическом этапе революции, а сейчас каппутист не ниже провинциального уровня, иначе он не сможет стать достаточным объектом для борьбы. Придумав это, Чжуан Чжун вспомнил, как в свое время с пеной у рта доказывал, будто примкнул к революции еще до образования народной республики. До чего он был тогда смешон! Разве мог он предполагать, что впоследствии станет полноправным писателем социалистической эпохи, единственно достойным певцом нового строя?

Сочинить сюжет еще проще. Согласно творческому принципу «трех выпячиваний» главный герой может иногда не появляться на сцене, но если уж появился, должен озарять всех своим блеском. Нужно нарисовать и близкое и далекое его окружение. Когда он впервые покажется, вместе с ним, конечно, будут цзаофани, которые схватят каппутиста. Каппутист, разумеется, не захочет по собственной воле уйти с авансцены истории; если его не ударить, он не упадет. Так поднимется первая политическая волна, выражающаяся в захвате власти цзаофанями. Но каппутист еще существует, его черные замыслы не умерли; с помощью другого каппутиста, пробравшегося в главное партийное руководство, он снова взметает пыль и переходит в контрнаступление. Он хочет возродить все старое, реставрировать капитализм, однако цзаофани свергают его. В момент наивысшего напряжения на холме появляется главный герой и замирает, словно скала среди бурного потока. Он овладевает всем действием пьесы. За одной политической волной следует другая, третья, в этих волнах плывут второстепенные герои, которые оттеняют мужество и мудрость главного, символизируя непримиримую ненависть к каппутистам и глубокую классовую любовь к своим боевым друзьям — цзаофаням. Герои в последний раз вырывают власть из рук каппутистов, под бравурные звуки музыки провозглашается победа, и на этом пьеса заканчивается. Впрочем, нет, не совсем. Под занавес говорится, что борьба еще не закончена, что она обязательно повторится через семь или восемь лет.

Главный герой будет называться Ли Хунгуаном, то есть Красным светом, каппутист — Сю Сяном, то есть Радостью ревизионистов. Каких же второстепенных персонажей выбрать? Ага! Цзаофаней станет поддерживать старый честный рабочий по фамилии Гэн (Искренний), а каппутистов — старый гоминьдановец по фамилии Дяо (Коварный)…

Наш крупный писатель так погрузился в творческий процесс, что ему показалось, будто в глубинах его души вспыхнула алая заря и будто он летит среди нее в персональном самолете, пронизывая облака, обозревая горы и моря, и наконец прибывает за границу. Там его встречают тысячные толпы народа со свежими цветами в руках, он идет по мягкому красному ковру, входит в огромный зал, где стоит трибуна, и выступает перед писателями всего мира. Тема его речи: «От «Интернационала» к образцовым пьесам». Он одет в великолепный черный костюм, поражает слушателей своим благородным обликом и ораторским мастерством, зал взрывается бурей аплодисментов, вокруг суетятся репортеры кино, телевидения, фотокорреспонденты, стремясь запечатлеть драгоценные мгновения. Слушатели окружают его плотной толпой, просят автографы, в нос ему бьет запах роскошных духов. Одной особенно красивой женщине он хочет написать на память стихотворение, но не может ничего придумать. Рядом с ним растет гора подарков: холодильники, пылесосы, цветные телевизоры, фотоаппараты, радиокомбайны, стиральные машины, электропроигрыватели… У него рябит в глазах, но он старается не показывать этого. Наконец к нему подкатывает изящная легковая машина новейшей модели. Он мучительно думает, как ему увезти всю гору подарков, растерянно моргает — и все исчезает. Перед ним лежит только стопка бумаги. Он снова растерянно моргает и вздыхает.

Говорят, писатели обладают богатыми ассоциативными способностями. Во всяком случае, наш писатель обладал ими в высшей мере. Немного подумав, он вдруг хлопнул ладонью по столу и вскричал, чрезвычайно довольный:

— Правильно, отсюда и начнется развертывание конфликта пьесы! Каппутисты стремятся провести четыре модернизации, чтобы разложить цзаофаней счастливой жизнью, но цзаофани гневно отвергают все соблазны…

Он снова взялся за перо и подумал, что писать надо как можно лучше. Ведь его прошлую пьесу — «Логово тигров и пучина драконов» — потребовала сама верховная руководительница, а это произведение, чего доброго, поместят в музей революции. На всякий случай нужно писать не только пьесу, но и дневник, отражающий процесс творчества, чтобы не создавать лишних хлопот будущим исследователям.

Глава двадцатая. После кончины председателя Мао крупный писатель совершает несколько подвигов, получающих неодинаковый отклик.

Вскоре в центральном отделе культуры была организована читка только что завершенной пьесы Чжуан Чжуна «Решительный бой». Автор читал ее с большим чувством, изображая героев чуть ли не в лицах. Первым похвалил пьесу Вэй Тао, за ним поспешно выступили еще несколько человек, но это отнюдь не вскружило голову писателю, и он выслушал все похвалы с серьезным лицом. Вэй Тао сказал, что его пьеса подобна снаряду, выпускаемому в самое сердце капиталистов, пробравшихся в партию. Писатель напустил на себя еще более серьезный вид, ибо помнил о пользе скромности, и ответил:

— Я сознаю, что в моей пьесе еще много недостатков. Надеюсь, товарищ Вэй Тао и другие не откажут мне в дальнейших наставлениях…

Как раз в это время по радио передали сообщение о смерти Мао Цзэдуна. Среди горького плача особенно выделились — и громкостью и печалью — рыдания Чжуан Чжуна.

Затем принесли экстренные выпуски газет. Все сгрудились вокруг них, читая правительственный некролог, и тут рыдания Чжуан Чжуна вдруг прекратились. Оказывается, в списке членов траурного комитета, занимавшем целых десять строк, он не обнаружил своего имени. Посмотрел список опять — действительно нет! Здесь были и певцы, и танцоры, и писатели, и ученые, помогавшие верховной руководительнице читать, а его, Чжуан Чжуна, не было. Он чуть не лопнул от разочарования и гнева. Неужели все эти люди больше, чем он, преданы центральному руководству? Что означает его отсутствие в списке? И тут он похолодел, сообразив: вероятно, Цзян Цин все еще подозревает его, думает, что он недаром слушал про нее всякие пакости. Исправить это можно только с помощью чрезвычайных мер!

Ни секунды не медля, писатель вернулся к себе домой, взял перо и сочинил покаянное послание:

Он послал несколько таких покаянных писем, но ответа не получил. Это его очень взволновало. Ему казалось, что предельная искренность, самокритичность способны тронуть кого угодно, однако его расчеты не оправдывались. Наверное, одними чистосердечными признаниями не вернуть доверия верховной руководительницы, самое главное — уловить новые тенденции в классовой борьбе после смерти Мао Цзэдуна! Осознав это, писатель тут же вышел во двор, затем на улицу, долго бродил с вытаращенными глазами, все высматривая и вынюхивая, но ничего не добился. Вечером он снова сел за стол, развернул газету — и чуть не ударил себя по лбу за глупость. Вот же она, новая тенденция, как это я ее раньше не заметил! И он написал еще одно письмо:

После отправки этого письма минуло два дня, а ответа по-прежнему не было. Беспокойство писателя перешло в панику, ему казалось, что надвигается какая-то крупная опасность. В мозгу всплывали разные страшные картины: сверкающие наручники, звенящие кандалы, железные решетки на окнах, виселицы на площадях, лобное место, где расстреляли А-Кью, зеваки, глазеющие на казнь… Теперь он уже был убежден, что верховная руководительница утратила к нему доверие, а может быть, даже выдвинула против него политическое обвинение.

Этой ночью ни одному из соседей Чжуан Чжуна не удалось поспать спокойно. Сначала раздался стук в дверь комнаты, где жил молодой сотрудник группы образцовых пьес:

— Эй, малыш, скажи, я по-прежнему автор пьесы «Логово тигров и пучина драконов»?

— Да, — удивленно отвечал юноша, протирая заспанные глаза. — А как же иначе!

— Мое имя не сняли?

— Нет, — еще больше удивился тот.

— Ну и хорошо!

Чжуан отошел от двери, но вскоре начал стучать в соседнюю — там жила певица, муж которой куда-то уехал.

— Послушай, Вэнь, я все еще член постоянного ревкома труппы образцовых пьес?

Певица никак не могла оправиться от страха, вызванного резким стуком, но ответила дрожащим голосом:

— Я… я… не слышала, чтобы вас выводили оттуда. А что случилось?

— Ну, раз не объявляли о выводе, и то хорошо! Ты в случае чего подтверди это!

Женщина послушно кивнула и, по-прежнему дрожа, закрыла дверь. А Чжуан Чжун уже стучался к старому привратнику:

— Отец, я по-прежнему гражданин Китайской Народной Республики?

Старик оторопел:

— Ты чего, выпил лишку?

— Я, выпил? Страна переживает такое время, а ты подозреваешь меня в пьянстве? Да ты просто хочешь погубить меня, подвести под контрреволюцию!

— Может, тебе во сне что привиделось?

— Нет, я сплю хорошо. Ты мне о другом скажи: я гражданин или…

— Гражданин, гражданин, редкостный гражданин! — нетерпеливо ответил старик и захлопнул дверь перед его носом.

Об этих ночных визитах, разумеется, стало мигом известно Вэй Тао, и он засомневался: то ли у Чжуана снова психическое расстройство, то ли он хитрит. Вэй любил опережать события и решил дать писателю возможность покаяться. Соберем небольшое собрание и пощупаем его, заставим немного попотеть, посмотрим, что он нам скажет. Но Вэй Тао еще не успел осуществить свой план, когда ему позвонила верховная руководительница:

— Завтра будет траурный митинг, так пусть Чжуан Чжун стоит на трибуне!

Самое удивительное, что, получив эту весть, Чжуан сразу расстался со всеми своими странностями. Он уже больше ни в чем не сомневался и прикинул, что стоять на трибуне митинга несколько менее почетно, чем быть членом траурного комитета, но все же достаточно, чтобы возвышаться над миллионами, а это совсем неплохо. На следующий день он в черной униформе, с белым траурным цветком в петлице скорбно и сосредоточенно поднимался на заветную трибуну…

Глава двадцать первая. Герой обнаруживает бандита в комнате для приезжающих, а вслед за этим сталкивается с проблемой: как бы поесть баранину из самоварчика.

В Пекине проще всего встретить знакомого на центральной улице Ванфуцзин — Княжеский двор. Однажды, когда Чжуан Чжун шел по этой улице, он в дверях книжного магазина «Новый Китай» столкнулся с Вэй Цзюе. Это была первая их встреча с тех пор, как Чжуан сам столь успешно наведался к старику. Чжуан знал, что за прошедшее время отдел, в котором работал Вэй Цзюе, прослыл черным гнездом реабилитации правых, а сам Вэй благодаря своему заботливому ученику был обвинен в попытках разложения группы образцовых революционных пьес. На гребне борьбы против реабилитации правых в газетах появилось немало статей, обличающих Вэй Цзюе, правда, без указания его имени. Короче говоря, Чжуан никак не был психологически подготовлен к встрече с ним. Под психологической подготовкой я понимаю слова, которые позволили бы ему обратиться к Вэю с учетом новейшей обстановки и в то же время без утраты своих высоких принципов. Не успев придумать таких слов, он просто спросил:

— Как поживаешь, Вэй?

К удивлению Чжуан Чжуна, его бывший учитель вовсе не выглядел пришибленным или печальным, а сохранял вполне бодрый вид. Седые усы на его длинном смуглом лице топорщились даже воинственно. Испытующе глядя на Чжуана, он ответил вопросом на вопрос:

— А как ты поживаешь?

В его тоне явно звучала насмешка над одним из крупнейших писателей современного Китая. Чжуан Чжун немного рассердился, но потом вспомнил, что уже не раз доносил на старика. Может быть, он наконец решил отомстить? Если так, то ему еще мало досталось, надо отдать его в руки Вэй Тао, вот тогда узнает, почем фунт лиха. Угрожать бесполезно, он все равно ничего не поймет, а вот ответить на его провокационный вопрос нужно. И Чжуан Чжун начал терпеливо рассказывать учителю о своей новой пьесе «Решительный бой», о ее большом значении и ценности.

Но этого старого писателя, закосневшего в правизне, казалось, совершенно не тронуло то, что скоро должно увидеть свет такое эпохальное произведение. Он лишь прищурился, точно сморщился, и воскликнул:

— Как, ты все еще пишешь о том же самом?

Чжуан Чжун чуть не взорвался:

— А о чем я должен писать?!

— Ты ничего не слыхал? — посерьезнел Вэй Цзюе.

Изумленно вытаращив глаза, Чжуан ждал, что он скажет дальше, но Вэй словно проглотил уже приготовленные слова и добавил только:

— Я советую тебе все как следует разузнать!

Он с достоинством удалился, а Чжуан смотрел на его крепкую фигуру и сокрушенно вздыхал: «Правильно говорят, что легче сдвинуть гору, чем изменить природные склонности. До чего консервативен этот старик! Если я донесу, что он выступает против пьесы о борьбе с буржуазией внутри партии, ему снова придется плохо… Впрочем, погоди, погоди. Что означает его совет обо всем как следует разузнать? Прошло уже больше месяца после смерти председателя Мао, а новостей никаких нет. Может быть, действительно что-то случилось?»

Чжуан пошел домой, расспрашивая по дороге всех знакомых, не слышали ли они чего-нибудь. Люди отрицательно качали головами, а он ясно видел, что они шепчутся друг с другом. Уж не повторились ли какие-нибудь из прошлых событий? Теперь он с гордостью мог сказать, что у него богатейший опыт борьбы, и в любой, даже самой серьезной обстановке он не утратит верной позиции.

Когда он вернулся домой, уже стемнело. Он вдруг вспомнил, что нужно узнать, прочитала ли Цзян Цин его пьесу и когда будет поставлено его творение. Позвонил к Вэй Тао — его не оказалось дома, а где он, ему не пожелали ответить. Странно! Повесив трубку, он начал бродить по комнате, хотел кое-что исправить в пьесе, но в душе его словно скакали обезьяны и лошади. «Ладно, когда Цзян Цин прочтет, тогда все сразу и исправлю!» Он попробовал почитать книгу, но иероглифы расползались перед его глазами, точно муравьи. В конце концов его взгляд остановился на фотографии, где он запечатлен с поднятым кулаком, дающим клятву всегда придерживаться верного курса. Эту фотографию как еще один бесценный исторический документ он выпросил у корреспондента, который снимал на собрании.

«Бам, бам, бам!» — раздалось у него над головой. Наверху была комната для приезжих, но сейчас там никто не жил.

«Бам, бам, бам!» — повторилось снова.

— Кто там? — громко крикнул он. Никто не ответил. Странно! Чжуан склонил голову и прислушался. Ему чудилось, что кто-то бьет посуду, двигает мебель, — не иначе как там вор! Писатель бесстрашно ринулся наверх. В коридоре было темно, но в конце его маячила чья-то тень.

— Кто это? — испуганно вскрикнул писатель.

— Я, — ответил женский голос.

Чжуан дрожащей рукой нащупал выключатель и нажал на него. Перед ним стояла та самая красотка, которую он увидел в машине Вэй Тао, когда впервые приехал в столицу. С тех пор встречал ее рядом с Вэй Тао еще много раз. Но почему она пришла сюда? От женщины исходил тонкий аромат духов. Пока Чжуан терялся в догадках, что с ней делать, она спросила:

— А где ваш начальник отдела?

Дверь комнаты для приезжих отворилась, и в коридор выглянул Вэй Тао.

— Сюда, — замахал он рукой, — заходите скорее!

Он самолично выключил свет в коридоре и проводил гостей к себе. В комнате не было ни души. Чжуану стало ясно, кого он принял за вора.

— Зачем ты забрался в эту мышиную нору и заставил меня столько времени искать тебя? — недовольно пробурчала женщина. Назвав имя одного критика, находившегося в чести у центрального руководства, она сказала, что тот приглашает Вэй Тао завтра отведать «полощущейся баранины»[9] и просил ее известить его об этом.

Вэй Тао изменился в лице:

— Не надо сейчас никаких встреч! Скажи, что я не могу.

Женщине это явно не понравилось.

— Так нельзя! Люди уже обо всем договорились. Это неудобно.

Вэй Тао подумал немного, потом сказал с напряжением:

— Действительно, не могу, но завтра еще обмозгуем, ладно?

Женщине пришлось согласиться, однако недовольство ее не прошло.

— А зачем все-таки ты забрался сюда?

— Дело в том, что меня скоро посылают за границу, я должен подготовиться к поездке, а дома слишком шумно и посетителей много. Вот я и спрятался здесь. Смотрите, не говорите никому!

Он выразительно поглядел на женщину, на Чжуан Чжуна. Писатель кивнул, но подумал, что и заграница, и подготовка к ней — наверняка вранье. А женщина продолжала:

— Смотри, как бы человек, который приглашает тебя на баранину, сам не явился к тебе!

— Ни в коем случае! — поспешно вскричал Вэй Тао. — Ты уж поговори с ним за меня. А то стоит прийти сюда еще двум-трем, и это место уже не сохранить в тайне.

Он буквально умолил ее отправиться по его поручению. Красотка, обворожительно улыбнувшись, упорхнула, и тут только Чжуан Чжун сообразил, что пришел не вовремя. Он смущенно поднялся, собираясь откланяться, но Вэй Тао взял его за руку и удержал.

— Посиди еще немного! — сказал он. Вслед за этим между ними состоялся такой диалог:

Вэй. Ты что-нибудь слышал за последние два дня?

Чжуан. Нет, ничего.

Вэй (разочарованно). У тебя же много родственников и знакомых. Неужели никто из них тебе ничего не сказал?

Чжуан. Я не капиталист какой-нибудь, чтобы делать все по родству или знакомству. Я делю людей только по политическим признакам.

Вэй. Ты действительно ничего не слыхал?

Чжуан. Я опираюсь только на решения центрального руководства, а всякие сплетни на улицах никогда не слушаю. Вы ведь знаете, по этой части я уже научен горьким опытом.

Вэй (глубоко опечаленный). Это плохо. Выходит, мы с тобой как глухие: ничего не слышим, ничего не знаем. В дальнейшем надо вести себя поактивнее!

Чжуан (вдруг вспоминает). Да, разрешите доложить, старик Вэй Цзюе мне сегодня сказал одну фразу…

Вэй (взволнованно). Какую фразу?

Чжуан. Он посоветовал как следует разузнать.

Вэй. Что разузнать?

Чжуан. Этого он не сказал.

Вэй (не выдержав). Ладно, я сам тебе скажу. Это даже моя жена слышала…

Чжуан (поспешно). Что она слышала?

Вэй. Что политбюро приняло решение арестовать четырех центральных руководителей.

Чжуан (оторопев, после долгого молчания). Это, это правда?

Вэй. Я не верю в это. Не верю, что центральное руководство под угрозой. Я только сейчас это понял.

Чжуан. Но ведь ты можешь позвонить самой верховной руководительнице!

Вэй. Я уже звонил, но не могу найти ее. (Печально.) Если это правда, то тебе еще ничего, а я человек конченый…

Чжуан (не может ничего сказать, потому что в голове у него сверкают молнии, переворачиваются реки и моря).

Вэй (мрачно). Если меня возьмут, помни, что у меня есть жена, дети, родители. Пожалуйста, позаботься о них! Заранее благодарю тебя!

Чжуан (растерян, но все же сохраняет бдительность). Ах, вот ты о чем! Ничего, если в семейной жизни встречаются трудности, руководство позаботится о них. Ты должен верить партии, верить массам, а о себе особенно не беспокоиться. Главное сейчас для тебя — откровенность…

Вэй (недоволен его реакцией). Ты что мелешь? Если меня действительно схватят, ты тоже не убежишь!

Чжуан. Я? Я тут ни при чем. Я только писал и не имел никаких политических связей с этими четырьмя.

Вэй. Ты еще смеешь нахальничать? Да ты писал тайные письма, доносы, продал брата, жену, даже любовницу. Всуе цитировал Энгельса, чтобы…

Чжуан. Ладно, ладно, я только пошутил, а ты уж сразу всерьез принял. (Придвигаясь к Вэю.) Советую ничего не бояться, потому что ничего страшного и нет! Мы только помогали ей писать образцовые революционные пьесы, а кто выступает против них, выступает против великой культурной революции. Помяните мое слово, начальник, наступит день, когда…

Вэй. Да, наступит, и тогда я им покажу! Эх, не получится, наверное. Им очень легко схватить нас, у нас даже оружия нет.

Чжуан (озираясь по сторонам). Этого я не слышал, начальник, ничего не слышал. А вы должны подготовиться.

Вэй (сокрушенно садится). Чего тут готовиться! Такие люди, как мы… В общем, пусть все будет как будет. Вполне возможно, что эти бабы уже проболтались, и за нами сейчас придут!

(В комнате звонит телефон. Вэй Тао и Чжуан Чжун испуганно смотрят на него, друг на друга, но никто не решается взять трубку. Телефон продолжает звонить. Вэй Тао просит Чжуан Чжуна взять трубку, а тот отказывается. Телефон звонит как бешеный. Вэй Тао не выдерживает и подходит.)

Вэй. Алло! (Облегченно.) А, это ты, мой друг! Как ты меня напугал! Что, что? Хорошие новости? Говори помедленнее! Итак, на заседании политбюро присутствовали все четыре центральных руководителя и вид у них хороший? Отлично! Они сумели из обороны перейти в наступление и одержали победу? Прекрасно, прекрасно! (Нажимает на рычаг и набирает другой номер.) Алло! Узнаешь, кто это? Догадайся, догадайся! Так вот, я могу до срока тебе сказать, что на баранину мы пойдем. До завтра!

(Вэй Тао кладет трубку и выходит из комнаты. Чжуан Чжун бежит вслед за ним.)

Чжуан. Начальник, а как насчет завтрашней баранины? Я тоже… (Вэй Тао пристально смотрит на него, но ничего не отвечает.)

Глава двадцать вторая. Крупный писатель в решающий момент произносит решающие слова. Эти слова используются так умело, что возникает сплошная идиллия.

Как говорится в стихах:

Мы не будем доискиваться, как писателю удалось примазаться к этому пиру: может быть, он предложил хозяину разделить с ним расходы, а может быть, принес в ресторан дорогого вина, но факт тот, что Чжуан хлестал рюмку за рюмкой, вовсю полоскал в кипящем самоварчике ломтики баранины и непрерывно болтал, потому что ему было крайне важно уравновесить то, что он вчера вечером наговорил Вэй Тао. А Вэй Тао, раскрасневшийся от выпитого вина, вещал, опуская в кипяток очередной ломтик сырого мяса:

— Когда я услышал эти сплетни, я сразу сказал, что не верю в них. Не верю, что верховная руководительница могла пойти против партии.

— И я то же самое подумал! — подхватил Чжуан Чжун. — Ведь все четверо центральных руководителей были приближенными председателя Мао, заслуженными деятелями великой пролетарской культурной революции, неутомимыми ниспровергателями каппутистов. Поэтому вчера вечером я и сказал начальнику отдела Вэю, что если эти слухи правдивы, то они означают реставрацию капитализма!

Восхищенный собственной прозорливостью, Чжуан Чжун отхлебнул вина и решил, что он вполне удовлетворительно выдержал испытание.

Так, слово за слово, гости заговорили о том, что каждый из них слышал. Вэй Тао ударил о стол палочками для еды:

— Черт побери, слухи были такими правдоподобными, что просто в дрожь бросало! Я обязательно посоветую верховной руководительнице начать допрос всех поодиночке, чтобы докопаться, откуда пошли эти слухи!

Чжуан Чжун бросил на него испуганный взгляд, но, подумав немного, с жаром подхватил:

— Вы совершенно правы: крепкая трава всегда выдержит напор ветра, а настоящее золото плавится только при сильном огне. Например, у меня дома висит фотография, на которой я запечатлен рядом с верховной руководительницей, так вчера один человек посоветовал мне скорее снять эту фотографию. Я, разумеется, ответил: ни за что не сниму!

— Действительно, был такой случай? — с некоторым недоверием спросил Вэй Тао. — Подобного человека самого нужно снимать!

Писатель, естественно, не уточнил, что этим человеком был он сам, Чжуан Чжун. Когда он услышал от Вэй Тао весть об аресте четверки, у него сразу мелькнула мысль о фотографии, а когда весть не подтвердилась, был страшно доволен тем, что не начал действовать опрометчиво. Сейчас он видел, что Вэй Тао не очень-то доверяет ему, вот и выдумал себе оппонента, чтобы разоблачить его. Конечно, это вряд ли усыпило бдительность Вэй Тао, но писатель все равно был доволен своими способностями к импровизации. Однако, боясь, что Вэй слишком крепко вцепится в его рассказ, он перевел беседу на другую тему, заговорив о сложности и остроте классовой борьбы, которая поистине выходит за пределы человеческого воображения.

Внезапно в их кабинет ворвался запыхавшийся человек с криком:

— Тут такое творится, а вы все едите да пьете!

Гости повернулись и узнали жену Вэй Тао. Она сообщила мужу, что его срочно вызывают на собрание, где будет сделано официальное объявление.

— О чем объявление-то? — нетерпеливо спросил Вэй Тао.

— О свержении «банды четырех»!

Эти слова подействовали на пирующую компанию как разорвавшаяся мина или, точнее, как гипноз. Все застыли: с рюмками, бутылками, палочками в руках. Только самоварчик продолжал бурлить — и даже не столько бурлить, сколько шипеть, потому что в нем осталось совсем мало воды.

Чжуан Чжун до этого ухватил палочками тончайший ломтик сырой баранины. Теперь ломтик зашевелился, вытянулся и превратился в красную руку, которая без дальних слов вытащила писателя на сцену. Писатель похолодевшим взором оглянулся вокруг: перед сценой чернела огромная толпа. Наконец он заметил лица Вэй Цзюе, Янь Миня и других. Это были литераторы со всей страны — мужчины и женщины, старые и молодые, живые и мертвые. Они гневно смотрели на Чжуана, и из их ртов, казалось, были готовы вылететь пули. Тут только он понял, что этот митинг собрали специально из-за него, чтобы раскритиковать, осудить его. Если каждый из них ткнет в него пальцем, он будет изрешечен; если каждый плюнет в него, он утонет в слюне. Единственный выход — скрыться! Он побежал, за ним погнались, он заскочил в какой-то тупик с высокой фабричной трубой и приделанной к ней железной лестницей. Писатель мигом вскарабкался на самый верх, глянул вниз и замер: все окружающие дома показались ему крохотными. Если он не удержится, то сразу разобьется в лепешку. Но разбиваться нельзя, он должен сделать еще немало дел, выполнить множество важных задач. Чжуан стиснул лестницу, испуганно заморгал и… очнулся. Оказывается, в руках у него вовсе не лестница, а палочки для еды. Ломтик баранины, который он ими держал, давно упал на стол. Писатель с независимым видом подобрал его и уже хотел «прополоскать» в самоварчике, как вдруг обнаружил, что самоварчик весь выкипел и готов развалиться от жара.

Гости один за другим произносили точно в полусне:

— Черт возьми, оказывается, слухи-то были правильными!

— Не думал я, что все случится так внезапно!

Писатель тоже бормотал, но про себя. Он думал, что в этот решающий, переломный момент истории очень многое, вплоть до жизни или смерти, будет зависеть от внешних проявлений человека.

— В общем, если бы «банде четырех» дали разгуляться до конца, это означало бы гибель Китая!

Остальные гости, казалось, не восприняли его сентенцию. Тогда Чжуан Чжун решил продолжить:

— Мы должны прислушиваться к Центральному Комитету партии, овладевать инициативой, прояснять позиции и точки зрения и быстрее действовать!

С этими словами он немедленно испарился из ресторана.

Дома он первым делом сорвал со стены свою фотографию вместе с Цзян Цин и с невероятной скоростью превратил ее в мелкие клочки, которые тут же спустил в уборную. Конечно, уничтожая фотографию, писатель все еще терзался некоторыми сомнениями: а вдруг он снова попал впросак и руководящая четверка благополучно здравствует? Вдруг слухи об их свержении инспирированы каппутистами или самой четверкой, решившей запустить пробный шар и выявить всех своих врагов? Выманить, так сказать, змей из пещеры, загнать в одну сеть и там перебить? Если это так, то его пьеса «Решительный бой» может быть немедленно поставлена, а сам он сохранит славу крупного писателя и будет по-прежнему сочинять свои образцовые пьесы. Правда, тогда ему придется поплатиться за уничтожение фотографии.

Тем же вечером, услышав по радио официальное сообщение, он посмеялся над собственными сомнениями и вновь обрадовался: как интересна и необычна судьба этой фотографии, как точно он выбрал момент для ее изничтожения. Сделать это днем раньше или позже было бы принципиальной ошибкой. Он испытывал почти эстетическое наслаждение от своей прозорливости. Когда-то, в даосском трактате «Волшебные изменения в великой пустоте», он прочел такую надпись:

Но о том, какой еще опыт извлек из книг и из жизни наш редкий писатель, позвольте мне рассказать вам дальше.

Глава двадцать третья. Среди победоносных кличей слышится истошный вопль. Герой, неся на обнаженных плечах вязанку терновника[10], изливает свой гнев и решимость.

По всей стране проходили демонстрации, приветствующие свержение преступной «банды четырех». Крики людей гремели как рев морского прибоя, как эхо в горах, доходящее до самого неба. Но если бы читатель в тот день был в колоннах демонстрантов, он непременно услышал бы особенно резкий крик, доносившийся из колонны деятелей литературы и искусства. Этот крик начинался в тот самый момент, когда стихали другие лозунги, и привлекал всеобщее внимание. Автором его был, конечно, Чжуан Чжун. Люди — в особенности те, кто знал его, — смотрели на него с недоумением, а Чжуан, кипя от праведного гнева, кричал:

— Эти негодяи натворили слишком много зла! Надо содрать с них кожу, вытянуть из них жилы, разрубить их на мелкие кусочки! Только так они смогут ответить за все свои преступления…

— Ого! — насмешливо воскликнул один парень. — Смотрите, как разбушевался наш редкий писатель, как сильно в нем чувство классовой ненависти!

Но не успел он промолвить это, как Чжуан Чжун, яростно округлив глаза, заорал:

— Хватайте ее!

Все опешили, никто не понимал, кого нужно хватать. Тогда Чжуан Чжун бросился в толпу и, указывая на красивую женщину, повторил:

— Хватайте ее! Это любовница Вэй Тао! И она еще посмела прийти сюда!

С его точки зрения она была по крайней мере шпионкой. Он кинулся к ней, но один из солдат, охранявших порядок, остановил его. Чжуан Чжун недовольно пробурчал:

— Мы не можем проявлять мягкотелость! Надо уничтожить все это отродье…

— Чем разоряться тут, лучше бы на себя в зеркало посмотрел! — оборвал его кто-то. А один высокий старик добавил:

— Глядите, как быстро он действует, как мгновенно поворачивается. Всегда-то он прав, вечно в выигрыше! Это же блестящий образец, у которого нужно учиться…

Писатель немного опечалился, так как усмотрел в этих словах насмешку. Впрочем, среди сотен и тысяч всегда найдутся отсталые люди, которые не могут жить без злословия. Успокоив себя таким рассуждением, он презрительно взглянул на старика, гордо выпрямился и продолжал свои вопли, звучавшие гораздо громче, чем крики остальных.

Через несколько дней власти прислали специальную комиссию, которая должна была инспектировать деятельность группы образцовых пьес. У Чжуан Чжуна похолодели руки и ноги, когда он услышал эту весть, но потом он подумал, что ничего страшного нет. Ведь он творил под жесточайшим гнетом преступной «банды четырех», а известно, что если все гнездо переворачивается, то целого яйца не найдешь. Что я — святой или гадатель, чтобы предвидеть, что шестого октября тысяча девятьсот семьдесят шестого года эта банда будет изловлена? Но как бы там ни было, а есть опасность, что его начнут прорабатывать на собраниях, что осуществится видение, которое так напугало его в день, когда он лакомился бараниной. Как же отвести беду, как миновать ее? Он снова подумал о своем добрейшем учителе Вэй Цзюе, который наверняка связан с этой комиссией. Правда, наш писатель слегка провинился перед ним, но продемонстрирует всю мыслимую скромность и придет просить прощения, что называется, с вязанкой терновника на плечах. Конечно, он не может в полном смысле слова взвалить терновник на свои обнаженные плечи, однако начнет прямо с извинений и, возможно, добьется успеха.

Все разузнав, Чжуан Чжун выяснил, что Вэй Цзюе действительно является одним из руководителей комиссии. Это делало поход к нему с вязанкой терновника еще более насущным.

Вэй Цзюе жил на прежнем месте. По дороге Чжуан Чжун предавался всяким несбыточным мечтам. Эх, если бы время можно было пустить вспять и он шел бы к Вэй Цзюе в первый или во второй раз, если бы не было этого проклятого шестьдесят шестого года, как хорошо бы они прожили вместе с Вэй Цзюе! Он до того растрогался, что чуть не всплакнул, но, увы, время вспять не пустишь. О прошлом жалеть нечего, а будущее надо предвидеть! Однако еще важнее позаботиться о настоящем, поэтому он постучал в дверь и вошел.

Крупный писатель никак не ожидал, что на сей раз при виде Вэй Цзюе он не сможет вымолвить ни слова. У него не получалось ни улыбки, ни серьезного выражения лица. Он даже подумал, что его хватил паралич, потрогал себя за физиономию — вроде бы в порядке, не перекошена. Лишь через некоторое время он немного успокоился и с присущей ему предельной искренностью начал каяться в своих грехах. Не ожидал он и того, что Вэй Цзюе, против обыкновения, разразится в ответ целой речью:

— Это настоящее очищение, когда белое заступает место черного, правда заступает место лжи, люди заступают место оборотней, подлинная красота заступает место уродства…

Чжуан Чжун испуганно подумал, что этот старик называет настоящим очищением отказ от небывалой в истории, великой пролетарской культурной революции, но послушно поддакнул своему непримиримому врагу:

— Да, да, это небывалое, небывалое… — он все-таки не решился произнести слово «очищение».

— Мы слишком искренни, слишком наивны, и это помогло тем негодяям. Они решили, что наш народ — глупый ребенок, который будет игрушкой в их руках, и они чуть не завели великую китайскую нацию в пропасть…

Чжуан отметил про себя, что его учитель по-прежнему употребляет всякие устаревшие понятия, но вслух горячо подхватил:

— Да-да, эта «банда четырех» едва не привела наш Китай к гибели!

— Не только «банда четырех», но и те, кто помогал ей. Если бы не было всяких злодеев, хулиганов, политических проституток, бесстыдных литераторов, которые превозносили ее, она не смогла бы так долго бесчинствовать!

Писатель с тревогой подумал: «Этот старый черт умеет пользоваться моментом! Интересно, какой титул он придумал для меня?» Но вслух сказал:

— Вы совершенно правы! Это настоящие коршуны. Я сам немало натерпелся от этих хищников и их прихвостней, достаточно вспомнить Вэй Тао…

Только теперь Вэй Цзюе взглянул прямо на него. Его всегда прищуренные глаза вдруг округлились и полыхнули огнем, пронизавшим писателя насквозь:

— Чжуан Чжун, хватит быть оборотнем. Довольно лицемерить, обманывать себя и других, постоянно приспосабливаться. Люди ведь не дураки.

Вэй Цзюе говорил запальчиво, но достаточно веско и убедительно. Если бы я сказал, что его слова совершенно не задели Чжуан Чжуна, то я был бы слишком несправедлив к своему герою, считал бы его просто мертвым. Но уши Чжуан Чжуна обладали специфическим фильтром, задерживавшим все опасное. В результате они пропустили только такую мысль: «Даже если я совершил ошибку, это не страшно». Потом они провели дополнительную очистку и оставили лишь три последних слова: «Это не страшно». В душе писателя мигом вспыхнула надежда, и он произнес длинную речь, смысл которой состоял в том, что он хоть и находился в лагере узурпатора Цао Цао, но его сердце было с династией Хань. Он даже сочинил историю, в которой он забирался чуть ли не в логово тигра, чтобы защитить своего любимого учителя, и если бы он не противостоял Вэй Тао и остальным бандитам, они могли бы дойти черт знает до чего.

— В самый опасный момент я повел с ними неравный бой, притворившись больным! — воскликнул Чжуан, ударив себя в грудь, но, видя, что эти слова не производят на Вэй Цзюе впечатления, постарался сменить тон, перейдя на своего рода заклинания. — От ваших справедливых упреков способны прослезиться даже травы и деревья, даже камни! Я больше никогда не буду лицемерить и не позволю похоронить свое сердце. Я во что бы то ни стало должен стать настоящим человеком, критиковать себя, произвести в себе внутреннюю революцию. Я хочу обагрить свой штык кровью этих подонков. Вы можете быть спокойны, учитель: перед вами боец, герой, мы еще увидимся на поле боя!

И Чжуан Чжун отправился обагрять свой штык.

Глава двадцать четвертая. Смелые разоблачения, глубокий анализ и беспощадная борьба с примиренчеством открывают писателю новый путь к творчеству.

В процессе обличения «банды четырех» Чжуан Чжун добился немалых успехов. Он вновь показал себя чрезвычайно плодовитым писателем, слова из него лились потоком. С одинаковым мастерством он то набрасывал общую картину бесчинств четверки, то останавливался на отдельных эпизодах, то рисовал красочные детали, то вспоминал утерянные факты. В каждом его обличении содержался глубокий анализ, элементы обобщения и прозрения. Вот пример его стиля:

Когда Чжуан Чжун прочел эти обличения на одном из собраний, кто-то, не выдержав, заметил:

— Нечего языком попусту болтать!

— Поскорее сбрасывай свою маску, оборотень! — добавил другой.

Выступавшие буквально забросали Чжуан Чжуна вопросами и сомнениями, но логичнее всех говорил Вэй Цзюе, специально пришедший на это собрание:

— Я советую тебе быть правдивее. Поменьше пугать людей всякими громкими словами и побольше излагать фактов. Как было, так и говори, чтобы картина ясно вырисовывалась…

— Нет, почтенный Вэй, так не годится! — постарался извернуться Чжуан Чжун. — Я не могу под лозунгом объективного изложения фактов позволять этим бандитам скрыться. Революция — это не дружеская пирушка и не вышивание, а беспощадное действие по свержению одного класса другим. Я хочу покончить со всяким мелкобуржуазным соглашательством и не успокоюсь, пока не обагрю свой штык кровью!

Слова по-прежнему лились из него потоком. Он то бешено ругал старую ведьму и Вэй Тао, то бил себя кулаком в грудь и каялся: смотрите, дескать, какой я плохой. В результате люди, изучившие дело Чжуан Чжуна, пришли к выводу, что у него своеобразная «сердечная болезнь». Его сердце похоже на крутящуюся жемчужину, закованную в броню, которую не разбить даже тяжелым молотом. Поскольку сердцеведение — нелегкое искусство, нужно лечить писателя терпеливо и осторожно, как человека, у которого болезнь зашла очень далеко.

Когда писатель услышал об этом диагнозе, он тотчас примчался к Вэй Цзюе и возопил:

— Старина Вэй, то есть почтенный Вэй! Пожалуйста, посоветуйте им не смотреть на меня так. Ведь я же ваш ученик, которого вы выпестовали! Если я ошибался, ну так что ж: поражение — это мать успеха; не помучишься — не научишься; возвратившийся блудный сын дороже золота… Как бы там ни было, а в груди у меня бьется горячее, живое сердце. Если не верите, я покажу его вам!

С этими словами он рванул на груди рубашку, как будто собираясь вырвать и свое сердце, но Вэй Цзюе поспешно удержал его. Тогда Чжуан продолжал, еще более проникновенно:

— Если вы считаете, что я недостаточно последователен, то я буду последовательным; если я недостаточно глубок, то я буду глубоким. Как вы скажете, так я и сделаю. Раз я ваш ученик, то воспитывайте меня, вразумляйте, а заодно скажите им, чтобы они убрали от меня свои драгоценные руки…

Если бы Вэй Цзюе снова не удержал его, писатель встал бы перед ним на колени. Но изменился ли он хоть немного в дальнейшем? Стал ли последовательнее и глубже? Появилась ли хоть одна трещина в броне, покрывавшей его сердце? Перестала ли крутиться эта «жемчужина»? Обо всем этом я не решаюсь судить, так как не беседовал с членами комиссии. Могу рассказать лишь о Ли Мэн — жене героя, которая долго жила с ним врозь. Слыша о нем разные тревожные вещи, она очень беспокоилась, поехала к мужу, но он снова поселил ее отдельно, а сам продолжал писать свои докладные записки. Несчастная женщина однажды не выдержала, пришла к нему и прямо в дверях расплакалась. К этому времени Чжуан Чжун писал уже несколько суток без передышки. Он устремил на нее мутные, налитые кровью глаза, заметил, как она изменилась, и произнес, успокаивая:

— Не волнуйся, я должен излить свой гнев, тогда и поговорим. Если я пройду эту заставу, я снова буду прежним Чжуан Чжуном. А пока прошу тебя терпеливо сидеть и ждать вестей от меня!

И хотя он не сказал ничего особенно утешительного, бедная женщина улыбнулась сквозь слезы. С самого момента замужества она так и не поняла до конца, за какого редкого писателя, за какого героя она вышла.

Глава двадцать пятая. Страдания и гнев старого левака. Его бдительность свидетельствует о том, что у героя верный глаз.

— Чжуан, ты должен изменить свою позицию!

В течение двух долгих лет эта фраза преследовала Чжуана, стала его заклятием, чуть ли не приветствием, с которым люди обращались к нему. Говорили ее по разным причинам. Члены комиссии, превратившейся в постоянную рабочую группу, произносили эту фразу с таким видом, будто изучали, оценивали Чжуана. Вэй Цзюе вел себя несколько сложнее и говорил тихо, не строго, но Чжуан Чжун все больше видел в его прищуренных глазах спрятанное острие, которое проникало в его душу и, казалось, знало, что в ней находится, знало, что он сказал еще не всю правду. Писатель тщательно обдумывал каждое слово Вэй Цзюе и, разумеется, не спорил с ним, но внутренне чувствовал себя глубоко обиженным — особенно тем, что этот противный старикашка не заступился за него перед рабочей группой.

— Чжуан, ты должен изменить свою позицию! — эту фразу в один прекрасный момент произнесла даже его глупая жена. Этого он уже не мог стерпеть и взорвался:

— А, ты заодно с ними! Они ничего не понимают, и ты туда же! Я столько лет страдал, помогал председателю Мао делать революцию, старался быть примерным мужем, создать тебе счастливую жизнь, а ты…

Жена, напуганная его неожиданным словоизвержением, ударилась в слезы, но ее плач лишь подлил масла в огонь: Чжуан вообразил, что все его беды от жены, и не пожалел бы ее, даже если б она заплакала кровавыми слезами. Откровенно говоря, девушка, которая в свое время похитила его душу, за последние годы изрядно поблекла и уже не была той красавицей. Если бы года три назад, когда писатель находился в зените своей славы, жена потребовала у него развода, он бы не заплакал, но сейчас подобное событие принесло бы ему немало хлопот, особенно если бы она написала жалобу. В общем, герою пришлось попросить прощения у бывшей красавицы, и конфликт был исчерпан.

— Чжуан, ты должен изменить свою позицию! — эту фразу писатель услышал и из уст Янь Миня, что было ему особенно неприятно. Собственно говоря, кто такой Янь Минь? Человек, который в пятьдесят седьмом году призывал вторгаться в жизнь, сочинил рассказ о бюрократии и был объявлен за это правым элементом. Конечно, во время заключения в коровнике Чжуан пришил ему дело с «ядовитыми газами» и «плевком на заместителя командующего Линь Бяо», но ведь в то время Линь Бяо действительно еще был заместителем командующего, а Цзян Цин даже считалась знаменосцем вождя — как же их было не защищать? Говорят, что теперь Янь Минь уже не правый, но ведь был правым! А я всегда был левым: какое же право он имеет учить меня? Это возмутительно! Какие-то жалкие людишки изгаляются надо мной. Он уже хотел было выругаться, но слова застряли в глотке. Начни жаловаться — мигом попадешь во враги партийной линии.

Вскоре он увидел в печати статью Вэй Цзюе, в которой тот возрождал все свои прежде раскритикованные взгляды на литературу. Даже Янь Минь, двадцать лет не имевший возможности публиковаться, начал одно за другим печатать свои сочинения. Чжуан Чжун возмущенно думал, что такой человек не способен написать ничего путного, но природная любознательность все же заставила его взять в руки журнал. Перелистывая его, он чуть не подпрыгнул от испуга. Первая же фраза повергла его в глубочайшее смущение: «Ночь, бескрайняя темная ночь…» Как это ночь в освобожденном Китае можно называть темной, да еще бескрайней?! Он стал читать дальше: в рассказе изображался доведенный до смерти старый кадровый работник, который перед гибелью излагает свои переживания и задается многочисленными вопросами совсем как древний поэт Цюй Юань в своих «Вопросах к небу». Даже сам сюжет был бешеным наступлением на великую пролетарскую культурную революцию, да и почти каждая фраза приходила в столкновение с руководящей линией. Если бы такой рассказ появился до шестого октября семьдесят шестого года, он, без сомнения, был бы признан густой ядовитой травой, а его автор — матерым контрреволюционером.

Особенно потрясли Чжуан Чжуна выступления против современных суеверий. От его зоркого глаза не укрылось, что такое современные суеверия, — это же, это же… Чжуан Чжун пока еще не решался бросить столь страшное обвинение, но думал: «Ну что ж, Янь Минь, попрыгай, порезвись, а мы посмотрим! Настанет день, когда тебе снова придется плохо!» Но был еще Вэй Цзюе, который восхвалял реалистическую традицию в литературе. Он заявил, что правда — это жизнь искусства… А где же тогда политика? Это возрождение ревизионистской теории «писать правду». В некоторых статьях содержался призыв к писателям не обманывать и не лгать, что фактически означало разоблачать отрицательные стороны социализма. Все это прокладывало самую широкую дорогу ядовитым травам…

Справедливый гнев переполнял грудь Чжуан Чжуна, но было бы ошибкой думать, что в его груди только гнев. Внутренний мир настоящего героя всегда богат, и Чжуан Чжун отнюдь не является исключением из этого правила. В его многогранной душе таилось еще горькое чувство одиночества, чувство человека, загнанного в угол. Всего несколько лет назад он вкушал сладость положения редкого писателя и думал, что ему, как существу необыкновенному, доступно все. Кто мог предполагать, что сегодня люди, подобные Янь Миню, будут публиковать один опус за другим, а он, Чжуан Чжун, решительно ничего. Какое страшное унижение! Но пока ничего не поделаешь, придется «лежать на хворосте, лизать печень»[11] и копить силы для творчества.

В конце концов он решил попробовать написать новую пьесу. Еще не взявшись за перо, он уже придумал название — «Борись, борись, борись!» — и погрузился в творческое раздумье. Первый же абзац дался с невероятным трудом, мозг был чист, как лист бумаги, но герои, как известно, не останавливаются перед трудностями, и вскоре его посетило озарение, так что он даже рассмеялся над собственной глупостью. Зачем мучиться всякими размышлениями, когда гораздо проще перевернуть свою предыдущую пьесу, «Решительный бой». Это же прекрасное, почти готовое произведение! Мысль его забурлила, понеслась по знакомой колее, и вскоре замысел созрел окончательно.

Главный герой, пробивавшийся через январский снежный буран, естественно, превращался в злодея, приспешника «банды четырех», а первоначальный каппутист столь же естественно становился главным героем. Эта небольшая метаморфоза все ставила на свои места, даже сюжетные ходы не нужно было особенно менять. Но цзаофань уже больше не мог носить имя Хунгуан (Красный свет), пришлось переименовать его в Хучуан (Варварский набег), а старый кадровый работник из Сю Сяна (Радости ревизионистов) превратился в Чжоу Цяна (Силу Китая). Что же касается рабочего Гэна (Искреннего) и врага Дяо (Коварного), то их не пришлось переименовывать — достаточно было просто поменять местами.

Написав пьесу единым духом, Чжуан Чжун тут же положил ее в большой конверт и самолично отнес в редакцию. Он считал, что произведет фурор, так как это первая пьеса, обличающая «банду четырех», и она неминуемо будет поставлена. Но рукопись канула, точно камень в море. Писатель терялся в догадках, почему ее так холодно встретили, и сокрушенно вздыхал: «Столько сил потратил на эту пьесу, а отклика никакого!» Но как раз в момент его наивысшего недовольства отклик последовал: один влиятельный критик в публичном выступлении заявил, что некоторые борзописцы переделывают свои сочинения о каппутистах в филиппики против «банды четырех». Такой метод создания произведений свидетельствует по меньшей мере о несерьезном подходе к творчеству… Чжуан Чжун сразу решил, что под «некоторыми борзописцами» имеется в виду он и что редакция нарочно выдала его этому критику.

На следующий день писатель встретил на улице того критика, который в свое время приглашал его на баранину. С тех пор они не виделись, однако сейчас были очень рады друг другу. Критик увлек писателя в глухой переулок, огляделся и, увидев, что вокруг никого нет, таинственным шепотом спросил:

— Старина, ты слышал кое-что?

— А что именно? — встрепенулся Чжуан, чувствуя по его виду, что новость предстоит важная.

— Центральный Комитет принял «четыре принципа». Третий Пленум признан чересчур правым, скоро должен начаться переворот! Я давно предсказывал это, слишком много неслыханных вещей наделали, даже отказались от продолжения революции при диктатуре пролетариата, от усиления классовой борьбы. Это же настоящая правая реставрация!

— Выходит, сейчас перестанут бороться против леваков, а возьмутся за правых?

— Это еще не объявлено, но, на мой взгляд, уже началось. Думаю, некоторым придется перейти в оборону…

— Кому же?

— Кому? Например, твоему знакомому Вэй Цзюе…

— Да, я его уже давно разглядел. Но, кроме него, есть Янь Минь, этот еще хлеще. Как ты думаешь, их сочинения будут объявлены ядовитыми травами?

— И не только они, а еще многие! Погоди, скоро все сам увидишь…

Глава двадцать шестая. Хотя мужчины редко плачут, наш герой в ответственную минуту все-таки роняет несколько слезинок, а затем смело бросается в бой.

Чжуан Чжун, всегда хвалившийся своим умением анализировать обстановку, в последнее время оказался слишком одинок, изолирован от единомышленников, поэтому довольно поздно узнал о борьбе между «все одобряющими» (в прежней политике) и «подрубающими знамя» (Мао Цзэдуна). По некоторым симптомам можно было судить, что сейчас явно побеждают первые и что готовится поворот назад, «выправление», «урегулирование». Писатель считал это вполне закономерным: ведь за каждым волнением следует успокоение, а его современники доволновались до того, что их и успокоить трудно. Чего доброго, в тюрьму скоро начнут сажать! Его собственные нервы тоже напряглись до предела, но это было приятное напряжение после двух лет упадка, приниженности, оцепенения, вызванных постоянными проверками и покаяниями. Его ум, знаменитый своими богатыми ассоциативными потенциями, оживился, словно пруд во время весеннего паводка. Он все глубже чувствовал, как ужасно он был связан в эти годы, как преступно было его, героя, оставлять втуне. Сейчас все изменилось, настало время именно для таких испытанных леваков, как он! В литературе настал момент для контратаки. «Теперь уж я реабилитируюсь, кое-кому придется передо мной поплясать и объяснить каждый свой поступок!..» Чжуан Чжун твердо верил, что это не его выдумки, а неизбежный процесс, иначе ни ему, ни другим нельзя будет избавиться от «кошмара» двух последних лет.

И как будто в доказательство своих мыслей он получил приглашение на заседание — от того самого критика, который кормил его бараниной. Чжуан Чжун весь задрожал от счастья и долго не мог успокоиться. Критик добавил в письме, что пять произведений Янь Миня и ему подобных объявлены большими сорняками, направленными против партии и социализма, а насчет взглядов Вэй Цзюе и других как раз собирается материал… Услышав это, Чжуан еще больше утвердился в мысли, что время для его реабилитации пришло, он снова нужен и ни в коем случае не может молчать. Он торжественно пришел на заседание. Многие глядели на него с удивлением, с любопытством, но наш писатель гордо игнорировал их и сел на одно из самых заметных мест. Он думал, что сейчас нельзя следовать завету «скромность украшает великого», а нужно возвыситься над всеми и тем самым показать свою силу.

На заседании как раз обсуждались проблемы современной литературы. Выступления были самыми разными. Одни говорили, что в стране слишком развилась «литература шрамов», другие считали, что нельзя так называть все произведения, в которых обличается «банда четырех». Первые утверждали, что писатели должны смотреть вперед, а не замыкаться на «банде четырех» и Линь Бяо. Вторые возражали им, что эта шайка принесла массу страданий нашему народу, который теперь имеет право на жалобы, размышления и обобщения. Третьи призывали писателей никогда больше не создавать лживых, культовых произведений. Четвертые вопрошали: верен ли сам лозунг о том, что литература должна служить политике?

Чжуан Чжун сидел слушал и возмущался про себя: какая страшная неразбериха царит в головах этих людей! Потом, словно важный человек, который всегда выбирает наиболее подходящее время и место для своего выступления, улучил момент и произнес:

— Я хочу сказать несколько слов!

То ли зал был подавлен, то ли, напротив, привлечен громкой славой Чжуан Чжуна — я не знаю, но так или иначе он вдруг замер. Дебаты прекратились, люди затихли и воззрились на писателя.

— Я вообще-то не собирался сегодня выступать, но совесть коммуниста не позволяет мне молчать…

На лицо Чжуан Чжуна набежало облако грусти. Он помрачнел, но какие-то незнакомые ему люди вдруг захихикали.

— Возможно, в своем выступлении я кое-кого затрону, обижу, но для пользы революции я не боюсь это сделать…

Невежливые смешки продолжались.

— Своим выступлением я могу навлечь на себя много неприятностей, даже бед, но чувство самосохранения не заставит меня молчать…

Он нахмурил брови и закрыл рот. Кто-то нетерпеливо выкрикнул:

— Говори же!

— Меня скорее всего будут ждать удары, месть, наказание, расправа…

— Ты и так уже достаточно наболтал, говори дело!

— Ладно, скажу, все как есть скажу, — промолвил писатель, словно бросаясь в костер или в котел с кипятком. — Я считаю, что наша сегодняшняя литература разложилась до предела, дальше ехать некуда! Уже десять лет прошло с начала великой пролетарской культурной революции, но ведь десятилетие — это лишь мгновение в истории, зачем же во всех бедах обвинять культурную революцию?! Одних слез для истории недостаточно, бывают и кровопролития, и смерти — да, смерти! А я вижу, как в нынешних газетах один вспоминает одного умершего, другой — другого, третий — третьего, так и вспоминают без конца, как будто, кроме смертей, ничего и нет. Вперед нужно смотреть!.. Теперь я хочу сказать о товарище Вэй Цзюе. Все вы знаете, что он оказал мне некоторую помощь, но это не значит, что я должен проявлять к нему мягкотелость. Какие статьи он в последнее время пишет?! Он не только возрождает все свои раскритикованные взгляды, но и решается выступать против классовой борьбы в литературе, а разве коммунист, не признающий классовой борьбы, может называться коммунистом? Это азбучная истина. И еще я хочу коснуться Янь Миня (Чжуан Чжун подумал, что лучше не называть его товарищем). Вы читали его рассказы, в которых он выступает против так называемых современных суеверий, несущих людям душевные травмы. И вы прекрасно понимаете, что он имеет в виду под современными суевериями, против чего направлено острие его рассказов! Мне так тяжело и больно говорить об этом, что слезы наворачиваются на глаза, хотя вы знаете, что мужчины легко не плачут…

Голос его задрожал, рот искривился, и в уголках глаз действительно появились две слезинки, которые он широким жестом смахнул на пол. Но люди, не понимающие его героизма, снова непочтительно фыркнули. Это страшно обозлило Чжуан Чжуна.

— Да, я со слезами на глазах говорю, — повысил он голос, — что если вы будете продолжать в том же духе, то вы погубите новую китайскую литературу, растопчете даже самые перспективы развития социализма в Китае!

Он снова хотел выдавить из себя героические слезы, но они почему-то не выдавливались.

Между тем слушатели, которых невозможно было ничем пронять, обрушились на него с вопросами:

— По-вашему, выходит, что мы должны опять пригласить этих четырех бандитов?

— И вечно писать образцовые пьесы?

— И строить их на «трех выпячиваниях», «трех оттенениях», «трех конфликтах» и прочей чепухе?

— А почитать вождя как святого — это правильно?

Вопросы раздавались то спереди, то сзади, то сбоку. Писатель не успевал не только отвечать, но даже поворачиваться и в конце концов совсем замолк. Тупо глядя перед собой, он полез в карман. Все ждали, что он вынет бог знает что, а он вытащил огромный блестящий значок с изображением Мао Цзэдуна и дрожащими руками прицепил себе на грудь. Потом медленно повернулся, показывая всем этот значок размером с плошку, и так же медленно пошел к выходу, точно дипломат с нежелательного совещания. Зал сначала оторопел, но через секунду разразился возгласами:

— Зачем пустили сюда это чучело?

— Наверное, его кто-то потихоньку пригласил!

— Ничего, что он покрасовался! По крайней мере, все увидели, какие еще чучела бывают.

— Да он просто помешался на своей верности…

Вернувшись к себе домой, Чжуан Чжун узнал, что Центральный Комитет действительно собирается созвать совещание по критике литературных сорняков. В связи с этим писатель предпринял еще один важный шаг, но о нем (вы уж извините меня за лукавство) я расскажу в следующей главе.

Глава двадцать седьмая. Памфлет Чжуан Чжуна должен был сыграть историческую роль, но, к сожалению, окружающие не сумели оценить его величия.

Когда писатель с огромным значком на груди покидал заседание, ему пришлось выслушать немало нелестных слов, и он чувствовал себя так, будто ему надавали пощечин. Переполненный гневом, он вернулся домой, сел в кресло и глубоко вздохнул: в его разгоряченном мозгу рисовались многочисленные опасности, стоящие перед страной; они касались отнюдь не только литературы или искусства, но и идеологии, которую якобы нужно «освобождать», политики, которая должна, мол, быть более гибкой, экономики, будто бы нуждающейся в оживлении. И все-таки литература издавна была аванпостом, на нее в первую очередь совершаются покушения, значит, отсюда должен начаться и контрудар. Чжуан Чжун чувствовал себя на подъеме, как перед решающей схваткой. Кто, кроме него, может сейчас заняться пропалыванием литературных сорняков? Если не сделать это немедленно, будет уже поздно!

«Я начну против них карательный поход, и мой голос возмущения разнесется по всему миру!» — думал он, решив написать памфлет, который разбудит его спящих современников. Как же памфлет назвать? Одно готовое название всплыло в памяти — «Почему это?», но его он уже использовал в пятьдесят седьмом году, так что лучше придумать что-нибудь новенькое. После мучительных размышлений писатель остановился на заглавии «Куда вы идете?», долго елозил рукою по столу, водил пером вдоль и поперек и наконец излил на бумаге все свои недовольства. Подписать памфлет он сначала хотел как обычно, чтобы миллионы читателей вновь содрогнулись, увидев в газете его имя, набранное крупными иероглифами, а телеграфные агентства всего мира включили текст в свои сообщения, но затем решил зря не рисковать, ведь крохотное нетерпение иногда приводит к краху великий замысел. «Поскольку я первым ударил в набат, предостерегая соотечественников, подпишу-ка я свой памфлет псевдонимом Чжун Чжуан (Удар в колокол)! Этот псевдоним интересен еще и тем, что он похож на мой основной. То есть читатели могут догадаться, что это я, и в то же время не иметь прямых доказательств!»

Отослав рукопись, Чжуан Чжун целую ночь не спал от возбуждения. Наутро, слушая по радио последние известия, он вдруг сообразил, что этот памфлет могут не только напечатать в газете в качестве передовицы, да еще с лестным примечанием от редактора, но и передать по радио. Перед его глазами, как в приятном сне, поплыли радужные картины. Вот редактор газеты в своем примечании или подзаголовке пишет: «Наконец прозвучал пролетарский колокол!» Вся страна взбудоражена, люди бегают и спрашивают друг друга: «Кто этот Чжун Чжуан?» Им отвечают: «Это, вероятно, псевдоним какого-то крупного писателя, потому что новичок не смог бы написать такой блестящий памфлет!» — «Да это наверняка автор образцовой пьесы «Логово тигров и пучина драконов»!» — «И не только ее. Раньше он написал еще великолепный кинороман «Всегда вперед», разоблачающий правых!» И вот Чжуан Чжун гордо проходит сквозь толпу, сколачивает из нее тысячную армию и со словами театральной арии «В руке держу стальную плеть, хочу тебя сразить» срубает все ядовитые сорняки вроде Вэй Цзюе и Янь Миня. Впрочем, судьба Вэй Цзюе зависит от его поведения. Если он затрепещет и, как верный раб, признает свою вину, его можно использовать для переписки моих черновиков, потому что почерк у него хороший…

Лихорадочно слушая радио и просматривая прессу, Чжуан Чжун в один прекрасный день обнаружил в журнале памфлет под названием «В какую сторону вы идете?». Сердце писателя екнуло: он решил, что редакция газеты передала его памфлет в журнал, где слегка переделали название. Но памфлет был подписан совсем по-другому — Цзянь Цзи (Стрела и трезубец), да и написан явно другим автором, хотя и близким Чжуан Чжуну по взглядам. Сначала писателю показалось, будто он встретил боевого товарища или человека, способного понять его талант, но вскоре он пришел к выводу, что чужой памфлет написан не так остро, да и не так живо. Особенно же огорчительным было то, что у него перехватили инициативу. Проклятая газета, проклятый редактор — из-за них, из-за их неповоротливости гибнет такое прекрасное дело!

Чжуан Чжун носился по комнате, стучал кулаком по столу, чесался от ярости — словом, вел себя так, будто у него отняли Нобелевскую премию. Но если уж допущена одна ошибка, нельзя допускать второй: надо принимать решительные меры. Писатель начал трезвонить по телефону, подбивать знакомых наводить для него справки, сам побежал в редакцию газеты и в конце концов получил такой ответ: рукописей к нам приходит очень много, редакторы не успевают просматривать их, вот и вашу еще не успели, так что подождите. Чжуан Чжун был готов перейти на мат, но сдержался, так как надежда на публикацию еще не была потеряна, а в подобных случаях превыше всего терпение и спокойствие. Он рассуждал так: если журнал опубликовал памфлет гораздо менее сильный, чем его, чжуанчжуновский, значит, такие произведения сейчас нужны. Его же творение, напечатанное в газете, получит несравненно более широкий отклик среди читателей! Эти мысли утешили его, и он стал терпеливо ждать своего триумфа.

По дороге из редакции он встретил Вэй Цзюе. Тот долго смотрел на него, прищурившись, потом вдруг сказал:

— Чжуан, ты должен изменить свою позицию!

Эта фраза полоснула по нервам Чжуан Чжуна. Раньше он еще мог покорно выслушивать ее, но сейчас, когда он написал памфлет, который, словно колокол, должен разбудить весь мир, поучения со стороны Вэй Цзюе — этого старого подрубателя знамени, этого сеятеля ядовитых трав — были крайне неуместны. «Настало время, когда мы, левые, можем нанести контрудар по вас, правым, а ты еще имеешь нахальство щуриться на меня!» — подумал писатель. Он вскипел от ярости, подпрыгнул чуть ли не на метр и заорал:

— Не я должен изменить свою позицию, а ты! Это ты вместе с целой шайкой публикуешь какие-то бредовые статейки, выращиваешь всякие ядовитые травы и терзаешь меня без причины! Вы прекрасно знаете, сколько у меня читателей, как они сочувствуют мне, заботятся обо мне…

После этого взрыва Чжуан Чжун все проанализировал и пришел к выводу, что его взрыв был правилен и уместен, а иначе каждый мог бы продолжать измываться над ним. Известно, что благородного мужа легче убить, чем унизить; стало быть, и он, Чжуан Чжун, должен вести себя тверже. Теперь оставалось выяснить, когда будет опубликован его памфлет. Но в процессе этого выяснения писатель увидел в газетах критические отклики на памфлет его заочного напарника Цзянь Цзи. Это было совершенно неожиданно. Еще неожиданнее было то, что планировавшееся заседание писателей состоялось, на нем обсуждались разные спорные произведения, но все они, в том числе статьи Вэй Цзюе, были одобрены, а не объявлены ядовитыми сорняками. На заседании совершенно ясно говорилось о необходимости продолжать курс «пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все школы», о недопустимости размахивания дубинкой и приклеивания ярлыков. Чжуан Чжун был глубоко разочарован: даже потеряв сто тысяч золотых, он не горевал бы так.

Повергнутый в безграничную скорбь, он подумал, что, вероятно, снова ошибся в своих расчетах, жестоко ошибся. Ведь он полагал, что Центральный Комитет сменил курс, что третий пленум считается теперь слишком правым и что настало время для контратаки слева, а на самом деле все продолжают говорить об освобождении идеологии, об очищении от яда левачества, о борьбе против современных суеверий… Выходит, памфлет, публикации которого он никак не дождется, может стать всеобщей мишенью?! У него уже голова начала пухнуть и гудеть от всей этой круговерти.

Глава двадцать восьмая. Ни бездонные пропасти, ни свирепые волны не могут помешать стремлению Чжуан Чжуна к свету. Его дух постоянного поиска способен тронуть человека до слез.

Наконец Чжуан Чжун сообразил, что его новый, очень прозрачный псевдоним может быть легко раскрыт. К старым грехам прибавятся новые, и тогда ему не то что ногу поставить — даже шило воткнуть будет некуда. Эх, Чжуан Чжун, Чжуан Чжун, что же ты совершаешь то умные, то глупые поступки, не можешь извлечь пользу из своего собственного блестящего опыта! Он обхватил голову руками, долго вздыхал и вдруг просветлел: да, Чжуан Чжун, ты и в самом деле неописуемо глуп, не понимаешь, что человек должен уметь и растягиваться и сжиматься, должен пролезать в любую щель, а не вешаться при первой же трудности! Ведь памфлет еще не опубликован, значит, надо незамедлительно забрать его, и тогда сам черт не узнает, кто такой Чжун Чжуан. Да, ни черт, ни человек. Это ли не счастье? Он чувствовал, что каждая минута промедления будет непростительной ошибкой, и сразу начал действовать.

Выцарапывал он свою рукопись даже с большим усердием, чем проталкивал ее, ибо знал, что теперь от этого зависит сама его жизнь. Ему казалось, будто он висит на тонкой веревке над страшной пропастью, а внизу несется бешеный поток. Стоит кому-нибудь перерезать веревку, то есть издать памфлет, и Чжуан полетит в бездну, а если рукопись удастся забрать, он выкарабкается на вполне безопасное место. Чтобы вновь организовать всех своих друзей и знакомых, писатель буквально избегался, даже похудел, непрестанно звонил по телефону, причем звонить из дома не решался: приходилось бегать на почту, где были закрытые кабинки. И вот однажды утром, когда он в очередной раз выбежал на улицу, он увидел в витрине с газетами, окруженной множеством людей, собственный памфлет: «Куда вы идете?» Вопросительный знак, словно крюк мясника, поддел его за самое сердце, а точка от этого знака выстрелила в него, как свинцовая пуля, и он едва не повалился на стоящих впереди людей.

— Ты что, товарищ, выпил лишнего? — зашумели на него.

Писатель взял себя в руки и устоял на ногах. Перед глазами у него плыли круги, но он все же разобрал, что в редакционном примечании цитируется фраза из его письма: «Если у вас хватит смелости, опубликуйте мой памфлет, я посмотрю, как вы это сделаете!» Боже, он совсем забыл, что еще и такое написал! А редакция к этому добавила: «Мы решили принять вызов и публикуем рукопись, не меняя в ней ни единого иероглифа, на всеобщее обсуждение».

Итак, из него делают шута, мишень, по которой теперь все будут стрелять! Что же делать? Просить прощения у редакции? Каяться перед начальством? Молить Вэй Цзюе о заступничестве? Писать опровержение? Он вернулся к себе, рухнул на кровать и продолжал думать, но ни один способ не подходил. Писатель вновь как в тумане увидел свой родной город, надвратную башню, темную улицу, которая шла от нее, развалившийся домик, безумную старуху с распущенными волосами. Старуха снова слилась с Цзян Цин, бросилась на него.

— А! — закричал он в ужасе и очнулся. Сердце его бешено колотилось, на теле выступил холодный пот. Почему обе эти старухи преследуют меня, да еще в самые тяжелые минуты моей жизни? Уж не означает ли это, что мои дни сочтены? Он умен, способен к любым переменам, может проникнуть и в далекие горы, и в глухой лес, и в глубокое море, для него нет закрытых дверей. По своему чутью и знанию современной обстановки он человек выдающийся, настоящий герой, которого нельзя не уважать. Так неужели сейчас ему суждено погибнуть?

Он встал, прошелся по комнате, и вдруг перед ним как будто блеснул свет. Писатель даже хлопнул себя по ляжкам: «Ведь вокруг полно выходов, чего печалиться? Ну хотя бы такой простой способ — перейти в наступление и написать статью, обличающую этого вонючего Чжун Чжуана!»

Сказано — сделано. Он уселся за стол, сочинил очень язвительную и злобную статейку «Принимаю вызов Чжун Чжуана», подписал ее «Чжуан Чжун» и отнес в редакцию. Он был убежден, что это первый отклик на памфлет, поэтому радостно напевал.

Несколько дней опять прошли в волнении, статья так и не появилась, но зато разнеслись слухи, что Чжун Чжуан — это Чжуан Чжун. «Человек выступил против самого себя, делая вид, что он совсем другой. Вот анекдот! Впору сатирическую комедию писать», — смеялись люди. Чжуан Чжун так часто слышал это, что заподозрил всех в сговоре, но вдруг задумался над последними словами. Чем давать другим потешаться над собой, не лучше ли написать сатирическую комедию самому? Разве это не будет прекрасным примером самокритики? Уж себя-то я знаю отлично, так что меня никто не переплюнет, и пьеса прогремит по всей стране. Прежде была комедия «Когда краснеют листья клена», а я назову свою «Когда желтеют листья ивы». Это будет означать, что главный герой настолько разложился, что его можно сравнить лишь с желтым засохшим листом…

Но когда Чжуан Чжун без сна и отдыха кровью сердца творил свою сатирическую комедию, пришла весть о том, что какой-то человек из другой провинции уже написал пьесу на подобный сюжет. Опять, что называется, столкновение поездов! Такого удара Чжуан Чжун не мог перенести. Ему казалось, будто кто-то разрыл могилы его предков и похитил оттуда все драгоценности. Зачем же ему теперь дописывать комедию? Даже если он ее допишет, кто ее согласится поставить? Он решил, что этот автор попросту плагиатор и украл у него текст. Правда, он никому не показывал свой черновик, но кто поручится, что в момент наивысшего творческого вдохновения он не говорил сам с собой и кто-нибудь не подслушал его? Никто не поручится! Значит, автор этой пьесы действительно плагиатор. Чжуан Чжун немедленно настрочил жалобу, напомнив, что старая ведьма, пытавшаяся узурпировать власть у партии, постоянно присваивала чужие произведения, чтобы нажить политический капитал, и что эта отвратительная манера сохранилась до сих пор. Хотя прошло уже два с половиной года после разоблачения «банды четырех», души этой банды витают среди нас, мириться с этим нельзя.

К сожалению, его жалоба не возымела действия. Тогда он переписал ее в нескольких экземплярах и повсюду расклеил. Вскоре поставили пьесу его соперника. Люди уже входили в театр и покупали программки, как вдруг в фойе ворвался человек с растрепанными волосами, каплями пота на лбу и стал торопливо раздавать всем листки, вынутые из-за пазухи:

— Прочтите, прочтите обязательно! Это «Заявление Чжуан Чжуна», «Заявление Чжуан Чжуна»!..

Послесловие, в котором говорится то, чего нельзя не сказать.

Вот, пожалуй, и все разрозненные факты, которые мне удалось собрать о Чжуан Чжуне. Еще я слышал, что в результате разбирательства он понес наказание. На этом можно было бы и кончить, но несколько дней назад на улице я встретил его, совсем не печального, а очень даже довольного. Я подивился его несгибаемости, его несокрушимому оптимизму и в то же время усомнился: не предпринимает ли он каких-нибудь новых важных акций, не уловил ли он в нашем обществе каких-нибудь очередных тенденций. Мне хотелось окликнуть его и поговорить по душам, но он прошел мимо меня очень важный, устремив глаза вверх, как будто вокруг никого не было. Наверняка у него случилось что-то приятное, а что именно, я пока не знаю, потом надеюсь выяснить.

Виделся я и с другом, который составляет «Словарь литераторов», он снова корпел над рукописью. Я спросил, почему словарь до сих пор не вышел. Он ответил, что верстка была, ее разослали для сбора мнений и некоторые писатели действительно прислали разные исправления и добавления, так что сейчас нужно учесть их. Я, естественно, поинтересовался, нет ли дополнений о Чжуан Чжуне. Тогда он вытащил из кучи бумаг, лежавших на столе, какой-то конверт и протянул мне:

— Посмотри, это письмо от него.

Я прочитал письмо от первой до последней строчки и считаю необходимым привести его здесь, так как это поистине драгоценный материал о редком писателе:

Когда я дочитал до конца, друг устремил на меня свои умные глаза, как бы спрашивая мое мнение. Я вполне серьезно ответил, что мы имеем дело с крупным писателем, поэтому любой относящийся к нему материал бесценен для истории литературы и упустить его означало бы продемонстрировать грубое небрежение своими обязанностями. Друг согласился со мной. И тогда я сказал ему, что, несмотря на свою необразованность и слабые силы, решился написать биографию Чжуан Чжуна, хотя бы неофициальную, но кое-что меня смущает.

— Что же именно? — спросил друг.

Я ответил, что собирал факты повсюду и излагал их как можно точнее, но наверняка что-то упустил и могу стать объектом критики. Тут я представил себе Чжуан Чжуна верхом на коне и с мечом в руках, который вопрошает: «Разве я такой?» А по опыту предыдущих лет я знаю, что «клевета» — это страшное преступление.

Друг рассмеялся:

— Подобного обвинения легко избежать. Достаточно тебе объявить себя последователем Лу Синя, который писал: «Мой герой — собирательный: говорит, как чжэцзянец, по виду пекинец, одет по-шэньсийски…»

— Но тогда на меня, чего доброго, набросятся и чжэцзянцы, и пекинцы, и шэньсийцы!

Друг рассмеялся еще заразительнее и сказал, что я слишком осторожен. Он посоветовал мне для безопасности использовать фразу, которую видел в некоторых иностранных кинофильмах. Я подумал, что этот метод и в самом деле хорош, поэтому и приписал в начале своей истории: «Все герои этой повести вымышлены. Если кому-нибудь они вдруг напомнят ныне живущих или уже умерших реальных людей, то это чистая случайность».

Перевел В. Семанов.