Человек и наука: из записей археолога

КАК МЫ СПОРИМ

Археологические памятники почти никогда не дают нам прямой и исчерпывающей информации о прошлом. В нашем распоряжении — лишь намеки, обрывки, обломки, следы. Интерпретация таких материалов трудна. Пробелы приходится восполнять догадками. Это неизбежно, но беда в том, что догадки вскоре начинают воспринимать как аксиомы, из-за чего разобраться в сложных вопросах становится еще тяжелее. В этих условиях особо важную роль приобретает критика. Каждый раз необходимо трезво оценить, что из введенных в научный оборот данных надежно, а что представляет собой только предположения, требующие проверки и замены чем-то твердо доказанным.

Увы, в нашей обстановке критика не в чести. Всяк старается забиться в свой уголок и там копошиться по собственному разумению. Из сделанного другими благоразумные коллеги используют исключительно удобные для себя факты и выводы, а все, что мешает, без зазрения совести просто замалчивают. Когда человек всю жизнь занимается маленькими узкими темами, подобные хитрости вполне возможны. Если же некий исследователь пытается дать сводку, обзор, обобщение, его положение оказывается нелегким.

На протяжении всей своей научной деятельности я стремился обсудить с товарищами по работе вставшие передо мной и ими вопросы. Как правило, ничего из этого не получалось. Вероятно, и я не без греха: был задирист, не соблюдал должный политес, обижал людей, но, думается все же, что корень зла — в общей ситуации, в отсутствии привычки к спору и диалогу, в характерной для нашей среды нелюбви к дискуссиям.

Расскажу об одном эпизоде.

На территории Сибири открыты во многих местах росписи и гравировки на скалах. Их заметили еще путешественники XVII—XVIII веков. В XIX—начале XX столетия появились первые публикации, посвященные писаницам. Возраст большинства из них был неясен. Известно, что сибирские аборигены наносили рисунки на береговые утесы совсем недавно. Крайне редки композиции, где есть изображения предметов, знакомых нам по раскопкам (вроде бронзовых скифских котлов). Обычно показаны только звери, иногда — звери и люди. С культурными слоями поселений и с могильниками петроглифы почти никогда не связаны, значит, не удается определить их дату и этим путем. А поскольку непонятно, в каком контексте надо рассматривать эти памятники, их долгое время мало использовали в сводных работах (см., напр., «Древнюю историю Южной Сибири» С. В. Киселева).

Положение изменилось в послевоенные годы. Писаницами Сибири увлекся видный археолог А. П. Окладников. Сотрудники его экспедиций сняли копии с сотен наскальных рисунков бассейна Лены и Ангары, Забайкалья и Монголии, а сам он опубликовал более двадцати книг по данной тематике[131].

По мнению Окладникова, подавляющая масса петроглифов возникла вовсе не в близкое к нам время, а, напротив, в глубочайшей древности. В Сибири встречаются и палеолитические росписи, и в еще большем числе — неолитические гравировки. Доказывалось это в основном при помощи сопоставлений с произведениями искусства из других, сплошь и рядом весьма отдаленных районов.

Аргументация имела такой характер: на трипольском поселении Лука Врублевецкая на Днестре найдены глиняные сидячие статуэтки женщин. В Пярну в Эстонии и в Агубекове в Кабарде обнаружены миниатюрные каменные скульптуры людей с полусогнутыми в коленях ногами. У села Шишкина на Верхней Лене выбито на утесе большое (высотой 1,5 м) изображение человека, стоящего, подогнув колени. Вывод: эта фигура относится к тому же периоду, что и Лука Врублевецкая и Агубеково, т.е. к IV—III тысячелетиям до н.э. Убедительно ли это? Конечно, нет! Во-первых, речь идет об одной детали, передающей позу, свойственную людям во все времена. Во-вторых, сидячие статуэтки известны и в палеолите, и в современном этнографическом материале, так что гораздо более близкие аналогии шишкинскому рисунку можно найти в любую эпоху.

Выводов подобного рода у Окладникова много. Во Франции и Испании выявлены палеолитические росписи. Ссылаясь на это, он утверждал, что точно такие же памятники должны быть в Сибири, и пример тому — фигуры быка и двух лошадей в том же Шишкине. Но ведь в очень хорошо изученных пещерах Германии, Польши, Чехословакии, Крыма, Кавказа столь древних изображений нет. Очевидно, монументальные формы искусства были характерны не для всех палеолитических общин, и внешнего сходства схематических фигур лошадей из Испании и Восточной Сибири недостаточно для датировки Шишкинских изображений. Развитие искусства в Средиземноморье и в Сибири скорее всего шло по разным путям.

Все эти возражения и до меня приходили в голову читателям работ Окладникова. Когда в Ленинграде в 1940-х годах обсуждался его первый доклад о палеолитических росписях в Сибири, лучший наш знаток первобытного искусства С. Н. Замятнин напомнил, что нигде в мире нет палеолитической живописи на открытых скалах, вне пещер. Может быть, что-то в этом роде и создавалось в древнекаменном веке, но, не защищенное от дождя, снега, ветра, мороза, разрушалось и не дошло до нас. С. В. Киселев писал, что бык Шишкинской писаницы, вероятно, домашний, а запечатлели его в эпоху металла. М. П. Грязнов, опираясь на енисейские материалы, высказался против неолитической даты композиций с лосями, вырезанных и выбитых на камнях в Сибири, и связал их с бронзовым веком. Но таких откликов в печати было мало. В провинции схему Окладникова стали воспринимать как бесспорную и переносить ее на другие районы.

В 1960-х годах я вплотную занялся первобытным искусством и неминуемо должен был вникнуть в построения Окладникова. Передо мною были три возможности: бездумно принять его выводы, обойти их молчанием или попытаться их проверить. Я выбрал третье.

Поскольку мои позиции в печати отражены достаточно подробно, здесь я не буду вдаваться во все детали и остановлюсь лишь на двух вопросах: надежности палеолитической даты трех рисунков Шишкинской писаницы и связи изображений лосей на петроглифах Сибири почти целиком с неолитическим временем.

Доказывая первое положение, Окладников привел три аргумента: 1) лошади и бизоны вымерли в Сибири в конце палеолита и потому их не могли нарисовать в более позднюю эпоху; 2) фигуры этих зверей среди десятков других самые крупные по размеру, значит, и самые ранние; 3) они стилистически близки к изображениям тех же животных в пещерах Франции и Испании.

Ни один из этих аргументов не убедителен. Из публикации самого А. П. Окладникова я извлек сведения о находках костей быка и лошади на стоянках после палеолитического возраста в бассейне Лены. Среди Шишкинских рисунков, отнесенных археологом к эпохе бронзы, есть не менее крупные, чем бык и одна из лошадей. Стиль наскальных изображений мало менялся на протяжении веков. Карельские неолитические гравировки обладают, в целом, всеми признаками палеолитических, ориньякских.

Что касается силуэтов лосей на Шишкинских скалах, то назвать их неолитическими позволяли статуэтки тех же копытных из могильников с каменными орудиями на Енисее и в Прибайкалье. Однако и в более поздних сибирских памятниках встречаются вполне реалистические изображения лосей. Представлены они и в Шишкине. Сам Окладников считал средневековыми те фигуры, где рядом со зверем показан охотник-всадник, по мнению исследователя, из тюркского племени курыкан. Одиночные, якобы неолитические, силуэты лосей в Шишкине во всем аналогичны входящим в композиции со всадниками.

Эти соображения я изложил сперва в популярной книжке «Памятники первобытного искусства на территории СССР» (М., 1966), а через год в специальной статье. Я не ограничился литературными данными, съездил в 1966 году в Сибирь, побывал в Шишкине, а что еще важнее, познакомился с гравировками на камнях в Минусинской котловине. Там много петроглифов, подчас похожих на ленские и ангарские, но датировать их можно гораздо точнее.

Дело в том, что на Енисее фигуры людей и животных нередко вырезали на плитах, окружавших погребения бронзового и железного веков. В книгах о писаницах Сибири Окладников всегда обходил этот ключевой район и эти первостепенные по значению материалы, ибо они шли вразрез с его схемой. На это и намекал некогда Грязнов (точно так же не уделил внимания Окладников и петроглифам Средней Азии, где не раз бывал в экспедициях. И здесь основная масса наскальных рисунков появилась в железном веке, и при всем желании их нельзя выдать за более ранние).

Я подобрал ряд аналогий Шишкинским «палеолитическим» и «неолитическим» изображениям среди гравировок на плитах погребальных каменных ящиков бронзового века в Хакасии. Встал вопрос — где же мне выступить со статьей, оспаривающей выводы влиятельного ученого. Я дал ее в журнал «Советская этнография». Членом его редколлегии был талантливый этнограф и археолог В. Н. Чернецов. Он серьезно исследовал писаницы Урала и знал цену построениям преуспевшего коллеги. Поэтому он сделал все для того, чтобы мою статью напечатали, но, учитывая расстановку сил, поместил ее в дискуссионном разделе (как-никак Окладников член-корреспондент Академии наук СССР, а мы оба всего-навсего кандидаты).

Статья вышла летом 1967 года. К осени пришел первый отклик. Он принадлежал доценту Томского университета Г. И. Пелих, специалисту по этнографии селькупов. К археологии вообще и к петроглифам в частности она никакого отношения не имела. В 1967 году она пыталась защитить докторскую диссертацию. Кафедра этнографии Московского университета эту работу отклонила. Окладников же, как директор Института истории, филологии и философии Сибирского отделения АН СССР, — принял. С Пелих начинал учиться в Томском университете Л. Р. Кызласов, и ему она призналась, что выступила в дискуссии только по настоянию Окладникова, причем он сам написал за нее большую часть текста.

Археологического разбора моих аргументов у Пелих нет. Преобладают рассуждения общего плана: нечего цепляться к мелочам (это «бескрылый эмпиризм», «ориентация на исследование частных вопросов»)! Нужна «генерализация», но доступна она не каким-то ничтожествам, а лишь корифеям ранга Окладникова: «В основе его творческого метода лежит стремление установить общие тенденции развития искусства наскальной живописи во всемирно-историческом масштабе... Хронологическая схема А. П. Окладникова является признанием закономерности исторического процесса и единства познавательных средств в... такой сложной области, как изобразительное искусство. Естественно, для такого рода работы необходим соответствующий уровень научного кругозора и овладения методом сравнительно-исторического анализа». Попутно подчеркивалось, что Окладников исходит из принципов марксизма-ленинизма, а его оппоненты — из буржуазной типологии[132].

В 1967 году я редактировал сборник «Каменный век на территории СССР» со статьей Окладникова о неолите Сибири. Выясняя в письме к нему какие-то вопросы, я упомянул, что собираюсь отвечать Пелих, но было бы хорошо, если бы в дискуссии выступал он сам. Вскоре пришел ответ: я в споре участвовать не буду, не я его начал.

В 1968 году «Советская этнография» напечатала статью Пелих. В начале 1969 года там же была опубликована статья Ю. А. Савватеева. Выпускник Петрозаводского пединститута, сотрудник Карельского филиала АН СССР, он сделал незадолго перед тем важное открытие: под слоями неолитической стоянки Залаваруга выявил серию рисунков, выбитых на граните. Готовя к изданию эти материалы, он знакомился с литературой о петроглифах в целом. Он мог бы высказаться по затронутым в дискуссии вопросам, но уклонился от этого, говоря больше о своих находках и о петроглифах Севера Европы, чем о сути спора (я-де не видел в натуре сибирских писаниц). Все же кое в чем он возражал Пелих и отметил, что палеолитические и мезолитические наскальные рисунки выделены Окладниковым неубедительно, а его ссылки на памятники из далеко расположенных районов вызывают сомнения[133].

В тот же год в «Советской этнографии» откликнулся на дискуссию и Чернецов. Его статья посвящена «приемам сопоставления наскальных изображений» и представляет собой изложение опыта автора в данной области. Не согласившись с «принципом генерализации», провозглашенным Пелих, он склонялся к идее многолинейного развития искусства, защищаемой мной, но вопроса о палеолитическом и неолитическом возрасте шишкинских рисунков не касался[134].

До сих пор дискуссия шла вяло и самого Окладникова, видимо, мало беспокоила. Организовав отклик Пелих, он тут же сделал реверанс передо мной в докладе на конференции по этногенезу народов Северной Азии. Там говорилось: «несколько интересных этюдов по петроглифам и вообще первобытному искусству издано А. А. Формозовым»[135].

Положение изменилось в конце 1969 года. В «Этнографии» я напечатал ответ Пелих и Савватееву, где охарактеризовал методику Окладникова определеннее, чем раньше[136]. Одновременно вышла моя книга «Очерки по первобытному искусству» с главой о сибирских писаницах. Расширив свою аргументацию, я сверх того привел примеры постоянной путаницы в публикациях Окладникова. В одной книге дважды повторен тот же самый наскальный рисунок, но место, откуда он происходит, в подписях названо разное. Фигура лошади из Шишкина воспроизводилась Окладниковым повернутой то вправо, то влево. Сказал я и об его отношении к памятникам: в Шишкине по его сценарию снималось кино, и для этого древние гравировки замазали голубой масляной краской, так что судить о них стало невозможно.

Теперь уже нельзя было снисходительно писать о моих «интересных этюдах». Книгам Окладникова была противопоставлена книга же. С ней как-то будут считаться и у нас, и за рубежом.

Произошло в это время и другое. Окладников был избран академиком. В отношении моего будущего в науке тоже появилась полная ясность. Особенно деликатничать со мною отныне не было резона.

В 1970 году в «Советскую этнографию» пришли сразу две статьи для дискуссии. Обе написали близкие Окладникову люди — А. И. Мартынов и В. А. Ранов. В этот момент умер Чернецов. Редколлегия без него не знала, как вести себя с археологическим конфликтом. Если печатать что-то против меня, придется опять дать мне слово для ответа, и конфликт не сгладится, а разгорится. Поэтому с публикацией новых поступлений начали тянуть. Тогда Окладников поместил статью Мартынова в собственном органе — «Известиях Сибирского отделения АН СССР. Серия общественных наук».

Мартынов окончил Педагогический институт в Москве, археологической подготовки не имел. Попав по распределению в Кемеровский университет, вошел в контакт с Окладниковым. Директору академического института нужен был человек, во всем зависимый, но числящийся по другому ведомству, чтобы получать от него всякие «внешние отзывы». Мартынов описал небольшую Томскую писаницу, рабски копируя схему Окладникова, хотя эти рисунки мало похожи на ленские.

В начале 1970-х годов Мартынов, как и Пелих, собирался защищать докторскую диссертацию. В 1973 году он привез ее в Ленинградское отделение Института археологии, но там его уличили в плагиате. Защита состоялась в 1975 году уже в Новосибирске.

Мартынов сказал Э. Б. Вадецкой, что его статья для дискуссии не только выправлена, но в значительной мере написана Окладниковым. Называется она «Петроглифы Сибири: анализ конкретных источников и всемирно-исторический масштаб»[137]. Это, следовательно, ответ не на первую мою статью в «Этнографии», а на вторую, озаглавленную мной после деклараций Пелих «Всемирно-исторический масштаб или анализ конкретных источников?» Затронуты, кроме того, и две мои книги.

Разбора моих аргументов в статье нет. Явно лишь стремление опорочить своего противника. Автор говорил о запрещенных приемах полемики, но сам ими постоянно пользовался. Свою статью он начал с перечисления «четырех основных положений» моей работы. В действительности это лишь вырванные из контекста отдельные замечания по поводу построений Окладникова, отнюдь не главные, а то, что я считаю основным, не названо вовсе. Именно такой метод полемики — изложить взгляды оппонента в намеренно оглупленном виде, а потом бодро их опровергнуть — надо расценивать как запрещенный.

Вслед за Пелих, Мартынов уверял читателей, что мои публикации не содержат ничего, кроме беспочвенной критики трудов Окладникова, и с важностью рекомендовал мне внести в науку что-нибудь позитивное вместо опорочивания предшественников. О проведенном мною сопоставлении сибирских писаниц с гравировками на надмогильных сооружениях Енисея, открывающем новые возможности осмысления материала, Мартынов умолчал.

Более того: он объявил абсурдным требование найти в Сибири опорные точки для датировки петроглифов, т.е. рисунки на камнях, связанные с комплексами определенного времени, ибо таких памятников, якобы, и быть не может[138]. Но они есть, и я на них указывал. Анализ этих источников неминуемо ведет к пересмотру хронологических выкладок Окладникова, игнорировавшего эти кардинальные факты и прибегавшего к другим, территориально отдаленным аналогиям.

В целом статья свелась к очередному пересказу книг Окладникова и не раз публиковавшейся им аргументации.

Касаясь изображений лошадей из Шишкина, Мартынов обошел мой разбор фаунистических и стилистических доказательств Окладникова и остановился на второстепенных моментах. Я упомянул, что Шишкинские скалы интенсивно разрушаются и потому маловероятно, что на них могли уцелеть палеолитические росписи. Ничего подобного — заявлял Мартынов, — горные породы здесь исключительно прочные, а если Формозов утверждает противоположное, значит, он поленился взобраться на утесы и смотрел на них снизу. Не знаю, был ли в Шишкине сам Мартынов. Я же проехал несколько тысяч километров от Москвы до верховьев Лены не для того, чтобы бегло взглянуть на петроглифы снизу, тем более что и подняться-то надо на какой-нибудь десяток метров.

А вот что писали о монолите с изображением лошади в Шишкине те, кто там работал. В. Е. Ларичев: «Плоскости тринадцатого камня... открытые всем ветрам, плохо выдержали напор времени — поверхность камня стала неровной, покрылась выщербинами и углублениями, от плотного и твердого песчаника легко отделялись тонкие легкие пластиночки, камень местами вздулся пузырями и крошился при легком к нему прикосновении»[139]. А. П. Окладников: «Поверхность скалы настолько выветрилась и пострадала от времени, что побелела и вздувается пузырями. Более того, вся скала, где находится рисунок, треснула, нижняя ее часть сильно опустилась и, осев, сместилась на несколько сантиметров»[140]. Разве эти цитаты не говорят о том же, о чем писал я, что «скалы интенсивно разрушаются»?

Затем Мартынов повторил тезис Окладникова, что крупные изображения на камнях древнее мелких, видя в этом общую и абсолютную закономерность. Действительно, первый художник, облюбовавший какую-то скалу, не был стеснен ничем и обычно набрасывал крупные фигуры. Его преемники могли рисовать на той же плоскости уже на более узком пространстве, не занятом ранней композицией, и чаще всего делали изображения поменьше. Но все это касается соотношения фигур на одном камне, а не на нескольких в пределах одного местонахождения и, тем более, не на разных памятниках. Даже если мы придадим этому положению характер закона, оно свидетельствует лишь о том, что лошадей в Шишкине запечатлели раньше, чем лосей, а вовсе не о том, что перед нами палеолитические фрески. Святилище в данном пункте могло возникнуть и в неолите. Считать размеры фигур точным показателем возраста всюду и везде, безусловно, нельзя. Есть много случаев, когда мелкие рисунки создавались до крупных[141].

Факты, приведенные мною в доказательство этого, Мартынов пытался отвести, ссылаясь на то, что они взяты из удаленных районов — Карелии и Азербайджана, а не из сибирских материалов. Но я называл и сибирские примеры, о чем Мартынов умолчал. А поскольку использование скал первобытными художниками в Карелии и Якутии ничем принципиально не отличалось, упомянуть в этой связи Кобыстан и Залавругу вполне возможно.

Наконец, Мартынов сказал о недавней находке на Тутальском Камне на Томи, якобы подкрепляющей палеолитическую дату Шишкинских лошадей. Это, кажется, единственный новый факт во всей статье. Увы, рисунок таков, что трудно даже понять, какая часть тела животного здесь показана. Рассуждение же в целом представляет собой типичный порочный круг: рисунок с Томи похож на Шишкинский, считающийся палеолитическим, — значит, и он палеолитический, а раз он палеолитический, значит Шишкинский, бесспорно, палеолитический.

Не лучше и с выделением неолитических петрографов. Мартынов вновь напомнил о костяных статуэтках лосей, найденных в сибирских неолитических стоянках и погребениях, видя в этом, вслед за Окладниковым, основание датировать неолитом фигуры тех же зверей на писаницах. В моей книге, помимо известных Мартынову скульптур Базаихи и острова Жилого, указано еще четыре и выражено согласие с мнением Окладникова, что некоторые наскальные изображения лосей могут быть неолитическими.

Суть дела, однако, в ином. Доказывают ли находки в неолитических комплексах, что любая одиночная фигура лося на петроглифах относится к неолиту? Окладников и Мартынов думают, что да. Но ведь в памятниках эпохи бронзы и железа тоже есть изображения лосей, подчас близкие по стилю к тем, что вырезаны на камнях в Сибири. Если Мартынов признает, что в Средней Азии силуэты козлов-тэке, выполненные в одном стиле, выбивали на скалах на протяжении тысячелетий — от первобытности до сего дня, — то почему не допустить, что и в Сибири основное промысловое животное — лось — оставалось излюбленным сюжетом в течение длительного времени. Зародившись в неолите, этот сюжет мог дожить и до относительно поздних этапов истории.

Обсуждать эту возможность Мартынов не захотел. Вместо спора со мною он утверждает, что, приводя аналогии шишкинским быку и лосям, я сравнивал несопоставимые вещи: древние рисунки Шишкина одиночные, а подобранные мною параллели вырваны из композиций. Это неверно. На перечисленных мною гравировках в Шалаболине на Енисее и в ряде мест в Казахстане и Средней Азии быки запечатлены по одиночке[142].

Сопоставлял я и совершенно аналогичные композиции с парой идущих лосей из Шишкина, из которых одну Окладников отнес к неолиту, а другую — к курыканскому времени. Мартынову все ясно: композиции, где на лосей охотятся всадники, конечно, железного века, а те, где лоси показаны сами по себе, — неолитические. Но это как раз и заставляет усомниться в верности классификации Окладникова. Ничто не мешало курыканам иногда изображать просто лосей, а иногда охоту на них.

Таковы, по сути дела, все аргументы, приведенные Мартыновым в споре со мною. Ничего существенного к работам Окладникова он не добавил. А тот факт, что за двадцать с лишним лет не появилось ни одного нового аргумента в пользу его периодизации наскальных рисунков, тогда как возражения против нее постепенно накапливаются, не может не настораживать.

Защищая схему Окладникова, Мартынов подчеркивал, что она ни в коей мере не основана на интуиции, а имеет строго научную базу. Он недвусмысленно заявлял, что критические замечания о трудах этого автора вообще недопустимы, и был чрезвычайно обеспокоен отстаиванием его приоритета. В моей книжке «Памятники первобытного искусства» там, где говорится о воздействии сюжетов древневосточного происхождения на создателей северных петроглифов, нет ссылки на Окладникова. По мнению Мартынова, это означает, что я присвоил чужие идеи. В популярных брошюрах число сносок ограничено, но, если бы я захотел подкрепить это неновое положение аппаратом, не на Окладникова надо бы было сослаться. У нас более чем за десять лет до него о том же писал В. И. Равдоникас, а за рубежом эту тему разрабатывала целая плеяда ученых, в первую очередь О. Альмгрен.

Услышать от Мартынова обвинение в плагиате тем более странно, что в его собственных сочинениях легко найти текстуальные заимствования из той же моей книжки и без сносок и без кавычек. Сравните:

А. А. Формозов, 1966

Петроглифы буквально слиты со своим фоном. Их трудно оторвать от всего природного окружения... Художник приспосабливался к изгибам и выступам скалы. Наскальные рисунки... помогают нам уловить самое существенное в первобытном мышлении... Охотник до тонкостей знает все повадки, все оттенки поведения зверей... Именно поэтому художник каменного века сумел так убедительно показать... величаво шествующего мамонта.

А. И. Мартынов, 1972

Рисунки буквально слиты с фоном скалы. Их трудно оторвать от всего природного окружения. Художник приспосабливался к изгибам и выступам скалы. Наскальные рисунки помогают нам уловить самое существенное в первобытном мышлении... Человек-охотник и художник — до тонкостей знал все повадки и особенности зверей, все оттенки их поведения. Именно поэтому он сумел так убедительно показать интересующие его образы.[143]

В борьбе за приоритет Окладникова Мартынов доходил до курьеза. Чернецов сравнил рисунки Томской писаницы с кулайским бронзовым литьем. Мартынов отверг эту аналогию, но тут же указал, что еще до Чернецова сопоставление делалось Окладниковым. Мне ставилось в вину, что в статье 1967 года я не учел доклад, прочитанный Окладниковым в 1969 г.

Я решил ответить Мартынову и послал в новосибирский журнал статью «К дискуссии о сибирских наскальных изображениях». Вскоре мне ее вернули, сославшись на то, что я не сотрудник Сибирского отделения. Но ведь и Мартынов служил в другом ведомстве! Пришлось отдать мой отклик в «Советскую археологию».

Между тем были подготовлены рецензии на мою книгу. Первая — принадлежала сотруднику Ленинградского отделения нашего института Я. А. Шеру. Выпускник Киргизского пединститута, он сначала занимался древностями как любитель, потом был взят в штат Института археологии для разработки новых методов этой науки. В новостроечной Красноярской экспедиции он возглавлял отряд по изучению петроглифов. В кратких информациях о полевых работах Шера для меня было важно то, что он, как и я, увидел на Енисее большую группу рисунков, сходных с ангарскими и верхнеленскими, и также не очень верил в даты Окладникова [144].

Рецензия на мою книгу была прохладной. Шер утверждал, что нужны объективные математико-кибернетические методы анализа петроглифов, а не отдельные наблюдения, как у меня. Он прислал мне рукопись на просмотр. Возвращая ее, я заметил, что автор забывает о контексте, в каком появилась моя книга и выйдет его рецензия. Почему он молчит о споре, развернувшемся между мной и Окладниковым? Шер ответил, что «книг этого жулика и не покупает, и не читает».

Но тут Шера из Института уволили. От публикации рецензии в «Советской археологии» он отказался и отправил ее в Новосибирск. Она была принята в «Известия Сибирского отделения». Г. А. Максименков видел ее в корректуре. Будучи врагом Шера, он сказал Окладникову, что такой союзник может его скомпрометировать, и академик предпочел изъять рецензию из сверстанного номера.

Вторую рецензию написал заведующий кафедрой археологии Ленинградского университета А. Д. Столяр. Мой давний приятель старался мне помочь, избежав ссоры с Окладниковым. Книга оценивалась положительно. Есть полемика с Мартыновым, но в целом автор сосредоточил свое внимание не на дискуссионной сибирской тематике, а на петроглифах Кобыстана и Карелии.

Редколлегия «Советской археологии» послала эту рукопись на отзыв Окладникову, а он положил ее под сукно. Несмотря на напоминания, в течение 11 лет отзыв так и не поступил.

В 1973 году «Советская археология» вернула мне мой ответ Мартынову, исходя из заключения О. Н. Бадера и Ю. А. Савватеева. Бадер писал, что новых материалов в статье нет, значит, и печатать ее незачем. Ситуация, сложившаяся в нашей науке, его, видимо, не волновала.

Савватеев начал с того, что, хотя Формозов сам себя возвел в ранг «верховного судии» по проблеме наскальных изображений, специалисты в этой области таковым его не считают. К этому времени он вошел в тесный контакт с Окладниковым. В Петрозаводске печататься было негде, а в Новосибирске перед Савватеевым открыли страницы сборников «Первобытное искусство». Надо было за это платить.

Без малейшей надежды на успех я передал отвергнутую статью в другой орган нашего института — «Краткие сообщения».

В 1972 году впервые откликнулся на дискуссию сам Окладников. В книге «Петроглифы Средней Лены» читаем: «конечно, как всегда, нашлись и еще найдутся критики, которым захочется сказать о себе миру столь простым способом, как отрицание того, что уже сделано предшественниками. Но факты всегда останутся фактами»[145]. Ответ ли это? Опять утверждается, что ничего нового в моих публикациях нет, одно голое отрицание. А это неправда.

В 1973 году появился отклик на мою книгу в «Советской археологии». Автора — Н. Л. Подольского — я совсем не знал. Математик из Ленинграда, он вместе с Шером пытался обрабатывать статистико-комбинаторными методами материалы по петроглифам. Не знаю, возможно ли это, но некоторые наблюдения Подольского лили воду на мою мельницу. И он видел на Енисее наскальные рисунки, похожие на ангарские, и он сопоставлял фигуру быка из Шишкина с изображениями эпохи бронзы на Енисее (чем, споря со мной, так возмущался Мартынов). И хотя моя книга послужила Подольскому скорее поводом для того, чтобы поделиться собственными соображениями, некоторую поддержку этот независимый от археологической ситуации человек мне оказал[146].

В том же номере «Советская археология» поместила мой обзор книг о первобытном искусстве, увидевших свет после сдачи в печать моих «Очерков». Из десяти книг, вышедших в 1968—1973 годах, пять принадлежали Окладникову, и я вновь указал на присущие им слабые места[147]. Сперва я сдал эту рецензию в «Советскую этнографию», но там публиковать ее не захотели. Редактор журнала Ю. П. Аверкиева заявила, что не позволит мне «сводить личные счеты с Окладниковым» (какие счеты у нас могли быть? Я никогда не участвовал в его экспедициях, не бывал у него в гостях. Наши редкие встречи на заседаниях были официальными).

Появление рецензий Подольского и моей заставило Окладникова прервать молчание. На конференции в Томске в 1973 году он раздраженно говорил о «так называемой дискуссии о петроглифах» (почему же «так называемой»? Ведь редколлегия «Этнографии» умоляла его выступить) и завершил свой доклад словами: «Каковы на самом деле тенденции А. А. Формозова и реальный вклад его в изучение петроглифов Сибири, показал в своей статье А. И. Мартынов»[148]. Аргументов опять нет.

В 1974 году в «Советской археологии» вышла рецензия А. Д. Столяра[149], но из «Кратких сообщений Института археологии» уже в стадии корректуры выкинули мой ответ Мартынову. Сперва текст был весьма урезан и приглажен членом редколлегии Н. Я. Мерпертом и в таком виде утвержден ученым советом института и набран. Но выполнявшая роль редактора издательства наша сотрудница Н. Л. Членова доложила издательским чиновникам, что публикация такой статьи — дело опасное. Один из них — Н.П. Бобрик — звонил директору института Б. А. Рыбакову и спрашивал, как быть. Тот вынес решение: с Мартыновым спорить можно, а с Окладниковым — нельзя, уберите ссылки на Окладникова. Решение явно абсурдное, но его тут же кинулись исполнять два члена редколлегии, специалисты по античности — И. Т. Крутликова и Д. Б. Шелов. Зачем? Убей Бог, не понимаю.

Итог: Мартынов, не раз пойманный на плагиате и не работающий в Академии, на страницах академического журнала спокойно обвиняет в плагиате меня, а я, прослужив в Академии 23 года, ответить ему не в состоянии.

Так ситуация окончательно прояснилась: критические разборы работ Окладникова мои коллеги в печать пропускать не будут. Ежегодно выходило две-три его книги о петроглифах, и сразу же в многочисленных журналах появлялись восторженные рецензии. Иные из них, например, некоего кандидата философских наук В. В. Селиванова, он сам присылал в «Вестник Академии наук», причем эти сочинения содержали факты, которые ни Селиванов, ни кто-либо, кроме Окладникова, знать не мог[150].

Другие авторы говорили о палеолитических рисунках Шишкина как о чем-то твердо доказанном. Так это подано в докторской диссертации ближайшего ученика Окладникова В. Е. Ларичева. В сноске фигурирует моя статья 1967 года (не книга), но в тексте нет ни слова о моих аргументах. Вероятно, для того, чтобы им что-то противопоставить, названа и статья Пелих, хотя там про изображения лошадей из Шишкина нет ничего[151].

В 1976 году увидела свет книга А. П. Окладникова и А. И. Мазина «Писаницы реки Олекмы», где сообщалось о новых палеолитических росписях в Сибири. Обосновывалась эта дата тем, что на скалах показаны лошади, а они вымерли в конце палеолита. Но как же так? Ведь этот аргумент был уже мною разобран и опровергнут в связи о публикацией ленских петроглифов. Возразите хотя бы! Нет, можно обойтись без этого. Меня теперь как бы не существует. Упомянув о росписях пещеры Зараут-камар, обследованных мной и рассмотренных в моей статье на русском и английском языках и в специальной главе моей монографии, авторы переписали у меня все сноски на пустые газетные информации об этом памятнике термезского краеведа Г. В. Парфенова, но ни одну из моих работ не назвали[152].

В 1980 году вышла книга профессора МГУ Л. Р. Кызласова (моего товарища по университету) и сотрудника Минусинского музея Н. В. Леонтьева «Народные рисунки хакасов». Авторы установили, что многие гравировки на берегах Енисея созданы всего одно-два столетия назад, а отнюдь не в глубокой древности. О том же говорил и я, но ссылок на меня в книге нет. Зато сказано о замечательных обобщениях А. П. Окладникова, утверждавшего диаметрально противоположное, чем Кызласов и Леонтьев[153].

Но я еще жив и продолжаю заниматься первобытным искусством. В 1978 году в «Советской археологии» напечатан мой обзор последних публикаций по петроглифам. Об очередных томах Окладникова я вынужден молчать, но на одно новое откровение академика позволил себе откликнуться. Он объявил, что изображения лосей на скалах Сибири — это в действительности палеолитические рисунки носорогов, позднее переделанные. Доказательств никаких, верьте на слово.

Я заметил, что, встав на такой путь, можно зайти чересчур далеко[154].

И тут последовал взрыв. Формально к дискуссии отношения он не имел, но, по существу, был ответом на мое упорство. Львовский археолог А. П. Черныш нашел на палеолитической стоянке Молодова 1 кость мамонта с нарезками. Этот предмет он связал с мустьерским культурным слоем, а в нарезках увидел изображение оленя. Если бы это было так, изделие представляло бы исключительный интерес. Но на стоянке есть и позднепалеолитические слои, откуда кость могла попасть в мустьерские отложения. Опубликованные Чернышем прорись и фото гравировки не совпадают друг с другом. Черныш демонстрировал свою находку на археологическом совещании 1977 года в Москве. Коллеги отнеслись к его выводам настороженно. Тогда статью об открытии он послал Окладникову. Тот срочно напечатал ее в сборнике «Первобытное искусство». Статью сопровождало набранное курсивом заключение Окладникова. Находку, не виденную им в натуре, он признал достоверной, а затем раздраженно накинулся на опубликованный мною и А. Д. Столяром очерк «Искусство каменного и бронзового веков» в популярном сборнике «Триста веков искусства».

Наш очерк занимал один печатный лист и был рассчитан на широкого читателя. Таких сложных вопросов, как истоки творчества, мы просто не касались. И вот это непритязательное сочинение вызвало громы и молнии со стороны академика. Его возмущало все, даже то, что книга вышла в хорошем оформлении. Цитируя какие-то наши слова, он восклицал: «все истинная правда, настолько точная, что это можно прочесть в тех же выражениях в любом учебнике». Но в чем же наша вина? Оказывается, мы «слишком поспешно отказали мустьерскому человеку в праве на искусство»[155]. Между тем Окладников прекрасно знал, что именно изобразительной деятельности в мустье посвящена докторская диссертация Столяра, поскольку сам давал отзыв о ней. Знал он, что и я затрагивал этот вопрос в своих «Очерках по первобытному искусству».

История с костью из Молодовой кончилась конфузом. Г. Ф. Коробкова изучила ее под микроскопом и никакого рисунка не усмотрела. Она сказала об этом на банкете после Кемеровской конференции 1979 года. Окладников выскочил из-за стола и ушел, хлопнув дверью.

В 1979—1980 годах на меня был направлен целый залп публикаций. В Алма-Ате вышел альбом А. Г. Медоева «Гравюры на скалах». Автор (ныне покойный) — геолог и любитель-археолог, с увлечением собирал кремневые орудия в пустыне и копировал петроглифы. Как все энтузиасты, он был склонен к фантазиям. Некоторые казахстанские гравировки на камнях отнес к палеолиту, с чем не соглашался решительно никто. Возражал против этого и я в своих «Очерках».

Упомянув мою книгу на одном из заседаний в Алма-Ате, Медоев завершил фразу матерной руганью. В предисловии к альбому сказано: «интерпретация наскальных изображений все еще скорее искусство, чем наука. Главную роль здесь играют интуиция и эрудиция, а также система ассоциаций таких выдающихся индивидуальностей, как А. П. Окладников». Его критики-крохоборы бессильны дать что-либо ценное. Следуют ссылки на меня[156]. Итак, нужен не научный анализ, а озарение ярких индивидуальностей. К таковым бедняга Медоев и себя, конечно, причислял.

Сотрудник Академии наук Таджикистана В. А. Ранов напечатал в 1980 году статью «О неточностях в работах А. А. Формозова», написанную одиннадцать лет назад к дискуссии в «Советской Этнографии». (Издал он ее в сборнике памяти востоковеда А. А. Семенова, что выглядело весьма странно. Семенов меня, грешного, не знал и от предмета спора был предельно далек.). [157]

Ранов — выпускник Душанбинского университета, давний сотрудник Окладникова. Он сделал интересные находки в области каменного века и немного занимался петроглифами. Дальше описания рисунков и пересказа того, что о них кем-то говорилось, он не шел.

Смысл статьи Ранова тот, что мои работы очень плохи. Во-первых, там не учтен ряд публикаций, во-вторых, есть и неточности. Первое объясняется просто: я писал не о наскальных изображениях вообще, а только о памятниках эпохи камня и бронзы, оставляя в стороне и рисунки, созданные в железном веке, и литературу о них. Неточностей две: Саймалы-таш на карте у меня показан южнее чем надо, а Каратегин — название не поселка, а долины. Это, конечно, досадно, но обе мелочи не имеют никакого отношения к дискуссии о сибирских писаницах. В заключение Ранов утверждал, что в работах Формозова нет ничего нового: он «разносит» своих предшественников, а потом берет их же материал.

Задача автора ясна: опорочить противника; тот, кто уличал Окладникова в небрежностях, сам их допускает, многого не знает, ничего нового не дает. Перечислить то новое, что содержится в моей книге нетрудно (первая классификация петроглифов Кавказа, первый обзор изображений на камнях в Северном Причерноморье, сопоставление писаниц Сибири с гравировками на могильных сооружениях Енисея и т. д.), но не мне это делать.

Разумеется, Ранов имел право высказать в печати свое отношение к моим книгам и статьям. Но почему он молчал, когда выходили книги, посвященные наскальным рисункам только Средней Азии, оказавшиеся ниже всякой критики (А. Г. Медоев, Г. А. Помаскина, Г. В. Шацкий)? Видимо, Ранова интересовали вовсе не памятники первобытного искусства и методы их осмысления. Перед защитой докторской диссертации в Новосибирске хотелось угодить Окладникову, да и неприятному для себя субъекту слегка подгадить (как раз, когда я заведовал аспирантурой в нашем институте, Ранов провалился на вступительных экзаменах и счел меня в этом виноватым).

Получив от Ранова сборник с его статьей, я поблагодарил, но выразил недоумение по поводу занятой им позиции. Он ответил, что я очень некрасиво свожу личные счеты с Окладниковым, а мое стремление поучать старших и младших всем глубоко противно.

В тот же год появилась книга Я. А. Шера «Петроглифы Средней и Центральной Азии». В 1981 году он защитил ее как докторскую диссертацию в Новосибирске. Человек, написавший мне некогда о своем презрении к жулику Окладникову, пошел к нему на поклон. Шер повторял, что лишь математико-структурно-системные методы позволят научно классифицировать петроглифы, но тут же сообщал: Окладников интуитивно эту классификацию уже создал, и пел дифирамбы интуиции вообще. О том же говорилось в предисловии редактора — Окладникова. А ведь десятью годами раньше Мартынов (читай — Окладников) яростно возражал против моих слов об интуиции, лежащей в основе построений его покровителя.

Касаясь спорных вопросов, Шер присоединился к палеолитической датировке трех Шишкинских рисунков. Аргументов нет. Сказано лишь, что их «палеолитический возраст не может быть оспорен так легко, как это показалось А. А. Формозову». Пересмотрено сделанное мною сопоставление двух композиций с парами лосей из Шишкина, одну из которых Окладников считал неолитической, а другую — средневековой. Шер рьяно доказывал, что они не тождественны (чего я не утверждал), но не смог продемонстрировать различия в их стиле. Мне брошен упрек, что я игнорировал важнейшее обстоятельство: первая композиция покрыта патиной, а вторая — нет[158]. Я вновь поднял все опубликованные материалы по Шишкину, но таких данных не нашел.

Наконец, в тот же год в книге о петроглифах Монголии в последний раз откликнулся на дискуссию сам Окладников. Он отблагодарил Членову за то, что она добилась изъятия моей статьи из «Кратких сообщений», а корректуру передала ему. Этой крайне непопулярной в археологическом мире даме сделан гиперболический комплимент. Она названа «лучшим знатоком степной бронзы Евразии». Обо мне, разумеется, написано иначе: «А. А. Формозов в обычной для него полемической манере неверно изложил мои взгляды... Он сделал попытку приписать мне нечто совершенно противоположное моим взглядам. Эта попытка встретила серьезные возражения со стороны Г. И. Пелих и А. И. Мартынова. К сожалению, основательная ответная статья А. И. Мартынова не получила широкого распространения в центральной печати и, будучи опубликована только в Сибири, осталась по этой причине недоступной даже специалистам. Пользуюсь случаем ради справедливости указать эту работу А. И. Мартынова. Попутно следует сказать, что именно сам А. А. Формозов повинен в применении метода „всемирно-исторического анализа“, а заодно в пренебрежении „конкретными источниками", в их произвольном толковании»[159].

Вот значит, как! Не Пелих восхваляла блестящий метод всемирно-исторического анализа, созданный Окладниковым, и не я с ней спорил по этому поводу, а именно я применял этот метод, и Пелих удачно меня разоблачила. Все с ног на голову! Сносок на мои работы нет, и неосведомленный читатель восстановить, как все было в действительности по книге Окладникова, не сумеет. Кстати: ни Мартынов, ни Пелих не говорили, что я исказил его взгляды.

В 1981 году Окладников умер. В некрологе, напечатанном в «Советской археологии» П. И. Борисковский писал: «некоторые его научные противники принимали благожелательность и веселую доброту Алексея Павловича за слабость и беспомощность и обрушивались на него с несправедливой оскорбительной критикой. Они были жестоко наказаны... И по сей день у некоторых археологов... не зажили «синяки», нанесенные полемическими ударами А. П. Окладникова»[160].

Я попросил Борисовского назвать мне хотя бы одну полемическую статью Окладникова. Он сказал, что имел в виду устные выступления и (сам еврей) привел как пример находчивости покойного друга его антисемитский выпад в публичном споре с Ф. Д. Гуревич. Да и вообще академик был добряк, кому угодно легко давал положительные отзывы, только не надо было становиться ему поперек дороги...

Подведу итоги, я не жалею, что начал дискуссию в 1966 году и по мере сил продолжал до 1973 года. За пятнадцать лет Окладников ни разу не ответил мне по существу. Может быть, он никогда принципиально не вступал в споры? Нет, он развернуто возражал на критику своей периодизации неолита Прибайкалья не только почтенному сверстнику М. М. Герасимову, но и молодым иркутским археологам М. П. Аксенову и Г. И. Медведеву (теперь ясно, что правда была на их стороне). Я убежден в том, что мне он не отвечал прежде всего потому, что у него не было никаких контраргументов, хотя он держал в руках копии с сотен рисунков на скалах. Вместо честного спора он организовал кампанию по дискредитации моих работ, используя зависимых от себя людей и недозволенные приемы полемики.

Из других участников дискуссии одни открыто делали карьеру при Окладникове (Пелих, Мартынов, Ранов), другие — после недолгих колебаний предпочли к нему подслужиться (Савватеев, Шер).

А что же коллеги из Москвы и Ленинграда, специалисты по археологии Сибири, по первобытному искусству?

Ситуация ведь в целом проста. Перед нами сложнейшие для осмысления исторические источники. Интерпретацию их Окладников дал еще в 1940-х годах[161]. За истекшие десятилетия в Сибири развернулись раскопки нескольких больших новостроечных экспедиций, изучено много новых важнейших памятников. Естественно, возникла необходимость критической проверки старых схем. Что-то в них подтверждается, что-то приходится уточнить, что-то менять коренным образом. Таков обычный путь науки, и ничего, наносящего ущерб авторитету Окладникова, в этом нет. Он сам не раз перестраивал свою классификацию и переносил серии рисунков из одной эпохи в другую[162]. Очевидно, в уточнении и исправлении схем, созданных на прошлом этапе развития науки, вправе участвовать и другие археологи.

Тот, кто взялся за это, был не зеленым юнцом, а человеком, достигшим того возраста, в каком Окладников разработал первый вариант своей хронологии петроглифов Сибири. К 1966 году у меня за плечами было шесть книг и около девяноста статей, появившихся за 21 год занятий археологией. Я обследовал наскальные изображения на Кавказе и в Средней Азии, осматривал их Карелии и на Урале, подготовляя сводку по памятникам первобытного искусства территории СССР, совершил специальную поездку в Сибирь, повидал писаницы Тувы, Минусинской котловины и Верхней Лены, а потом поделился в печати своими наблюдениями.

Казалось бы, и это в порядке вещей, а коли мои аргументы не убедили Окладникова, ему и надо было мне ответить. Ясно и то, что ничего, кроме неприятностей, выступление против влиятельного человека принести мне не могло. Шел же я на это не по глупости, а ради интересов науки.

Археологи, хотя бы в малой степени озабоченные существом дела, должны были в чем-то меня поправить, а в чем-то и поддержать, во всяком случае не дать Окладникову свести дискуссию к опорочиванию оппонента. Коллегам нельзя было закрывать глаза на неравенство наших сил. Имею в виду не чины. На Окладникова работали десятки людей. Книги, написанные им, а порою и за него, тотчас выходили в свет (так, на пяти альбомах петроглифов Елангаша на Алтае стоит его имя, хотя он там ни разу не побывал). У меня помощников не было. За рисунки и фотографии я платил из своего кармана. Каждая моя публикация пробивалась в печать с большим трудом. Можно было предвидеть, кто придет на смену Окладникову: Ларичев, издающий в популярных книжках с многотысячными тиражами простые булыжники как палеолитические статуэтки, Мартынов, выпускающий очередной плагиат.

Но вот мнение нашей обывательской толпы: и зачем Вам, Александр Александрович, все это нужно? Сами себе жизнь портите. Нехорошо сводить личные счеты с Окладниковым. (Какие? — в который раз спрашиваю!) Тяжелый у Вас характер!

Если наша ученая братия и дальше станет руководствоваться установками такого рода, будущее науки видится мне в самом мрачном свете. Люди, научно недобросовестные, распояшутся окончательно, тех же, кто беспокоится о деле, затопчут и уничтожат.

* * *

Этой фразой я закончил очерк «Как мы спорим» в 1983 году. Прошло двадцать лет, насыщенных кардинальными переменами. Что же изменилось в данном случае?

После смерти Окладникова в центрах, независимых от его учеников, за выводы академика уже не так держались. В томе «Палеолит» серии «Археология СССР», выпущенном в 1984 году в Ленинграде, о росписях Шишкина нет ни слова. В изданном там же сборнике «Северная Евразия от древности до средневековья» (1992) на страницах 92—94 находим тезисы иркутянки Л. В. Мельниковой «Новые подходы к изучению Шишкинских писаниц на Лене». Новое в том, что древнейшие рисунки относятся не к каменному веку, а к эпохе бронзы. Правда, я уже писал об этом в 1966—1967 годах. И чего мне это стоило! Но кто об этом помнит?

В Сибири же все по-прежнему. Кемеровские археологи, претендуя на лидерство в исследовании наскальных рисунков, организовали две международные конференции по этой тематике. Первую курировал А. И. Мартынов — ныне действительный член Российской Академии естественных наук, вторую — приглашенный им на свою кафедру после потери работы в Ленинграде Я. А. Шер. На первую — меня вообще не пригласили, а на вторую предложили приехать за свой счет, оплатив и издание тезисов доклада. Другим москвичам (М. А. и Е. Г. Дэвлет и даже не имевшим отношения к задачам конференции Д. С. Раевскому и В. Я. Петрухину) конференция поездку оплатила.

Расторопный Шер в 1990-х годах вошел в контакт с французскими археологами, издал за рубежом две книги о петроглифах Енисея, стал членом РАЕН и вытеснил Мартынова.

В 1995 году Шер провел в Париже симпозиум о наскальных изображениях Азии. В нем участвовали студенты Кемеровского университета и В. А. Ранов, тоже избранный действительным членом РАЕН, а вдобавок и членом-корреспондентом Академии наук Таджикистана. По договоренности с дирекцией нашего института отправилась туда и юная Е. Г. Дэвлет, прочитавшая как свой доклад, так и доклад матери. Обо мне не вспомнили ни в Кемерове, ни в Москве, хотя я еще не оставил эту тематику. Но без меня как-то спокойнее.

Ну а в Новосибирске блюдут культ Окладникова. В 1985 году там опубликовали книгу А. И. Мазина «Таежные писаницы Приамурья». В ней охарактеризована серия новых памятников. Рядом со многими — жертвенные места с приношениями недавнего времени — папиросами, пулями, спичками. И все равно несколько рисунков объявлено палеолитическими. В предисловии (с. 22, 23) вновь в искаженном и оглупленном виде изложены мои соображения.

Наконец, в 1999 году в Новосибирске вышла и затем была удостоена академической премии книга В. И. Молодина и Д. В. Черемисина «Древнейшие наскальные изображения плоскогорья Укок».

Выпускник Новосибирского пединститута Молодин участвовал в последних экспедициях Окладникова. Быструю карьеру сделал уже при его преемнике А. П. Деревянко. Не достигнув пятидесяти лет, получил звание академика и пост заместителя председателя Сибирского отделения РАН. Каменным веком и первобытным искусством никогда не занимался, копал памятники эпохи металла.

Жена Молодина Н. В. Полосьмак изучала могилы пазырыкского типа. Исследователь древностей Алтая В. Д. Кубарев указал ей на группу курганов этого времени на плато Укок, и она вскрыла ряд насыпей. Навестивший ее супруг заинтересовался гравировками на соседних скалах.

При поездках за рубеж Молодин слышал, что в Португалии сейчас склонны относить некоторые изображения на открытом воздухе к палеолиту. Если это так, одно из возражений против глубокой древности шишкинских росписей отпадает. И хотя догадки португальцев разделяют далеко не все, можно устроить очередную сенсацию вокруг сибирского палеолитического искусства.

Петроглифы Укока вполне аналогичны алтайским гравюрам эпохи металла. Кубарев сказал об этом в печати, но академик сразу его одернул. Используя по примеру Окладникова молодого сотрудника Черемисина в качестве «негра», он оперативно выпустил книгу об Укоке, где коснулся и старой дискуссии о петроглифах Сибири. Волновала его, впрочем, не она, а моя оценка Окладникова в недавней малотиражной брошюре «Русские археологи до и после революции» (1995). Упомянув об обычных для него подходах к материалу, я сказал и о другом — о стремлении ради карьеры обслужить любые лозунги минуты.

Эту сторону дела Молодин обошел, зато попытался внушить читателям, что в 1960-х—1970-х годах я писал об Окладникове в одном тоне, а после 1991 года, когда стало модным очернять предшествующую эпоху, — совсем в ином. Все, что я отмечал раньше, — то, что Окладников организовал широкое обследование Сибири, открыл много важных памятников, бросал на ходу интересные мысли, — я готов повторить и сегодня. О небрежностях и подтасовках его же я не молчал и раньше, хотя редакторы всячески меня ограничивали. Странно слышать обвинение в конъюнктурщине именно мне и из уст человека, принадлежащего к школе, всегда гонявшейся за конъюнктурой.

Встав на путь передергиваний, Молодин уже не сходит с него. Он многократно возвращается к росписям в Шишкине, называя рисунки лошадей палеолитическими, но ни разу не упоминает о фигуре быка оттуда же. Честному ученому следовало бы сказать: «О возрасте росписей в Шишкине шел спор. Пожалуй, Формозов был прав, возражая против даты изображения быка, но не прав, отвергая палеолитический возраст двух фигур лошадей». Но соглашаться со мной нельзя ни в одном пункте.

Мазин объявил палеолитическим изображение очень странного существа с одной писаницы в Верхнем Приамурье. Раз таких зверей нынче нет, значит, это вымершее животное эпохи палеолита. Я указал на совершенно тождественную фигуру в бронзовом шаманском литье. Это не реальный зверь, а мифический персонаж. Молодин поучает меня. Сопоставление некорректно: бронза из Западной Сибири, а писаница — из Восточной. То ли дело сопоставления алтайского искусства с португальским. Вот это корректно!

Окладниковская манера спора усвоена полностью. Рот Кубареву заткнут. Мои слова можно переиначивать как угодно.

Чтобы угодить академику, редактор московского журнала «Российская археология» В. И. Гуляев заказал рецензию на его книгу маме и дочке Дэвлет. Они в восторге от блестящих открытий. Мне этот текст предварительно не показали, хотя я входил в редсовет журнала[163].

Итак, все мои призывы к научному обсуждению сложных материалов были впустую. Коллеги просто не готовы к профессиональному спору, не понимают, что это такое. По выражению Щедрина, из всех наук петровского времени, наши Митрофанушки усвоили только одну — табель о рангах.