Человек и наука: из записей археолога

СОСТОЯНИЕ БАЗЫ ИССЛЕДОВАНИЙ

В 1936 году иркутский геолог И. В. Арембовский нашел на Ангаре у села Буреть новую палеолитическую стоянку. В 1937—1939 годах она была исследована ленинградским археологом А. П. Окладниковым. Раскопки оказались очень удачными: в культурном слое сохранились остатки нескольких жилищ, построенных из костей мамонта и рогов северного оленя, а вокруг лежало множество кремневых орудий. Особый интерес вызвала серия маленьких скульптур, вырезанных из мамонтового бивня и изображающих женщин.

Перед войной появились краткие информации о стоянке, сопровождавшиеся фотографиями и рисунками статуэток и планами некоторых сооружений из кости. Ни одно каменное изделие в этих статьях А. П. Окладникова воспроизведено не было. Не раз возвращался он к открытиям в Бурети и в 1950-х—1970-х годах в обзорных работах по истории и археологии Сибири, но чего-либо нового к предварительным сообщениям не добавил[42].

В 1983 году защищена докторская диссертация Г. И. Медведева «Палеолит Южного Приангарья». В автореферате читаем: «По Бурети утрачены практически все полевые материалы и коллекции»[43]. Что же произошло? Может быть, и то, и другое погибло в дни войны, в осажденном Ленинграде? Ничего подобного. Архив Института Академии наук СССР, куда должны были поступать все отчеты о раскопках в РСФСР, благодаря подлинному героизму сотрудников, спасен в полном объеме. Отчетов об исследовании Бурети в 1938—1939 годах там не только нет, но и не было никогда, а по 1937 году есть лишь несколько страничек без иллюстраций.

Из находок уцелели только статуэтки. Ныне они экспонируются в Иркутской картинной галерее, что для предметов из раскопок совершенно необычно. Как они туда попали, рассказано с милой непосредственностью в книжке директора музея А. Д. Фатьянова. Он сообщает, что много лет спустя после войны Окладников увидел давно уже пропавшие палеолитические фигурки мирно покоящимися среди тряпья в сундуке своей матери. Некогда он сам их туда засунул, а потом начисто забыл об этом. Обрадованный археолог подарил уникальные скульптуры своему приятелю для украшения его не слишком богатой галереи[44]. Вероятно, кремневые орудия были припрятаны в каком-то другом месте, но где именно, решить уже никто не может.

Странная история! Она могла произойти только при двух условиях: чудовищной безответственности самого исследователя и глубочайшем равнодушии к делу со стороны его коллег.

Исключительный ли это случай? Увы, нет. Возьмем еще один реферат диссертации, посвященной совсем другому району. В 1954—1957 годах В. Г. Котович провел раскопки стоянки Чох в высокогорном Дагестане. Собранные материалы легли в основу его книги и кандидатской диссертации «Каменный век Дагестана» (Махачкала, 1964). Через десять лет возникла мысль пересмотреть эти находки с использованием новых приемов анализа кремневых орудий. В. Г. Котович любезно позволил проделать такую работу аспиранту X. А. Амирханову. И вот в автореферате его диссертации констатировано: «мы не располагаем в настоящее время полным составом инвентаря, так как значительная часть их [стиль подлинника — А. Ф.] утрачена, а некоторое число депаспортизовано»[45]. Ниже уточнено: по Котовичу, раскопки дали 32800 предметов, а к 1974 году в Дагестанском краеведческом музее сохранилось всего 306 вещей, т. е. за семнадцать лет утеряно более 99% коллекции. В чем причина этого прискорбного обстоятельства, автор не разъяснил. Коллекции были переданы музею из филиала Академии Наук не выборочно, а целиком. Очевидно, беда стряслась уже в стенах музея. Там не сочли нужным загружать фонды непонятными кремешками и просто выкинули их.

То, что моя догадка не беспочвенна, подтвердит каждый археолог, бывавший в наших провинциальных городах. В столице Адыгеи — Майкопе — музеем долгие годы заведовал П. И. Спасский, серьезно занимавшийся палеонтологией. Сменивший его человек — недавний комсомольский работник — начал свою деятельность с того, что нанял грузовик, покидал туда гигантские кости китов-цетотериев и вывез их на городскую свалку. Молодая горянка, назначенная директором музея в другой северо-кавказской столице — Черкесске, — приступила к своим обязанностям с похожими установками — велела сторожу взять кочергу и разбить на мелкие куски все хранившиеся в запасниках черепа, чтобы больше не видеть эту гадость.

И так поступают не только чиновники, не имеющие понятия о культурном наследии. Кандидат исторических наук и автор ряда археологических публикаций М. Р. Полесских с чистой совестью хвастался порядком, наведенным в порученных ему фондах Пензенского музея: из каждой коллекции он оставил по десятку вещей «для образца», а остальные — выбросил.

В утвержденном правительством положении о музеях сказано, что на них помимо прочего возложено хранение фондов. Но местные власти воспринимают дело иначе: главное — экспозиция, а в ней — залы, раскрывающие сегодняшние достижения. Пусть в первой комнате посетители увидят несколько каменных орудий, пять или шесть лепных горшков. Для общего знакомства с древнейшей историей края этого достаточно. Все другие кремни и глиняные сосуды можно свалить в кучу в какой-нибудь неотапливаемый сарай, а то и уничтожить. Никакие управления культуры, никакие инструкторы за это не осудят. Ведь музей не научное учреждение, а одно из звеньев системы «культпросвета».

Судьбу коллекций из Чоха и определили эти музейные нравы. Но и В. Г. Котович здесь не без греха. Он жил в Махачкале до конца дней и не мог не знать о состоянии добытых им материалов. Но после защиты диссертации и издания своей книги к самим находкам интерес он потерял.

Рассмотрим теперь несколько иной случай. Неподалеку от Бурети расположена еще одна позднепалеолитическая стоянка — Мальта. Открывший и исследовавший ее М. М. Герасимов кроме предварительных сообщений о раскопках ничего о ней не написал[46]. Между тем это поселение — с остатками жилищ, погребением ребенка, многочисленными произведениями искусства эпохи палеолита — очень важно и заслуживает исчерпывающей характеристики. После смерти М. М. Герасимова встал вопрос о создании такой монографии, и меня пригласили принять участие в ее подготовке. Что же выяснилось? М. М. Герасимов начал раскопки будучи сотрудником Иркутского краеведческого музея. Переехав в 1932 году в Ленинград, он забрал с собой — по сути дела похитил из музея — все наиболее выразительные вещи из раскопок 1928—1930 годов. Статуэтки женщин и птиц из бивня мамонта, пластинку бивня с гравированным изображением этого животного, громоздкую вырезку грунта с погребением ребенка он подарил Эрмитажу. Эти действия можно, вроде бы, оправдать тем, что большая часть оставленных в Иркутске предметов утрачена, а увезенные — налицо. Но само отношение специалиста к музейным фондам выглядит по меньшей мере странно.

Живя в Ленинграде, археолог продолжал раскопки Мальты. Материалы сезонов 1933—1934 годов поступили в Музей антропологии и этнографии Академии наук СССР, а 1937 года — в Эрмитаж. После войны М. М. Герасимов обосновался в Москве. Возобновив в 1956 году изучение стоянки, он сдал часть новых находок в Исторический музей, а особенно интересные — статуэтки, резную кость — более пятнадцати лет держал у себя дома. В государственное хранилище они попали только после смерти М. М. Герасимова. В результате палеолитические орудия из Мальты разбросаны по четырем музеям. Работать с ними крайне трудно. Весьма вероятно, что обломки какого-нибудь костяного дротика экспонируются в трех городах — в Иркутске, Ленинграде и Москве. Сопоставить в целом близкие, но различающиеся в деталях предметы, провести подсчет отдельных категорий инвентаря стало практически невозможно.

С письменной и графической документацией получилось еще хуже, чем с коллекциями. В конце 1920-х — начале 1930-х годов подробных отчетов о раскопках не требовали, и в архиве Института археологии есть лишь краткие отписки на двух-трех страничках, почти бесполезные для воссоздания выявленной в поле картины. После войны требования повысились. Но в архиве имеется отчет всего за один сезон — 1956 года, — притом чрезвычайно небрежный. Подписей под фотографиями в альбоме нет. В тексте пропущены и так и не вписаны сведения о том, каким видам животных принадлежат найденные кости. Полевой комитет института, несмотря на это, отчет принял. Этот текст М. М. Герасимов опубликовал в журнале «Советская этнография», а оттиск статьи сдал в качестве отчета за 1957 год, хотя в ней говорилось только об исследованиях предшествующего года. И эта «филькина грамота» была утверждена. За третий полевой сезон — 1958 года — отчет вообще подан не был, и за двенадцать лет никто о нем М. М. Герасимову не напоминал[47]. В итоге по поступившим в архивы материалам сколько-нибудь полного представления о широко раскопанном и первостепенном по значению археологическом памятнике мы получить не можем.

Оставалась надежда на полевые дневники и чертежи, хранившиеся у исследователя дома. Надо было добиться у семьи передачи их в архив нашего института. Директор Б. А. Рыбаков заниматься этим не захотел, и вдова М. М. Герасимова, Т. С. Вандербеллен, отослала эту часть архива покойного мужа сотрудникам его послевоенных экспедиций, работавшим в Иркутском университете. Хотя именно они пригласили меня в соавторы монографии о Мальте, мне поступившую к ним документацию посмотреть не удалось. У кого она теперь, не ведомо.

В 1972—1973 годах я обращал внимание на сложившуюся ситуацию дирекции и полевого комитета Института археологии. Реакция была своеобразной — меня осудили за то, что я черню светлую память М. М. Герасимова и развожу склоку. Книгу о Мальте при данных условиях ни ленинградцы, ни москвичи, ни иркутяне, конечно, никогда не издадут.

Кто виноват в этой печальной истории? В первую очередь — сам исследователь. Но очень велика вина и его коллег. На протяжении четырех десятилетий они в общих чертах знали, что происходит, но молчали. Нельзя же обижать нашего обаятельнейшего «Мих-Миха» или его несчастную вдову Тамару Сергеевну! Вместо них обидели науку.

Можно привести много других аналогичных случаев. В. М. Массон, например, привозит из экспедиций, изучающих многослойные поселения древнейших земледельцев Туркмении, только целые сосуды, а тысячи черепков выбрасывает, хотя даже в Москве нет образцов этой ранней керамики. Но довольно. Суть дела ясна. Любой человек, занимавшийся в наших провинциальных музеях, знает, что положение с коллекционным фондом из раскопок катастрофическое. Материалов дореволюционных лет нет уже в большей части музеев, даже в городах, лежащих за тысячи километров от некогда оккупированной фашистами территории. С развертыванием спасательных работ на новостройках в некоторые музеи вливается поток новых коллекций. Но поинтересуйтесь, что с ними делают. В Краснодаре во дворе расстилают брезент, на него ставят хрупкие лепные сосуды из курганов, сверху кладут другой брезент, чем все хранение и ограничивается. Дождь и снег вскоре превращают ценные находки в груду черепков.

В столицах немногим лучше. В старейшем русском музее — Антропологии и этнографии — все время обсуждают, как бы избавиться от археологического отдела (основного нашего фонда по палеолиту!): то ли передать куда-нибудь, но это сложно оформить, то ли вывезти в подвалы за пределы Ленинграда — в Парголово, Коломяги.

И Исторический музей археологические материалы сейчас старается не брать. Их просто негде разместить.

В Институте археологии Академии наук дирекция озабочена лишь тем, как бы пооперативнее очищать от завалов все подсобные помещения; Е. И. Крупнов не раз предлагал пустить «ненужные коллекции» под паровой каток.

Сложилось парадоксальное положение: страна тратит немалые средства на исследование археологических памятников, бухгалтерии терзают начальников экспедиций из-за каждого не так оформленного рубля, а результаты трудоемких работ пускают по ветру. Находки гибнут, отчеты пишутся кое-как, солидные публикации печатают редко.

Между тем предметы, собранные при раскопках, дневники, фотографии и чертежи, документирующие этот процесс, имеют непреходящую ценность. Наши идеи, догадки, гипотезы быстро устареют, а факты должны остаться в распоряжении науки навсегда. И сегодня ученые обращаются к составленной в начале XVIII века сибирской коллекции Петра I, к скупым сообщениям о проведенных более двухсот лет назад раскопках кургана Литая могила. Нельзя оправдать происходящее тем, что памятников у нас несметное количество. Пропали материалы из одной стоянки, раскопаем другую. Ничего равноценного ни Мальте, ни Бурети, ни Чоху пока не найдено. Идея неисчерпаемости наших богатств достаточно скомпрометирована опытом «покорения природы». Исчерпываются запасы и воды, и леса, и нефти.

Видимо, причина всех бед кроется не в таких частных моментах, как отсутствие нужного числа зданий для фондов, назначение случайных людей директорами музеев, безответственность и беспринципность вельмож от науки. Корень зла — в общей установке действующего сейчас поколения. Люди думают о сиюминутном успехе — о получении степеней и званий, о построении эффектных схем, способных поразить воображение невежд, а не о базе исследований, не о работе надолго, для наших преемников.

Когда в 1972—1973 годах я говорил об этом в своем институте, я не встретил понимания ни у начальства, ни у сверстников, ни у молодежи. Руководство отчитало меня за то, что я бью в набат по поводу каких-то пустяков, вместо того, чтобы внести вклад в развитие передовой марксистской теории и борьбу с вредными буржуазными течениями в археологии. Директор Б. А. Рыбаков, числившийся одновременно председателем Музейного совета Академии, не пожелал, используя свое положение, создать музей при институте или хотя бы защитить археологический отдел Музея антропологии и этнографии. Что касается молодежи, то она возмутилась моим стремлением загрузить ее черной работой. А какой вой поднялся в Историческом музее в ответ на законное требование Министерства культуры начать проверку фондов. Для сотрудников это, конечно, морока, но ведь и прямая их обязанность! Они же давно привыкли к тому, что главное — не возня с коллекциями, а писание статей и диссертаций.

Мои грустные наблюдения и размышления связаны, естественно, с лучше всего известной мне сферой, но те же тенденции выявляются и в других областях. Из старых зданий Российской государственной библиотеки за черту Москвы — в город Химки — вывезены не только все газеты (а как они нужны тем, кто занимается XIX и XX веками!), но и львиная доля иностранной литературы по истории. Ради какой-нибудь журнальной заметки приходится тратить четыре часа на дорогу в Химки и обратно. А там сталкиваешься с очередной глупостью: в новое хранилище отправили книги, а каталог остался на прежнем месте. Значит, сперва надо узнать шифр издания на Моховой, а потом вновь ехать в Химки. Проще отложить знакомство с заинтересовавшей тебя книгой до командировки в Петербург, где, впрочем, газеты столь же недоступны. Я писал об этом в «Советской библиографии»[48], но без всякого толка. Ведь и строительство метро, поставившее национальную библиотеку страны на грань гибели, не обеспокоило тех, кому ведать надлежит[49].

В библиотеке Московского университета по требованию пожарной охраны уничтожили 30000 названий книг, в частности — редкие немецкие журналы по психологии[50].

Историческая библиотека отличилась в ином роде. В ее хранилище произошел пожар, обгоревшие и промокшие при тушении книги не стали реставрировать, а поспешили свезти на свалку близ подмосковного города Электроугли. «Книголюбы» ринулись туда толпами и возвращались с богатой добычей. Один из них показал мне извлеченное из помойки издание «Русской правды», выпущенное в XVIII веке, со штампом Исторической библиотеки.

Ну а архивы? Прежде всего, получить туда доступ крайне трудно, а к некоторым комплексам документов и невозможно. Пополнению же их мешают те самые обстоятельства, о каких шла речь выше при разговоре о музеях. Рукописи, оставшиеся после смерти даже очень видных ученых, нелегко пристроить в какое-либо государственное хранилище. Архив Академии наук интересуется бумагами одних академиков. Места для размещения новых поступлений нет и там. Архив такого незаурядного человека, как Т. С. Пассек, распихивали по кусочкам — папки с археологическими материалами отошли институту, переписку с мужем — И. Я. Гремиславским — едва упросили взять в Театральный музей, что-то и сожгли.

Все это не мелочи, не пустяки. Суммируясь, они могут дать страшный итог — русские утратят свое культурное наследие. Работа нескольких поколений ученых пойдет прахом, коллекции будут потеряны и депаспортизованы, в печати из-за нехватки бумаги появятся лишь «обобщения», устаревающие очень быстро.

Пока не поздно, надо попытаться изменить сложившееся положение. И начать следует с людей. Число молодых специалистов стремительно растет, и это было бы прекрасно, если бы они занялись упорядочением фондов в музеях, архивах, библиотеках, охраной памятников на местах. Сейчас же молодежь со школьной скамьи приучают думать совсем не о том, а о быстром прохождении лестницы чинов, о поездках за границу и прочих престижных делах. Работа по спасению, систематизации и хранению наших национальных сокровищ воспринимается как что-то недостойное белого человека. Чувства ответственности, самоконтроля не воспитываются, потому что у многих старших оно давно атрофировано. Никто не заботится о проведении в жизнь моральных и научных норм. Их заменили деляческие соображения: нельзя компрометировать академика и героя Окладникова, не нужно портить настроение милейшему Герасимову...

Если с такой удобной для мещанского большинства практикой не будет покончено, последствия для наших гуманитарных знаний окажутся неисчислимыми.