ПОЛЕВЫЕ АРХЕОЛОГИ

В нашей среде не раз поднимался вопрос о том, что археологи бывают двух родов — полевые и кабинетные. В XIX—начале XX века к числу первых принадлежали Л. К. Ивановский и Н. И. Веселовский, раскопавшие тысячи курганов, но не написавшие об этом ничего или очень мало; к числу вторых — М. И. Ростовцев и А. А. Спицын, заслужившие известность прежде всего своими книгами и статьями, а вовсе не удачными находками. Сохранилось такое деление и в наши дни. Оно, видимо, неизбежно. Вкусы и призвания у людей всегда будут неодинаковы. Понимается это явление, однако, по-разному. То полевых работников расценивают всего лишь как подсобную силу для подлинных ученых-«теоретиков». То в определение «кабинетный специалист» вкладывают осудительный оттенок, имея в виду человека, оторванного от фактов, витающего в эмпиреях.

Чтобы разъяснить свою точку зрения, остановлюсь на конкретном примере. Когда в конце 1940-х годов я познакомился с Отто Николаевичем Бадером, он жил в далекой Перми и чувствовал себя обиженным судьбой. Сверстники его были уже докторами наук, профессорами, лауреатами, а он остался кандидатом (получив это звание без защиты в 1937 году), доцентом провинциального университета, автором сотни мелких заметок. Утешением для него были, с одной стороны, многомесячные разведки и раскопки, а с другой — искусно создаваемая вокруг них шумиха и реклама. Попав на Урал не по своей воле, в тяжелый военный период, он сумел развернуть там бурную деятельность: организовал Камскую археологическую экспедицию, музей при Пермском университете, учредил Уральские археологические совещания, а главное — без устали рыскал в поисках новых памятников и на Каме, и на Вишере, и на Белой, и в Зауралье — под Тагилом. Занимался он древностями всех эпох — от палеолита до лагеря Ермака Орел-городок.

В 1955 году Бадер смог вернуться в Москву и здесь на шестом десятке лет в неменьшей мере проявил свою неуемную энергию. Каждое лето он проводил в поле, и не в одном районе, а в двух-трех. Камская экспедиция приобрела особый размах в связи с новостроечными средствами. Но хотелось продолжить и то, что было начато до войны в Крыму, на Оке, в Подмосковье, побывать на Средней Волге. Подумывал Бадер и об Алтае.

Почти всегда поиски не были бесплодными. Опытный разведчик всюду находил что-нибудь интересное. Но, что греха таить, он нередко вел раскопки на памятниках, найденных другими, выхватывая их из рук краеведов и менее расторопных коллег. Первые кремни со стоянки Сунгирь, присланные из Владимира Н. Н. Воронину, были переданы им мне. Обнаруживший наскальные рисунки в Каповой пещере ученик моего отца А. В. Рюмин пришел к первому опять же ко мне, но Отто Николаевич решительно заявлял, что Ока — его район, и Урал — его район. Следовательно, я обязан уступить ему изучение открытых там новых объектов. И так продолжалось до последних дней археолога-полевика.

За несколько месяцев до смерти летом 1978 года он еще ездил в Башкирию. Условия часто были нелегкими. Второе палеолитическое погребение в Сунгире пришлось расчищать чуть ли не месяц, сидя на холоде под тентом, покрытым снегом. К Каповой пещере надо было ходить пешком из Бурзяна километров тридцать. Бадера это не останавливало, он был легок на подъем. Из года в год наш институт вынужден был отвечать на жалобы краеведа Ф. И. Иванова, собиравшего кремневые орудия около Твери и вообразившего, что это материал мирового значения. То А. Я. Брюсов, то я писали ему, что стоянки давно известны, лучше всего сдать коллекции в музей и успокоиться. А Бадер при аналогичных обстоятельствах взял командировку, провел в Твери неделю и составил ясное представление о стоянках в окрестностях города. Так же, уже лет семидесяти, полетел он вдруг в Оренбург, получив письмо фантазера-мальчишки о пещере с изображениями мамонтов, куда он якобы проник, нырнув в реку наподобие Кастере.

Бадер поощрял романтически настроенную молодежь и благодаря этому и в Москве, и в Перми имел в экспедициях целый отряд помощников. Он любил говорить о своей школе. В действительности таковой не было. Студенты усваивали только азы полевой работы. Диссертации аспирантов руководитель визировал, не читая, и никто из них не развивал идеи учителя.

Так или иначе Отто Николаевич был у нас видной фигурой. Но все знали, что коллекции из своих раскопок он хронически не успевает ни обрабатывать, ни издавать. Вернувшись из экспедиции, он писал несколько коротеньких сообщений о совершенных открытиях и, приложив к ним рисунки двух-трех казовых находок, распихивал эти информации по газетам и журналам. На том дело и кончалось. Число таких заметок у Бадера огромно. В сборнике, посвященном его семидесятилетию, перечислено 392 названия[39]. За оставшиеся шесть лет жизни штук пятьдесят к этому списку он добавил. Извлечь что-либо путное из этих мелочей и пустяков — трудная задача. Наиболее богатые и важные материалы из исследованных им памятников в научный оборот Бадер вообще не ввел и — главное — не позволял этого сделать другим.

В 1928 году копал он Синьковское городище дьякова типа под Москвой. Кроме полустраничной заметки, помещенной через год в журнале «Московский краевед», за пятьдесят лет ничего об этом не написал. Это не помешало ему считать своими даже материалы, добытые на городище Б. А. Куфтиным в 1923—1924 годах, и запретить пользоваться ими сотрудникам Московской экспедиции Института археологии.

В 1927—1929 годах Крымскую яйлу обследовал Б. С. Жуков. С ним были студенты-практиканты Г. Ф. Дебец и О. Н. Бадер. Жуков погиб, не успев издать собранные коллекции. Отто Николаевич уверовал в то, что с тех пор они принадлежат именно ему. При подготовке кандидатской диссертации мне эти материалы понадобились, и мой руководитель Дебец попросил своего друга допустить меня к ним. Тот с неохотой разрешил. Но стоило мне десять лет спустя включить данные о стоянках Ат-баш и Юсуповский бассейн в монографию «Неолит Крыма и Черноморского побережья Кавказа» (1962), как Бадер обвинил меня в покушении на его личную собственность. Он, правда, заниматься этими коллекциями уже не будет, но по закону они должны перейти к его единственному наследнику — сыну Коле. Отказавшись от полной публикации, некоторые сведения о стоянках я все же привел. С тех пор наши отношения с Отто Николаевичем навсегда испортились, хотя ни он, ни Коля к памятникам типа Ат-баша так и не обратились.

Бесспорное достижение Бадера — открытие поселений поздняковcкой культуры на Оке. Произошло это в 1926—1928 годах. За полвека материалы опубликованы не были.

Ну, скажут, это времена давние. Исследователь ушел далеко вперед, интересы его изменились. Но, во-первых, зачем же вести себя как собака на сене. А, во-вторых, с результатами послевоенных экспедиций все обстояло точно так же. В 1945—1952 годах Бадер полностью раскопал палеолитическую стоянку Талицкого на Каме. За четверть столетия появились лишь краткие информации. Изучение Каповой пещеры продолжалось свыше пятнадцати лет. Что оно дало, не очень понятно.

Не буду продолжать этот перечень. Думаю, что для археологов все ясно. Сначала можно было ссылаться на отсутствие издательских возможностей и тяжелые условия жизни в провинции. Но после возвращения в Москву на протяжении четверти века работы в академическом институте Отто Николаевич мог написать и напечатать все, что хотел. Меж тем ничего кроме заметок и предварительных сообщений из-под его пера не выходило. Запланированную докторскую диссертацию «Древнейшая история Прикамья» он не подготовил. Искомую степень ему дали за «обобщающий доклад», т. е. за брошюру на 42 страницах. После его смерти ни одной объемной и заслуживающей публикации рукописи в его архиве не обнаружилось. Не заметно и созданной им школы. Капову пещеру пришлось отдать ленинградцам.

Этот итог нетрудно было предвидеть, но желающих вмешаться в ситуацию, исправить ее, не нашлось. Он был старейшим среди нас, имел несомненные заслуги перед наукой, умел ладить с начальством, и те, кто, вроде меня, советовали ему отказаться от экспедиций и засесть за приведение в порядок своих материалов, выглядели в глазах окружающих злобными завистниками.

Как сам воспринимал он сложившееся положение? Сперва сетовал, что полевых археологов не ценят. Потом, завоевав прочные позиции в институте, счел себя ведущим ученым и не постеснялся в официальном документе говорить обо мне, как о «кабинетном теоретике», явно противопоставляя подобных «настоящим археологам», ежегодно ведущим раскопки. И все-таки какое-то смутное беспокойство он чувствовал. Свидетельство тому — список его публикаций, построенный автором по принципу «числом поболее». Там фигурирует, например, статья М. В. Воеводского и А. В. Збруевой, поскольку выводы ее принадлежат... О. Н. Бадеру, как будто эти опытные археологи и его друзья не могли сделать выводы сами. Тут и заметка журналиста В. Черникова в «Неделе» с разъяснением, что схематический рисунок, ее иллюстрирующий, выполнен О. Н. Бадером. Другой рисунок, помещенный в отчете Н. П. Милонова, также помог Отто Николаевичу увеличить перечень своих трудов на единицу. Интервью корреспондента «Науки и религии» В. В. Зыбковца со своим учителем Бадером тоже включено в список. Некролог К. В. Сальникова с сорока подписями — тоже. В аннотациях Бадер рекомендовал себя как автора десяти монографий. Даже приняв за оные его брошюры, десятка набрать никак нельзя. Все это черты человека с комплексом неполноценности.

Бадер не одинок. Точно таков Д. А. Крайнов. Много сходного в деятельности В. П. Шилова, А. П. Окладникова, Н. Н. Гуриной. Будем откровенны: всю жизнь они занимались тем, что им больше всего нравилось, тем, чего им хотелось: ездили в экспедиции, что-то искали, что-то копали, а потом рьяно рекламировали свои находки. Порою достижения действительно были значительны, хотя скромность в их оценке не помешала бы (вспомним афишу: «Два открытия века — Капова пещера и Сунгирь»). Порою шум поднимался вокруг чего-то весьма сомнительного: Сходненской и Хвалынской черепных крышек, палеолита на Печоре и т.д. Работать камерально, тщательно классифицировать и анализировать находки, готовить серьезные публикации материалов из раскопок такие археологи не любят, не умеют, не хотят. В оправдание всегда можно сослаться на страшную загруженность и плохие издательские возможности.

Я не склонен безоговорочно осуждать «полевых археологов». Мой собственный отец, оказавший решающее влияние на мою жизнь, во многом был близок к этому типу. Он любил экспедиции, поездки в заповедники, вылазки за город неизмеримо больше, чем свои лекции в университете и составление книг и статей. Его дневники переполнены записями тонких, оригинальных наблюдений, затрагивающих поведение зверей, птиц, всю природу в целом. Но лишь отдельные замеченные им факты нашли отражение в печати. Крупных монографий он не создал.

Я понимаю психологию отца, могу понять и Бадера. Но разница между этими двумя случаями велика. Жаль, что отец оставил мало публикаций, но его наблюдения за сусликами, синицами, щурками могут быть еще сотни раз повторены. Неизданные коллекции из стоянки Талицкого или Синьковского городища дефектны. Вновь раскопать раскопанное нельзя. Проверить тезисы, брошенные археологом в предварительных сообщениях без всякой аргументации, невозможно. В первом случае урон науке не нанесен, во втором — вполне реален.

Так что же делать? Сейчас «полевым археологам» все мы бездумно потворствуем. Никому не хочется вступать в конфликты, тем паче ради каких-то абстракций, к числу коих относят и интересы науки. А главное — у нас господствует ложная Идея, что лучше исследовать курган или поселение, не вводя полученные материалы в научный оборот, чем воздержаться от этого. Полуслепой и плохо подготовленный провинциал Г. А. Панкрушев хвастался в своей докторской диссертации, что за двадцать лет вскрыл на 172 стоянках площадь в 21630 квадратных метров[40]. Это впечатляет. А на деле, как я убедился в Петрозаводске, в наших руках оказалась куча сомнительных, ублюдочных сведений, с которыми не знаешь, как поступить, в какой мере их можно использовать. Но попробуй сказать, что действуя в таком духе, приносишь науке больше вреда, чем пользы, все возмутятся. Начинается демагогия: памятники гибнут (и правда, гибнут, но не все же), люди, не щадя сил, стараются их спасти, трудятся в стужу, под дождем и снегом, а вы — белоручка... Но зачем раскопки-то вообще ведутся? Ведь это не самоцель, не развлечение, а научная работа, направленная на добывание надежных исторических источников. Горы нераспакованных ящиков, где в сгнивших бумажных пакетах с истлевшими этикетками десятки лет лежат неотмытые от земли черепки и кремни, в полноценный исторический источник не превратятся никогда.

Будем реалистами. Наивно было бы запрещать людям, предпочитающим полевые изыскания камеральной работе, участие в экспедициях и принуждать их классифицировать коллекции и сочинять монографии. Толку не будет. Пусть и дальше они занимаются любимым делом, но не бесконтрольно, а сообразуясь с общепринятыми правилами.

Первое: надо требовать от «полевых археологов», по крайней мере, подробных отчетов о проведенных исследованиях и, как минимум, первичной обработки коллекций — разборки и регистрации их, составления описей и т.д. Хорош ли был Бадер в роли раскопщика, а не разведчика? Я в этом не уверен. В Сунгире, вскрыв 2500 кв. м., он не нашел ни одного развала жилища, тогда как на всех аналогичных палеолитических стоянках они представлены. Находки в Баланове описаны не по комплексам могил, а суммарно. Вряд ли эти упущения извинительны. Значит, для науки было бы лучше, если бы некоторые, особенно сложные памятники доверяли не первооткрывателю или лицам, тем или иным путем застолбившим их за собой, а наиболее аккуратным специалистам.

Второе: если материалы своевременно не изданы, человек, их некогда добывший, утрачивает право авторства. Кому-то другому разрешается подготовить статью о Синьковском городище или стоянке Талицкого.

Разумной была система Императорской археологической комиссии. Туда поступали отчеты и коллекции всех, получивших открытые листы на раскопки. Приведя и то, и другое в порядок, информации об изученных памятниках публиковали профессиональные археологи. Просмотрите список трудов А. А. Спицына. Многие его книги и статьи носят такие названия: «Раскопки Л. К. Ивановского..., М. Ю. Лазаревича-Шепелевича..., Н. И. Репинкова..., В. А. Шукевича..., Н. А. Смирнова..., А. А. Смирнова..., С. И. Сергеева..., П. М. Еременко..., В. Завитневича..., С. К. Кузнецова..., Н. К. Рериха..., В. Н. Глазова..., С. А. Гатцука»[41]. Имя врача Л. К. Ивановского, вскрывшего 5731 курган в Петербургской губернии, вошло в историю науки, но случилось это потому, что результаты его изысканий были выверены и строго научно сформулированы А. А. Спицыным.

Заслуживает внимания и принятое сейчас в Польше деление археологов на «исследователей» и «консерваторов» — тех, чья обязанность вести охранные раскопки. Никто не мешает им публиковать материалы, при этом полученные, но главная задача «консерваторов» не в подготовке ученых трудов, а в точной фиксации выявленного в поле. У «исследователей» иная задача — осмысление всей суммы источников вне зависимости от того, кем они открыты. Науке нужны как первые, так и вторые. У полевых археологов-консерваторов не должно быть комплекса неполноценности. Они не менее уважаемы, чем кабинетные специалисты.

У нас не так. В отделах охраны памятников сидят случайные люди, чиновники. А те, кто копает, вместо надежной фиксации фактов озабочены публикацией вымученных теоретических обобщений, защитой диссертаций, продвижением по служебной лестнице. Головное учреждение все это нимало не беспокоит. Сложилась система доменов, уделов. Бадеру на откуп был отдан Урал, и тем самым позволено действовать там абсолютно бесконтрольно. Вести раскопки в том же районе, стремиться увидеть материалы, собранные коллегой, усомниться в его выводах считается верхом неприличия. Представление об общем деле, интересах науки утрачено. Надо отвоевать себе «экологическую нишу», обосноваться там всерьез и надолго и не пускать никого за ее границы. Такое положение, безусловно, удобно и спокойно, но наука от него постоянно страдает. Прежде всего подорванной оказывается наша источниковедческая база.



Загрузка...