Человек и наука: из записей археолога

КАК МЫ РАБОТАЕМ: ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ В НАШЕЙ ПЕРВОБЫТНОЙ АРХЕОЛОГИИ

Археологи, как известно, ведут раскопки и выкапывают из земли погребенные в ней древние предметы — орудия труда, бытовую утварь, оружие, остатки жилищ и средств сообщения и т. д., и т.п. В былые времена эти вещи вытаскивали на свет божий из чистого любопытства, чтобы увидеть воочию, как одевались, из каких сосудов пили вино, какими мечами сражались гомеровские греки, викинги или славяне. Лучшими считались изящные, внешне эффектные находки. Росписной чернофигурной вазе всегда отдавалось предпочтение перед горшком, грубо вылепленным от руки. Сейчас антикварный, кладоискательский подход к археологическому материалу во всем мире признан ошибочным, устаревшим. Ценны не красивые безделушки, сколь бы почтенный возраст они ни имели, а исторические выводы, которые можно получить при изучении археологических коллекций. Не в том суть, что ты выкопал, а в том, что благодаря твоим раскопкам удается понять в далеком прошлом. «Древности» — не диковинка, не раритет, а один из исторических источников. С этим, наверное, все согласятся. Сложность в другом — как извлечь из вещественных источников обоснованные исторические выводы.

Бывают, разумеется, простейшие случаи. Когда где-нибудь около Рязани мы найдем римские монеты, вполне надежным будет вывод, что обитатели долины Оки торговали в начале нашей эры с южными областями, откуда на север и попали римские денарии.

Кости домашних животных на стоянке заставляют отнести ее к стадии производящего, а не присваивающего хозяйства. По обнаруженным на городище беспорядочно разбросанным скелетам людей, убитых стрелами, не похожими на оружие его жителей, можно заключить, что оно было взято врагами, а потом уже не возродилось.

Но встают перед нами и менее легкие вопросы: какому народу принадлежало поселение или кладбище, каков был социальный строй людей, живших на стоянке или городище, о чем они думали, мечтали, во что верили? Несложный силлогизм — найдено то-то, следовательно, было то-то — здесь не пригоден. Заслуживающие внимания ответы возникают лишь в итоге анализа многих разнородных источников, их сопоставления и взаимной проверки. Порою же ответить вообще невозможно.

И досаднее всего, что мы скорее задавлены обилием материалов, чем страдаем от их недостатка. В ходе раскопок вокруг нас вырастают горы кремней, черепков, костей. На чертежах появляются планы кострищ, разрезы землянок. После длительной разборки экспедиционных материалов в лаборатории составляется их детальное описание. Из публикации, уснащенной рисунками и графиками, читатель узнает, что коллекция со стоянки содержит, скажем, 35 кремневых наконечников стрел (из них листовидных — 18, черешковых — 2, с выемкой в основании — 12, с прямым основанием — 3), 88 скребков (из них концевых на ножевидных пластинках — 15, округлых на отщепах — 53, удлиненных на отщепах — 20), 14 резцов (из них угловых — 3, боковых — 5, на углу сломанной пластинки — 4, многофасеточных, близких к полиэдрическим — 2) и т.д. Черепки описывают еще подробнее: отмечают примеси к тесту керамики (фрагментов с дресвой — столько-то, с толченой раковиной — столько-то, с шамотом — столько-то...), вплоть до деталей характеризуют формы сосудов (круглодонные, плоскодонные, узкогорлые, широкогорлые, с уступом на плечике, с ленточными ручками, с полушарными ручками и т.д.). Тщательно классифицируется орнамент на горшках — и те приемы, какими он нанесен (прочерченный, штампованный, лепной, росписной), и разнообразные мотивы его (треугольники, меандры, ромбы, спирали...). Затем последуют определения собранных на поселении костей животных, таблицы с указанием количества костей каждого вида и числа особей, процента диких и домашних форм, соображения зоологов о породах скота. Находят при раскопках и вещи из бронзы. Тогда анализируют состав их металла, химический и спектральный, а самим орудиям отыскивают аналогии в созданных ранее типологических схемах.

Чем моложе памятник, изучающийся археологами, тем больше категорий предметов вынимают они из земли, и тем больше узнаем мы об изделиях, изготовлявшихся и использовавшихся нашими предками. Стекло — сколько можно рассказать о нем одном! Украшения, монеты...

И вот раскопкам захудалой деревушки или маленького кладбища, даже не очень значительным по объему, посвящается целый том, а то и два-три тома. Фактов в них уйма, но напрасно вы будете ждать от книги ответа на все интересующие вас вопросы. Да и как ответить?

Ну хорошо, выкопано 88 скребков трех типов, а как отсюда перекинуть мост к племенной или языковой принадлежности людей, сдиравших скребками мездру? Да, горшки типа В преобладают над другими, черепков с примесью шамота — три пятых, а с примесью ракушки — две пятых от общего числа. Но разве это помогает реконструировать социальный строй жителей поселка? И, установив до долей процента состав древнего металла, поймем ли мы, о чем думали те, кто отливал и носил бронзовые браслеты?

Вспоминается шуточная загадка: в доме — 6 этажей, 3 подъезда, 120 окон, 280 жильцов, среди них 153 женщины и 127 мужчин — спрашивается: как зовут сына дворника? Данных сообщено немало, но, на беду, совсем не они нужны для ответа на загадку.

Людям, далеким от археологии, кажется, что самое трудное — найти подходящее место для раскопок. Не раз с недоумением спрашивали меня, почему и как нам это удается? Между тем здесь-то особых сложностей нет. Недаром первоклассные находки зачастую достаются на долю полуграмотных краеведов. Главная трудность в другом — в превращении извлеченных из земли остатков материальной культуры в полноценный источник сведений о разных сторонах жизни человека в далеком прошлом.

На эту коллизию мои коллеги реагируют неодинаково, в соответствии со своими вкусами и жизненными установками.

Многих привлекает прежде всего романтическая полевая сторона дела: поиски новых стоянок в тайге и пустыне, палатки и ночи у костра, раскопки в погоне за эффектными находками. Заниматься тщательной разборкой добытых коллекций, их описанием и классификацией такие археологи не любят, ограничиваясь краткими отчетами, публикацией отдельных красивых вещей, историческими выводами, не имеющими серьезного обоснования. Поскольку ряд районов, в частности в пределах нашей страны, обследован еще недостаточно, известный интерес вызывает почти каждый вновь обнаруженный пункт. К тому же и широкой аудитории любопытнее всего именно рассказы о путешествиях и открытиях. Поэтому полевые археологи (смотри о них ниже особый очерк) пользуются наибольшей популярностью.

Но их подход к своей специальности, в сущности, отражает уже пройденный этап в развитии нашей науки. Что же касается их выводов, то это обычно лишь вариации привычных схем, не раз применявшихся при интерпретации памятников близкого типа — т.е. нечто, недорого стоящее.

Вторая группа ученых гораздо академичней. Представители ее считают подлинно научным в археологии только то, что надежно установлено в процессе раскопок (последовательность залегания слоев, отличающихся друг от друга по типу находок, характер жилищ, могил, погребального обряда) или путем анализа древних вещей (приемы их изготовления, эволюция их форм на протяжении веков). Все прочее — реконструкция социального строя, определение этнической принадлежности обитателей стоянок — воспринимается подчас как область беспочвенных фантазий, а то и низкопробных спекуляций. Археологи-классификаторы, мастерски владеющие материалом, умеющие найти место тому или иному предмету и в хронологической колонке древностей, и в пространстве, менее популярны, чем полевые, хотя польза для науки от них никак не меньше. И все же этим людям не стоит третировать социологическое и историко-культурное направления той же науки. Как никак нашим читателям хочется знать не о частностях (сколько типов глиняных горшков было у жителей данного района пять тысяч лет назад или каким образом шлифовали каменные топоры), а о вопросах общих, мировоззренческих: как произошел человек, как возникли искусство, государство, народы, живущие сейчас.

Да, мы обязаны досконально знать древние вещи, но это далеко не все. Передо мною стоит чернильница. При желании ей можно посвятить добрый десяток статей. О ее месте в типологическом ряду чернильниц России и Западной Европы. О ее дате на основе типологии и хронологии чернильниц. О составе ее стекла. О способе ее изготовления. Об осадке на ее дне и т. д. Каждый опус потребовал бы солидных знаний, тонкой наблюдательности и изобретательности. И все же никому не удалось бы разгадать, про что думал хозяин чернильницы, макая в нее перо. Если подробно рассмотреть все, чем моя квартира обросла за полвека, страницы археологической периодики заполнились бы на столь же долгий срок. Но главное в жизни обитающей в квартире семьи не было бы раскрыто. Не говорю уже о жизни людей того же времени в целом. Любой предмет практически неисчерпаем, и углубляться в него можно до бесконечности. Но, углубляясь непрерывно в одном и том же направлении, мы постигаем сущность предмета не полнее, а раз от разу одностороннее. Боюсь, что мои коллеги не всегда учитывают эту опасность.

Третья группа археологов тяготеет к синтезу, интересуется большими историческими проблемами. Для того, чтобы их всерьез разрабатывать, надо не только владеть методикой раскопок и держать в памяти множество типов древних вещей, но и обладать глубокими знаниями в области этнографии, истории культуры, социологии, языковедения, философии. Использование достижений этих разнохарактерных наук в комплексе крайне желательно, но и очень непросто. Представители этой группы ученых нередко недооценивают фактографическое направление в археологии и чисто потребительски подходят к материалам этнографов или лингвистов.

Имеется, к примеру, богатейший запас сведений, собранных этнографами, о племенах, стоящих на ранних стадиях культурного развития, живущих еще в каменном веке, накануне земледелия или едва освоивших его. Записаны легенды и мифы этих народов, изучены их обряды, танцы, пантомимы, так что жизнь части первобытного человечества характеризуется относительно полно. Казалось бы, благодаря этому удается, если не решать, то, по крайней мере, исследовать кардинальные вопросы истории первобытной культуры. Но сразу возникает сомнение: а типичны ли явления, отмеченные в XIX столетии в жарком поясе у племен, испытавших влияние европейцев, для каменного века всей планеты, включая и население Русской равнины ледникового периода за тридцать тысяч лет до наших дней, или только для Австралии и Африки? Орудия или другие черты материальной культуры двух народов могут быть тождественны, тогда как социальный уклад, мировоззрение этих народов ни в чем не похожи. Подбирая из огромной кладовой этнографических фактов единичные аналогии к жилищам или обрядам, прослеженным при раскопках, мы достигнем немногого. В этой кладовой можно найти все что угодно.

При изучении ряда эпох, в том числе и бесписьменных, мы можем воспользоваться произведениями древних художников. По гравировкам на стенах палеолитических пещерных святилищ, каменным изваяниям на вершинах курганов, первым архитектурным сооружениям легче судить о внутреннем мире людей, чем по их орудиям, оружию или утвари. Но как расшифровать смысл рисунков, высеченных на скалах пять тысяч лет тому назад? Опыты истолкования неолитических петроглифов Карелии, предпринимавшиеся разными учеными с 1930-х годов и до сего дня, почти ни в чем не совпадают. Каждый понимает изображения по-своему.

Чрезвычайно сложны и сопоставления письменных источников с вещественными. Опубликовано до десяти вариантов карты расселения скифских племен, хотя любой из них исходит из рассказа Геродота и отчетов о раскопках причерноморских курганов. Вдобавок письменный период истории сравнительно короток. Он охватывает, и то не для всех районов, лишь пять тысячелетий, а источники, как правило, отрывочны и малочисленны. В основном это перечни товаров, хозяйственные документы, хроники политических событий, затрагивающие как раз ту сторону жизни людей, которая в материалах раскопок отражена очень слабо, а то и совсем не чувствуется.

Не лучше и с собственно археологическими методами исследований. Возьмем самые устоявшиеся из них. Первый — анализ стратиграфических данных. То, что лежит в земле ниже, древнее того, что здесь же залегает выше. Это так, но бесспорная картина наблюдается сравнительно редко. Почти все мезолитические и неолитические стоянки нашей страны связаны с дюнами.

На удобных для поселения местах люди жили неоднократно. Ранние и поздние вещи в песке перемешаны. Неопытный археолог сочтет их одновременными, комплексом, чем внесет большую путаницу в выводы. Более вдумчивый — подметит отдельные случаи перекрывания слоя с одним типом находок слоями с предметами другого характера и сумеет определить на этом основании, какая группа материала древнее, а какая моложе. Но то, что удается засечь, обычно недостаточно четко. Бывает к тому же, что стратиграфическое соотношение двух комплексов в некоем пункте такое, а где-то прямо противоположное, ибо эти комплексы отражают параллельное развитие двух археологических культур, а не последовательную их смену. Опираясь на единичные наблюдения, можно жестоко ошибиться.

Еще один метод — типологический анализ, позволяющий выяснить, как эволюционировали на протяжении веков оружие, утварь, погребальные сооружения, какие разновидности среди них исходные, а какие производные, как сочетаются они во времени и в пространстве. Некоторые ученые владеют этим методом с подлинной виртуозностью. Но в большинстве районов для построения эволюционных рядов фактов не хватает, цепочки разорваны множеством лакун. В литературе появляются разные схемы развития материальной культуры: то от простого к сложному, то от сложного к простому, то еще как-нибудь.

В результате, надо признать, что наши источники почти никогда не говорят о прошлом прямо и недвусмысленно. Мы располагаем лишь обрывками, обломками, осколками, намеками, следами. Извлечь из них нечто бесспорное крайне трудно. О чем-то мы вправе сказать, а о чем-то нет. Работа археолога напоминает работу следователя, восстанавливающего по разрозненным косвенным уликам, по сбивчивым и противоречивым рассказам свидетелей весь ход произошедших не на его глазах событий. К тому же «обвиняемые» не помогают нам «чистосердечным признанием».

Постигнуть истину, тем более при бедности фактов, — задача тяжелая. А человеческий ум нетерпелив и изворотлив. Главные проблемы хочется видеть разрешенными на протяжении своей жизни. Того же требует и аудитория. И часто ученые торопятся, вольно или невольно обманывают себя и других, пользуясь недоброкачественными источниками, подменяя исследование догадками, метод — интуицией. Вопрос еще не поставлен по-настоящему, а его уже объявляют исчерпанным. Вчитываясь в книги, авторы которых надеялись написать по коллекциям из раскопок не историю вещей, а историю человечества, мы находим немало удачных наблюдений, плодотворных идей и заманчивых гипотез. Но, увы, нередко сталкиваемся и с тем, что за огромными выводами не ощущается прочной фактической основы, подлинно научного анализа.

Худшие образцы историко-археологических монографий отпугнули своей несерьезностью от этого направления не одного честного специалиста, еще крепче привязав их к занятиям классификацией и систематизацией древних вещей. Действительно, наряду с опасностью эмпиризма археолога подстерегает не меньшая опасность — избрать путь спекулятивных построений, красочных мазков, болтовни вместо науки.

Эта коллизия имеет всеобщий характер. В Британской энциклопедии сказано: «археология... не без труда сохраняет верность своему идеалу, ибо гуманитарная сторона этого предмета привлекает к его изучению множество людей, не обладающих надлежащей подготовкой» [1]. Работать в области археологии на высоком профессиональном уровне очень нелегко, фантазировать же, выдавать внешне эффектные, а на деле легковесные обобщения, манипулируя материалами, допускающими самое разное толкование, и просто, и увлекательно.

В России коллизия осложнена рядом дополнительных обстоятельств.

Первое: гуманитарные науки долгое время были не в чести, да и сейчас рассматриваются как третьестепенные. Завоевать место под солнцем удается только с шумом, заявляя о решении глобальных проблем, о сенсационных открытиях. Мастера саморекламы, типа А. П. Окладникова, вырываются на первый план и служат дурным примером для окружающих, прежде всего для молодежи.

В начале 1930-х годов в нашей науке была проведена кампания «борьбы с буржуазным вещеведением», порожденная невежеством, не способным отличить задачу исследований от их материала (так было и с биологией: генетики-де преступно занимаются мухами, а не коровами или пшеницей. Ученые же на примере быстро размножающейся дрозофилы нащупывали основные законы наследственности). Вроде бы все это в прошлом, даже осуждено, но вкус к скрупулезному анализу находок, большинству археологов и так не слишком свойственный, был окончательно отбит. Свидетельство тому — провал затеянного в 1950-х годах Б. А. Рыбаковым «Свода археологических источников СССР». Вместо серии построенных по одному плану классификационно-типологических трудов мы получили несколько десятков альбомов с рисунками, подобранными по случайному принципу.

Второе: в науку пришли толпы людей, жаждущих престижной, непыльной и высокооплачиваемой работы и ни в малейшей мере не озабоченных поисками истины. Иногда они просто не понимают, что это такое, из-за своей общей некультурности, иногда идут на сознательный обман, предпочитая добросовестному изложению фактов недорогостоящие скороспелки. Классовый подход к подбору кадров этому способствовал.

Д. А. Крайнов внушал своей аспирантке О. С. Гадзяцкой: «Вы тратите время зря. Как все было на самом деле, никогда не узнаешь. Надо что-нибудь придумать, а потом стоять на своем. Вам будут говорить — то не так, это — не эдак, — а Вы никого не слушайте. Повторяйте все снова, и от Вас отстанут». Такую позицию разделяют многие.

Не каждый человек может танцевать в балете или петь в опере, не всем доступно и научное поприще. Но освоить ремесленную сторону дела в состоянии значительное число людей. В 1953 году в Костенках землекопы, помнившие еще П. П. Ефименко, протягивая мне кремень, говорили: «рязец». И это был действительно резец. Сейчас те, кто умеет отличить резец от скребка и написать: «у сосуда прямые стенки, круглое дно, а орнаментирован он ямками» (для чего не надо ни ума, ни знаний, ни таланта), претендуют чуть ли не на докторскую степень.

Еще в 1896 году Чехов заметил, что бездарности, затесавшиеся в сферу науки или искусства, становятся чиновниками, пагубно на нее влияющими[2]. Роль же чиновников и в академиях и в вузах растет год от года. При этом, к сожалению, в нашей среде нет и тени разумного взгляда на реальное соотношение сил в науке («гамбургского счета»)[3], а царит принцип «чин чина почитай». Академик якобы может судить о любом вопросе лучше рядового сотрудника, посвятившего себя как раз этой области. Малограмотного чиновника, назначенного директором, начинают воспринимать как крупного ученого.

Третье: большие выводы, как правило, удается получить, ведя раскопки широкого масштаба, вскрывая тысячи квадратных метров на городищах и стоянках, сотни могил и курганов. Для этого необходимо раздобыть значительные средства, набрать десятки сотрудников — фотографов, чертежников, лаборантов — и искусно управлять такой командой. И то, и другое сложно. Поэтому руководителями экспедиций оказываются не столько серьезные ученые, сколько крепкие организаторы — дельцы. Те же деляческие качества проявляют они и при публикации результатов раскопок, жертвуя истиной ради всякого рода сторонних соображений, игнорируя и обманывая коллег, глубже знающих проблему.

Четвертое: колоссальные земляные работы, из года в год развертывавшиеся в СССР, — строительство всяческих каналов, искусственных морей, газопроводов, мелиорация — обрекли на гибель тысячи археологических объектов. Исследуется из них ничтожная часть по самой сокращенной программе. И новостроечные, и прочие наши экспедиции не обеспечены ни минимальным количеством вспомогательного персонала — лаборантов, реставраторов, ни консультантами — биологами, почвоведами, геологами, ни издательскими возможностями, ни надежным хранением коллекций. Люди не бездельничают, скорее надрываются, но в руки их коллег и преемников попадают груды плохо зафиксированных, перепутанных, а частично и утраченных материалов, к которым не знаешь, как и подойти.

Пятое: многолетний отрыв от мировой науки.

Суммируясь, все эти прискорбные обстоятельства дают самый печальный итог. В ряды археологов проникли откровенные жулики. (Об этом подробнее ниже.) Беспардонных фальсификаторов у нас пока еще немного, но, увы, и ученых, работающих безупречно, маловато. Вместо того чтобы четко разграничить классификационные фактологические статьи и синтетические поисковые исследования, все выпускают некую мешанину, полуправду, изображая ее святой истиной. Создаются схемы, где есть и что-то полезное, надежное, и что-то сомнительное, надуманное, но в таком сочетании и изложении, когда разобраться в подлинной ценности введенных в оборот материалов решительно не возможно. Наблюдения, противоречащие схеме, обычно замалчивают. Если кто-то захочет проверить выводы соседа, этому всячески противодействуют, не пускают вести раскопки в «своем районе», на «своих памятниках», не показывают «свои коллекции». Волей-неволей любому из нас все чаще приходится основываться не на фактах, а на слепой вере в честность всех без исключения археологов. Число их столь возросло, количество коллекций, разбросанных по десяткам городов страны, столь велико, что при самом горячем желании выверить каждую деталь это практически неосуществимо. То там, то тут идешь на поводу у не слишком надежных информаторов. Для развития науки ситуация явно неблагоприятная. (Об этом речь пойдет в очерках «Полевые археологи» и «Состояние базы исследований».)

Что же нужно? Прежде всего, честное критическое отношение к нашему делу. Надо тщательно анализировать источники, выясняя, получили мы в руки комплекс или смешанный материал, располагаем четкими стратиграфическими данными или нет и т.д. Нужна и прямая, не взирая на лица, критика публикуемых книг и статей.

Этого не хотят, боятся как лидеры, вырвавшиеся вперед благодаря весьма вольному обращению с фактами, так и рядовые работники, предпочитающие тихо и спокойно возиться с черепками и кремешками в «своем» с трудом отвоеванном районе, не вступая ни в какие конфликты.

Занимаясь первобытной археологией, я постоянно сталкивался с разными сторонами обрисованной выше ситуации. С юных лет я верил, что ученый должен стремиться к знанию и истине, тогда как невежество и ложь — его враги. Поэтому я не раз пытался бороться с жульничеством, распространившимся в нашей среде. Понимание товарищей не встретил (об этом — ниже). Я напряженно размышлял, как надо работать мне самому, с какими принципами самоконтроля подходить к фактам, обобщениям, гипотезам.

Все, о чем будет идти речь дальше, связано тем или иным образом именно с этим. Задача моих очерков — анализ факторов, больше внутренних, чем внешних, влияющих на людей, посвятивших себя науке. Поучений, рецептов здесь не будет. Это лишь размышления, мои личные выводы, ни для кого не обязательные. Если кому-то они покажутся заслуживающими внимания, я буду рад.