Человек и песня

ДЕРЕВНЯ КАШКАРАНЦЫ

В Кашкаранцы впервые прилетела я самолетиком одна в конце зимы. Никто меня здесь не знает, никто не встречает на аэродроме (аэродром-то — пожня среди леса). Выхожу из самолета. Самолетик знобко вздрагивает, взвывает — и мигом уносится дальше вдоль Терского берега. Иду по лесной дороге, хорошенько не зная, сколько идти до деревни, куда, к кому... Наконец, изнывая под рюкзаком, выхожу к околице деревни. У самого моря стоит «большынськой», почерневший от времени, ветров и дождей амбар, как-то нелепо, боком закрывая свет божий стоящей за ним избе. На снегу чернеет перевернутый вверх днищем большой карбас. Опираюсь на него всей тяжестью рюкзака. Отдыхаю, повернувшись лицом к морю. Сколько же солнечного света в конце зимы в Заполярье! Воистину весна света. Льдины на море застыли в причудливом изломе. Это и есть торосы — следы борьбы морской стихии со сковывающим ее морозом. Чего только тут не нагорожено! Вот будто терем причудливый. Вот, кажется, горы, пропасти. Там — целый город. И все это во всю мочь поливает солнце таким щедрым светом, что глазам тяжело вынести это искристо-радужное сияние, вспыхивающее огнем то в одном месте, то в другом, то перебегающее с места на место, то разом воспламеняющее все эти немые громады льда. До самого горизонта — торосы, торосы, торосы. Кашкаранцы стоят на остром мысу, косой выдающемся в море. Вот оно и не сдается, брызжет, пока не замерзнет... Поневоле закрываю глаза и ощущаю, как солнечные лучи, словно ласковые пальцы, ощупывают мое лицо. Время останавливается, и как будто только и есть свет, торосы и я. В этот миг, словно из другого мира, раздается голос, во сто крат усиленный тишиной: «Цё стоите? Замерзнете, поди! Приходите в дом».

Стряхиваю с себя счастливое наваждение, оборачиваюсь и вижу одетую по-домашнему женщину (видно, из дому выскочила, завидев меня) с непокрытой головой. Здороваюсь. Знакомлюсь и иду в дом Анны Петровны Кузнецовой. Это и есть дом, которому свет застит амбар. Сразу чувствуется — сиротский дом. С большой фотографии смотрит Анна Петровна — юная красавица с двумя толстенными косами. Замуж пошла за вдовца совсем молоденькой. Погиб на фронте. Растит двоих детей. «Служил тут один рядом в части. Демобилизовался. Сын родился, Валерий... Написала. Вот прислал фотографию свою с надписью «Анне Петровне и ее сыну Валерию на память». Нет-нет, отвечать не стала: зачем? Наш ведь адрес хорошо известен, дак...

Еще надеялась. С той надеи вот рощу Оленьку. Смеюсь, говорю: ты у меня белоруска. «Нет! — говорит. — Я не баба русска, я твоя девочка». Красивые, умные дети, славная хозяюшка.

Анна Петровна — не певунья. Зато речь ее — колодец живой воды. Все в ней по-язычески живо. Все неодушевленные предметы живут, глядят, говорят, имеют свой характер, свои повадки.

«Так стоял бы у мня дом глазами-окнами на морё, жил бы весёло, а онбар большынськой все закрыл...

Андели! Пощодённо Валерке на штаны-ти заплату приплачиваю. Ономенне две приплатила, дак. Бегает, снову штаны-ти проредилисе. Вот изнову пришила. Ладно, живе-от...[90]

Полы-ти худы, мать— бедна одна, тоска, дак. Хозяина нету-тка. Ладно, живут так.

Ты, Юльюшка, тамотки, в заднёй комнати склади место своё (постелю-ту): она там завсегды живет.

Ольюшка! Принеси с бучая[91] воды полведра... На чай живет, ладно будёт...

Морошка все боле в низинах, в серьгах да семибрат-никах[92] живет, дак...

Пощойно, Сергунька, дома не ешь, не пьёшь, а сюды взайдёшь — и запьешь-заешь? Що, дома тонки одонки[93] живут? (это — соседскому мальчишке).

Не вси, однако, ягоды высбирали на бору влетку, оставаютьсе, так живут...

Соль принеси. На верхнёй полицки живет».

Заходит соседка. Спрашивает: «Как жись?»

«Хоть за воздух держись, — отвечает Анна Петровна. — Да ты садись на стул (приглашает Анна Петровна)». — «Зацем?» — «А щобы лешой не сдул». — «Которой... лешой?» — «А тот самой, красноплешой». — «Знашь, я зайду потом...» — «Потом-потом... отрубите топором».

Девятилетняя Оля поет мне детскую песню-игру, очень похожую на скоморошную песню для «представлений»:

И снова вдруг как будто до меня из глубины столетий доносится шум и смех новгородских ярмарочных гуляний, побрякивание бубенчиков на скоморошьих колпаках, пиликанье гудков, заунывное пение рожков и жалеек, ритмический топот пляски, мелодичные выкрики разносчиков, пение.

Вечером иду к Платониде Ивановне Дворниковой. Единодушно все указывали на нее как на знатока-песенницу, запевалу. Она не удивляется моему приходу: словно ждала и дождалась наконец. Совсем небольшого роста, незаживна («не толста, худенька, дак...»), лицо чистое, большие серые глаза грустят... В доме жарко: у младшей дочери Платониды Ивановны родился маленький. Нестарой, еще работающей в колхозе бабушке некогда: надо везде поспеть. Здесь же вертятся и еще внуки и внучки (не помню, сколько их тогда было, но знаю, что к 1979 году у Платониды Ивановны было уже 25 внуков, и для всех их находились у нее желание, время, сердечная потребность заняться ими, помочь, понянчить, накормить, одарить лаской). Но хозяйка не отказывает мне во внимании. Она просит только немного подождать. И пока Платонида Ивановна поет-убайкивает внука, я записываю колыбельные, в которых заметны следы прежнего их магического назначения:

«Божонушка, ести будёшь? (это ко мне так ласково обращается). Запьете ли молочка? Может, грибков заисте?[96] Я-то ведь беда сурова[97] была. Топеря не така уж, ни! Бывало, наравни с мужиками лес валю, да рыбу на тонях ловлю, да пашу, да сею, да... Тольки на торосах не рабливала[98]. Да за словом, за делом, за песней в корман не лезу. Все звали «задорна рыбацька»... Песни-ти наши беда как жалко, що молодежь не поет. Я уж с има и так и едак: всяки подходы ищу, щобы в самодеятельности хор сохранить. Дел у мня вроди «маловато» (не так ле?), дак я на вси руки от скуки. Так, божонушка, так, лебедушка...»

На другой день в клубе собирается семь человек хористов по зову Платониды Ивановны. «Осенюсь[99] не ты, быват, налятывала к нам, слова всяки записывала?» — спрашивают меня. «Нет, не я...» — «Как звать-то тя?» — «Юлия». — «Юлья батьковна... А как тя по-батюшки?» Платонида Ивановна справедливо замечает: «Уж вецер заприходил, а вы всё говорите. Ноць надойдет, да заприходит, да пройдет... Давайте петь, однако, жоноцки». И начинает высоким, уверенным голосом:

«Ето давношна, досельна песня рекрутська,— поясняет Платонида Ивановна,— когда в царську армию, знашь ведь, брали на двадцать пять годов. Быват, матушка тут и плацет, що уж не увидать сыноцка: за двадцать-то пять лет отцю-матери недолго и помереть».

Платонида Ивановна поет увлеченно, истово. Временами возникает ощущение, что каким-то особым сверх-усилием воли она как бы вкладывает часть себя, своего знания, своей любви к песне в своих товарок, держит их в постоянной душевной сосредоточенности, в напряжении чувств. Кажется, отпусти она сейчас их внутренне, и один за другим незаметно сникнут, умолкнут голоса и останется один ее голос — высокий, с почти незаметной хрипотцой, уверенный в необходимости «сегодняшности» досельных песен. С Платонидой Ивановной я работаю долго и с удовольствием (по всему судя, с взаимным удовольствием работаем мы обе). Еще не раз приеду я «из Москвы по песни» к ней за свою многолетне длящуюся экспедицию.