Человек и песня

«ПРОХОДИМКА» БАБКА КАТАРИХА

Наутро мы с Шурой идем в райцентр Умбу-Лесной. «Проходимка» бабка Катариха (Анастасия Ивановна Катарина) оказывается необыкновенно приветливой, непритворно доброй, одновременно хитроватой и мудро откровенной старушкой. Каждая морщинка ее лица излучает улыбку. Узловатые пальцы натруженных на веку рук не перестают прясть шерсть и наматывать нитку на веретено. Маленькая казенная комнатенка кажется тесной от шума радио. «Проходите-ко, девки, проходите-ко, красны! Откуль идетё, куды путь держитё? По каким делам к нашим берегам? О-о! Из Москвы, к нам за песнями? Преже говаривали — «в Москву по песни», а топерича — из Москвы. Вона их сколько в Москве песен — от них и ящик тесен»,— смеется бабушка Катарина, указывая на радио, прикрытое салфеточкой с вышитой птицей.— Я вот сколь лет уж слушаю радиво, а все не пойму, кто там сидит, поет, играёт да гудаёт, да про што баёт... Только привезли впервой до войны ети радива, стары люди первобытны говорили: нечиста сила там сидит. А дети розломали — и нет там ей, нечистой силы.

Невелика росточком, «незаживная»[10], темный платочек повязан узелком под подбородком, длинный темно-синий сатиновый сарафан. Лицо правильное, легко представить его молодым и красивым: удлиненный овал, ровный, не короткий нос, мягко закругляющийся подбородок. Необыкновенно живые орехово-карие глаза смеются, остро испытующе, с прищуром глядя на нас. Вдруг лицо ее принимает нарочито серьезное, чуть не сокрушенное выражение, даже углы тонко очерченных губ опускаются. И это противоречие сбивает с толку. Не понять: то ли бабушка Катарина над нами посмеивается, то ли, наоборот, нас забавляет, то ли не хочет с нами вовсе дела иметь, дурачит, то ли своими признает...

Примерно так, поначалу непонятно, с хитринкой, ведет себя да стихотворными приговорками разговаривает в русских народных сказках баба-яга... Но не та, что ездит в ступе, летает на метле и норовит изжарить на обед кого-нибудь. А та, что обычно прядет шерсть, до времени прикидывается самой обыкновенной бабушкой и, жалеючи добра молодца, собравшегося в дальний неведомый путь искать свое счастье, дает ему в руки заветный клубочек ниток. Бежит этот клубочек — разматывается, безошибочно указывая герою путь-дорожку. Но вдруг вспомнился вчерашний вечер и слова: «Погнал царь скоморохов — они к нам прибежали...» А и впрямь — не скомороший ли артистизм в потомственных терчанах играет? (А может, и «с другого конца», как говорят терчане? Именно потому неизбежно появилось скоморошество, что искони в русском народном характере рука об руку идут вместе трагические слезы и облегчающий душевную боль смех, серьезная мудрая простота и неложная «театральность», святое слово—и слово острое, за которым в карман не лезут?) Потом сотни раз буду я встречаться с этим удивительным народным умением на ходу сочинить короткий стихотворный монолог или разыграть ослепительное диалогическое рифмованное состязание в остроумии. С умением в смеховой форме (как будто походя, шутя) коснуться иной раз даже философских проблем бытия, найти смешные стороны даже в трагических обстоятельствах (и тем значительно облегчить их)... Через много лет, на пороге своего одинокого девяностолетия (которое, казалось бы, обязательно должно было быть безрадостным, а поди ж ты — вот и нет!), Анастасия Ивановна Катарина скажет мне с тем же смехом в глазах и серьезностью в лице:

И, как в первую встречу, взглянет искоса, как бы проверяя, правильно ли я воспринимаю предлагаемую игру. А увидев мой карандаш, летающий по страницам ученической тетради, поспешающий в точности записать блистательно разыгранную бабушкой сценку, засмеется широко, открыто. Так приобщает меня бабушка Катариха к «таинствам» жизни, которую она (как и многие представители крестьянства) воспринимает отчасти как бесконечно длящееся импровизационное театральное действо на миру. Неудачных, нежеланных, «несыгранных», ролей, положений, сюжетов в этом театре народной жизни не предусмотрено. Полагается всегда и всякому (в отдельности и вместе, артелью) найти нужные и уместные действия, слова, поступки, выход из самого, казалось бы, безвыходного положения; заново выстроить события или снабдить их таким разъяснением (со стороны), чтобы всякий слушатель и зритель стал действенным соучастником этих событий. Элементы театральности, воспринимающейся монументально на фоне крупных исторических событий, вообще характерны для поведения терчан. Так, например, в 1850-х годах, в период Крымской войны, участились случаи разбойничьих нападений англо-французских эскадр на Терский берег Белого моря. Изустная память об этих событиях жива и сейчас. Старики рассказывают, что у большого поморского села Кузомени английские корабли стали на якорь и высадили десант. Кузомлянские мужики увезли женщин и детей на лодках вверх по реке Варзуге и спрятали в лесу. Вооруженный пятьюдесятью тремя винтовками и ружьями отряд кузомлян пошел навстречу врагу. Вот что пишет об этом со слов старожилов краевед Е. Двинин (сам потомственный кузомлянин)[13]: «...когда оба отряда сблизились на ружейный выстрел, англичане остановились, и от них вышел с белым флагом парламентер. Навстречу ему выступил вооруженный старинным кремневым ружьем кузоменский староста Павел Абросимов. Англичанин показал рукой на корабль, где у орудий стояли с зажженными фитилями пушкари, и надменно произнес: «Нам надо корофф!» В ответ Павел Абросимов показал рукой на изготовившийся тем временем к бою отряд кузомлян, стукнул о землю прикладом и громко сказал: «А не надо ли вам комаров?!» На этом дипломатические переговоры завершились. После короткого совещания англичане довольно поспешно отступили к лодкам и отчалили на корабль».

В этой короткой традиционно рифмованной «перебранке» русский народный юмор оборачивается одной из своих многочисленных смысловых граней, выступая в роли грозного оружия, могущего устрашить даже организованную вражескую силу.

...Но возвратимся к бабушке Катариной, живой свидетельнице вчерашней старины. И она в этот раз откроет многое множество таких «чудес», о которых иные старожилы и не слыхивали. Например, споет рекрутскую песню эпохи Петра I: «Свет ты наша прешпектива»[14].

Эта протяжная песня имеет ряд явных признаков народной музыкально-поэтической культуры времени Петра I, однако корни ее происхождения теряются в еще большей глубине веков. Никто ни на Терском берегу, ни где бы то ни было, уж не споет никогда эту песню, которую когда-то сложили рекруты-новобранцы. Тягучая, кажущаяся бесконечной песня — как дорога из родной деревни в дальние чужие края, по которой гонят новобранцев невесть куда (и по которой, может быть, многие из них никогда уже не вернутся назад). Нет в этой песне действия, развивающегося сюжета (в том плане, как их принято понимать в профессиональном искусстве). Но зато в совершенстве выражена свойственная русскому народному искусству высокая культура эпического умения длительно пребывать в одном состоянии духа.

Перед молодцем дорога — невозвратная дорога длиною в жизнь, расставание навечно с отцом-матерью. Растет, ширится печальная крепкая думушка, глубоко скрытая сердечная кручинушка. По-былинному широко видны молодцу с «красного крылечка» все четыре стороны света. Но ни одна из них не предвещает ничего радостного:

Почти во всех рекрутских песнях присутствует как символ провожающей молодца родины эта «бела береза кудревата», которую он будет вспоминать всю жизнь со щемящей болью, временами похожей на радость... Ты заметил, конечно, мой читатель, что в поэтическом тексте этой песни многие слова как бы разрываются? Этот прием, называющийся в фольклористике внутрислоговым распевом, один из самых характерных, отличающих именно русскую протяжную песню, в которой поэтическое слово распевается, длится, повторяется, утверждается, заполняя порой большие временные пространства и создавая реальное ощущение существования образа, слова, чувства народного, их начертанности... В протяжной песне средствами музыкально-поэтического народного искусства выражается изначальное особое качество русского национального характера: негромкая и скромная, но постоянная естественная необходимость расширения и прорастания своего «я» до соизмеримости со вселенскими стихиями, до границ «четырех сторон света» и в то же время необходимость действенного творческого слияния, отождествления себя с окружающей средой, пространством жизненного обитания народа.

Если очень вслушаться, вчитаться, впеться именно в эту песню, постепенно сам для себя открываешь, насколько глубинны внутренние (а отнюдь не внешностные) приметы народной песенности в творчестве великого Пушкина, в лермонтовской «Песне о купце Калашникове»...

Да! В это первое «бываньё» наше расскажет бабушка Катарина многое: и как осиротела, и как «зацяла роботать по цюжим людям с девяти годов (матерь померла, дак)», и как отец отдавал ее замуж «шестнадцатигодову за незнаемого да за нелюбого» только потому, что «у жениха боран был». Споет бабушка байки (колыбельные), плясовые, кружальные песни, горочные («зимой на масленицю-ту с гор катались, тут же на горках кружались, плясали — горки водили»). Споет бабушка редкостный, забытый уж всеми плач невесты перед баней, причитание жены по мужу своему, рыбаку, шуточные песни... Через несколько дней приду я ночевать сюда, в маленькую комнатушку, где всего-то обстановки, что русская печь, большая деревянная кровать, у окна — лавка, на ней прялка резная да небольшой стол, а в углу потемневшие образа. Мы будем без сна лежать на широкой кровати, и во тьме, чуть колеблемой бессонным огоньком в «красном углу», бабушка шепотком расскажет мне (впервые в моей жизни!) таинственные «былички» о... нечистой силе.