Черное колесо

2. ДЕБОРА ДАЕТ РАЗЪЯСНЕНИЯ

Было три часа ночи, когда я уснул, но с восходом солнца я уже был на ногах. «Сьюзан Энн» убаюкивала меня, но теперь плеск волн говорил, что я поспал достаточно. Я посмотрел в иллюминатор. По-прежнему дул попутный ветер, взбивая на гребнях волн пенные белые вымпелы. Золотые ленты водорослей прошивали голубое море. Из воды выпрыгивали летучие рыбки, вспыхивали на солнце и ныряли обратно в заполненные расплавленным сапфиром провалы меж волн. Поднялась волна, сверкнув на солнце сияющим изумрудом, прямо из центра ее барракуда смотрела вслед ушедшей от нее летучей рыбе. Волна схлынула, и барракуда исчезла. Я торопливо принял душ, оделся и вышел на палубу.

У борта стоял Мактиг. Рядом с ним — Флора Сватлов, ее легкую одежду трепал ветер, и она держалась поближе к Мактигу. Когда я подошел, оба повернулись ко мне, и в глазах Мактига появилось явное облегчение, а в глазах Флоры — раздражение. Дневной свет не уменьшил ее красоты. У нее оказалась кремово-оливковая кожа, какая бывает у брюнеток; ни на коже, ни на алых губах — ни следа косметики. Она была так ослепительно прекрасна, что я подумал: может, в душе ее и правда есть огонь. Что бы она ни испытывала ко мне, как бы ни сердилась, но поздоровалась она очень вежливо.

Мактиг сказал:

— Капитан Джонсон справлялся о вас. Я провожу вас к нему. До завтрака, Флора.

Мы направились на корму.

— Разговаривали с Большим Джимом? — поинтересовался Мактиг.

— Не очень долго. По-моему, я прошел испытание.

У руля стоял коренастый моряк, рядом — капитан Джонсон, рослый и худой, как и сам Бенсон, с обветренным лицом, маленькими проницательными серыми глазами и копной волос песочного цвета. Когда Мактиг нас знакомил, он протянул мне узловатую руку.

— Надо выполнить некоторые формальности, — сказал капитан. — Сейчас спустимся ко мне в каюту и займемся этим. После завтрака вы, наверное, захотите провести обычный осмотр экипажа.

Он дал краткие указания рулевому. Спускаясь по трапу, я заметил невдалеке всплеск юбки Флоры Сватлов. Мактиг, очевидно, тоже, потому что спросил, не возражаем ли мы, если он пойдет с нами. Пока я отвечал на вопросы и подписывал бумаги, он сидел в каюте, задерживая нас под тем или иным предлогом, пока не прозвучал колокол.

— Завтрак, — объявил Мактиг. — Идемте. Хозяин любит пунктуальность.

Однако, когда мы вышли из каюты капитана, Мактиг не слишком торопился, и потому, войдя в столовую, мы уже всех застали за столом. Во главе стола сидел Бенсон, справа от него Пен и слева — леди Фитц-Ментон. Рядом с ней — Бурилов, доктор Сватлов сидел возле Пен, а дальше — Флора. Рядом с ней развалился Чедвик. Увидев нас, он вскочил и жестом пригласил Мактига занять освободившееся место. В его взгляде сквозила насмешка.

Мактиг вспыхнул и сказал:

— Сидите, Чед. Я сегодня позабочусь о докторе.

Флора бросила на него укоризненный взгляд. Я видел, как Бенсон взглянул на освободившееся место, потом на Чедвика, на Мактига, на мгновение задержался на Флоре, потом — на Пен.

Чедвик сокрушенно поник:

— О, простите. Я только подумал…

И не сказав, о чем он подумал, сел на место. Но Мактиг еще сильнее побагровел, а Бенсон снова обвел взглядом всех четверых.

На птичьем лице леди Фитц появилось восхищенное выражение. Она мечтательно сказала:

— В такое утро Бог любит свой мир разве вы этого не чувствуете, мистер Мактиг?

— Нет — хмуро ответил тот.

Леди Фитц вздрогнула, потом укоризненно погрозила пальцем.

— Тогда в вас нет гармонии. Вы настроены на неверные мысли, мистер Мактиг. Вы должны повторять: «Бог любит свой мир. Бог любит все что есть в его мире. Я часть Божьего мира. Значит, Бог меня любит». Вы должны повторять это снова и снова, пока не достигнете гармонии.

Я удивленно посмотрел на нее, — но она, очевидно, говорила искренне. Пен хихикнула и сказала:

— Начинайте, Майк. А мы все вас поддержим.

Преподобный Сватлов, казалось, слегка обиделся. В глазах Бенсона блеснули огоньки. Мактиг совсем залился краской и выразительно заявил:

— Вздор!

Пен снова хихикнула и воскликнула:

— О, Майк, как грубо!

Леди Фитц поддакнула:

— Очень грубо. Клянусь, вам сегодня очень плохо, мистер Мактиг.

И завтрак пошел как ни в чем не бывало. Тянулся он долго. Я все больше и больше удивлялся, чувствуя себя посторонним наблюдателем среди какой-то незнакомой мне фауны. Во время работы в больнице я, конечно, сталкивался с различными случаями душевных и умственных расстройств, но никогда не видел людей, которые, внешне оставаясь нормальными, проявляли бы столько странностей в речи и поведении.

Казалось, у них нет никаких сдерживающих начал. Они с абсолютной откровенностью говорили все, что придет в голову; впрочем, за исключением доктора Сватлова, да и тот все воспринимал с благожелательной терпимостью. В разговоре поднимались темы, которые обычно обсуждают только в очень интимном или научном кругу. Никто, даже Бенсон, казалось, не обращал никакого внимания на то, что чувствуют остальные. Время от времени кто-нибудь начинал сердиться, но на собеседников это никак не действовало: они продолжали оскорблять, обсуждать или анализировать друг друга, словно говорили о лабораторных кроликах. В течение последующих дней я постепенно привык к этому, но в первое утро бывали минуты, когда я чувствовал себя совершенно сбитым с толку.

Бурилов хмурился и не принимал участия в общем разговоре. Время от времени леди Фитц что-то шептала ему, но он только качал головой и что-то бормотал. К концу завтрака она взяла его за руку, похлопала по ней, после чего на своем образцовом английском сказала:

— Алексей, скажи нам, что тебя тревожит? Твоя аура потемнела. Твои поля негармоничны. Они зловещи, Алексей. В одиночку я с ними не справлюсь. Расскажи нам, дорогой друг, что тебя беспокоит. Освободи свой мозг, раскрой его перед нами. Все сконцентрируются и заполнят его добрыми мыслями. Ну же, мой друг!

Она посмотрела на нас, разведя руки. Я оглядел остальных, ожидая увидеть удивленные или насмешливые лица, но никто не посчитал слова леди Фитц странными. Пен пропела:

— Великолепно! Конечно, мы все сконцентрируемся. Раскройте свой мозг, мистер Бурилов!

Мактиг сказал:

— Мне все равно, опустошит он свой мозг или нет. Но я не хочу ничего туда вносить.

Никто не обратил внимания на это неприятное заявление. Бурилов драматично встал.

— У меня была ужасная ночь. Я промучился до утра.

Он поднес руки к голове и развел их, закрыв глаза. Мактиг негромко захлопал в ладоши и воскликнул:

— Прекрасно, Бурилов! Второе действие «Аиды». Радамес впадает в отчаяние. Прекрасно!

Бурилов махнул рукой, словно отгоняя надоедливое насекомое, положил руки на стол и прошептал:

— Я получил предупреждение. Оно и омрачило мне душу.

Леди Фитц побледнела.

— 3… змеи? — шепотом спросила она. Бурилов медленно, торжественно кивнул:

— Змеи. Вы этого не знаете, друзья, поэтому я расскажу. Когда кому-нибудь из Буриловых угрожает опасность, — и так продолжается уже семьсот лет, — к нему во сне являются три змеи. Они сплетаются и становятся одной, и эта змея говорит… — Голос Бурилова понизился до какого-то почти сверхъестественного шипения. — Прошлой ночью они пришли ко мне…

Леди Фитц смотрела на него, как птица на змею. Флора Сватлов прошептала:

— Какой ужас!

— Вздор! — уронила Пен.

Мактиг бросил:

— Ставлю десять долларов, что знаю, что сказала вам ваша змея, Бурилов.

Бурилов сердито посмотрел на него.

— Что… вы можете сказать?

— Конечно. — Мактиг был оживлен и уверен в себе. — Принимаете пари?

Пен вмешалась:

— О да, примите, мистер Бурилов! Докажите, что он блефует. Но помните: Майк иногда может предсказывать. Второе зрение и все прочее.

Бурилов беспомощно осмотрелся, как актер, который видит, что его роль испорчена, вымученно улыбнулся и прорычал:

— Говорите.

— Ну, ладно, — сказал Мактиг. — Она сказала: «Алек, сократи порции водки с трех до одной». Спокойней! — обратился он к остальным за столом. В основе — Фрейд. Змеи — выпивка. Три змеи — три порции. Змея превращается в одну — подсознательное предупреждение сократить три порции до одной. Почему водка? Бурилов ее больше всего любит.

Он встал, театрально поклонился, подражая русскому, и сказал:

— Благодарю за внимание. Аплодисментов не надо.

Бурилов с яростью смотрел на него. Леди Фитц вспыхнула:

— Ну, скажу я вам!..

В это короткое выражение она вложила те чувства, какие испытывает королева, обнаружив в своем супе таракана. Она усадила Бурилова рядом с собой. Бенсон спокойно, словно Бурилова здесь нет, спросил:

— Зачем это вы, Майк, говорите так, что у всех волосы встают дыбом? У Бурилова есть свои недостатки, но он безобиден, и мне нравится его голос. А теперь вы сбили леди Фитц с ее мыслей. Есть ли в этом смысл?

Мактиг оживленно ответил:

— Совесть, сэр. Служба обществу. Человек, который выводит людей из себя, оказывает им большую услугу. Гораздо лучше быть бобом, прыгающим в расплавленном жиру, чем послушным куском масла, который покорно тает на сковороде.

Пен с искренним восхищением воскликнула:

— Майк, вы можете повторить это?

Мактиг повторил.

Чедвик сухо заметил:

— Такая «служба обществу» может подарить вам нож в спину.

— Уж вы-то должны это знать, Чед, — так же сухо ответил тот.

Чедвик рассмеялся, но Мактиг добился своего, ибо на этот раз покраснел все же Чедвик.

Вскоре завтрак окончился. Остальную часть утра я осматривал экипаж и приводил в порядок свой кабинет. Когда я поднялся на палубу, Бенсон был за штурвалом, рядом с ним стоял доктор Сватлов и что-то читал. Остальные находились на передней палубе — женщины в купальниках и мужчины в шортах, все болтали и смеялись, очевидно, забыв вражду. Время от времени Бурилов начинал петь приятным баритоном.

Ленч все могли получить, где хотели. Бенсон требовал, чтобы все присутствовали только на завтраке и ужине. По приглашению капитана Джонсона я перекусил с ним и там же познакомился с инженером Маккензи, первым помощником Хендерсоном и Смитсоном — вторым помощником. Первый помощник оказался типичным рыбацким капитаном из Новой Англии, второй — приземистым и мускулистым выходцем из Новой Шотландии, с жестким лицом и холодными глазами; выглядел он так, будто кипел в котле неприятностей на всех семи морях. Он был молчалив и имел привычку смотреть в сторону, будто знал что-то особое. С первого взгляда Смитсон мне не понравился, и мне суждено было впоследствии еще больше его невзлюбить. Радиста звали Брукс, это был красивый, старательный и впечатлительный парень двадцати четырех лет. Бедняга Брукс…

Днем я встретился с Деборой. Помня советы Мактига и Пенелопы внимательней заняться ею, я уделил ей больше времени. Ее шотландское лицо с круглыми, слегка навыкате, невинными карими глазами было еще менее выразительным, чем показалось мне с первого взгляда. У нее был широкий рот со сжатыми губами, маленький круглый нос пуговкой. Выглядела она так, словно ничто на свете не может ее испугать или даже удивить, как будто она когда-то обнаружила, что на всякий вопрос есть только один ответ, и она его знает. Может, это и иллюзия, но Дебора всеми силами держалась за свою иллюзию. Наиболее примечательно было исходящее от нее ощущение абсолютной, несокрушимой благопристойности. Оно было более материально, чем ткань ее платья. Представить, что Дебора допустит какое-то моральное прегрешение, было невозможно — легче вообразить, что благовоспитанная курица высиживает крокодила. Я ощутил легкое сочувствие к леди Фитц.

Похоже, что Дебора всегда «слегка недомогала» на борту. Когда она описала симптомы, мне стало ясно, что ее привел ко мне не недуг, а любопытство. Она засыпала меня множеством вопросов, четко сформулированных, которые далеко выходили за пределы обязанностей судового врача. Среди них — и вопрос о моих «религиозных убеждениях». У нее был шотландский акцент, но проявлялся он только когда она волновалась, и я не буду обращать на него внимания, цитируя ее слова. Уходя с простыми лекарствами, которые я ей прописал, она заметила, что на борту собралось «общество безбожников» и что я хорошо сделаю, если припомню заповеди, которым обучили меня родители, добавив, что нам еще найдется о чем поговорить, потому что врач и священник во многом схожи, при всем ее уважении к священнику. Я ответил, что если она имеет в виду тайну исповеди, то она совершенно права. Сказав, что она именно это имела в виду, Дебора наконец ушла.

В следующие четыре дня каждый час на борту «Сьюзан Энн» в точности походил на все предыдущие. Сражения за столом и перемирие на залитой солнцем палубе. Я с интересом заметил, что Флора преследует Мактига все настойчивей и коварней, либо по совету Чедвика, либо просто чтобы вывести Мактига из себя, либо по какой-то другой причине. Я был уверен, что и Пен тоже это заметила, но, как и меня, это ее только забавляло. Также ясно было, что Бурилов не отказался от ухаживания за сестрой пастора. И столь же очевидно, что Бенсон следит за этим с каким-то полуциничным интересом.

Но к жизни на борту корабля быстро привыкаешь, и вскоре я обнаружил, что уже не обращаю внимания на то, что в первое утро меня так удивило. Большую часть времени я проводил в своей крохотной лаборатории.

На пятый день у меня произошел любопытный разговор с Деборой. Она пришла ко мне в кабинет с вязанием и, безо всякого «с вашего позволения», уселась. Я лениво читал, делать мне было нечего, и потому я приветствовал ее появление.

— Ее милость, — объяснила Дебора, — отдыхает. Меня на время отпустили. Ее милость сказала, что ей будут сниться дурные сны, если я сижу рядом. Вот ее точные слова, доктор Фенимор: «Я уверена, что это будут на редкость чопорные сны. Этого я не вынесу. Уйдите от меня как можно дальше, только за борт не свалитесь. Не затем, что мне будет жаль столь респектабельную особу — просто мне будет неудобно, если вы утонете!»

Впервые я увидел нечто человеческое на лице Деборы — дрожь негодования; спицы в ее руках слегка дрожали.

— Особа! — сказала Дебора. — Респектабельная особа! И я могу отправляться за борт, если это не повредит ее милости! Каково!

Она пропустила петлю, исправила ее и сказала:

— Я решила хоть немного побыть в обществе богобоязненного человека.

Слегка ошеломленный этой незаслуженной данью моей набожности, я смог только поклониться и сказать, что рад ее видеть. В дальнейшем выяснилось, что у Деборы есть необходимость оправдаться.

— Вы, несомненно, спрашивали себя, доктор Фенимор, — сказала она, снова успокоившись, — почему это я, богобоязненная шотландка, остаюсь с такой мирской женщиной, как ее милость? Я объясню. Как кальвинистка, я верю в предначертание. Я верю, что Бог уже отделил агнцев от козлищ и что сделал он это с самого начала. И неважно, что сделают его избранные: назначение их — небеса. Неважно, добрые или злые поступки совершат те, кого он проклял: их назначение — ад. Я хорошо знаю, что я избранная. И я благонравна, поскольку хочу такой быть. Но если бы я не была такой, это не имело бы никакого значения. Я могла бы стать, — добавила Дебора поразительное признание, — вавилонской блудницей, но мое место по-прежнему было бы на небесах. Мне тяжело это признать, но ее милость — изначально проклята. Сколь бы распутной и злой она ни была, она не станет более проклятой, чем уже есть. И ее распутство и злоба не могут запятнать меня. К тому же, — добавила Дебора, — она мне очень хорошо платит. Мне кажется, я полностью ответила на вопрос, который вы себе задавали.

Я подтвердил, что полностью.

— Поняв, почему я терплю ее милость, вы, несомненно, спросите почему я терплю мистера Бурилова, учитывая отношения, которые несомненно, их связывают.

— Я ничего подобного не спрашиваю, — ответил я, испытывая неловкость. — К тому же это не мое дело.

— Я вам отвечу, — невозмутимо продолжала Дебора, делая очередную сложную петлю в своем вязании. — Потому что он — часть ее распутного зла. Сам по себе он ничто, понимаете? И даже если бы был чем-то, он тоже изначально осужден. Поэтому мне все равно, кто делает распутное зло ее милости полным. И моей избранности это не уменьшает. Я ясно выражаюсь?

— Предельно ясно, — ответил я.

— Были и похуже мистера Бурилова, — продолжала Дебора. — Гораздо хуже, если допустимо сравнивать орудия распутного зла. Я вам расскажу, как они встретились. Ее милость была в то время в Штатах, где у нее красивый дом у моря. С мистером Буриловым она уже однажды встречалась в Париже. Он из старинного русского рода. И он беден. Но у него есть друзья, которые дали ему денег, чтобы он поехал в Штаты. Он должен был заплатить им, если его поездка окажется удачной. Он приехал и возобновил свое знакомство с ее милостью. Сначала она им не заинтересовалась, хотя он забавлял ее своим пением и выходками; но она позволила ему жить в своем доме. Особых успехов у него не было.

— Потом, — продолжала Дебора, откладывая вязание и наклоняясь ко мне, — примерно в два часа ночи в доме не было никого, кроме ее милости и меня. Послышался громкий стук в дверь, как при нападении. И мы услышали, как мистер Бурилов кричит, чтобы его впустили. Ее милость застонала и вздрогнула, и я спросила, позвонить ли в полицию. Но ее милость сказала «Нет». И тут дверь с громким треском разлетелась. Я вся похолодела, но ее милость по-прежнему не позволяла мне вызвать полицию. «Я храбрая женщина, Дебора, — сказала она, — и встречу все, что бы меня ни ожидало». Было слышно, как мистер Бурилов кричит и топает по лестнице. Он появился у входа в спальню ее милости и казался очень пьяным, но позже у меня в этом сомнения. Ее милость вскрикнула и побежала, мистер Бурилов погнался за ней. Ее милость была одета только в шелковую ночную рубашку. Она пыталась укрыться в дальней комнате, но мистер Бурилов догнал ее. Ее милость стояла, дрожа, закрыв лицо руками, но она храбрая и не закричала. Тогда мистер Бурилов рассмеялся ужасным смехом, вот так: ха-ха-ха!..

Подлинно демонический смех никак не сочетался с ее безмятежным лицом. Я спросил:

— А что было потом?

— Потом мистер Бурилов протянул руку и сорвал с ее милости ночную рубашку. Она стояла, дрожа, закрыв лицо, совершенно голая. И что, вы думаете, сделал мистер Бурилов?

Я легкой дрожью ответил:

— Вы считаете, вам следует об этом рассказывать, Дебора?

— Я скажу вам, что он сделал, — невозмутимо продолжала Дебора. — Он тоже закрыл свое лицо руками и дважды воскликнул: «Ужасно! О, как ужасно!»

— И бежал! — прошептала Дебора, торжественно кивая головой. — И бежал! — повторила она. — Только тут прорвался праведный гнев ее милости, и она велела мне вызвать полицию. Но было уже поздно. Мистер Бурилов исчез.

— Ее милость, — продолжала Дебора, — была в ярости. Она приказала отыскать мистера Бурилова. Готова была отправить его в тюрьму. Но три дня спустя ей сказали, что он болен, находится на пороге смерти и очень мучается угрызениями совести от того, что сделал. Он говорил, что когда сорвал с нее рубашку и увидел совершенство ее тела, — Дебора фыркнула, — он почувствовал, что совершает непростительное святотатство. Он плакал и просил ее прощения, чтобы умереть счастливым. Ну, ее милость была очень тронута. Она послала за мистером Буриловым и снова приняла его в своем доме… И мистер Бурилов подозрительно быстро поправился, — резко сказала Дебора, — ее милость купила ему новый гардероб, и скоростной катер, и собаку, и с тех пор они в очень-очень дружеских отношениях.

Дебора смотрела на меня своими невинными безмятежными глазами, лицо ее ничего не выражало.

— Мне кажется, вам не следовало мне об этом рассказывать, Дебора, — неловко сказал я.

— Ну, — сказала Дебора, переходя на свой шотландский акцент, — священнику и врачу можно говорить то, чего не скажешь никому другому. И я много еще что могу рассказать. Например, как леди Брустер-Филлон украла молодого мистера Макдональда у ее милости и два дня и две ночи продержала его без сна, заставляя расчесывать свои волосы. Да, а ведь ее милость поклялась матери молодого мистера Макдональда сохранить его невинность любой ценой. Хотите послушать?

— Нет, — торопливо сказал я. — Нет, нет, Дебора, Мне нужно еще поработать.

— Ну, что ж, как-нибудь в другой раз, — сказала Дебора, вставая и собирая свое вязание. — Крайне интересный эпизод из жизни ее милости и крайне поучительный.

Она повернулась к двери.

— Вы мне нравитесь. И мне нравится рыжий мистер Мактиг, Он умеет предсказывать будущее, и у него есть второе зрение. Но я бы не стала верить, если он заглянет слишком далеко. О, нет! Мисс Пенелопа — она хорошая девочка, но ее ждет горе. Но особенно не стала бы я доверять этому парню Чедвику. На нем следы дьявольской сажи. Да, дьявольская сажа глубоко въелась в него! И в девчонку Сватлов тоже. Пустой сосуд, который готов заполнить дьявол. «Сьюзан Энн» — прекрасное поле, которое готов засеять дьявол, и мне кажется, что мы с вами увидим жатву. Подумайте об этом, доктор Фенимор. У меня тоже есть второе зрение.

И она направилась к двери. Я слегка развеселился, но в глубине души почувствовал легкое беспокойство; однако, из-за чего — понятия не имел.

На следующий день Бенсон получил радиограмму, что нужно подписать важные документы, отправленные в Сантъяго. Перемена курса ничего не значила для Большого Джима, пока он мог держать в руках рулевое колесо, поэтому мы свернули к Кубе. На девятый день после выхода из Майами мы причалили в Сантъяго, покончили со всеми делами и снова двинулись на юг, к Ямайке.

Два дня спустя передали первое штормовое предупреждение. Мы шли при легком попутном ветре и при нынешней скорости должны были через тридцать шесть часов добраться до Кингстона — ближайшего порта, куда мы собирались зайти. Во время обеда Брукс принес это штормовое предупреждение. Сообщалось, что центр урагана движется прямо на нас и что ураган необычайно сильный. Капитан Джонсон предложил убрать паруса, запустить дизели и двигаться к безопасной, закрытой гавани Порт-Антонио, которая гораздо ближе Кингстона. Бенсон после долгих споров неохотно согласился.

Сообщение Брукса неожиданно прервало разговор, который я не скоро позабуду. Кто-то, кажется, Чедвик, спросил, сколько минут в день средний человек, считающий себя живым, на самом деле живет — живет сознательной жизнью, а не просто привычками и инстинктами. Бенсон сказал, что, по его подсчетам, час в сутки — довольно завышенная оценка. Сватлов заметил, что в человеке есть и высшая материя, которая всегда жива, спит ли он или бодрствует. Мактиг спросил, уж не душа ли это, и пастор ответил — да.

Леди Фитц сказала!

— Но, как известно, мистер Мактиг не верит в существование души.

Я никогда не встречал человека, который, подобно леди Фитц, совершенно невинные слова при помощи интонации, ударения и пауз сделать столь ядовитыми. У нее явно был дар — впрочем, конечно, не небесный. В этих нескольких словах она умудрилась не только обвинить Мактига в отсутствии разума, но и намекнуть, что он жалкое, низменное существо, допущенное в человеческое общество по недосмотру, и что она умывает руки. Мактиг все понял, и, очевидно, это на него подействовало.

Он откинулся, сощурив глаза, и спросил:

— Душа! Из чего она сделана? Их заново штампуют для каждого новорожденного? Или берут старые, чистят, латают и снова пускают в дело? Кто за ними присматривает, кто вставляет их в их смертные футляры? Когда мы их получаем? В момент зачатия? Если это так, то это непростительное вторжение в личную жизнь. Или их помещают после того, как зародыш достигает определенной стадии развития? Вы вот, леди Фитц, получили свою душу после того, как утратили жабры или расстались с обезьяньей шерстью? А может, родовые муки — просто следствие беспокойства небесного жильца, который мучается, как женщина, надевающая тесные туфли?

— Очень грубо, Майк, — прошептала Пен.

Леди Фитц, побелев от гнева, сказала:

— Отвратительно!

Мактиг улыбнулся.

— Вовсе нет. Я только задаю вопросы, которые приходят в голову всякому разумному человеку. И жду разъяснений от тех, кто в этом специалист.

Преподобный Сватлов сказал:

— Я вам отвечу. Бог создает душу. Это часть его бессмертной сущности. Он дарует ее нам из своей святой сокровищницы. Душа входит в нас с первым вздохом и уходит с последним.

Мактиг сказал:

— Знаете, пастор, это для меня ново. Это что-то вроде пылесоса. Душа выдувается из небесной детской (вы ее называете сокровищницей). Конечно, это объясняет существование близнецов, тройни, четверни. Они запутались в хранилище и ко времени первого вдоха не успели распутаться. Поэтому появляются все вместе.

— Ну, мистер Мактиг, если вы предпочитаете абсурд…

— Абсурд? — переспросил Мактиг. — Но где здесь абсурд? Это самое разумное объяснение, какое мне приходилось слышать. Оно объясняет существование зла на Земле: убийств, насилий, жестокости, бедности, болезней и всего прочего. Бог слишком занят, подбирая души для новых жителей Земли, и у него просто не хватает времени для всего остального. Решение тут простое: объявить мораторий на рождение, скажем, лет на десять, и Бог получит возможность…

Бенсон раздраженно взревел:

— Майк, прекратите! Вы раздражаете леди Фитц. — Он посмотрел на леди Фитц, которая сидела, заткнув уши, закрыв глаза, и бормотала молитвы или формулы, которые считала молитвами. — Ну, вы своего добились, так что заткнитесь, — мрачно добавил он.

— Я только хотел выяснить…

Бенсон сказал:

— Я поставлю перед вами настоящую задачу. Если мы живем разумной жизнью только один час из двадцати четырех, кто же правит нами в остальные двадцать три? И не говорите мне, будто в это время мы просто механизм из мышц, крови, нервов и костей, который действует совершенно инстинктивно. Я в это не верю. Природа не терпит пустоты, а наши тела — весьма удобное жилище… — Он взглянул на доктора Сватлова. — Ваше преподобие, разве ваш Господь не говорил, что в доме его отца много комнат? Что ж, в этом доме, — он постучал себя по лысой голове, — действительно много комнат. Кто же в них? Некоторые двери закрыты. Другие распахнуты — и иногда из них выглядывают обитатели, и даже чужаки туда могут забрести, когда мы спим. Кто же они? Может, наши предки, изгнанные из своих домов смертью? Почему бы им не поискать убежища в плоти от своей плоти и в кости от своей кости? Разве у них нет права там поселиться? Почему бы им не взять в руки колесо, когда я сплю?

Он помолчал, словно ожидая ответа, но никто не заговорил; за столом воцарилась странная тишина. Бенсон продолжал:

— То, что мертвые могут снова ожить, не более странно чем то, что живые должны умереть. Забыл, кто это написал, но это истинная правда. Неужели то в человеке, что сражается, любит и ненавидит, надеется и отчаивается, мечтает и творит, может быть задуто, как свеча, дуновением смерти? Как будто этого никогда не было? Я в это не верю. Лишение тела — да, но уничтожение — нет. Я считаю: возможность для мертвых существовать менее странна, чем необходимость для живых умереть!

Он ударил кулаком по столу и взглянул на Мактига. Я услышал, как леди Фитц быстро прошептала: «Бог есть любовь. И я часть Господа. Ничто не может повредить мне. Я часть Господа, и я есть я».

Бенсон сказал, на этот раз спокойнее и как будто про себя, а не обращаясь к нам:

— Что же эти бестелесные? Наше пламя жизни манит их. Они вьются вокруг нас, как чайки вокруг маяка. И не только сознания наших предков… другие сознания стремятся к пламени, и не знаю, что их привлекает… они ищут вход, ищут всегда, и когда мы теряем бдительность, находят его… прячутся… и ждут, ждут…

Леди Фитц вскочила быстрее спящей кошки, которой наступили на хвост. Лицо ее было белее мела.

— Алексей! Алексей, немедленно выведи меня на палубу!

Бурилов вскочил, обнял ее и повел к трапу. Вне всякого сомнения, леди Фитц решила, что с нее хватит. Бенсон молча смотрел им в след. Доктор Сватлов откашлялся, будто собираясь заговорить.

Бенсон проворчал:

— Дьявольщина! Я вовсе не хотел пугать ее! Но все же я говорил серьезно…

И тут появился Брукс с сообщением об урагане.

Да, в последующие дни я не раз вспоминал этот разговор, как предсказание… как будто в нем содержалось какое-то объяснение, намек… способный объяснить необъяснимое… а может, эта истина слишком трудна для понимания.