Черное колесо

4. ГАВАНЬ БЕНСОНА

Семьдесят часов спустя мы увидели остров; вначале как черточку на краю моря, как полоску слабого свечения на фоне голубого неба у самого горизонта. Когда мы приблизились, мираж приподнял остров, показались белые утесы, песчаные пляжи и гигантские заросли; еще ближе — и остров превратился в голубую полосу в двадцати милях от нас.

Часов двадцать Бенсон крепко проспал. Характерно, что, проснувшись, он прежде всего послал за капитаном Джонсоном и расспросил его о состоянии «Сьюзан Энн». Только после этого послал за мной и стал расспрашивать о своем собственном состоянии. Лицо его приобрело прежнее свое выражение. Большинство признаков возраста исчезло, морщины стали не столь глубоки, глаза меньше западали, И голос стал прежним, звучным, ничего общего со скрипучим, слегка завывающим голосом старого капитана; и из речи исчезли старинные обороты.

Но, осматривая его, я все чаще думал, что с ним произошла какая-то эмоциональная перемена, некое умственное напряжение отражалось на мышечных реакциях. Как будто вся его воля сосредоточилась на том, чтобы оставаться… самим собой. Как уставший пловец, который стремится держать голову над водой, борется с погружением, пытается преодолеть то, что тянет его вниз.

Опухоль на голове заметно спала, но когда я коснулся ее, он сморщился. Бенсон настоял на том, чтобы снять повязку с его ноги, и сам осмотрел рану, а осмотрев, не стал спрашивать, скоро ли она заживет. Опустил ноги на пол, проковылял к шкафу, где держал свою одежду, попросил прислать Мактига и отослал меня.

С тех пор он все время проводил на палубе и в своей каюте. Меня встревожило то, что он явно избегал Пен. Он был с нею мягок, добр, но держался от нее как можно дальше — вернее, не подпускал к себе. Мне казалось, что он ее чуть ли не боится. Если экипаж и заметил это, то приписал беспокойству Бенсона за состояние корабля. Собравшиеся в столовой требовали объяснений по поводу поведения Бенсона и его пустующего места, и Пен старательно пыталась все уладить.

Ураган нанес такой ущерб «Сьюзан Энн», который опечалил бы сердце любого, а уж тем более — Бенсона. Вся ее красота была разбита, она превратилась в потрепанную морскую развалину. Мы выбрались из урагана с обрубком фок-мачты; бизань-мачту так расшатало, что она не выдержала бы и одного паруса, даже если бы сохранился такелаж. Руль был цел, но совершенно бесполезен, поскольку штурвал сломался. Приходилось надеяться лишь на плавучий якорь, чтобы удерживаться против ветра и волн.

Клипер дал сильную течь, и команда постоянно работала у помп. Все шлюпки смыло, кроме капитанской гички и двух небольших лодок, которые каким-то чудом уцелели. Машинное отделение затопило, дизели вышли из строя, и один из них — непоправимо.

Ночью мы попали в течение и двигались со скоростью примерно три узла в час. Ветер стих, море успокоилось. Наблюдения показали, что мы находимся где-то на юго-востоке Багамского архипелага, примерно в ста пятидесяти милях к востоку от островов группы Кокос и к северу от Гаити. На карте поблизости был обозначен небольшой остров с пометкой «сомнительно». Других кораблей мы не встретили, но что рано или поздно нас подберут — казалось несомненным.

Но Бенсон не хотел быть подобранным. Маккензи со своим помощником Барнсом умудрились как-то залатать один из дизелей, хотя работал он очень ненадежно.

Установили самодельное рулевое устройство, на месте фок-мачты, поставили временную мачту. И вот с такой оснасткой Бенсон поклялся, что приведет «Сьюзан Энн» в любой порт. И не желал слушать возражения.

Но при первом же взгляде на остров свирепое упрямство, мрачность и неразговорчивость покинули его. Я находился поблизости и слышал, как Бенсон зовет капитана Джонсона. По трапу с грохотом сбежал Мактиг, широко улыбаясь. Я остановил его.

— Что случилось, Майк?

— Большой Джим пришел в себя, — ответил он. — И клянусь адом, как счастлива от этого Пен! А все этот остров. Он оказался гораздо лучшим врачом, чем вы.

— О чем вы, Майк?

— Остров, мой милый, остров! Старый добрый доктор Остров который вернул Большому Джиму себя. Мы направляемся туда и посмотрим, что он из себя представляет. И если там есть гавань, мы превратим ее в косметический кабинет.

— Но, Майк, как мы туда доберемся?

— При помощи полуразбитого дизеля, дубовых весел и могучих плеч, парень. Толкать и тянуть. Боже, вы только послушайте, как кричит Большой Джим! Я никогда не думал, что способен так радоваться его голосу. Не задерживайте меня, я лечу к Пен передать, что папочка наконец-то хочет ее видеть.

Мы все ближе и ближе подходили к острову, пока не оказались всего в полумиле. И тут течение повернуло и понесло нас вдоль берега. Никакого следа бухты или места, где можно бросить якорь. От узкого белого пляжа поднимались почти отвесные высокие песчаные дюны, отмель тянулась очень далеко. На вершинах дюн со странной упорядоченностью росли кусты и одинокие пальмы. Они больше всего походили на пучки серо-зеленых волос на лбу гиганта, лицо которого скрывалось под водой. Ни одной дюны без кустов и хотя бы единственной пальмы с перистыми листьями над стройным узловатым стволом.

Я снова услышал крик Бенсона. Он куда-то показывал и размахивал биноклем, в который изучал берег. У руля столпилось много народу: леди Фитц с Буриловым, Сватловы, а также Пен. Я присоединился к ним, и Бенсон, к моему удивлению, чрезмерно бурно встретил меня, протянул бинокль и проревел:

— Глядите, костоправ! Гавань Бенсона! Нет, Счастье Бенсона, клянусь Господом! Смотрите — вон туда!

Я поднял бинокль и увидел проход в дюнах, узкий пролив, за которым виднелось большое водное пространство — лагуна. Но сможем ли мы туда попасть? Сверхъестественно, как и раньше, Бенсон прочел мою мысль:

— Конечно, доберемся! Счастье Бенсона, говорю вам!

С левого борта спустили лодку на шесть весел, куда сели самые крепкие моряки; гичка находилась слева, но на долю лодки выпадала самая трудная работа. Ей предстояло удерживать корабль против течения. Тросы натянулись. Дизель протестующе закашлял, но под присмотром Маккензи не заглох. Клипер развернули поперек течения. Мы были у входа в пролив. Фут за футом «Сьюзан Энн» начала вползать в него.

Пролив оказался глубоким, но узким, острые клыки рифов в нескольких футах над поверхностью угрожали с обеих сторон. Природа расположила их с такой же странной регулярностью, как и растительность на дюнах, так что они напоминали широко расставленные зубы, и клипер двигался, словно в пасти какого-то спящего морского чудовища, которое может в любой момент проснуться и раздавить его.

Пляж вдоль моря напоминал рукоять серпа. Изгибающийся берег пролива справа от нас служил обратной стороной лезвия. Между нами и ним теснились коралловые клыки. Левый берег тоже изгибался, но не так грациозно, как правый. Он был пологий, заросший, и маленькие мангровые рощицы приближались к нам, будто грозили остановить наше продвижение.

Солнце уже коснулось горизонта, окунуло расплавленные лучи красного золота в море, как гигантская круглая плавильня, которую неожиданно раскрыли. Когда мы достигли конца пролива, солнце скрылось за горизонтом. Справа по борту находился заросший высокой травой берег, он резко заворачивал внутрь, образуя мыс, за которым ничего нельзя было разглядеть.

Мы вошли в лагуну. Она оказалась широкой, глубокой и хрустально-чистой — жидкий изумруд в тускнеющем свете. На дне виднелись кораллы, морские веера и анемоны, подобные пульсирующим живым аметистам, к кораллам жались медузы с волнистыми краями, похожие на фантастические цветы, а среди водорослей мелькали яркие тропические рыбки. Отмели у берега были усыпаны множеством серебристых раковин, чистый песок пляжей казался бледно-розовым в сумерках.

С востока лагуну защищал подъем острова. Гавань была великолепная. Мы проплыли несколько сот футов. Заскрипели лебедки, загремели якорные цепи, и мы остановились, оказавшись у длинной отмели. Ее выгнутый конец уходил почти к самому берегу. Вероятно, дальше еще была вода — может быть, вторая лагуна, а может, только небольшой залив. — Но, что бы там ни было, его закрывали высокие дюны.

Обедали молча. Впервые после урагана Бенсон сидел с нами. Но говорил он преимущественно с капитаном Джонсоном и только о клипере. Бурилов впал в меланхолию, и все остальные, казалось, тоже решили побыть наедине со своими мыслями. Всех как будто охватила легкая депрессия, и даже я оказался задетым ею. Дело в том, объяснял я себе, что наступила реакция после напряжения последних нескольких дней.

Я пошел к себе, но заснуть не сумел и спустя некоторое время вновь поднялся на палубу. Стояла темная ночь — луна еще не взошла, и звезды светили тускло. Я стоял, глядя на отмель с ее концом-петлей, когда сзади ко мне подошел Мактиг. Он неподвижно постоял несколько минут, как и я, глядя на конец отмели, затем спросил:

— Нравится, Росс?

— Нет. — Меня самого удивила определенность и резкость моего ответа.

— Почему? Это прекрасное место — и счастье Бенсона, знаете ли.

— Не знаю, почему. А вам нравится, Майк?

Прежде, чем он успел ответить, приглушенный колокол на «Сьюзан Энн» пробил шесть быстрых ударов — одиннадцать часов.

— Почему вам не нравится?..

— Слушайте!

Из тьмы за отмелью донеслись удары корабельного колокола. Они одновременно шли из-за отмели и из бесконечности. Один удар, два, три — и еще три, повторяя корабельный колокол клипера. Послышался высокий резкий свист — похоже на свист кроншнепа высоко в воздухе… или на призрак боцманской дудки.

Я почувствовал странный холодок на затылке. Мактиг далеко перегнулся через поручень, прислушиваясь. Больше ничего не было слышно. Он распрямился.

— Может, поэтому нам здесь и не нравится.

— Там, наверное, корабль, — неуверенно сказал я,

— Несомненно. Но что за корабль? И кто там боцманом?

Он вздрогнул, повел широкими плечами.

— Ну, что ж, завтра узнаем. Спокойной ночи. — И ушел.

Мне почему-то не хотелось оставаться одному на палубе, и я вернулся в свою каюту.