Черные дьяволы

Глава седьмая В ПОХОДЕ

Он проснулся сразу, как будто его пронзил льдистый свет луны, заливавший кубрик, и увидел над собою лицо капитан-лейтенанта, который поднес палец к губам.

Дверь была приоткрыта. Капитан-лейтенант прошел к ней на цыпочках, и Нечаев, натянув фланелевку и брюки, лежавшие на табурете у изголовья, босиком прошлепал за ним. Он успел заметить, что койка Сени-Сенечки пуста. Только Костя Арабаджи все еще дрых сном праведника, причмокивая во сне губами: Костя всегда уверял, будто видит дивные сны.

Обулся Нечаев под лестницей.

Когда он вошел в кают-компанию, там горела керосиновая лампа, накрытая жухлой газетой. В ее теплом домашнем свете Нечаев увидел Николая Сергеевича, сидевшего за столом, Гришку Трояна, веснушчатого Игорька, которого Троян, к огорчению Кости Арабаджи, выбрал себе в напарники, и Сеню-Сенечку. Капитан-лейтенант проверял светомаскировку на окнах.

Лампа слабо потрескивала в чуткой ночной тишине, и на стенах двоились тени. Огромная тень Гришки Трояна, сломанная под прямым углом, упиралась в потолок.

Убедившись, что окна зашторены плотно, капитан-лейтенант вернулся к столу и сказал:

— Есть разговор.

Он был, как теперь заметил Нечаев, в новеньком суконном кителе. Его глаза жестко поблескивали из-под козырька.

— Разрешите сбегать за вещами? — попросил Троян.

— Никаких вещей. Они вам не понадобятся, — ответил. капитан-лейтенант. — Надеюсь, вы понимаете, почему я вас поднял? Получен приказ. Так вот, попрошу сдать документы, фотографии, письма… Все, все. Выверните карманы.

Подойдя к столу, Нечаев вывалил из карманов все свое богатство: карандаш, записную книжку, иголку с ниткой, спички… Фотографий у него не было. Аннушка обещала ему подарить свою фотокарточку, но так и не удосужилась. Напоследок Нечаев вытащил из кармана отцовскую трубку, от которой великодушно отказался Гасовский. Быть может, капитан-лейтенант разрешит…

— Браеровская. Ничего не скажешь, хороша, — сказал капитан-лейтенант. — Что, отцовская? К сожалению, все равно не могу… Но вы не беспокойтесь, Нечаев. Она будет цела. Получите ее, как только вернетесь.

Нечаев счел за лучшее промолчать.

— А значки тоже снять? — спросил Игорек, борясь с зевотой.

— Разумеется.

— Ну, это уже не снимешь. — Троян завернул рукав фланелевки и показал татуировку. — Наколка.

— Да, — капитан-лейтенант подался вперед. — Что там у вас?

— Якорек. И русалка.

— Это еще куда ни шло, — сказал капитан-лейтенант с облегчением. — Вот если бы звезда или серп и молот… Пришлось бы мне отстранить вас от выполнения задания. Черт, как это я упустил из виду!

Он покачал головой и усмехнулся, признавая свою ошибку. И сразу снова стал строгим, официальным.

— Хорошо, что напомнили, — сказал он. — Больше ни у кого нет татуировок? Слава богу. Так вот…

Только теперь Нечаев заметил, что в углу кают-компании лежат четыре тюка. Не иначе как снаряжение… Он подобрался и стал слушать.

— На вас возложена задача…

В лампе потрескивало пламя. Николай Сергеевич ерзал на стуле. Он тоже вслушивался в ровный голос капитан-лейтенанта, объяснявшего боевое задание его питомцам. Это он рекомендовал капитан-лейтенанту лучшие экипажи и теперь, чувствуя свою ответственность, нервничал.

А капитан-лейтенант между тем продолжал:

— Дальнейшие указания получите на месте, когда командир лодки уточнит обстановку, — сказал он. — Лодка будет ждать вашего возвращения. Но может случиться… Тогда за вами придут через четверо суток. Это время придется пересидеть на берегу. Старик предупрежден. Он работает сторожем на винограднике. Там и живет. Пароль: «Де твоето момиче?» Старик должен ответить: «Легна сп вече, аго!» После чего надо сказать: «Иван Вазов», на что старик снова ответит: «Под игото. Роман в три части». Постарайтесь запомнить.

— Выходит, этот старик… болгарин? — спросил Троян.

— Я и забыл, что ты с Болгарских хуторов, — капитан-лейтенант впервые улыбнулся. — Что ж, это к лучшему. Стало быть, легче запомнишь. Повтори.

— Де твоето момиче?

— Легна сп вече, аго! — ответил за старика капитан-лейтенант.

— Иван Вазов.

— Под игото. Роман в три части, — снова ответил капитан-лейтенант. — Первые две фразы взяты из этой книги.

— А кто этот Вазов? — спросил Игорек.

— Писатель, — вмешался Николай Сергеевич. — Кстати, свой роман он написал у нас в Одессе.

— И вот еще что, — сказал капитан-лейтенант. — Если сторожа на месте не окажется, пробирайтесь в город. Вот вам адрес сапожника. Пароль тот же. Лады?

Он сказал не «ясно», а «лады», и от этого невоенного слова у Нечаева как-то потеплело на сердце.

— Николай Сергеевич, а вы ничего не хотите им сказать?

— Нет, — конструктор замотал головой. О чем еще говорить? Поздно…

— Тогда все, едем, — капитан-лейтенант поднялся.

Машина уже ждала их. Устроились на тюках со снаряжением. Капитан-лейтенант что-то сказал часовому, и тот открыл ворота.

Резкий лунный свет выбелил дорогу, на которую от деревьев и заборов ложились четкие тени. Машину перекашивало и бросало из стороны в сторону. Слышно было, как пусто гудят телеграфные столбы. Хотелось курить, но папирос не было — капитан-лейтенант отобрал их вместе со спичками фабрики «Кастрычник», вместе со значками ГТО и «Ворошиловский стрелок», фотографиями и документами.

Ехали быстро. Но их то и дело останавливали патрули. И тогда острые лучи карманных фонариков напряженно ощупывали их лица, слепили глаза. А когда фонарики гасли и люди с винтовками отступали в темноту, машина снова набирала скорость.

Вскоре тенистые усадьбы Большого Фонтана остались позади, и машину плотно обступили дома. Улицы были темными, глубокими. Город отдыхал от жары, от вражеской авиации и артобстрелов.

Затем машина нырнула под виадук. К порту вел крутой спуск, мощенный булыжником. Часовой поднял шлагбаум, и машина легко покатила по глади портового причала.

Этой ночью в порту теснилось множество судов. Были тут и боевые корабли, и транспорты. А когда машина въехала на Карантинный мол, Нечаев, вглядевшись, увидел подводную лодку, которая была темнее воды и неба.

Затем он разглядел на палубе лодки два длинных металлических цилиндра и понял, что в них находятся торпеды, которые, очевидно, привезли раньше.

На моле не было ни души.

Капитан-лейтенант, ехавший в кабине, велел снять с машины снаряжение. Он все время посматривал на часы, и было ясно, что он кого-то ждет. И точно, вскоре появилась «эмка». Тогда капитан-лейтенант одернул китель и расправил плечи.

Из «эмки», которая остановилась рядом с полуторкой, выбрался высокий человек в черном реглане. Капитан-лейтенант поднес руку к козырьку фуражки.

— Твои люди? — спросил у него человек в реглане. — А где конструктор?

— Остался на базе.

— Мог бы и приехать. Это ты распорядился так?

— Я, товарищ генерал.

— Ну ладно, — человек в реглане повернулся к Нечаеву и его друзьям. — Здравствуйте, товарищи.

Они ответили на приветствие тихо, но отчетливо, как полагалось по уставу. И замерли, вытянув руки по швам.

— Надеюсь на вас, моряки, — снова сказал человек в реглане. — Вся Одесса на вас надеется. Есть ли у вас какая-нибудь просьба? Не стесняйтесь.

— Люди проинструктированы, товарищ генерал, — капитан-лейтенант снова выступил вперед.

— Знаю, — человек в реглане поморщился. — Но мы с тобой остаемся, тогда как они… Вот я и спрашиваю. Обещаю, что сделаю все, что в моих силах.

— Есть, — Троян вскинул подбородок. — Закурить не найдется, товарищ генерал? У нас табачок отобрали.

— Найдется, — генерал вытащил из кармана коробку «Герцеговины Флор» и протянул ее Трояну.

— Спасибо, — сказал Троян, бережно разминая пальцем толстую папиросу.

— Бери, бери… Потом спасибо скажешь, — генерал держал коробку раскрытой. — И вы берите. Все. Пригодятся…

— Так не полагается, товарищ генерал, — ответил Троян. — Две штуки мы вам оставим.

— Ничего, я у кого-нибудь разживусь. Впрочем, одну я тоже возьму. Покурим, морячки? — он вынул из кармана зажигалку.

— Можно, — Игорек закурил и, сладко жмурясь, произнес уважительно. — Знатный табачок. Генеральский.

Курили молча, дорожа каждой затяжкой. Наконец генерал тщательно затоптал окурок и сказал:

— Ну, ни пуха…

— К черту, товарищ генерал, — ответил Троян. — Хотя это, быть может, и не по уставу.

Генерал рассмеялся.

Они взвалили на спины тяжелые тюки и зашагали к лодке. Нечаев поднялся на мостик последним. Напоследок оглянулся. Капитан-лейтенант, стоявший рядом с генералом, поднял руку. И Нечаев тоже поднял руку. Прощай, Одесса!

Маленький портовый буксир, отчаянно задыхаясь от черного дыма, открыл перед ними боновую сеть, преграждавшую выход из бухты. Лодка уходила в далекий поход.

За время войны эта лодка уже в шестой раз пересекала Черное море. Пять далеких и трудных походов были за плечами ее молодого командира старшего лейтенанта С. и комиссара — старшего политрука Т.

На корпусе лодки при свете дня можно было увидеть несколько глубоких вмятин. Верхние стекла рулевого телеграфа потрескались от осколков. То были следы вражеских снарядов, боевые отметины… И вот сейчас лодка снова выходила из бухты, чтобы, взяв курс на юго-запад, направиться к далеким вражеским берегам.

Небо и море были в слабом мерцании. Казалось, будто дрожит от напряжения и мерцает сама тишина.

В два часа пятнадцать минут привычные к темноте, по-ястребиному острые глаза сигнальщика заметили на черном, едва приметном горизонте очертания какого-то корабля. В небе торопливо вспыхнули две опознавательные ракеты. Вздох облегчения: свои!.. Это наш эсминец возвращался на базу после огневого налета на позиции вражеских войск, осаждавших Одессу.

Экипаж лодки поужинал еще в полночь. Люди ели порознь, каждый в своем отсеке, на боевом посту, и теперь кто отдыхал, а кто стоял на вахте. Отсеки были разделены непроницаемыми переборками. Люки закрывались герметически.

Есть у подводников нерушимый закон. В ту секунду, когда глубинная бомба разорвется возле лодки, разодрав обшивку одного из отсеков, в ту секунду, когда в отверстие с грохотом хлынет вода, — никто не бросится к люку, чтобы, спасая собственную жизнь, попытаться проскочить в соседний отсек. С водой не шутят! Спасая себя, ты можешь погубить всех.

Но глухие переборки не разъединяли людей. Ответственность за себя и за товарищей делала каждого сосредоточенным, мудро-спокойным. Опасность? Что ж, если хлынет вода, вахтенные отсека наглухо задраят люк и будут отстаивать свою жизнь внутри этого наглухо закрытого отсека. Так надо! Они пустят сжатый воздух, чтобы постараться задержать воду и попытаться заделать пробоину. Но если это им не удастся, они молча погибнут, как подобает морякам, чтобы ценой своих жизней спасти лодку и товарищей. Так надо. Таков нерушимый закон подводников, закон морского братства.

Но о смерти никто не думал.

Сменялись дни и ночи. Пересекая море, лодка шла под перископом. Она всплывала только по ночам. И то лишь на несколько часов, необходимых для того, чтобы зарядить аккумуляторную батарею. В перископ видна была бесконечная вода. Волны перекатывались через перископ, закрывали горизонт непроницаемой зеленью. Но через мгновение в поле зрения снова возникали белые барашки — море было пустынно той зловещей пустынностью, которая постоянно напоминает об опасности.

Внизу, в крохотной штурманской каюте-клетушке, горбился над широкой навигационной картой, свисавшей со столика, хмурый штурман. Лодка должна была выйти к берегу в точно назначенном месте и точно в срок. Оттого штурман и не разгибал спины. Только когда командир, в который раз уже подняв перископ, приказал записать в вахтенный журнал одну-единственную короткую фразу «Прямо по курсу берег», штурман смог наконец отложить карандаш. Как он ждал этих слов!

Берег, чужой берег…

Он стлался над линией горизонта едва заметной темной полоской. Лодка подошла к нему близко, гораздо ближе, чем могли предполагать наблюдатели береговых батарей и курсирующих вдоль берега немецких самолетов. И в этой дерзкой близости от берега, почти вплотную к нему, экипаж лодки приступил к выполнению боевого задания. Что это, разведка бухт и заливов? А может, наблюдение за кораблями противника?.. Об этом люди могли только догадываться. Но они, естественно, не могли не думать о том, что творится на чужом берегу.

А берег был совсем близко. Склоны гор, покрытые виноградниками, деревья, нагромождения каменных глыб, прилепившиеся к скалам домишки. Лодка осторожно всплыла только после того, как сгустилась темнота и на берегу замигали огоньки. С мостика лодки уже можно было разглядеть вражеские корабли.

И вдруг — прожекторы, грохот…

Пришлось уйти на большую глубину, двигаться медленно, вслепую — о том, чтобы всплыть хотя бы под перископ, не могло быть речи. В отсеках стало душно. Но эти часы глубокого погружения были для всех и часами отдыха. На лодке царила полная тишина. Люди старались меньше говорить и двигаться — берегли кислород. Теснота, все заполнено десятками приборов, все рассчитано на сантиметры, и нельзя сделать лишнего шага, лишнего движения…

Наконец в кают-компанию вошел командир. Он присел к столу и жадными глотками выпил кофе.

— Вырвались, — сказал он с облегчением. — Нам и на этот раз удалось уйти.

Чего стоило это признание!.. Командир мгновенно заснул тут же за столом. Он спал, уронив голову на руки, и матросы осторожно, чтобы не задеть, не потревожить, проходили мимо него на вахту.

А когда рассвело, лодка уже снова была в открытом море. Берега не видно, и вахтенный командир тщательно обшаривал глазами горизонт. Через некоторое время он доложил:

— На горизонте силуэт корабля!

— Запишите в вахтенный журнал, — сказал командир лодки. — Вспомогательное судно. — Потом он скомандовал: — Право на борт. Курс триста пять!

Лодка, прибавив ход, резко изменила курс. Командир, который успел отдохнуть, теперь не покидал центральный пост. Встреча с противником не входила в его планы. В другое время он приказал бы приготовиться к всплытию и орудийный расчет занял бы свои места. Но теперь… Лодка получила особое задание. И командир решительно приказал:

— Срочное погружение!

Вахтенные, которые были наверху, скользнув на руках, мгновенно скатились вниз. Звенел сигнал погружения. Стрелка глубиномера стремительно падала, прыгала с цифры на цифру. 5 — 10–15 — 20 метров… Лица вахтенных были напряжены.

Так прошло минут тридцать-сорок. Сердце стучало часто и громко. Нет, не заметили… Выждав еще какое-то время, лодка осторожно всплыла. Вода дошла до мостика, покинула его, и командир открыл над своей головой тяжелый люк.

Над ним было ночное небо.

В тесном узком отсеке не было ни теплых вечерних сумерек, ни прохладных рассветов. Здесь день ничем не отличался от ночи — во все щели проникал ровный электрический свет.

Счет времени шел только на часы. Стрелки уже много раз обежали круглый циферблат с двадцатью четырьмя делениями, и казалось, будто они мечутся в поисках выхода.

Часы висели над головой, под самым подволоком.

Когда появлялся вахтенный, то было видно, как в соседнем шестом отсеке колдуют электрики. Рабочая дрожь моторов передавалась переборкам, тарелкам, рукам… Вахтенный гремел посудой. Хотя его подмывало спросить, что эти четверо поделывают на борту, он, памятуя наказ командира, ограничивался тем, что подмигивал Гришке Трояну, которого, очевидно, принимал за старшего.

Но вахтенный скоро уходил, и они снова надолго оставались вчетвером: Нечаев, веснушчатый Игорек, Гришка Троян и Сеня-Сенечка. Тюки со снаряжением лежали тут же.

«Де твоето момиче?»

Если бы Нечаев знал!.. Аннушка была далеко. Он видел ее такой, какой она была в последний предвоенный вечер, когда щеголяла в его бескозырке, и не мог представить себе, что она может быть какой-то другой. Он старался не думать о войне, которая была вокруг. Мыслями он все время возвращался в прошлое, но память его была не в ладах с хронологией, и он видел то Аннушку, то мать, то Гасовского и Белкина, продолжавших воевать за Пересыпью, то дружков с улицы Пастера (где они теперь?), то Костю Арабаджи, которого он должен был все-таки разбудить… Он знал, что Костя ему никогда не простит этого. Увидев утром пустые койки, тот наверняка психанул. С каких это пор, спрашивается, ему перестали доверять?

Думая о них, Нечаев видел их всех так ясно, словно они были рядом, в этом же отсеке. Они были ему очень дороги, он только сейчас понял это. А люди, которые тебе дороги, всегда с тобой.

Ему было двадцать лет. Школа, пионерский галстук, «милая картошка», которой низко бьют челом, водная станция, служба… Через два месяца ему стукнет двадцать один. А там… Но, думая о будущем, он все равно видел себя в нем таким, каким был сейчас. Но до этого будущего надо было еще дожить. Война была беспощадна, она не знала жалости. Впрочем, за эти месяцы он успел привыкнуть и притерпеться к ней. Что ж, не он первый воюет и не он последний…

Точнее, однако, было бы сказать, что он не только притерпелся к войне, но что она как бы стала его жизнью. Он даже не заметил, как это произошло. Он уже не мыслил себя вне войны, вне этой новой жизни, а жизнь, как известно, принимаешь такой, какая она есть. Поэтому он не думал об опасности, которая его ждет. Разве в окопах было легче? Или в разведке?

О чем только не думаешь на жесткой койке, когда слышно, как за обшивкой тяжело ворочается море.

Он, разумеется, знал, что существуют такие гордые слова, как подвиг и героизм, но ему не приходило в голову, что они могут иметь отношение к нему самому и к его друзьям. Героями были челюскинцы, дрейфовавшие на шаткой льдине, и летчики, спасшие этих челюскинцев. Героями были моряки с теплохода «Комсомол», которых по возвращении из Испании вся Одесса встречала цветами. А он… Он, Нечаев, мог только стоять на тротуаре и смотреть на героев издали.

Это не значит, конечно, что он никогда не мечтал о подвигах. В детстве ему хотелось быть и Кожаным Чулком, и Айвенго, и партизанским вожаком Сандино из далекого Никарагуа, о котором писали в газетах, и Чапаевым… Тогда ему казалось, будто Никарагуа и сказочная страна Атлантида лежат где-то сразу за Воронцовским маяком. Но когда живешь в портовом городе и каждый день видишь людей в пропотевших робах, то начинаешь понимать, что книжная морская романтика не имеет ничего общего с соленой морской работой и что прежде, чем стать Берингом, надо долго-долго лазать по вантам и драить медяшки.

Поняв это, он забросил в чулан комплекты «Всемирного следопыта», которыми раньше дорожил. Было стыдно мечтать о подвигах на мягкой тахте и грызть при этом яблоки.

Уже в первый день пребывания на лодке он успел вдоль и поперек исколесить свое прошлое и решил больше к нему не возвращаться. К чему? Только расстроишься. Прошлое казалось ему призрачным. Сейчас реальностью был только душный отсек, и часы над головой, и хриплый голос Гришки Трояна, и торопливовкрадчивый шепоток Игорька. Оттого он даже не стал читать «Комедию любви» Генрика Ибсена, которая попалась ему под руку. Жизнь, которая была в этой книге, тоже была далека от реальности. Без этой комедии он мог обойтись.

Не мог он только без друзей.

Оттого ему не хватало и Гасовского, и Кости Арабаджи. Не потому ли, что все самое главное в жизни было связано с ними? Говорят же, что надо съесть пуд соли, чтобы узнать человека. А они достаточно нахлебались соленой водицы. И в море, и в Одесских лиманах. И об этом нельзя было забыть.

Лампочки горели не в полную силу, но их свет равномерно распределялся по всему отсеку и поэтому казался ярким и белым. Он давил на веки, заливал глаза, как это бывает, когда лежишь под солнцем на берегу моря. Нечаев не знал, что происходит в других отсеках, не имел понятия, где находится лодка, но ему было ясно, что она идет по заданному курсу — туда, где лежит чужой берег, на котором, если обстоятельства вынудят к этому, они должны будут отыскать какого-то старичка и спросить у него: «Де твоето момиче?», словно он и не старик вовсе, а юноша, у которого непременно должна быть девушка. «Момиче» — по-болгарски — «девушка». Это объяснил Нечаеву Гришка Троян.

Обо всем было уже передумано и переговорено. Оставалось ждать.

Нечаев не жалел, что взял себе в напарники Сеню-Сенечку. На него он всегда мог положиться, Сеня-Сенечка все делал основательно, добротно. Стоило ему взять в руки «шведа» (так любовно он называл гаечный ключ), как Сеня-Сенечка словно бы становился другим человеком. Недаром сам Николай Сергеевич величал его по имени-отчеству.

А как он пел, этот застенчивый с виду паренек! Тихо, чуть-чуть раскачиваясь. Про вишневые садки и зеленые гаи-дубравы, про ставки и полноводный Днипро. Песен он знал великое множество. Мать научила. У них, оказывается, все село голосистое. Молодайки как вертаются с поля, так обязательно поют… Всю душу выворачивало. Солнце садится в пыль, отара бредет по дороге, а они… Да что говорить!..

Он вздыхал, уходил в себя, в воспоминания, но, когда его просили, снова начинал напевать, теперь уже про море — Игорек требовал только про море. Игорек был родом из Сибири, но до призыва плавал на теплоходе и считал себя чуть ли не потомственным моряком.

— Ты кем будешь после войны? — спросил он как-то Нечаева. — Я в мореходку поступлю. Решено. Знаешь, какая Атлантика? Простор! Теплоход неделю идет, вторую, а вокруг все вода, вода…

После войны! Нечаев подумал, что войне тоже ни конца ни края.

— Будет вам, — сказал Гришка Троян. — Кажись, завтрак несут.

Он оглянулся и увидел вахтенного, который втиснулся в отсек. Но на этот раз у того подноса не было.

— Командир вызывает, — сказал вахтенный, и его голос показался Нечаеву торжественно-громким.

— Есть явиться к командиру! — ответил за всех Троян.