Чёртовы колядки

Глава 6

Уже почти стемнело, когда хозяйка наконец усадила меня за стол. Перед этим мы с ней вместе управлялись по хозяйству, и я устала так, как не уставала уже давно… Но усталость эта была приятной, от неё ныли ноги, руки и спина, но зато как-то упорядочились мысли, все переживания немного погасли.

Простая каша показалась мне такой вкусной… как тогда, в детстве, я запивала её парным молоком, которое сама только что надоила. Я с интересом оглядывала дом и его хозяйку, всё здесь мне казалось диковинным и… словно бы даже давно знакомым.

Вышитые льняные занавески украшали оконца, за печью ровными рядами висели пучки каких-то трав. Мебель была старинной, и я подумала, вероятно хозяйка любит такой стиль, антикварный что ли. У меня есть знакомая, Наталья… то есть, была, когда я жила в большой квартире Игоря, так она всё свою дачу в таком стиле оформляла, рыскала по магазинам старых вещей. Деревянный буфет, который стоял сейчас в углу, Наталья купила бы за любые деньги… Дом вообще был большим. Я определила как минимум ещё три комнаты, кроме той, в которой мы сидели, в одной из них через открытую дверь я видела покрытый ткаными половиками дощатый пол, деревянный комод и старинное зеркало в раме. У окна стояла прялка с пышным куделем, рядом на скамье лежала книга.

Я подумала, что, наверное, нужно всё рассказать Елизавете – кто я, откуда, и что стряслось со мной в последние дни, и может быть даже начать с самого начала, с того дня, когда я поселилась в квартире Нины. Но не знала, начать рассказ самой, или подождать, пока хозяйка спросит меня…

А Елизавета, казалось, и не собиралась ничего спрашивать, она поставила на стол глиняную миску, в которой истекали мёдом свежие соты, две чашки, перевёрнутые на блюдца. На улице уже стемнело, сквозь отворенное окно доносился аромат созревающих в саду яблок. Давно забытые мною ощущения теперь будоражили воспоминания, всколыхнули душу.

Чай был разлит по чашкам, по дому поплыл знакомый запах смородинового листа, хвои, и чего-то ещё, из детства. Мне расхотелось говорить с хозяйкой, я всё сильнее погружалась в воспоминания, и решила ждать, когда она сама хоть что-то скажет.

– Завтра рано подыматься, – сказала Елизавета, – Станем сено свозить с лужка, пока укладывать на сеновал. До свету поедем, нас Пантелей на тракторе отвезёт, я в колхозе оформила вчера разрешение. Ну вот…

– Чай у вас вкусный, – ответила я, – А я… я спать вообще боюсь, мало ли… со мной знаете, что приключилось?

– Знаю, – улыбнулась мне Елизавета, – Но здесь тебе нечего бояться, спокойно заснёшь сегодня, и никто тебя не потревожит.

Ну, хоть высплюсь, подумала я и решила – надо поговорить, иначе от мыслей мне нет покоя, а в голове только вопросы, вопросы…

– Елизавета, скажите… Могу я спросить?

– Спрашивай, что же, – кивнула Елизавета, – Ты меня на «вы» не зови, не привышная я.

– Скажите… Скажи, почему Антонине не помогла защита? Почему она погибла? Не защитили её ни соль, ни обереги все…

– А как её может защитить то, что предназначено от внешнего зла? От того, что внутри, оно не может защитить. Я Антонине сказала о том, что рано она от меня уезжать собралась, но она не послушала…

– А вы можете сделать так, чтобы оно… чтобы оно больше ко мне не приходило? – с надеждой спросила я.

– Я? Нет, конечно, не могу. Это можешь сделать только ты сама.

Я уставилась на Елизавету, ничего уже не понимая. Ни про себя, ни про Антонину, ни про то, что обожгло мне висок. Потрогав голову, я поняла, что ожёг мой больше не болит, кожа успокоилась и даже ноющая боль в затылке, моя постоянная спутница, ушла.

– А что случилось с Антониной? Расскажите… ведь её уже нет…

– Нет…, – Елизавета улыбнулась и взяла со скамьи, стоявшей у печи, корзину с какой-то травой.

Поставив лампу в середину стола, она стала брать из корзины веточки и обирать с них мелкие листочки, складывая их на чистое полотенце, расстеленное на столе. Я села рядом с ней, руки просились сами, и я стала делать то же, что и она.

– Матушка у Антонины дюже сурового характера была, – начала Елизавета, – Оставшись вдовой с молодых годов, дочку она растила в строгости. А когда юная Тоня влюбилась и привела домой жениха знакомится с мамой, тот был бит принесённым им же букетом и изгнан из квартиры. Мама сказала, что простой рабочий Тонечке не пара, она прекрасно образована, играет на фортепиано, пишет стихи рисует акварели. А этот прощелыга только и желает, что прописаться на их жилплощадь, потому что сам родом из какой-то сибирской деревни. Тоня проплакала тогда несколько дней, но с мамой спорить не осмелилась. Забыла своего Григория и стала жить дальше. Потом появился Николай, которого постигла та же участь, хоть и был он родом из большого города на Урале, а папа его был профессором и заведовал кафедрой в университете. Потом были Сергей и Валерий, а последним, и самым настойчивым стал Павел. Паша за свою любовь решил бороться до конца, и даже смог уговорить робкую Тоню переехать к нему в коммуналку. Там они прожили ровно две недели, пока Тонина матушка не нашла их и не забрала дочь домой, со скандалом и битьём посуды. Потом были написаны письма на Пашину работу и в профсоюз, наверное, были какие-то для него последствия, но он упорно приходил к Тоне, стучал в дверь, звал её. Но из-за двери неизменно неслась брань Тониной мамы, а сама Тоня плакала, закрывшись у себя в комнате. Ну а потом Тоня смирилась и стала просто жить. Ходить с мамой в театры, ездить в санатории и всячески украшать своим присутствием мамину жизнь. Но несмотря на прекрасный уход старость и болезни никого не щадят, Тонину маму свалил инсульт и дни свои она доживала парализованной, лёжа в кровати. Но язык её не парализовало, и Тоня выслушивала всё, что мама желала ей сказать, а было это…. Это не были слова любви матери к своей единственной дочери. Тоня терпела и делала всё, что должна была делать дочь для своей матери, но вскоре к болячкам добавился диабет. И для Тони всё стало совсем невыносимо. По требованию матери она уволилась с работы, чтобы быть с ней неотлучно, жили на скромную мамину пенсию. Но однажды Тоня устала настолько… что не дала маме лекарство вовремя. И всё закончилось. Потом Тоня говорила всем, что заснула так крепко, что не услышала будильник, плакала и корила себя… Но она сама знала… что это было не так.

– Она просто не стала давать лекарство, да? – прошептала я, – Она тебе сказала?

– Сказала… все говорят, рано или поздно. Когда оно приходит, выбор остаётся невелик. Тоня сказала, но уехала отсюда, увезя с собою то, что на своих плечах привезла сюда.

– А потом оно растёт, – вздохнув, сказала Елизавета, – Вот ты думаешь, что оно смотрит на тебя снаружи… а это ты смотришь на себя, на ту, что внутри, и тут оно тебя видит. Понимаешь?

Я почти ничего не поняла, потому что никак не могла перестать думать про Тоню и её маму. Как же ей было тяжело с этим жить…

– Ну, поздно уже, пора спать. Завтра рано тебя подниму.

Елизавета повела меня в небольшую комнату, неся впереди лампу. Неяркий её свет показал мне кровать в углу с медными набалдашниками на спинке, она была застелена шитым покрывалом, а подушки были уложены уголком, как у бабушки моей… На скамье возле окна лежали мои вещи и сумка, всё было очищено от налипшей в дороге грязи и высушено.

– Доброй ночи, – сказала хозяйка и оставив лампу на комоде ушла, притворив за собой деревянную дверь.

Окно было приоткрыто, и сев на кровать я услышала льющуюся отовсюду тишину… Только где-то в лесу ухал филин и потрескивали стволы деревьев, шелестела листва яблоневого сада, перебираемая ночным ветерком. Ночь была так темна, что за окном не было видно ничего, я разделась, аккуратно сложив одежду на скамью, и потушила лампу.

Да, электричества видимо тут в деревне нет, или тут его не любят, не знаю. За окном, вдалеке, угадывался склон, по которому, как я помнила, спускались к озеру деревенские улочки, и только два-три неярких огонька виднелись в чьих-то дворах. Карпухино засыпало…

Я улеглась на кровать, которая тонко пахла мятой и чабрецом, подушка моя была набита, судя по всему, душистыми травами. Приятная слабость расползлась по телу, дошла до беспокойной моей головы, и я подумала, может лампу включить, страшновато немного… но тут же провалилась в сон.