Честное пионерское! Часть 2

Глава 5

Перед сном в воскресенье я прочёл свежую «Пионерскую правду». Единственное, что мне показалось там заслуживающим внимание — отрывок из книги Евгения Серафимовича Велтистова «Новые приключения Электроника». От прочтения других материалов этого номера («Честь и слава умелым рукам!», «Чему тебя научил лагерь?», «Это беспокойное лето», «Футбол от севера до юга»…) у меня сводило зубы, словно я жевал снег. И ни одна из этих статей не подходила для моей цели: они, конечно, несли в себе (ту или иную) информацию, но без малейшего намёка на «полит».

Я бросил газету на стол, задумался. Чудесный рецепт из моей прошлой жизни (использовать для выступлений на классном часе заметки из «Пионерской правды») признал недейственным. Посчитал, что если меня не заинтересовали истории из этой газеты — они не понравятся и моим одноклассникам (а главное: классной руководительнице). То ли раньше у меня было иное понимание слова «политинформация», то ли мне хватало политики в рассказах о сборе советскими пионерами металлолома. Но я признал (за несколько часов до выступления) статьи главной пионерской газеты негодными для моей цели.

Потому и призвал на помощь «Аргументы и факты». Пока не находил времени, чтобы просмотреть тридцать пятый номер этого еженедельника (от двадцать восьмого августа) — тот пылился поверх стопки прочих газет на дальнем углу столешницы. «Индустриализация села, — прочёл я. — В редакцию приходит много писем, в которых читатели спрашивают, какую роль в реализации Продовольственной программы играет Сельхозтехника, как совершенствуется ее работа. На вопросы читателей отвечает председатель Госкомсельхозтехники СССР Л. И. Хитрун». Пробежал по статье глазами — ничего интересного для пионеров четвёртого «А» не обнаружил.

Следующая статья называлась «Преимущества социализма. В интересах трудящихся». «Параллельно с рекламой различных форм „участия“ трудящихся в управлении капиталистическим производством, — гласила статья, — иллюзия которого необходима правящим классам для ослабления накала борьбы рабочих за свои права, буржуазная пропаганда не жалеет усилий для доказательства тезиса о якобы „командном“ характере экономики большинства социалистических стран…». Дальше я уже перескакивал взглядом через строку, просвещаясь на тему «широких прав трудящихся» и «формы производственной демократии». Но до конца текст не осилил.

А вот следующий заголовок меня обнадёжил. «Свидетельствует пресса. Самообнажение президента», — гласил он. Одно только слово «самообнажение» уже заслуживало внимания советских пионеров. «Слова пришли к нему спонтанно, — прочёл я. — Вместо обычного „раз, два, три, четыре, пять“ или „сегодня хорошая погода“ Рейган — может быть, даже непроизвольно — вскрыл свой образ мыслей, пишет „Нью-Йорк таймс“. Шуточка Рейгана отражает инстинктивное чувство, что хороший русский — это мёртвый русский…» Я в удивлении вскинул брови. Пробежался глазами по статье. И понял, что нашёл тему для завтрашнего выступления.

В понедельник третьего сентября я явился на классный час «во всеоружии».

— …Одиннадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, меньше месяца назад, Рональд Уилсон Рейган произнёс это в радиоэфире на всю страну… — говорил я.

Ученики четвёртого «А» класса молчали, все без исключения смотрели на меня. Кто-то с приоткрытым ртом, кто-то — нахмурив от негодования брови. Записочки и игрушки лежали на партах позабытые: мысли о развлечениях ушли в детских головах на второй план, потеснённые тревогой за судьбу страны. Громко тикали настенные часы. Резко и хлёстко звучали мои слова. Слушала мой эмоциональный рассказ и классная руководительница. И если в начале моей речи она рассматривала записи в классном журнале, то теперь не спускала глаз с меня (и тоже сжимала кулаки, готовая стать на защиту страны, негодуя от наглости иностранных капиталистов-империалистов).

— …Хочу вам ещё раз повторить то, что сказал американский президент — чтобы его слова навсегда отложились в вашей памяти, — подвёл я к заключению своё десятиминутное выступление. — Цитирую его дословно: «Мои соотечественники американцы, я рад сообщить вам сегодня, что подписал указ об объявлении России вне закона на вечные времена. Бомбардировка начнётся через пять минут». Сказал он это, готовясь к запланированному радиообращению из своего загородного дома в Калифорнии — это в Соединённых Штатах Америки. Перед якобы выключенным микрофоном он озвучил свои истинные мысли. Товарищи! Я хочу, чтобы вы запомнили эти слова. И вспоминали их каждый раз, когда наш идеологический противник улыбнётся вам в лицо и станет заверять вас в своей любви и вечной дружбе. Вот и всё, что я хотел вам сегодня рассказать.

Первый сеанс политинформации я признал успешным. Эту догадку подтвердили и громкие аплодисменты: пример подала Зоя Каховская — её тут же поддержала классная. Голос, укреплённый двухмесячным чтением вслух, не подвёл. Я уверен, что во время своего выступления уже не выглядел прежним Припадочным. На перемене несколько парней одобрительно похлопали по моему плечу (осторожно, будто боялись меня испугать), а сидевшие на второй парте девочки буквально засыпали вопросами «по теме» (на которые мне помогла ответить Зоя). Эти факты обнадёжили: позволили предположить, что мой авторитет в классе после столь пламенной речи всё же поднялся чуть выше плинтуса.

На втором уроке (первым уроком сегодня считался классный час) я убедился, что учёба в четвёртом классе не станет для меня лёгкой прогулкой. Потому что знания взрослого человека в школе помогали не во всём. Навыки письма у Мишиного тела остались на уровне десятилетнего ребёнка. Жалкие семь строк из школьного учебника я всё же переписал в тетрадь, но дался мне этот подвиг нелегко. А это значило, что как минимум один предмет заставит меня в этом учебном году если не страдать, то уж точно — напрягать силы. Я не улыбнулся, взглянув на домашнее задание по русскому языку (как сделал бы это ещё вчера, когда не догадывался о своих нынешних способностях), а тоскливо вздохнул.

На первом занятии по математике, ожидаемо, никаких трудностей не возникло. С самостоятельной работой по темам третьего класса я справился без проблем (особой гордости от этого не почувствовал), исправил пару ошибок в примерах своей соседки по парте. Учебник за авторством Н. Я. Виленкина просмотрел ещё в субботу. «Натуральные и дробные числа» меня не испугали. Они обнадёжили, что в этом учебном году на изучение математики много времени не потрачу. Как и на зубрёжку прочих наук (повезло, что попал в группу, изучавших английский язык, а не к «немцам»). Но не торопился со сдачей работы, решил не выделяться: задачу отправиться на городскую олимпиаду перед собой не ставил.

Четвёртым уроком сегодня была литература. Где мы приступили к изучению «устного народного творчества». Учительница прочла нам из учебника наставления Самуила Яковлевича Маршака: «…Вам, ребята, выпало на долю счастье родиться и жить в замечательной стране, которая строит коммунизм…» Потом (также по учебнику) озвучила нам, что такое «произведения устного народного творчества». А вот пример этого самого «творчества» зачитывали уже ученики — по очереди, начиная с первой парты у окна. Пока Зоя растеряно шарила взглядом по учебнику (соображая, с чего начать), я перехватил у неё пальму первенства. Торжественно провозгласил: «Иван — крестьянский сын и Чудо-юдо».

— В некотором царстве, в некотором государстве жили старик и старуха…

Своё умение читать я на уроке не скрывал. Всё же десять лет — это уже приличный возраст. Пусть пока не все мои одноклассники складывали буквы в слова столь же ловко, но многие делали это вполне прилично. Беглое и безошибочное чтение простого текста учеником четвёртого класса советской школы — это не такое уж удивительное действо, как если бы я в полтора года зачитывал (сидя на горшке) передовицу газеты «Правда». Но всё же оно озадачило учительницу. Та заслушалась и прервала меня, лишь когда я перевернул страницу учебника. Учительница поинтересовалась у меня, как часто я читаю и много ли прочёл книг. С ответом меня опередила Зоя. Она заявила, что читаю я ежедневно, и прочёл «очень много всего».

— Ты видел, как она на тебя смотрела? — шёпотом спросила у меня Каховская (после урока литературы, когда я прятал в сумку учебник).

Я взглянул на немолодую учительницу — та что-то помечала в классном журнале.

Зоя толкнула меня локтем в бок.

— Да не она! — сказала Каховская. — Светка Зотова на тебя весь урок пялилась!

Я повертел головой — Зотову в классе не увидел: многие ученики уже покинули кабинет литературы. Зоя при мне о своей «злейшей подруге» сегодня не говорила. Поэтому я о блондинистой «королеве красоты» четвёртого «А» класса ни разу не вспомнил.

Несколько раз передо мной мелькал её курносый нос (выудил из памяти этот факт только сейчас). Но где именно и когда такое происходило (на какой из перемен) — этого не припомнил: мысли о Зотовой пока посещали мою голову лишь с Зоиной подачи.

— Ну, ничего, — сказала Зоя. — Дождётся она у меня. Я уже сегодня начну учить самбистские приёмчики.

Каховская сжала кулаки, махнула ими, будто сразу двумя молотками забивала гвозди.

— Ведь ты же не передумал, Миша? Нет? — спросила она. — Вот и хорошо. Сегодня идём на борьбу. Скоро я объясню этой гадине… что такое партер!

У выхода из школы нас поджидал Вовчик. Октябрёнок в старшем корпусе (среди множества детей в красных галстуках) выглядел чужаком. Старшие школьники, проходившие мимо рыжего мальчишки, посматривали на октябрятский значок с удивлением (будто не понимали, откуда тот взялся здесь, вдали от младшего корпуса). Но с самим Вовчиком многие здоровались за руку (даже некоторые комсомольцы-десятиклассники). Конопатый октябрёнок стоял около дверей, словно волнорез: поток школьников обтекал его с двух сторон. Вовчик заметил меня и Зою — замахал нам рукой, поспешил навстречу, расталкивая плечами и локтями пионеров.

— Идите за мной, — велел нам мальчик.

Зоя попыталась рыжему возразить. Но тот схватил девочку за руку и потащил по школьному коридору. Со стороны они смотрелись забавно: рыжий изображал маленький тягач, а Каховская неуверенно упиралась, но следовала за конопатым октябрёнком, будто автомобильный прицеп. Я последовал за приятелями, соображая на ходу, что именно понадобилось от нас Вовчику (и почему тот ещё не дома: ведь у него в понедельник только три урока). Рыжий привёл нас к актовому залу, остановился. Огляделся по сторонам, будто проверял, не увязался ли за нами «хвост». Ухватился за ручку двери.

— Заходите, — тихо сказал он.

Приоткрыл дверь — затолкнул в зал Каховскую (та едва не свалилась, задев туфлями металлический порог).

— Давай, Миха.

Третьеклассник поманил меня рукой. Я отметил, что Вовчик за учебный день испачкался чернилами (пятна я увидел и на его руках, и на щеке) и раскрасил в синий цвет лучи октябрятской звезды. От ровного пробора, что утром белел в рыжих волосах, не осталось и следа: причёска конопатого мальчишки за три учебных часа обрела стиль «хаос» (эдакий «взрыв на макаронной фабрике»). Я не сообразил, какую аферу затеял рыжий, но послушно шагнул через узкую щель (в полумрак) между дверью и стеной — вслед за Зоей. Увидел свет (впереди, где находилась сцена). Толчок в спину заставил меня пройти ещё два шага. Я остановился. И услышал звуки музыки.

— Когда уйдем со школьного двора, — запел приятный мужской голос, — под звуки нестареющего вальса…

— Репетируют, — шепнул мне на ухо Вовчик. — Готовят концерт ко дню учителя.

Я увидел квартет десятиклассников (в Надиных теннисках — чёрных, с вышитым на левой стороне груди логотипом «Адидас»). Два старшеклассника стояли у самого края сцены (играли на гитарах); но не смотрели в зал — повернулись к нему плечом, наблюдали за действиями девицы, тыкавшей пальцами в клавиши синтезатора, и следили за взмахами палочек сидевшего за ударной установкой парня. Я узнал всех четверых. Но уже не по старым снимкам (которые разглядывал, сочиняя сценарии для своих роликов) и не по собственным детским воспоминаниям. Видел эту четвёрку не далее, как позавчера.

Они и тогда стояли группой: Валерий и Семён Миллеры были в первом ряду — Иван Сомов и Екатерина Удалова прятались за их спинами.

— …Для нас всегда открыта в школе дверь, — пел старший брат Вовчика. — Прощаться с ней не надо торопиться…

Я отметил, что у парня ровный, хорошо поставленный благозвучный голос, легко «вытягивавший» ноты (явно наработанный долгими тренировками). Да и пальцы Ивана скользили по струнам уверенно, без «нервозности» новичка. «Не знал, что Ванька-дурак играл на гитаре и хорошо пел», — промелькнула в голове мысль. Мне вспомнился Ванька Сомов из прошлого — тот неопрятный, часто улыбавшийся и рано постаревший мужчина (всегда думал, что он был лет на тридцать старше меня), что обычно сидел на лавке около подъезда. Тот Ванька лишь отдалённо походил на нынешнего уверенного в себе Ивана Сомова.

— … Но жизнь — она особенный предмет…

Ваня Сомов улыбался.

— … Задаст вопросы новые в ответ…

А вот братья Миллеры выглядели серьёзными, собранными — как и на тех фотографиях, что я рассматривал в прошлой жизни. И всё же казались «правильными», спокойными, рассудительными, неспособными угрожать пассажирам и экипажу советского самолёта огнестрельным оружием (и уж тем более не верилось, что они могли стрелять в людей). «Не они, — поправил я себя, — а он». Из пистолета (пронесли оружие на борт самолёта в футляре с гитарой!) стрелял только Семён. Он в итоге и получит наибольший тюремный срок (во всяком случае, так говорилось в газетных и интернетовских статьях). Музыка смолкла резко, без долгих финальных проигрышей.

— Как вам? — шёпотом спроси Вовчик.

— Здорово, — ответила Зоя.

Я показал оттопыренный вверх большой палец.

Рыжий октябрёнок горделиво улыбнулся — смотрел влюблённым взглядом на старшего брата (тот что-то обсуждал со своим коллективом).

— Это вы ещё другие его песни не слышали, — прошептал Вовчик.

Зоя Каховская попятилась назад — замерла рядом со мной (прикоснулась к моему локтю). Я увидел блеск в её глазах — то отражались висевшие над сценой лампы. Вовчик стал по другую сторону от меня (будто мы собирались биться с врагами «стенка на стенку»). Он смотрел на старшего брата, что-то беззвучно бормотал (одними губами), точно подсказывал Ивану слова песни. Мне вдруг почудилось, что я вышел на прогулку с сыновьями. «Три мушкетёра, — подумал я. — Получится ли из Паши Солнцева д’Артаньян?» Почувствовал «идиотизм» ситуации: я больше не думал о Павле Солнцеве, как о себе (уже не считал, что нынешний Паша — это я).

На сцене тем временем произошли перемены: Ваня Сомов сменил за синтезатором Екатерину Удалову. Девица уверенным движением набросила на себя ремешок, прижала к бедру тёмный корпус гитары, погладила рукой струны. Невысокая, худая — Удалова ещё ТОГДА показалась мне симпатичнее двух своих подруг: Оксаны Локтевой и Нины Терентьевой (эта парочка девятиклассниц тоже сейчас находилась в актовом зале — они стояли у стены, всего в пяти или шести шагах от нашей компании). Я хорошо рассмотрел её фотографию, когда готовил материал для ролика (просматривал прижизненные и посмертные фото убитых девчонок).

Катя была старше своих подруг на год. Но выглядела их ровесницей (к тому же, она оказалась самой низкорослой из троицы). Тенниска сейчас висела на ней балахоном, скрывала фигуру. Но я видел Удалову наряженной в школьную форму (на линейке) — убедился тогда, что и хорошей фигурой её природа не обделила. Екатерина Удалова казалась мне не только привлекательнее своих подруг (внешне). Лишь она (единственная из трёх жертв-подружек) вызывала у меня симпатию. Изложенная в материалах дела информация о Локтевой и Терентьевой выставляли девятиклассниц не в лучшем свете. Очная встреча с девицами не развеяла те впечатления.

Екатерина проиграла вступление — кивнула сидевшему за ударной установкой Валерию.

И запела.

— Кто ошибется, кто угадает. Разное счастье нам выпадает…

Со своего места я не видел Катино лицо. Девушка теперь смотрела только на Ивана Сомова; будто пела для него. Я снова отметил, что в реальности Удалова выглядела значительно лучше, чем на старых фотографиях. А вот её чуть дрожащий низкий голос стал для меня открытием — приятным. Ваня (не Ванька-дурак… пока) улыбался девице в ответ; но и поглядывал на клавиши: его действия у синтезатора не смотрелись со стороны столь же уверенными, как игра на гитаре. Фальши я не уловил ни в музыке, ни в голосе солистки. Музыканты выступали без микрофонов, но я легко различал каждое слово песни (музыка звучала громко, но не топила в себе голоса певцов).

— …Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает…

Девятиклассницы около стены зашептались, хихикнули. Я почувствовал желание шагнуть к ним и грозно шикнуть (призвать их заткнуться). Нечто похожее пришло в голову и Зое Каховской: девочка прищурила глаза (будто взяла хихикавших старшеклассниц на прицел). А Вовчик не сдержался — призвал девиц «захлопнуть рты» (добавил к этим словам парочку угроз). Те бросили на нашу компанию пренебрежительные взгляды, вновь зашушукались, засмеялись — привлекли к себе внимание артистов. Квартет не прервал выступление. Хотя Сомов и братья Миллеры хмурились. А Екатерина Удалова пыталась рассмотреть лица своих подруг в полумраке зала.

— …Часто простое кажется вздорным, чёрное белым, белое — чёрным, — пропела она.

Голос певицы стих.

А следом за ним исчезли и звуки музыки.

Иван Сомов убрал руки с синтезатора — подпёр кулаками бока.

— В актовом зале сейчас репетирует только наша группа! — громко объявил он. — Мы находимся здесь с официального разрешения директора школы. Всех посторонних я прошу покинуть помещение. Мои слова всем понятны? Или кому-то нужно разъяснить их персонально?

Девятиклассницы презрительно фыркнули.

— Да пожалуйста, — сказала Нина Терентьева (или Оксана Локтева — голоса девиц я пока не различал, а в темноте не увидел, кто именно говорил). — Мы и не собирались здесь задерживаться. Было бы тут на что смотреть. Детский сад. Идём отсюда, подруга.

Старшеклассницы направились к выходу. Хихикая и фыркая. Локтева по пути задела плечом Каховскую (явно намеренно) — толкнула Зою на меня. Я поймал одноклассницу в объятия, не позволил ей упасть. На пару мгновений миндалевидные глаза девочки казались около моего лица. Я отметил, что их внешние и внутренние уголки располагались на одной высоте, а расстояние между внутренними уголками примерно равнялось длине глаза. Каховская, затаила дыхание. Мне почудилось, что её щёки потемнели. Председатель Совета отряда четвёртого «А» класса высвободилась из моих рук, повернулась к обидчице, возмущённо вскрикнула.

Девятиклассницы хихикнули.

А Вовчик вздохнул.

— Вот гадины, — произнёс он. — Из-за них теперь и песни послушать не сможем.

Рыжий дёрнул меня за рукав.

— Нам тоже надо сваливать, — сказал мальчик. — Иначе от Ваньки по шее получим.

Я посмотрел на мелькнувшие в дверном проёме спины девятиклассниц и подумал, что сейчас самое время узнать, кто же убил Оксану Локтеву и подставил моего отца.

— Вовчик, Зоя, — сказал я. — Сейчас мне понадобится ваша помощь.