Четыре беса

VIII.

"Четыре беса" получили бенефис.

Был вечер накануне этого дня. Публика расходилась из цирка по домам.

Адольф постучался в дверь к Любе и Луизе, и все четверо пошли по коридору.

Ни один из них не сказал ни слова, и тихо уселись они за тот стол в ресторане, где всегда садились. Кружки были принесены, и они пили молча. Были так медленны и осторожны малейшие движения Любы, так нерешительно за стакан бралась, словно она взвешивала каждую мелочь.

В ресторане было шумно. Биб и Боб праздновали день своего рождения, и кружок артистов собрался около их стола.

Кто-то фокусы показывал, а клоун Трип изображал паяца.

Одни только "бесы" оставались у себя в углу.

Тихо исчезли танцовщицы, которые в ожидании сидели у стены, за ними прислали какие-то нетерпеливые господа. На одном столе в углу приказчики играли в карты.

Клоуны продолжали шуметь. Один из них играл на окарине, и полдюжины кри-кри ему отвечали. Клоун Том поднес Бобу, как подарок от товарищей, качан, набитый табаком, и все принялись нюхать и чихать, хором нюхать и чихать под крик кри-кри. Вскочив на стол, клоун Трип все еще изображал паяца, вертясь и извиваясь.

А "бесы" сидели тихо.

Вошел разносчик афиш с сумкой и с клейстером и наклеил на двух досках программу на завтра. Слова ,,les quatre diables" повторялись там три раза.

Адольф встал, подошел к программе и рассматривал ее. Попросил приказчика перевести, и тот встал из-за карт и перевел медленно с чужого языка, -- а Адольф слушал:

"Уверяя, что в этом нашем представлении мы приложим все старания, чтобы угодить почтеннейшей публике и всем, дарившим нас своим благосклонным вниманием, остаемся с совершенным почтением

Les quatre diables".

Адольф кивал головой, следя от слова к слову за чужим текстом. Потом вернулся к столу, уставил на афишу с ее замысловатыми буквами радостные глаза, и говорил:

-- Красивые буквы.

И Луиза и Фриц тоже встали, пошли к афише один за другим и рассматривали ее.

Кри-кри пронзительно пищали, так что ушам было больно. Клоун Том насвистывал что-то, запихав себе в нос маленькую свистульку.

Встала и Люба. Тихо стала позади Фрица и Луизы, и в это время приказчик опять переводил те же слова:

"остаемся с совершенным почтением

Les quatre diables".

Луиза смеялась чуждому звуку слов, таких трудных, -- язык сломаешь; их веселили и буквы, и звуки, которые подсказывал приказчик, эти удивительные звуки, и особенно смешила их обоих фраза: "остаемся с совершенным почтением".

Это звучало так комично, что и другие подошли; и все они, -- клоуны, и гимнасты, и дамы,-- смеялись, и кричали, и повторяли громко, насмешливо-веселым хором, на своем языке каждый, заливаясь хохотом, одни и те же слова:

"остаемся с совершенным почтением

Les quatre diables".

Визжали кри-кри. Высоко со стола на стол перескакивал, паясничая, Трип.

Рассмеялась и Люба, громко и продолжительно, после всех, уже когда шум начал утихать.

"Бесы" вернулись на свое место.

Адольф вынул деньги и положил их рядом с кружкой. Потом встали трое, а Фриц остался. Ему еще не хотелось идти домой.

-- Покойной ночи, -- сказали Адольф и Луиза.

-- Покойной ночи, -- ответил Фриц, и не двинулся с места.

Люба остановилась, пристально посмотрела на него, точно опять мучительна стала ей мысль об этой последней ночи.

-- А demain, Aimée [До завтра, любимая -- фр.], -- сказал он.

Медленно отвела от него свой взор.

-- Покойной ночи.

Вышла в большой коридор. Там было темно. Фонарь разносчика афиш стоял на полу, и в его мерцающих лучах светилась желтая бумага афиш. Остальные двое ждали уже ее у дверей. Она пошла за ними одна.

Между высокими домами было мертво и тихо.

Люба смотрела на высокие каменные громады словно чуждыми глазами.

Небо было высоко и ясно. Люба подняла голову и смотрела на звезды, о которых говорят, что это--целые миры, другие миры.

И потом смотрела опять на здешнее, -- на дома, и двери, и окна, и фонари, и камни мостовой, как будто каждая здесь вещь была дивным чудом, как будто все это она видела в первый и единственный раз.

-- Люба, -- окликнула Луиза.

-- Да, я иду.

Опять смотрела на длинный ряд домов, которые тянулись желтые, замкнутые, все каменные, -- ряд домов, между которыми замирали ее шаги...

За ними пронзительно визжали кри-кри, и слышался смех клоунов.

-- Люба! -- опять окликнула Луиза.

-- Я здесь.

Люба догоняла их. Оба стояли рядом у фонаря и ждали ее.

Луиза откинула голову назад и тихо вздохнула.

-- Боже мой! -- сказала она, -- что ты все отстаешь?

И, озаренная светом фонаря, прижавшись к руке Адольфа, смотрела она в мертвую, незнакомую улицу, из которой они только-что вышли, и которая тонула в полутьме.

-- Мне нравится эта улица, -- сказала она.

И она засмеялась, повторяя эти смешные слова: "остаемся с совершенным почтением", и потом сказала, бросив последний взгляд в даль успокоенной улицы:

-- А как она называется?

-- Ах, -- сказал Адольф, -- мало ли улиц и переулков, всех не запомнишь.

И они шли дальше между каменных громад.

Фриц оставался в ресторане. Его звали за стол, где сидели клоуны. Но он только покачал головой, и один из клоунов сказал:

-- А, его ждет что-то получше, -- счастливой ночи!

И все смеялись.

Подняли бокалы и продолжали смеяться: Биб и Боб раздобыли себе удочки и выудили с вешалки все шляпы артистов.

Фриц встал, вышел через открытую на улицу дверь из ресторана и сел на площадке за столик под лавровыми деревьями.

Бесконечная скука, беспредметное отвращение охватили его.

Смотрел на перешептывающиеся парочки, которые приходили и уходили обнявшись. В темноте целовались, миловались, смеялись. Женщины сладострастно извивались, и мужчины щеголяли и чванились друг перед другом, как полевые звери, которые собираются спариваться...

Вдруг Фриц рассмеялся, коротко и резко. Он вспомнил клоуна Тома, который называл себя господином с собаками, -- да, Том был прав.

И Фриц представил себе этого Тома с его тихим, неподвижным, печальным лицом, которое было похоже на лицо статуи, с тонким, красным, округленным и унылым ртом, -- ртом женщины.

Фриц видел его дома, в большой горнице, в которой он для своих собак построил целый дом, -- двух-этажный дом, в котором жили все собаки...

Там лежали звери, каждый в своем помещении, тихие с высунутыми в окошки головами, и неподвижно глядели перед собою глазами, такими же печальными, как глаза Тома. И Том сидел среди них. Какая была это тихая компания!

Все эти собаки были кастрированы, -- и Том говорил, что звери человечнее людей.

Да, Том был прав: люди были как звери. И мгновения жизни, в которые мы живем, были зверскими.

Звери -- они звери, которые хотят веселиться!

Безумцы они; безумцы мы все.

Мы бережемся и заботимся о себе, мы работаем, -- неисчислимые несем труды. Мы отдаем дни, годы, нашу юность, нашу силу, свежесть нашего мозга, и настанет день, и воспрянет в нас зверь, зверь, каким каждый из нас станет в свой черед.

Фриц смеялся. И невольно ощупывал он это свое тело, о котором он заботился всю жизнь, и которое в несколько дней так опустилось.

Из ресторана вышел артист. Подождал немного, потом и его жена вышла, и они пошли по тротуару, переваливаясь с ноги на ногу.

Фриц смотрел за ними и продолжал смеяться. И потом те, которые женятся. Разве это не портит их тел? Сочетаться на всю жизнь, есть свой насущный хлеб, и служить для продолжения рода!

Как толстые трутни, раздуваются они и врастают брюхом в свою размеренно правильную жизнь. И детей влекут продолжать эту жизнь!

Безумцы, безумцы!

Фриц стоял и смотрел на блуждающие здесь и там пары. Они делались все нежнее. Искали тени, и сговаривались намеками.

А там шумели клоуны. Кри-кри визжали. Все это звучало над многообразною и многоликою толпою и над всеми этими парами, как победная песнь глупости.

Фриц встал. Бросил монету на стол. Потом пошел.

Шум в ресторане увеличивался. Мычали, кричали, смеялись. Фриц запел. И подхватили все; свистя, крича, кудахтая, с клоунскими гримасами, с манежными выходками, с перекошенными ртами пели:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours!

На площадке перед рестораном останавливались. Парочки заглядывали в окна, прижимались друг к другу, и смеялись.

Потом и они стали напевать, пара за парой, мелодию клоунов. И слышалось далеко в темноте улиц:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours!

Фриц вышел на площадку. Там в зале видел он ошалелых клоунов, здесь на улице любовные парочки покачивали в такт головами.

И вдруг начал акробат смеяться; прижавшись к фонарю, смеялся, смеялся он, дикий, безумный, и не мог овладеть собою.

Тогда подошел к нему представитель порядка и внимательно оглядел этого господина в цилиндре, который нарушает общественное спокойствие.

Но господин продолжал смеяться так сильно, что его качало, а сам пытался петь:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours!

И вдруг, совершенно неожиданно, принялся хохотать и блюститель порядка, сам не зная, о чем смеется.

А в ресторане продолжали:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours!

Фриц повернулся. Пошел -- туда.