Чистенькая жизнь

Елена Полуян ДОМ БЕЗ ХОЗЯЙКИ Рассказ

На три рубля, которые Павлуха получил за перепашку картофельного надела у бабки Дарьи, он выпил. Из дровяного сарайчика, что на отшибе за моим магазином, долго слышались в его исполнении берущие за душу песни. Ничего страшного, конечно, никто в этом не усмотрел. Павлуху все уважали. Мужиком он считался дельным и жил в центре деревни в большой избе, обшитой тесом и свежевыкрашенной. На лето они с Полюхой брали из совхоза на содержание старую белую лошадь по кличке Цыган. В это горячее время Павлуха неизмеримо вырастал в глазах односельчан: лошадей в бригаде было немного, и, чтобы использовать их на своих усадьбах, выстраивалась длинная строгая очередь. Сначала лошадью пользовался содержатель, потом семьи, в которых есть мужики, потом одинокие бабы, которые еще в силах управляться с лошадью, потом мужики обрабатывали усадьбы у старух, и, уже когда в своей деревне лошади были не нужны, их могли брать в соседнюю, безлошадную деревню.

— Три рубля-то ему показалось мало, видать, — делилась Полюха своими соображениями с Катенкой в стороне от прилавка. — Ты не помнишь, — обратилась она уже ко мне, — чего он брал-то?

— Да нет, тетя Поль. Их тут много было, мужиков-то.

— А может, они вместе чего сообразили? — предположила Катенка. — Может, посуду нашли, сдали?

— Нет, посуду никто не сдавал, — ответила я.

— Чего-то он у меня по печи все шарил сегодня, — вспоминала Полюха. — Тайник у него, что ли, там какой ость? А пожалуй, что в щель замазывает. Давно я чтой-то подозреваю.

После долгих раздумий и сопоставлений окончательно напрашивался вывод о тайнике в печи.

С этого-то все и пошло. Тут же Полюха полетела домой. А к вечеру Катенка уже рассказывала в магазине о результатах расследования.

— Щель-то, которая у них к стене, расковырянной оказалась. А Павлуха сам только несколько ден назад ее мазал. Видать, туда и прятал.

Из сарайчика все еще доносилось пение…

А на следующее утро Катенка принесла весть, что в доме Павлухи накануне вечером слышался погром. Видимо, он что-то разбивал вдребезги и швырялся чем-то очень тяжелым. Днем молчаливая Полюха снова закупала тарелки и чашки. Катенка после ее ухода сделала предположение, что все-таки Полюха так просто этого не оставит.

— Может, Витьке, сыну, пожалуется? Вот в воскресенье-то приедет и задаст Павлухе — нечего мать обижать. А может, еще и Владимира Николаевича вызовет, участкового? Должна управа-то быть какая!

Но Полюха изобретательностью превзошла все ожидания. Свой план она держала в строгой тайне, и лишь много времени спустя выяснились подробности. Она не стала писать Витьке и, уж конечно, не вызвала Владимира Николаевича. Несколько дней велись приготовления. У себя в доме она собрала все старые, ненадежные стулья, шатающиеся табуретки, треснутые чашки и тарелки (семейная жизнь треснет, говорят, если ешь из такой посуды). Даже от матери принесла кое-что нестоящее. Когда все было готово, Полюха дождалась с работы трезвого мужа и тут-то начала ломку и битье. Старые стулья и табуретки разлетелись по досочкам, треснутые чашки черепками лежали у ног Павлухи, и даже залатанные оконные стекла бойко вылетели наружу.

— Катенк! Катенк! — кричал не своим голосом Павлуха, прибежав к соседскому окну. — Поди взгляни. У меня Полюха умом тронулась!

В это время на крыльце появилась Полюха и пошагала с гордым, независимым видом к матери.

Горячее обсуждение такого события не прерывалось в магазине целую неделю.

— Все бросила, у матери живет, — повествовала Катенка. — Павлуха наутро сам щепки и черепки убирал. Вот как надо с ними!

— Что ж, он и корову теперь сам доит? — спрашивала Серафима.

— Куда ж ему деваться? Все сам, и с коровой, и с теленком, и с овцами. Да поросеночка еще взяли на той неделе.

— Я думаю, все же озорная она, Полюха, — негодовала Серафима. — Куда же мужику с хозяйством самому?

— А зато пить некогда, — отпарировала Катенка.

— Ну а ходил он к ней?

— Сначала-то фыркал, ну а потом — куда деться? — пошел. Говорил, что пить совсем бросит. Только она не верит. Сказала, что в дом не вернется, а уедет к Дуське, сестре, в город. Та ее уборщицей в контору устроит. Будет там в чистоте жить, в халатике по паркетному полу ходить.

— Так она уж и списалась с Дуськой-то, — удивилась Серафима. — А как же Павлуха-то теперь?

— Грустит! — вздохнула Катенка.

Поговорили… Пообсуждали… Но, как известно, каждая новость устаревает. Да и дела вскоре так захлестнули баб, что им и в магазин-то бегать некогда стало.

Весна в нынешнем году была поздняя, и поэтому с мытьем изб тоже несколько припозднились. Но вот время стало подпирать. Суматоха пошла по всей деревне. Бабы то и дело мотались от пруда к избам с ведрами и тазами и мимоходом, впопыхах делились друг с другом:

— Я уже обе избы помыла, и переднюю, и прируб, — сообщала Груша, которая жила за прудом.

Она пришла в магазин за сахаром и с чувством выигранного времени могла немного постоять у прилавка.

— А я еще только чистозал мою, — всполошилась Катенка. — Тебе-то до пруда ближе всех. А тут не набегаешься!

— Ну а как же Полюха-то? — поинтересовалась Груша.

— Да что, вот Дуська приехала, так они с ней материну избу за один день от стенки до стенки вымыли. Да и велика ли изба у старухи?

— Ну а к себе-то не возвращается? — продолжала допытываться Груша.

— Какое там! Твердит, что в город уедет. Да и Дуська еще подзуживает…

Бабы только головами покачивали.

— Я свою сумку-то здесь, у печки, положу, — обратилась Катенка ко мне. — С пруда пойду, захвачу.

Мне же, когда я приехала в деревню, было в новинку такое строгое чередование дел в крестьянском хозяйстве: в одно время все колют и складывают дрова в аккуратные поленницы, в одно время моют избы, белят и красят, в одно время перепахивают картофельный надел, а потом сажают огороды, косят и сушат сено, занимаются вареньями и соленьями… И так до самой зимы.

— В деревне все надо делать по череду, — разъясняла мне бабка Даша. — А как же? Дрова распилишь — сразу же и коли, а то заволгнут, тяжело будет. А чем раньше их уложить, тем лучше: к зиме высохнуть успеют, хорошо гореть будут. Ну а избу когда еще мыть, как не весной, перед праздником? И с временем посвободнее. А потом — огород, сенокос… Поди тогда все успей! Так и будешь жить с грязным потолком целый год.

— Да, тут у вас уже все устоялось, — заметила я.

— А то как же! — приосанилась баба Даша. — Сейчас-то чего! Раньше-то тяжелей приходилось. Бывалось, мать с утра баню затопит, воды нагреет, и мы с сестрой-от потолок скоблим. Это тебе не теперешний крашеный. Тогда-то его камнями терли. Да еще и стены, и рамы все… Сейчас бумагой, обоями-то избу заклеят, вот тебе и всего делов. Только мышей разводи!.. А как стирку, бывало, еще затеем: в баню да на пруд, в баню да на пруд! Все до тряпочки перестираем, переполощем, одних половиков-то сколько!

Да, деревня кипела перед весенним праздником. Трезвые мужики, приходившие в магазин за хлебом, чинно объясняли:

— Мне тут хозяйка записочку выдала, чего надо. А то, говорит, перепутаешь все. Самой-то некогда — избу моет!

К этому жаркому времени я обязательно завозила в магазин обои, краску, белила. И все было нарасхват. Постепенно к общей работе подключались и мужики. Когда избы были уже вымыты и бабы переходили на стирку, они начинали производить текущий ремонт: красить и белить…

Один Павлуха горько ходил вокруг дома, не зная, за что бы взяться. То изгородь поправит… А потом ни с того ни с сего вдруг взял да и выкрасил в другой цвет веранду. И она как-то странно стала смотреться, ярко-зеленая с замусоленными окнами и пыльными занавесками.

Через несколько дней, широко расхлобыстнув внутреннюю дверь и таща за собой наружную, в магазин задом запятилась запыхавшаяся Катенка.

— Совсем с Павлухой худо! — сразу же выпалила она. — Пить уже начисто бросил, да и есть, почитай, не ест. Весь аж серый стал. А тут, смотрю, письмо понес. Кому это, говорю, пишешь? Он сперва и разговаривать-то вовсе не хотел. Смурной такой. А потом оказалось — Витьке.

Закупив несколько метров клеенки и пару эмалированных мисок, она прямо с крыльца закричала полоскавшей на мостках Маруське:

— Марусь-ка! Скажи, что к за тобой. Сейчас приду телогрейки полоскать…

От мостков по пруду рябь пошла в сторону магазина Маруська звонко откликнулась:

— А я половики все вымыла!.. Чтой-то ты накупила-то?

Но Катенка уже переваливалась через колени на дороге к своей трехоконной избушке. Витька приехал в субботу.

— Вон, вон, с портфельчиком идет!

Серафима и еще две бабы из соседней Поповки подлетели к окну.

— Здоровый-то какой стал! — заметила поповская бабка. — Когда только здороветь успевают? Ко мне вон внучков-то привезли — с той осени не видала, — так я прямо и сказала: растут, как редиска!

— Говорят, зарабатывает кучу! — Серафима перелетела к следующему окну, чтобы лучше видеть. — Куртку вон болоньевую сам себе купил!

— Чего ж он, мирить их, что ль, будет? — поинтересовалась другая поповская баба.

— Так ведь Павлуха вызывал. Не знаю, не знаю, как у них решится-то! — Серафима покачала головой.

Субботу и воскресенье вся деревня с затаенным любопытством наблюдала за действиями Витьки. То и дело его болоньевая куртка синим пятном прыгала вдалеке по буеракам дороги от отцова дома к бабкиному. То и дело бегала Катенка к колодцу то с одним ведром, то с другим, подолгу простаивая у журавля. Выползла бабка Даша на свою завалинку посмотреть на моросящий дождик. Даже Маруська с мостков на пруду пыталась что-то разглядеть, пока мыла тазы, но, видимо, так ничего и не разглядела.

К концу моего рабочего дня в субботу она забежала в магазин.

— Катенка, ну, чего там? — с жаром спросила Маруська, когда та с важным видом прошествовала к прилавку.

— Вот уедет Витька, тогда и выясним… Павлуха с сыном и с бутылкой к жене пошел.

Все воскресенье ждали примирения. Но Витька уехал, а Полюха осталась у матери.

— Не приняла их с бутылкой-то, — рассказывала в понедельник Катенка. — Сказала, чтобы Павлуха обратно шел ее распивать. Павлуха-то бутылку эту тут же об дверь и шарахнул. А Полюха из окна еще и кричала, чтобы домой шел озоровать.

Жизнь потекла своим чередом. Многие уже вымыли избы и принялись за покраску веранд, наличников. Но занавесок еще не вешали. Этот самый торжественный этап оставался как завершающий.

Тут-то как раз я и завезла в магазин редкого оттенка половую краску, водоэмульсионные белила для печек и рулон новой клеенки — в каждой узорной клеточке по ярко-бордовой розе.

Очередь выросла, как по волшебству. Бабы галдели и, оставив тяжелые сумки с краской и клеенкой, бегали за мужиками, чтобы те переносили покупки в дом. Суматоха и беготня не прекращалась весь день. К вечеру пришла и Полюха.

— Пустите меня без очереди. Мне только сахару.

С самого своего ухода из дому она держалась как-то неестественно прямо, будто аршин проглотила, ходила степенно и говорила с горечью.

— Чтой-то ты, Полюха, клеенку-то не берешь? Да и краски-то опосля не хватит, — сказала Серафима.

— Куда мне? — откликнулась Полюха. — Я уезжаю скоро. А матери не надо.

— Бери, бери, пригодится, — увещевала и Катенка.

— Да чтой-то тут говорить? Вставай в очередь, да и нее, — пошла в наступление Серафима.

Полюха заколебалась. Перед ее глазами переливались под лампочкой раскинутые по прилавку ярко-бордовые розы. Мужики сумками таскали к дверям банки с краской.

— Бери, — напирала Серафима. — Девать некуда будет, мне продашь.

Полюха встала в очередь. Она накупила столько, что пришлось уносить из магазина в два приема.

Последние несколько дней перед праздником хлопоты были в самом разгаре: домывалось все недомытое, достирывалось недостиранное, докрашивались наличники, рамы…

Только одна Полюха была не у дел и с тоскливым видом праздно шла по деревне. На крыльце магазина она задержалась, рассматривая, что делается на пруду.

— Чтой-то ты прохлаждаешься? — добродушно заговорила Маруська. — Я вон сейчас все занавески выполоскала. Завтра вешать буду.

В руках у нее был таз с ворохом веселого разноцветного белья.

— А чего мне делать-то? — отозвалась Полюха.

— А я вон еще и полы помою, — не слушая ее, продолжала Маруська. — И половики расстилать буду… Ну ладно, побегу, а то некогда.

Полюха пошла обратно, стараясь не замечать улыбавшихся ей чистых окошек со свежими белыми наличниками и торчащими накрахмаленными занавесками. В этом предпраздничном ряду только ее дом выглядел буднично, неухоженно, с нелепо выкрашенной верандой.

Вдруг Маруська закричала ей вслед:

— Ой, Полюх, забыла совсем! Телеграмма тебе из города. Сейчас только по телефону передали. (У Маруськи, как у почтальонки, поставили в избе общественный телефон.) Дуська твоя да и Витька тоже хотят на праздник приехать. А я замоталась, чуть не забыла…

На другой день Катенка вихрем примчалась к пруду, что-то крикнула Маруське и с нею вместе ворвались в магазин. Стоявшие у прилавка Серафима и поповские бабы вытаращили глаза.

— Полюха-то, Полюха-то! Потолки моет у себя в избе! — тараторила Катенка. — Павлуха ей с утра баню затопил. Она занавески положила мокнуть. А он сейчас стекла новые ставит, наличники мажет.

— А чего она говорит-то? — поинтересовалась Серафима.

— Да говорит, сестра приедет с Витькой, а у нее один изо всей деревни дом немытый. Павлуха то и дело — воду в избу, воду из избы, воду в избу, воду из избы… Сегодня даже поросенка вычистил!

— Озорная она все же, Полюха, — высказалась Серафима. — Гляди-кося, избу хотела не мыть! В город собралась!

— Ну, теперь наладилась, — радовалась Маруська. — А то ведь и картошку сажать скоро. Как же!

А вот и пришло время, когда яркое весеннее солнце спозаранку приветствовало каждого, кивая: «Сегодня праздник! Сегодня праздник!» С утра многие мужики отправились на подводах к большаку встречать дорогих гостей. Чуть ли не из всех труб доносился сладкий дух преснух, пирогов и прочей лакомой деревенской стряпни. Привезенных гостей отпаивали и откармливали, словно спасенных при кораблекрушении. А днем всей деревней собрались на лужайке, на самом красивом месте, за прудом, вытащили столы, уставили городской и деревенской едой. И пошел пир горой, когда долго не смолкает гармошка и песни перемежаются плясками. Частушки ласточками перелетали с одного конца длинного стола на другой. Трава под топочущими плясунами стиралась, земля отполировывалась, соревнуясь с асфальтом.

Были здесь и дружные Павлуха с Полюхой, и Дуська, и Витька, и Маруська с Катенкой. Не было лишь поповских баб, но у них свой праздник, свое застолье.

Павлуха с трактористом дядей Сашей, приникнув голова к голове, самозабвенно распевали веселую «Ой при лу́жку, при лужку́», а потом, конечно, как водится, грустную:

Аккомпанировала им на аккордеоне Дуська, городская гостья, а вторили чисто по-деревенски, звонко и ладно, Полюха с Катенкой.

Поздним вечером нагулявшиеся пошли по домам. Полюха, добродушно полущивая семечки, подталкивала разглагольствующего впереди нее Павлуху, а им вслед согласно кивала головой бабка Даша со своей завалинки.