Мы говорим: Советский Союз — могучая индустриальная держава. И это действительно так. Мы гордимся достижениями наших ученых. Мы знаем: Советская Армия всей своей грозной мощью стоит на страже границ нашего государства. Всему миру известны советские космонавты, первопроходцы внеземных пространств.
Но вы подумайте, дорогие мальчики и девочки, что было бы, если: рабочие наших заводов и фабрик не пообедали сытно в своих столовых, не съели бы второе и первое, не выпили бы по стакану молока; знаменитый ученый утром, перед тем как идти в свою лабораторию, не выпил чашку кофе с бутербродами, солдат рано-рано утром не покормили бы завтраком из двух блюд; космонавты в свою ракету не взяли бы тюбики с самой разной едой, которая, правда, представляет собой пасту, но ведь паста эта, как известно, приготовлена из самых разнообразных продуктов: мяса, овощей, хлеба, молока и так далее и тому подобное.
Вы уже догадались, что случилось бы в этих невероятных случаях. Остановились бы наши заводы и фабрики, перестали бы выпускать свою продукцию, потому что голодные рабочие не могут работать. Прекратилось бы бурное развитие нашей науки, так как на голодный желудок вряд ли что-нибудь откроешь. Не сумели бы обессиленные солдаты бдительно охранять наш покой. А космонавты не смогли бы отправиться в свой очередной рейс, потому что и в космосе надо завтракать, обедать и ужинать, хотя там это и не очень удобно делать.
И получается: начало всему — на древней земле на полях, где растет хлеб, зреет картошка, цветут и плодоносят сады и желтые подсолнухи поворачивают свои нарядные головки за солнцем, на лугах, где пасутся стада, в птичниках, где кудахчут куры после каждого снесенного яйца... Все начинается здесь: и индустриальное могущество, и гениальное научное открытие, и танковая атака во время маневров «Большой Днепр», и старт космической ракеты... Все начинается здесь, где изо дня в день работают люди с натруженными, темными руками, люди извечной древнейшей профессии на нашей планете, и называются они — крестьяне. Тут начало всех начал.
...В колхоз «Авангард» пришла пора сенокоса. Витя и Вовка договорились с Федей, что он их возьмет на левый берег Птахи, в пойменные луга. Папа поедет в третью бригаду, где будут работать две сенокосилки.
— К технике поближе, — сказал он.
А мама осталась дома. С папой они почти не разговаривают — поссорились.
Теперь когда Витя встречал взгляд мамы, ему становилось не по себе. Вите казалось, что и мама чувствует то же. Что случилось?
Двадцать шестого июня в пять утра — как и договорились — за Витей приехал Федя. В телеге уже сидел Вовка и зевал до самых ушей. Хотели с собой взять Альта и Сильву, но собаки еще раньше убежали куда-то по своим делам.
Поехали. Утро было солнечное, теплое, несмотря на ранний час; все кругом курилось легким паром, таяла роса.
— Давай, Пепел, к парому, — сказал Федя.
Паром ходил через Птаху сразу за дебаркадером. Здесь уже стояло несколько подвод, собрались колхозники — женщины в ярких косынках, повязанных по самые глаза, и мужчины с косами через плечо. Некоторые косы, наверно самые острые, были обмотаны тряпками, а те, что без тряпок, были похожи на сабли, и в них отражалось солнце. Подходили новые люди, все приветствовали друг друга, были веселы, праздничны. Одна молодая женщина, хитро посмотрев на Витю и Вовку, спросила у Феди:
— А это что за огурчики свеженькие?
Витя смутился, а Федя сказал:
— Молодое подкрепление. Помогать будут, — и засмеялся.
Вокруг тоже все смеялись, хлопали ребят по плечам.
— Это же герои наши! — сказал кто-то.
Говорили разом:
— Вроде бы погодка на «ясно» поворачивает?
— Похоже.
— Еще б недельку — и перестоит трава.
— Ни в коем разе! Не позволим! Только б харчей добрых.
— Емельяниха в поварах. Не обидит.
— Знамо, не обидит.
— В такой праздник и обед праздничный.
— Какой праздник? — удивился Витя и толкнул Вовку в бок.
Ответил Федя:
— Праздник и есть. Сенокос — начало всех работ, которые год кормят. Одним словом, ребята, начинается страдная пора.
Тут подкатил милицейский мотоцикл. За рулем сидел милиционер Миша, был он хмур, сосредоточен, лицо важное — милиционер Миша находился при исполнении служебных обязанностей.
А в коляске сидел Илья Зубков, и он тут же выпрыгнул из нее, поздоровался со всеми, и с ним сдержанно поздоровались. Был Илья, недавний Гвоздь, в синей рубахе с расстегнутым воротом, в старых брюках, которые были ему коротки, и все равно Илья показался Вите очень симпатичным. Теперь он был молодым крестьянским парнем, ладным, сильным, и в его широко поставленных глазах светилось спокойствие; синяк под глазом стал у него фиолетовым.
Сейчас же из толпы появилась тетя Нина в новом сарафане с мелкими цветочками, засуетилась вокруг Ильи, она казалась рядом со своим старшим сыном маленькой, сухонькой, очень проворной и все заглядывала в лицо Ильи, поправляла ему ворот, и видно было, что, несмотря ни на что, она счастлива сейчас. Вызов был во всем облике тети Нины: «Да, мол, стряслась с ним беда. И ничего. Он исправится, будет другим. А мы выдюжим, дождемся. Только не оступись опять, сынок...»
Илья снисходительно, немного грустно смотрел на мать и грустно улыбался ей. С Витей Илья поздоровался за руку и дружески подмигнул ему, как старому знакомому.
С той стороны подошел паром. Первой на него осторожно вкатилась пятитонка; паром просел в воду, от него пошли волны. За машиной въехали подводы; сделалось шумно и тесно. Пахло бензином, конским потом; все галдели и смеялись.
Поплыли на ту сторону Птахи. Мужчины специальными крюками цепляли железный трос, зажав его, тянули крюки к себе — и паром медленно плыл к противоположному зеленому берегу. Паром ткнулся в мокрый песок, всех качнуло вперед. Стали выгружаться.
Пепел сразу взял крупной рысью. Остальные лошади отстали. Куда им до Пепла! Гулко стучали копыта по мягкой дороге. Вокруг пошли зеленые луга с темными островами кустарников.
— Понимаете, — объяснил Федя, — едем мы по старому руслу Птахи. Самые лучшие травы здесь, потому что в половодье река разливается, ил приносит. Удобряет почву. Видите, какая трава кругом? А сенокосилку не пустишь. Кустарники — это раз. Холмы да кочки — два. Приходится вручную. Зато работка — век бы косил. — Федя засмеялся. — Эх, люблю я сенокос, ребята!
Работу мальчики получили несложную — в ведрах разносить косцам воду. Первый раз Витя видел, как косят траву.
Косцы стоят лесенкой, шага за три друг от друга и наступают с косами на стену травы.
Жжик! Жжик! Жжик! — ровными дорожками ложится скошенная трава, почему-то сразу становясь бледнее.
У косцов разгоряченные, потные лица, на спинах потемнели от пота рубашки. А трава все валится и валится!
— Ребята! Водички! — кричит кто-нибудь, и мальчики, зачерпнув ковш воды из ведра, наперегонки бегут к тому, кто позвал их.
Посмотришь на луг — весь он пестрит косынками, точно крупные яркие цветы среди трав. Это женщины. Они косят наравне с мужчинами.
В первом ряду, оторвавшись от остальных, шел Илья. Шел размеренно и красиво, взмахи у него были широкие, упругие, синяя рубашка прилипла к телу, пот заливал лицо; Витю, когда он пробегал мимо, поразило это лицо — оно было вдохновенно, яростно, все в движении. И... нет, наверно, Вите показалось. По щекам Ильи ползли слезы... Слезы? Нет, это пот, конечно! И Витя поспешил уйти, потому что понял: сейчас Илья должен быть один среди этих буйных трав, зеленого раздолья, высокого синего неба.
С утра было безоблачно, а к полудню на горизонте стали громоздиться тучи.
— Дождь пойдет, — сказал Вовка.
Но к перерыву дождь не собрался, и в два часа дня повариха Емельяниха привезла обед.
Емельяниха была толстой, с крепкими красными щеками, а глаз совсем не видно — заплыли. Огромный живот Емельянихи плавно колыхался под грязным фартуком. Она приехала на телеге, в которую была запряжена маленькая пегая лошадка.
Приехала Емельяниха и сразу закричала сердитым сорванным голосом:
— Мужики! Бабы! Девки! На обед! Сбирайсь!
В тень густых кустов стали собираться косцы, обмывали водой разгоряченные лица.
— Притомились малость, — говорили вокруг.
— А травы — лучше не надо.
— Знатные травы.
— Ну, потчуй, Авдотья! Чего привезла?
— Наша Авдотьюшка постарается.
Емельяниха накладывала в миски гречневую кашу с кусками баранины. Каша была невероятно вкусной, обжигала губы, запивали ее холодным молоком. Краюхи хлеба были нарезаны огромными ломтями, на листе лопуха лежала горкой соль, ворох молодого лука блестел — его вымыли в Птахе.
Тетя Нина сидела рядом с Ильей и кормила его дополнительно из белого узелочка — творогом, яичками, розовым салом. Даже про Вовку забыла. Илья ел сосредоточенно и молча, а тетя Нина смотрела на него счастливыми, сияющими глазами.
Витя уплетал вовсю. Хорошо было обедать на скошенной траве, под кустами, среди этих веселых и сильных людей и чувствовать, что вот и ты работал вместе с ними, устал тоже и, как они, заслужил обед и отдых.
После обеда по лугам, по траве, которая доходила до пояса, мальчики пошли купаться на Птаху. Переплывали на тот берег, загорали на горячем песке. И неожиданно — даже не заметили, как тучи собрались, — начался дождь.
Но это был особый дождь. В городе такого не увидишь. Там перед тобой маленький клочок неба в тучах, из которых льет, и все. А сейчас Витя видел огромное небо, раскинувшееся над землей. И не все оно было в тучах. Были голубые, сияющие пятна; иногда проглядывало солнце. Краски быстро менялись. Дождь шел в разных краях — немного помочил мальчиков и двинулся дальше. Стало припекать солнце, а дождь шумел где-то совсем рядом, потом и шум исчез. Дождь был уже далеко — из тяжелой черной тучи на краю земли вниз, на луга, упали серые застывшие полосы.
— Ливень там, — сказал Вовка.
А вокруг все сверкало на солнце, травы курились парком, и густо, пряно, тяжело пахло полевыми цветами.
Потом через луга от правого берега Птахи перекинулась радуга, четко видная на фоне темной тучи.
— Гляди, — сказал Вовка, — радуга-дуга из реки воду пьет.
— Зачем ей пить? — удивился Витя.
— А я откуда знаю? Пьет, и все.
В мокрых лугах косцы отбивали косы; тонкий, разноголосый перезвон летел над округой.
Федя учил Витю косить. Но ничего не получалось.
— Ты правой рукой дави книзу, — объяснял Федя, — а левой вроде бы сопротивляйся, чтобы ровно она шла, концом стебельки поддевала.
Витя давил, сопротивлялся, но все равно ничего не получалось. Коса мяла траву, пригибала ее, кончик косы выскакивал кверху и нахально блестел. Витя весь покрылся потом, болели мозоли, заработанные на веслах. К тому же хохотал Вовка.
— Гля! Гля! — кричал он. — Весь аж подбоченился!
Витя разозлился:
— Дурак ты!
— Верно, дурак, — подтвердил Федя. — Ты сразу научился?
И Вовка замолчал.
— Ничего, Витя, — ободряюще сказал Федя, — завтра получится.
Домой возвращались поздно, в сумерках. Сладкая усталость наполняла тело, слипались веки.
Неожиданно для себя Витя спросил у Вовки:
— Как там Катя?
— Мать ее ездила, — сказал Вовка. — Поправляется. У нее не перелом, а сильный вывих.
Витя ужинал и клевал носом. Папа еще не вернулся из третьей бригады. Мама что-то ворчала, но Витя не вслушивался. Еле добрался до своей раскладушки и сразу провалился в крепкий сон.
На следующий день у Вити и Вовки была новая работа — мальчики ворошили граблями траву, скошенную вчера, переворачивали ее на другую сторону. Трава уже немного подсохла и удивительно пахла: крепко — цветами, тонко — медом. В обед Витя отдыхал на увядшей траве и просто так, от нечего делать, рассматривал скошенные цветы, былинки. И удивился. Просто изумление нашло на Витю! Вот ромашка. Или гвоздика. Как в этих цветах все продумано, мудро: аккуратные лепестки, сердечко, четкий рисунок листьев и запах, чтобы привлекать пчел. А краски! Сами цветы все это сообразили сделать? Удивительно! И вообще, вообще... Почему Витя раньше не думал об этом? Как все в природе — и у растений, и у животных — разумно, ничего лишнего. Будто не сама природа сотворила все это, а помогали ей люди, потому что ведь только они во всем мире умеют думать. И все-таки что-то здесь Вите было не ясно, что-то хотелось узнать, а что? Он не мог понять. Наверно, чтобы все понять, надо прочитать очень много книг.
Странные мысли перебил Вовка — прибежал красный, взъерошенный, закричал:
— Иди посмотри, что твои подзащитные оводы с лошадями делают!
Четыре лошади — и Пепел среди них — залезли в кусты, хлестали себя хвостами, подергивали кожей, а над ними висело жужжащее облако оводов и мух. На спине пегой лошаденки, на которой Емельяниха привозит обед, зияла кровавая рана, которую облепили оводы, — лошадь не могла достать до нее хвостом, и глаза у нее были несчастные.
— Видал? — спросил Вовка.
— Это оводы такую рану сделали? — спросил Витя.
— А то кто же! Давай их уничтожать!
Ребята сломали ветки и стали ими бить по лошадиным спинам. Оводы ужасно зажужжали. Некоторые даже под ударами веток не улетали — такие были кровожадные.
Лошади в благодарность закивали головами. Наконец все оводы были убиты или разогнаны.
— А ты их, оводов паршивых, жалел, — сказал Вовка, тяжело дыша.
— Мучить их все равно не надо, — сказал Витя. — Придумать бы какое-нибудь сильное средство, чтобы оно сразу убивало оводов.
— Вот и придумай.
— И придумаю.
— Посмотрим. Ученый какой выискался!
А что? Может быть, Витя и придумает. Надо изобрести мазь. Намажешь ею лошадиную кожу, овод сядет, понюхает и тут же умрет от разрыва сердца.
Опять Федя учил Витю косить. Стало получаться. Оказывается, совсем не нужно большой силы, чтобы косить. Самое главное — правильно держать косу. Витя скосил целый рядок. Правда, очень высоко срезалась трава. И устал почему-то — спину заломило.
— Привыкай, Виктор, — серьезно сказал Федя. — Нелегок он, крестьянский труд. А вся жизнь на нем стоит.
«Я хочу научиться всем крестьянским работам, — подумал Витя, — потому что я, может быть, как Федя, стану зоотехником. Чтобы меня любили все звери, а люди уважали». Подумав так, Витя совсем не удивился.
Когда ребята переворошили все сено, которое им полагалось переворошить, Вовка спросил:
— Ты когда-нибудь дикую клубнику ел?
— Нет, — сказал Витя.
— А хочешь?
— Конечно, хочу!
— Побежали! Я знаю, где она растет.
Дикая клубника росла на откосах рва, покрытого густой травой. Ров этот замыкал луга у поворота Птахи к лесу.
— Здесь во время войны противотанковый вал был, — сказал Вовка. — Говорят, танков немецких побили — страсть!
Клубника была темно-красной, с белыми пятнышками. Она не отрывалась от стебелька, и приходилось есть ее вместе с зелеными листками. Все равно было очень вкусно. Клубника была теплой от солнца и таяла во рту.
Под вечер пошли купаться на Птаху. И вот тогда с Витей приключилось чудо.
А было так. Солнце уже зашло; сиренево, неопределенно было кругом. Птаха, казалось, уснула. На песчаной косе Вовка разжег маленький костер. Стреляли угольками сучья, пахучий синий дымок поднимался кверху неторопливыми струями — ветра совсем не было. К ребятам подошли лошади, шумно понюхали воздух и остались стоять, не мигая смотрели в огонь, и пламя отражалось в их больших добрых глазах. Вовка ушел купаться, брызгался где-то далеко, гукал. Витя сидел у костра... И вдруг Вите показалось, что все — и костер, и тихая река, и лошади, и весь этот лиловый вечер — вошло в него, растворилось в нем. И Вити тоже не было — он словно воплотился в жарком огне, в спокойной тихой воде, в больших теплых лошадях.
Витя понимал все это, был неотделимой частью окружающего его мира, и весь мир был его частью. И было Вите невыразимо хорошо.
Неизвестно, сколько продолжалось такое состояние — время было отключено. Но внезапно все кончилось: Витя услышал Вовку, который кричал ему что-то, трещали сучья в костре, и Витя чувствовал запах дыма, лошади смотрели в огонь, встряхивали гривами. И Витя уже ощущал себя отдельным от того, что его окружало.
Прибежал мокрый взъерошенный Вовка, заорал:
— Чего не купаешься? Вода, словно чай подогретый!
И окончательно все разрушилось.
Дома уже был папа, и был он веселый и радостный. Мама сегодня ездила с ним в третью бригаду, работала там, ворошила сено, и ей понравилось. Родители помирились, смотрели друг на друга открыто и радостно. Папа помогал накрывать стол к ужину и веселился вовсю. Он еще радовался и тому, что скоро вернется в свое любимое конструкторское бюро, — через шесть дней предстояло возвращаться в город.
Мама таинственно улыбнулась.
— Витя, — сказала она, — тебе письмо... Мама помедлила. — От Кати.
И Витя буйно, до слез покраснел.