Что там, за поворотом?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, в которой Витя Сметанин думает о жизни и смерти

На следующий день все работы на сенокосе закончились. И вовремя — погода начала портиться: набегали тучи, принимался моросить мелкий дождик, потом ветер расчищал небо, но тучи все плыли и плыли из-за горизонта, и без всякой видимой причины казалось, что где-то близко притаилась осень, хотя мир вокруг был зеленый и летний.

— Пошли с дебаркадера плотву ловить, — предложил Вовка.

— Правильно! — обрадовалась Катя. — В такую пору самый клев. А удочки у дедушки Игната возьмем.

Но в сторожке дедушки Игната не было, и ребята пошли искать его на берегу.

— Наверно, поехал бакены проверить, — предположила Катя.

— Подождем его на дебаркадере, — сказал Вовка.

Переходя по мокрым мосткам на дебаркадер, ребята увидели, что по Птахе, еще далеко, похожий на белого жука, идет катер, еле слышно попыхивая, а на дебаркадере, облокотившись на перила, стоят двое мужчин, смотрят на реку и спорят.

Долетали возбужденные голоса...

— Т-с-с...— прошептал Вовка и прижал палец к губам. — Послушаем...

И Витя увидел, что лицо Вовки стало испуганным, глаза округлились.

— Вовка, а что?

— Это же следователь, — прошептал Вовка. — Вон тот, в шляпе, из района. Хочет Илью посадить до суда, в тюрьму увезти, а Матвей Иванович не отдает.

Теперь и Витя в одном из мужчин узнал председателя колхоза «Авангард», а второй был высокий, худой, в сером кителе, с большим портфелем и в соломенной шляпе. Лиц спорящих мужчин не было видно.

— Пошли вон за телегу встанем, — прошептал Вовка. — Слышно будет.

Ребята прокрались к телеге, запряженной коричневым сытым жеребцом. Телега дожидалась парома с того берега, и в ней на свежем сене дремал белобрысый парень.

Теперь Матвей Иванович и следователь были совсем рядом.

— За ваше самоуправство вы ответите, товарищ Гурин! — возбужденно говорил следователь в соломенной шляпе.

— Отвечу, отвечу, — сдерживаясь, но жарко говорил Матвей Иванович.

— Это вам не какое-нибудь мелкое хулиганство! — кипятился следователь, и голос его металлически позванивал. — Предварительное заключение до суда по закону...

— «По закону, по закону»!.. — устало перебил Гурин. — Деревянная ты душа, Егор Петрович! «По закону»... Если бы все у нас по закону.

— Ты что, нашими законами не доволен? — взвился следователь.

— К тому же ты еще и дурак, — сказал Матвей Иванович.

— Вы без оскорблений извольте! — выкрикнул следователь и вдруг заговорил спокойно, даже величественно: — Мы с вами, товарищ Гурин, поговорим в райкоме, у первого. Я расскажу, как вы воспрепятствовали доставить преступника в камеру предварительного заключения!

Вовка сжал Витин локоть.

— Расскажи, расскажи, — тоже теперь спокойно сказал Матвей Иванович. — Я тоже кое-что расскажу. Для того и еду с тобой, дела бросаю и еду... Нервы трепать. Ну почему мы не можем по-человечески, а, Егор Петрович? Зачем совсем не туда мы свои силы тратим? Ты прости меня за дурака, сорвалось. Наоборот, знаю я тебя давно, умный ты человек, Егор Петрович. И проницательный. Так разве ты не видишь, не понимаешь? Преступник... Ведь прекрасно ты понимаешь: никуда Зубков не убежит до суда. А сейчас мы в него основу закладываем. Основу, понимаешь? Чтобы после срока человеком был, на нашей земле работал. Никакой он не преступник, а сбившийся с пути парень, несчастный. И еще подумать надо, один ли он в этом виноват...

Вовка шмыгнул носом и судорожно проглотил слюну.

— И колхоз же тебе за него ручается. Потом, под стражей он, знаешь. Благов Михаил, участковый наш, глаз с него не спускает...

— Гнилой либерализм! — перебил высоким голосом следователь. — Вот такие, как вы, товарищ Гурин, и распускают молодежь!

Матвей Иванович ничего не ответил.

— Слюни, понимаешь, размазали! — бушевал следователь. — В демократию все играем! А надо — железной рукой!

Матвей Иванович вздохнули опять ничего не ответил.

— Нет, я его еще до суда посажу! — В голосе следователя была клокочущая убежденность.

— Не посадишь, — тихо, жестко сказал Матвей ИваНович.

— А вас, товарищ Гурин, по партийной линии...

Но следователь не успел договорить — к дебаркадеру подвалил катер, начал пришвартовываться, посыпались прибывшие пассажиры, загудели голоса, а динамик над трубой катера запел хрипло и радостно:

Следователь и Матвей Иванович по шатким сходням поднялись на катер, затерялись в толпе.

— Если бы сейчас у меня было ружье, я бы... — прошептал Вовка.

Ребята так и не дождались дедушку Игната, и день мелькнул незаметно, даже непонятно, на что он израсходовался. Купались, ели у Кати клубнику прямо с грядки, потом девочка пошла помогать по хозяйству своей больной тетке, и мальчики остались одни.

— Пошли, чего покажу, — сказал Вовка.

И он привел Витю на окраину Жемчужины, где вместе они еще не были.

Странная это была окраина: две короткие улицы, и все избы на них пустые, брошенные, с заколоченными окнами. Запустение, тишина, разломанные заборы, хлам во дворах; везде разрослась густая бурая крапива. Даже страшно.

— Почему же тут никто не живет? — тихо спросил Витя.

— А я откуда знаю? — беспечно сказал Вовка. — Разъехались все. Вот где в прятки играть, правда?

Витя не ответил.

Между тем начинался вечер.

Неспокойно было на душе у Вити, тревожно. Скоро уезжать из Жемчужины. Шесть дней осталось. И вообще... Почему так грустно? Витя не мог разобраться в своих чувствах.

— Пошли к нам, — сказал он Вовке. — Поиграем во что-нибудь. Или книжку почитаем.

— Пошли, — согласился Вовка.

...На террасе гудели возбужденные голоса.

— Боже мой! Боже мой! Как же так? — говорила мама.

«Что-то случилось!» — Витя влетел на высокие ступени крыльца, вместе с Вовкой они оказались на террасе.

Тут были папа и мама, сидел у стола зоотехник Федя, и вид у него был убитый.

— Что? Что случилось?..

— Матвей Иванович в больнице, — хмуро сказал папа.

— Как в больнице? — ахнул Вовка.

Витя же вообще ничего не мог сказать.

— А вот так... — Федя посмотрел на Вовку. — Отстоял в Дедлове Матвей Иванович твоего брата. До суда Илья у нас останется. Но чего это ему стоило! Еще там его схватило, в поликлинику заходил. Врач не хотел домой отпускать. — Федя сокрушенно махнул рукой. — Да разве вы не знаете нашего Матвея Ивановича? «Дел много...» Вот и примчался домой. И прямо в правление...

— Сердечный приступ? — спросил Витя, и голос его дрожал.

— Хуже... — тихо сказал Федя. — Инфаркт, говорят. Второй. Хотели перевозить в Дедлово — шевелиться ему нельзя, понимаете? Доктор приехал, специалист.

— Совсем ему плохо? — прошептал Вовка.

— Плохо. Но доктор сказал: кризис прошел. Теперь нужен только покой. — Голос Феди изменился, были в нем теплота и гордость. — А народу к нему — целый день!

Вовка рванулся к двери:

— Побежали!

— Правильно! — Витя был уже рядом с другом.

— Да не пустят вас, — сказала мама.

— Пусть попробуют, — сказал папа.— Бегите!

...Был влажный вечер с редкими огнями, печальный какой-то, тревожный, будто невидимые злые силы были растворены в воздухе, веяли над головой, и эта тревога, беспокойство, тяжкое ожидание чего-то по непонятным, еще не открытым наукой каналам передались Вите, заполнили его.

Мелкий частый дождь наполнял вечер ровным шорохом, в котором чудились невнятные голоса.

В больнице, одноэтажном белом доме, были ярко освещены два окна.

— Его палата, — прошептал Вовка.

Мальчики осторожно открыли дверь, попали в коридор, тоже белый, чистый, освещенный ровным светом.

— Вон та дверь...

Но Вовка не успел договорить — навстречу вечерним пришельцам грозно шла дежурная сестра, очень высокая, худая, со строгим лицом.

— Нет, нет и нет! — сказала она почти железным голосом. — Да что же это за наказание такое! Целый день шли, теперь ночью идут. Ему же покой нужен! — И было видно, что сестра и довольна и взволнована тем, что к Матвею Ивановичу приходит много людей, однако правила соблюдать надо. А также предписания лечащего врача.

— А как он себя чувствует? — спросил Витя.

— Лучше. Стало лучше, понимаете, хлопчики? — Теперь у сестры лицо было добрым. — Миновало...

— Лиза! — послышался голос Матвея Ивановича. — Кто там? Пусти.

— Ну вот! — сестра развела руками.— Идите. Что ж делать, раз услышал...

Мальчики вошли в палату.

Матвей Иванович лежал на широкой кровати с железными никелированными спинками, лицо его осунулось и, загорелое, темное, было резко подчеркнуто седыми волосами.

«Он совсем-совсем седой», — подумал Витя.

Большие уставшие руки лежали поверх одеяла. Горела лампа под зеленым абажуром на белой тумбочке, освещала лекарства, пузырьки, вазочку с тремя гвоздиками — одной красной и двумя розовыми. Подоконник был заставлен свертками, марлевыми узелками, крынками с молоком. Матвей Иванович не шевелился, но смотрел на мальчиков с улыбкой, даже весело, и глаза его были совсем не больными, наоборот, они были молодые, быстрые, заинтересованные.

— Ну, что же, орлы? — тихо, дружественно сказал Матвей Иванович. — Проходите, садитесь.

— Добрый вечер, — сказал Витя.

— Здравствуйте, — сказал Вовка.

И мальчики сели на белые табуреты.

— Как... вы? — спросил Вовка.

— Да вот так... — слабо улыбнулся Матвей Иванович. — Похоже, и на этот раз выкарабкался, обставил курносую.

«Ведь он мог умереть!.. — с холодным ужасом подумал Витя. — Умереть...»

— Это вы из-за нашего Ильи... — Вовка опустил голову. — Вы... вы, Матвей Иванович, простите. Из-за Ильи, из-за Ильи все...

— Да что ты, Владимир! — Матвей Иванович поправил одеяло, и Витя увидел, что руки у него темные, натруженные, крестьянские. — Не Илья, так еще что-нибудь! Жизнь наша такая. Дубин стоеросовых всяческих видов еще хватает. К сожалению. — Матвей Иванович вздохнул. — И дураков всех калибров. А с Ильей пока все в порядке. Как он дома, с матерью?

— Хорошо, — сказал Вовка. — Тихий. Все дома делает. И вздыхает.

— Вздыхает? — оживился Матвей Иванович. — Это хорошо, что вздыхает. Значит, думает. И горько ему. Очень даже ему сейчас горько. Вы с ним, Владимир, повнимательнее.

— Да мы и так! — Вовка нетерпеливо махнул рукой. — Вы лучше скажите, чего вам принести, чего не хватает. Мамка живо...

— Ничего, брат, не надо, — перебил Гурин. — Видишь, сколько натащили. — Он кивнул на подоконник. — Могу всю больницу кормить. Вы мне лучше о своем житье расскажите. Да, Владимир, как крыша ваша? Не протекает? Давно матери обещал перекрыть.

— Чуть-чуть текет, — сказал Вовка:

— Ладно, встану — перекроем.— Матвей Иванович вздохнул.

— Матвей Иванович, — спросил Витя, — а почему в Жемчужине есть пустые избы? Почему люди из них уходят? (Гурин молчал.) Или... В них умерли все?

— Нет, зачем же умерли. — Матвей Иванович опять поправил одеяло, и на этот раз движения его были быстрыми. — В города люди жить уходят. Ну, а старики, естественно, умирают.

— А... почему уходят?

— Почему... Сам-то ты как думаешь? Почему в ваш город люди тянутся?

— Не знаю, — откровенно признался Витя.

— Лучше в городе жить. Интереснее, удобнее. — Матвей Иванович помолчал. — Конечно, чего говорить, городская квартира краше избы. Опять же теплый сортир, ночью на двор не бегать. Театры там, на заводе работа — от звонка до звонка, не нам чета. Все правильно... Только, ребята... — Матвей Иванович хотел поудобнее лечь, но остановил себя. — Разве лишь в этом дело? И здесь мы настроим квартиры городского типа, Дворец культуры отгрохаем, артисты станут приезжать. Будет все это со временем. Но... Ведь в чем корень вопроса? Важно определить, что за счастье человеческое считать, за предел его. Если квартиру удобную, оклад хороший, дачу там, что ли, машину... Тогда — разумеется... Только не для этого мы с вами родились... Если такие наши идеалы, зачем надо было огород городить? А? Молчите? То-то! Жить, чтобы лишь тебе хорошо, — скучно, неинтересно. По мне, так от такого «счастья» волком выть. А вот ты что-то делаешь, и от этого народу твоему хорошо, свободно, лица ты веселые вокруг себя видишь. А веселые они от твоего дела. Важно его найти. В этом основа жизни нашей. Найти свое дело на земле. Вот для меня оно — здесь. — Матвей Иванович порывисто вздохнул, щеки его порозовели. — Эх, только бы все успеть!..

«Ведь ему нельзя волноваться...» — подумал Витя.

— Матвей Иванович...— начал он робко.

— Постой! — нетерпеливо остановил его Гурин. — Очень я хочу, чтобы вы меня до конца поняли. Знаете поэта Некрасова?

— «Кому на Руси жить хорошо», — пробурчал Вовка.

— Так! Вот он о себе говорил, о своем счастье, если можно так выразиться. Ну, и о моем тоже. Лучше не скажешь. — И Матвей Иванович тихо, взволнованно продекламировал:

И сердцем я спокоен... — повторил Матвей Иванович. — Как бы я хотел, ребята, чтобы вы поняли, почувствовали: нет высшего счастья на земле, чем служение своему народу, когда служение это — потребность души и сердца.

Решительно вошла медсестра Лиза:

— Все, все! Ишь разговорились! Домой, спать. В другой раз придете. — И она за плечи подняла мальчиков.

— Погоди, Лиза, — сказал Матвей Иванович. — Просьба у меня к вам, ребята. Отнесите на могилу моим цветы... — Гурин вздохнул. — День их завтра. Ты же, Владимир, знаешь, где могила?

— Конечно, знаю! Все сделаем, Матвей Иванович.

— Пошли, пошли! — медсестра Лиза подталкивала мальчиков к двери.

— До свидания, Матвей Иванович! Спокойной ночи!

— Поправляйтесь скорее!

На дворе были ветер, дождь, темнота. Еле просматривалась мокрая скользкая тропинка.

— Ты знаешь, что я сейчас понял, — сказал Витя, отворачиваясь от ветра. — Мы с тобой — тоже народ!

— Мы — народ ? — чрезвычайно удивился Вовка.

— Да, мы — народ.

«Именно так, — думал Витя с внезапным жаром в груди. — Мы — народ. Я, Вовка, Катя, все ребята в нашем классе. Илья, папа и мама. Но главное, самое главное, я — я народ...»

На следующий день, нарвав в палисаднике бабушки Нюры букет красных георгинов (бабушка Нюра, вытирая платком мокрые глаза, сама выбирала лучшие цветы), Витя, Вовка и Катя пошли на кладбище.

День был пасмурный, тихий. Дождя не было, но земля еще не просохла и, влажная, тяжелая, казалось, тихо, глубоко дышала.

Кладбище помещалось за бугром, недалеко от церкви, и было оно характерным деревенским кладбищем средней России: во многих местах развалившаяся кирпичная стена, старые деревья, узкие проходы между металлическими и деревянными оградами; грачи перекликаются в густых высоких кронах; покосившиеся кресты на заброшенных могилах; памятники, обелиски со звездами; цветы.

На одной могиле ярко цвел куст шиповника. На чугунном кресте с затейливой резьбой было написано: «Помяни, Господи, во царствии своем». На обелиске большой портрет военного с погонами полковника. Высокий лоб, внимательные задумчивые глаза. Слова черными буквами: «Спасибо, что ты был. Безутешные жена, сын и дочь».

Говорить не хотелось. Витя украдкой посматривал на Катю: неузнаваемо изменилось ее лицо — оно стало серьезным, отрешенным, будто некая тайна открылась девочке среди могил.

Вовка тяготился в этом доме мертвых, даже, похоже, боялся чего-то: быстро оглядывался назад, вздрагивал, когда над головой начинали перекликаться грачи.

— Вот, — тихо сказала Катя. — Здесь они лежат.

Была аккуратная ограда, выкрашенная в синий цвет, широкая могила, обложенная со старанием дерном; росли на могиле маргаритки и анютины глазки. Лежала глыба черного мрамора, и на ее отполированной поверхности было написано золотыми буквами: «Анна Петровна Гурина. 1921 — 1943. Леночка Гурина. 1939 — 1943». У подножия гранитной глыбы лежали белые и красные розы.

— Уже кто-то приходил, — сказала Катя.

Вовка открыл дверцу. Ребята осторожно вошли, и Витя положил георгины рядом с розами.

Молча постояли у могилы, потупив головы.

— Пошли, да? — нарушил молчание Вовка.

— Вы идите, — сказал Витя, — а я еще немного побуду... здесь.

— Витя, можно я останусь с тобой? — робко спросила Катя.

— Нет, нет, идите! — нетерпеливо сказал Витя. — Прости, Катя. Я хочу... остаться тут один.

Вовка и Катя ушли. Катя несколько раз оглянулась, и на лице ее были удивление и обида. Но Витя ничего не заметил. Ему надо было подумать. Он испытал властную потребность в одиночестве. Здесь, на могиле жены и дочери Матвея Ивановича Гурина...

Кто-то из мудрых сказал: «Смотрю на могилы — думаю о живущих».

Да, это так. По тому, как умеем мы чтить память ушедших из нашей жизни, можно судить о нас самих. Разве не у великих или дорогих сердцу могил приходят к нам высокие благородные мысли о своем назначении? Разве не здесь ищем мы ответ на вопрос: «В чем смысл жизни?» Разве не здесь истоки преемственности поколений, когда мы говорим лежащему в земле: «Мы продолжим твое дело!»? И здесь же мы постигаем мудрость Природы, создавшей нас: у жизни есть предел на этой голубой и зеленой планете. Как же мы должны дорожить каждым днем бытия, сделать так, чтобы он был наполнен полезным делом. Конечно, мы никогда не успеем все, и поэтому надо сделать Главное. Да, это так: путь человеческий кончается здесь, для каждого из нас. Настанет время, и к нашим могилам придут люди — близкие, друзья, а может быть, и незнакомые люди. И важно, чтобы они пришли почтить нашу память не такими, как мы. Они должны быть лучше нас: добрее, щедрее, свободнее. Они должны быть счастливее нас. Вот для этого и стоит жить, в этом — наше Главное.

В тринадцать и четырнадцать лет не бойтесь кладбищ, не обходите их стороной. Побродите среди могил — к вам придут мысли, которые помогут жить, станут источником целенаправленной деятельности.

...Витя сидел на лавочке у могилы молодой женщины и четырехлетней девочки, расстрелянных фашистами, и думал. Нет, его мысли не приобрели четкости и стройности, не были сформулированы до конца — им был дан только толчок, только начало.

Но ведь и гигантский баобаб начинается с крохотного ростка...

И одна мысль Вити Сметанина была четкой и пронзительно ясной: «Папа и мама! Мои дорогие, мои любимые! Не умирайте! Живите как можно дольше. Пожалуйста!..»

— Витя, пойдем, а?

Оказывается, Катя тоже была здесь, стояла у ограды, за спиной Вити. И тоже думала.

Витя поднялся, и они пошли тихо и осторожно по узкой тропинке между могил, чтобы жить дальше.