Что вспомню

Устройство на работу

Теперь мне надо было устраиваться на работу.

Уже новый декан (или замдекана?) Сергей Львович Соболев, кстати, до того мне совершенно не известный и меня, тем более, не знавший, сразу же со мной поговорил. Смысл его слов, насколько я помню, заключался в том, что факультет, отчислив меня, не снимает с себя ответственности за мою судьбу.

Вообще в силу общего оптимизма и в результате этих разговоров у меня совершенно не было впечатления, что я оказался за бортом жизни и должен радоваться любой возможности выкарабкаться. Напротив того, мне представлялось, что передо мной открываются разнообразные возможности, и важно только не прозевать лучшую.

Соболев начал с того, что свёл меня с представителями нескольких «ящиков» (так назывались закрытые военные организации) в ближнем Подмосковье. Жест показательный, поскольку такое трудоустройство считалось довольно выгодным. (А, может быть, с одним из «ящиков» меня свёл мой родственник Женя Наумов – вспоминается, что был какой-то такой разговор. Вот только как я при этом смотрел ему в глаза?) Кажется, дважды я являлся на беседы с, условно говоря, полковниками, и оба раза мы оставались друг другом недовольны. Им всё-таки полагалось присматриваться к анкете поступающего и обращать внимание на его поведение при встрече, а я ни тем, ни другим не мог их порадовать. Держался вольно и нагловато, так, как будто оказываю им услугу, рассматривая их предложение. Меня же сразу оттолкнула вся атмосфера их учреждений: солдат при входе, узкие коридоры с казённой темно-зелёной окраской, сами полковничьи физиономии. Да и перспектива работать на военного монстра, сидеть от звонка до звонка в этой казарме мне не подходила.

Хотя эти попытки сорвались, Сергей Львович не прекращал усилий. Теперь он сообщил мне, что порекомендовал нас с Эдиком в три вновь открывающихся центра, связанных с электронными математическими машинами (так тогда назывались компьютеры): в Пензе, Тбилиси и Ереване. Вариант Пензы я отложил на последнее место – стоит ли ехать в какую-то российскую провинцию? А вот Тбилиси и Ереван мне импонировали – прекрасные экзотические города, столицы таких интересных республик.

Разговор с тбилисцем прошёл не очень удачно. Судя по всему, это был опытный кадровик, разглядывавший меня сквозь призму анкеты. Правда, в отличие от наших кадровиков, по-восточному любезный. Резюме его было такое: вы, конечно, очень интересный и перспективный работник, но для начала вам лучше ознакомиться с кавказской спецификой в Ереване, а через годик-другой, если захотите, мы вас тоже с удовольствием примем.

А только-только открывшийся Ереванский институт математических машин возглавлял ученик Соболева Сергей Никитович Мергелян. Мергелян был фигурой в математике известной – типичный вундеркинд, ещё в детском возрасте окончивший университет и получивший весьма серьёзные математические результаты, самый молодой в СССР доктор наук. Судя по всему, и вновь открываемый институт ему предложили возглавить как самому знаменитому в мире армянскому математику. А пока он ещё жил в Москве, в профессорском корпусе МГУ. Там я (возможно, вместе с Эдиком) с ним и повстречался. Меня встретил молодой, толстый, улыбающийся, очень симпатичный человек. Не помню деталей разговора, но мы сразу же нашли общий язык. И, я думаю, прониклись взаимной симпатией. В отличие от всех, с кем я пока встречался по вопросам трудоустройства, это для меня был свой человек. И приглашал меня работать к себе, в интересный город, интересную страну, которую пока мне ещё не пришлось повидать. Не ставя никаких условий. И работа предстояла интересная – программирование на математических машинах, о котором я пока ещё тоже ничего не знал. Я с радостью согласился. Такова же была и реакция Эдика.

Я вышел от Мергеляна, переполненный радостью. Как удачно завершился этот период жизни! Да здравствует следующий!

Ноябрь 2006 – Март 2007

Часть III. Ереван

Глава 1. Чарбах и поездка на целину

В Сталино у родителей

Где-то в середине января 1957 года, примерно 15-го числа, я покинул Москву. Моя дорога в Ереван, естественно, лежала через Сталино – чтобы повидаться с родителями.

С заметным трепетом ожидал я этой встречи. Я представлял себе, каких нервов стоили им, особенно маме, мои последние приключения, так что чувствовал перед ними вину. Вообще-то это было двойственное и противоречивое чувство, поскольку на чувство вины накладывалось, заглушая его, чувство своей правоты: дескать? по большому счёту перед собой и перед человечеством я прав и могу этим гордиться. А страдающих родителей было жалко. Но, по правде сказать, очень не хотелось выслушивать их поучения и укоризны.

Настроение в доме было траурным, но умеренно – я ожидал худшего. Всё же маму как-то успокоили беседы с университетским начальством, и перспектива моего ареста в ближайшее время уже не представлялась ей такой неотвратимой. Она, пожалуй, даже поверила, что при моём правильном поведении мне ничего особенно страшного не угрожает, но в самой правильности поведения не была уверена. Высказанные же ей начальственные обещания моего спокойного восстановления в МГУ она восприняла с серьёзным сомнением, как выяснилось впоследствии, справедливым. Так что наставлений относительно дальнейшей линии своего поведения я получил предостаточно.

Пробыл я у родителей недолго, не больше недели. И вот уже мы стоим на перроне, и мама вытирает слёзы. Трогается поезд, и я вздыхаю с облегчением – это тягостное свидание кончилось.

В дороге

По пути в Ереван небольшим дорожным развлечением для меня была пересадка в Сочи. Представлялось любопытным взглянуть на знаменитый курорт, но он не оправдал моих ожиданий. Было необычно для этого времени тепло, шёл чисто осенний мелкий дождик, лёгкий туман, серое скучное море. Погуляв часок-другой по набережной и городу, разочарованный тем и другим, ближе к вечеру я сел в вагон.

И только после того, как он тронулся, почувствовал: ну, теперь уж точно начинается новый этап жизни. Росло возбуждение от ожидания встречи с неведомым и интересным. В мозгу, как припев, повторялись слова Лермонтова:

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей

Я и не представлял, до какой степени они оправдаются.

Утром я проснулся пораньше, чтобы побольше увидеть. Тбилиси мы проехали ночью, и теперь шли совсем новые для меня, экзотические места. Поезд, петляя, поднимается к перевалу, а потом так же спускается с него вдоль узенького и бурного Дебеда. Это уже Армения. Вокруг горы, не настоящие, снежные, альпинистские, а обжитые, заросшие лесом. Мелькают станции с грузинскими, а затем армянскими надписями. И люди совсем необычного вида, одно слово, кавказцы. Сколько раз я потом ездил по этому маршруту, и каждый раз не мог оторваться от окна.

Приезд в Ереван

Я приехал в Ереван 21 января 1957 года. (Это число я ежегодно отмечаю как персональный праздник). Я вышел на вокзальную площадь и был поражён – настоящая зима, мороз, завалы снега, яркое солнце. Здесь уж разовью эту тему. Зима 1956/57 годов была для Еревана уникальной – ничего подобного здесь ни до, ни после не видел не только я (в этом бы не было ничего странного), но, как принято говорить, и в данном случае уместно, «не упомнят старожилы». Такие же морозы – где-то около 10 градусов – стояли по апрель, и в самом начале апреля на тротуарах лежали сугробы очень чистого снега не менее полуметра высотой. Дни были в основном яркие и солнечные, но Арарат был всегда скрыт туманом, и я, каждый день с нетерпением глядя в его сторону, увидел его впервые где-то тоже не раньше апреля. Для местного населения такая зима была тяжёлым испытанием. Судя по всему, половина мужчин вообще не имела пальто. Они перебегали улицы в пиджачках с поднятыми воротниками. Как я написал позже (читатель без труда заметит влияние Хайнэ):

Сейчас тут смуглые люди

Дивятся холодной зиме,

Мёрзнут в лёгких костюмах,

Кутают шеи в кашне.

Однако в описываемый момент я стою на вокзальной площади. Большая площадь, окружённая домами из розового туфа. Эти непривычные для меня дома понравились мне с первого взгляда – не архитектурой, здесь, у вокзала, она была довольно заурядной, а самим материалом, который уже сам по себе придавал городу благородный вид. Названия улиц, магазинов, афиши незнакомыми буквами. (Грузинские буквы я уже встречал и даже различал на винных бутылках, а с армянскими, кажется, сталкивался впервые – кроме пяти, входящих в слово «КОНЙАК»).

Пребывание в Ереване я начал с визита к единственному на тот момент своему знакомому – Эмилю Нерсесяну. Эмиль был студент с моего (считая по поступлению) курса, с которым я как-то контактировал, но весьма поверхностно. (Вообще нужно сказать, что в университете из всех представителей «братских республик» легче всего устанавливались контакты с грузинами и армянами, при том, что эти последние образовывали как бы особое землячество, не включающее других кавказцев, например, азербайджанцев, дагестанцев и др. Прибалты держались особняком как своего рода иностранцы, а с представителями народов Средней Азии всё же чувствовалось различие культур. По крайней мере, мне так представлялось).

Эмиль был крупный флегматичный парень, открытый и в меру остроумный. Академическими успехами, как и многие из наших кавказцев, не отличался. А известен был полной неспособностью к военному делу (даже большей, чем у меня), о которой ходили легенды. Например, Эмиль стоит на часах в лагере. Мимо проходит офицер, он не обращает внимания. Офицер разворачивается, снова проходит, потом ещё раз, Эмиль по-прежнему нуль внимания. Офицер не выдерживает: «Часовой, почему вы меня не приветствуете?!» Эмиль: «Извините, не узнал, я, действительно, кажется, вас где-то видел». На экзамене по военному делу он не мог ответить ни на один вопрос. Экзаменующий полковник поставил ему тройку, не без юмора объяснив: «Этот военную тайну не выдаст».

Вот к этому Эмилю, предварительно списавшись с ним, я и поехал. По дороге из окна трамвая с жадностью рассматривал ереванские улицы. Отец Эмиля был не более, не менее как вице-президент Академии наук Армении, потому жил он в центре Еревана на шикарной улице Баграмяна (известного маршала, которым армяне гордятся), впоследствии переименованной в улицу Барекамуцян (Дружбы), сейчас, кажется, опять Баграмяна – в доме рядом с президиумом Академии и напротив здания ЦК.

Эмиль бросился ко мне, распахнув руки широким армянским жестом, сейчас же поднёс мне с мороза отменный коньяк, разлив его в серебряные стопочки исключительной ювелирной работы. Мы слегка поговорили. Деловая же цель моего визита заключалась в том, чтобы узнать, как добраться до места моей работы и общежития. На этот счёт Эмиль меня подробно проинструктировал.

ЕрНИИИМ

Ереванский научно-исследовательский институт математических машин (сокращённо: ЕрНИИММ), в котором мне предстояло работать, был открыт только осенью и в этот момент продолжал набор кадров. Сам Мергелян приехал возглавлять институт чуть раньше меня. Для института строилось новое здание близко к центру – там, где улица Орджоникидзе переходит в улицу 26 Комиссарнэри (именно так, а не «26-ти комиссаров» писалось и русскими буквами), напротив строящегося одновременно цирка. А пока институт размещался за городом, в местности, называемой «Верхний Чарбах» (Вэрин Чарбах). В последние десятилетия это уже в черте города, вокруг жилые кварталы. А тогда 30-й автобус, идущий по той же улице Орджоникидзе, миновал аэродром (город кончался незадолго до этого), сворачивал направо и по шоссе, расположенному среди полей, подвозил к повороту. Дальше по асфальтовой дороге, которую мы окрестили улицей Мергеляна, нужно было около километра идти к ограждённой забором одинокой группе из 4 или 5 зданий в 2-3 этажа. Это на тот момент и был Институт математических машин. После Института асфальт кончался. Дальше уже шла полевая тропа, через пару километров приводящая в деревню Нижний Чарбах, куда мы иногда заходили прикупить сыру или вина.

Объяснив сторожу, кто я такой, я вошёл во двор Института, разыскал коменданта и был поселен в одной из комнат на 2-м этаже двухэтажного общежития. В комнате было 4 койки, и, кажется, я поселился в неё первым.

Чуть выше я употребил слова «набор кадров». Теперь следует рассказать об этом подробнее. Конечно, бульшую часть их составляли выпускники ереванских вузов, однако последние характеризовались существенным пробелом в знаниях: в Ереване в то время не давали никаких знаний, относящихся к ЭВМ. (ЭВМ – «электронная вычислительная машина», так в ту пору назывались компьютеры. Во избежание анахронизмов и я буду пользоваться этим термином). Потому основная надежда была на приезжих – как «специалистов», имевших опыт работы в организациях подобного профиля, открывшихся чуть раньше (например, в Пензе), так и «молодых специалистов», т. е. свежих выпускников российских вузов, которых хоть чему-то об ЭВМ учили. Эти «молодые специалисты» были в большом числе набраны главным образом из двух вузов: Ленинградского и Ростовского – не помню, каких именно. Большинство из них приехали чуть раньше меня, некоторые чуть позже, и были расселены в двух зданиях общежития.

Коллектив к этому времени был небольшой, и отделов было немного. Во главе их были поставлены приезжие специалисты (для большинства из которых это был отличный карьерный рост), а приезжие «молодые специалисты» распределены по отделам более-менее равномерно.

Моя работа

Моя рабочая жизнь началась на следующий день после приезда. Если мне не изменяет память, я сразу же встретился с Мергеляном. Не помню, чтобы эта встреча носила сколько-нибудь содержательный характер, во всяком случае, тогда я не слишком фигурировал в его планах. Это были первые месяцы существования института, и сотрудников было настолько мало, что директор сам занимался распределением их по отделам – во всяком случае, всех приглашённых из других городов. Меня он направил в отдел уж не помню, под каким названием, возглавляемый человеком по фамилии Цехновицер. В этот же отдел был направлен и прибывший примерно через месяц мой друг и такой же изгнанник из МГУ Эдик Стоцкий (с той разницей, что его изгнание было более мягким, ограниченным чётким сроком – его не отчислили, а предоставили возможность взять отпуск «по состоянию здоровья»). О начальнике отдела в памяти сохранилось немного. Помню, что, несмотря на фамилию, внешность и речь у него были вполне славянские, возраст где-то до тридцати, а прибыл он в Ереван из Пензы.

Долгое время никакой реальной работы у нас не было. Но и без дела не сидели. Никто из сотрудников отдела, кроме начальника и его заместителя, тоже приехавшего из Пензы, о вычислительных машинах представления не имел. Не составляли исключения и мы с Эдиком. Так что первые месяца два мы все занимались их изучением. Мы снова играли роль студентов, а наши начальники – роль преподавателей. Обучение шло по учебникам (кажется, это уже были Китов и Криницкий), и никакого выхода к реальным ЭВМ не предполагалось – в виду их полного отсутствия. Нынешним студентам-компьютерщикам должно быть любопытно услышать, в чём тогда состояло обучение. Прежде всего – знакомство с двоичной системой с упором на правила перехода из десятичной в двоичную и обратно. Представления чисел в машине – с двоичной и плавающей запятой (разные версии). Структура команд – одно- двух- и трёхадресных. Практика написания простейших алгоритмов в машинных кодах. Архитектура ЭВМ (примитивных по тому времени). Ну, и так далее. Всё это мы читали, разбирали на семинарах, сдавали что-то вроде зачётов.

Через несколько месяцев появилась первая реальная работа. Институт, как видно из названия, был предназначен для создания математических машин. Одна из первых машин, которую должен был разрабатывать наш отдел, предназначалась для управления подводными лодками. Если вдуматься, работа весьма ответственная. И, разумеется, очень секретная. Мне представляется, что где-нибудь в России получить допуск к такой работе мне было бы не просто. А здесь, к своему удивлению, я его получил без особых забот. (Одно из первых впечатлений об армянской специфике). Помню, я разбирался в строении подводной лодки. Как там расположены её отсеки – это нужно было знать, потому что наша ЭВМ должна была давать команду о перекрытии отсеков в случае пробоины, мы разрабатывали для этого какой-то алгоритм. Наверное, я не вполне врубился в задачу, и командированный к нам полковник (или как там у них на флоте) мне добродушно сказал: «Вы, Миша, сапог». Вот с этой разработкой я и провозился до времени отпусков, то есть, до начала лета. Чем она кончилась и создал ли институт машину для подводного флота, не помню, а может быть, и раньше не знал – после отпуска я занялся совершенно другими проблемами.

В отделе был смешанный коллектив – наполовину из приезжих, наполовину из местных. Из последних мне запомнились две милые девушки Нелли и Джули, ставшие моими первыми учительницами армянского языка, да и вообще консультантками по местной истории, литературе и образу жизни.

Более забавные впечатления у меня остались ещё от одного местного коллеги по имени Габриэль Габриэлян – в отличие от всех нас, пожилого, лысого и толстоватого. Вспоминаю я его здесь ради любопытной истории с его именем. В конце 40-х, когда развернулась борьба с космополитизмом, родители решили, что такое имя носить опасно, и переименовали его, дав идеологически выдержанное имя Лаврентия. Каково же было их потрясение, когда самый знаменитый Лаврентий оказался агентом мирового империализма! Пришлось переименовывать обратно.

Поскольку я заговорил о работе, стоит вспомнить и её формальную и материальную стороны. Как человек без высшего образования я был принят на должность лаборанта (временно) с окладом 690 рублей. (Это соответствовало 69 «послереформенным» рублям 1961 года). Если вспомнить, что в МГУ я имел 290 стипендии (плюс иногда 25% как отличник) плюс 300 помощи родителей, и учесть несопоставимость цен на питание в МГУ и в Ереване, становится ясно, что по сравнению со студенческим временем я несколько обеднел. Однако через несколько месяцев я получил повышение на должность техника, а к концу года – и старшего техника, так что моё материальное положение стало чуть лучше. Во всяком случае, голодным я бывал нечасто, а особо больше мне было и не надо.

Эдик Стоцкий

Самым близким мне человеком и самым интересным собеседником в этот период жизни был Эдик Стоцкий. Мы дружили с ним ещё в Москве, а здесь окончательно сблизились. Мягкий, несколько флегматичный, как бы по-детски наивный, так и хочется сказать – не от мира сего, он вызывал безусловную симпатию у всех, кто его знал. Его эрудиция в вопросах литературы и искусства делала его интереснейшим собеседником. Эдику, как и мне, нравилось в Ереване, он с интересом вглядывался в жизнь новой страны. Кроме того, здешний климат оказался очень благоприятным для его здоровья. Он всю жизнь болел астмой, из-за неё уехал в Москву из Ленинграда от мамы. А сухой и жаркий летом ереванский климат очень благотворно действовал на его здоровье, и здесь он о своей болезни почти забыл. В Ереване Эдика настигло горестное известие – пришла телеграмма о смерти отца. Помню, как он сидел, отвернувшись к стене, и плакал.

Наше совместное пребывание в Ереване было недолгим. В конце лета Эдик возвратился в Московский университет после своего полугодового «отпуска». Он писал мне письма в Ереван. Позже, когда и я вернулся в Москву, мы часто виделись. А умер Эдик совсем молодым – из-за приступа той же астмы.

Жизнь в Чарбахе. Товарищи по общежитию

Как же мы жили в Чарбахе?

Большинство его обитателей ещё вчера были студентами, и для них чарбахское общежитие стало естественным продолжением вчерашнего ленинградского или ростовского – с поправкой на то, что кое для кого, здесь поспешно женившегося, это общежитие было семейным. (Конечно, для нас с Эдиком после аристократического общежития МГУ разница была куда заметнее). Общее настроение и нравы тоже были студенческие. Мы чувствовали себя сплочённым коллективом, тем более что все вдруг оказались как бы в чужой, хотя и дружественной стране, к которой как-то нужно привыкать и приспосабливаться. Мы быстро сдружились, каждый из нас всё свободное время проводил с соседями по общежитию, вместе готовили и ели в большой, общей на наше здание кухне, утраивали общие вечера, вместе ездили гулять в город или за его пределы.

Кстати, питались преимущественно коллективно, коммунами, каждая из которых обычно состояла из обитателей одной из комнат. Если в комнате жили девочки или хозяйственные ребята (вроде Юры Тутышкина), то и обеды готовились обстоятельно, и холодильник (большой, общий на всех) ломился от запасов, а остальные, глядя на них, облизывались. А если, как в нашей, ребята беспечные и с ленцой, то соответствующая часть холодильника пустовала, обеды готовились спустя рукава, а уходили с них наполовину голодными. К последнему варианту подталкивало то, что покупка продуктов составляла проблему, ездить за ними приходилось достаточно далеко, потому что в нашу институтскую лавчонку почти ничего не завозили. Само собой разумеется, стол нередко украшался вином, как магазинным, так и домашним, купленным у крестьян соседнего Нижнего Чарбаха. Обедали же мы все вместе и организованно в столовой рядом с аэропортом, куда нас возили институтским автобусом. Официантка Ляля разносила по столам харчо и люля-кебаб, чем наше знакомство с армянской кухней на этот период и ограничивалось.

В Чарбахе мы с Эдиком жили в одной комнате. Кроме нас, в ней жили ещё Абдул Кадиров и Карен Матевосян. С Абдулом мы оба подружились, хотя, конечно, не настолько, как друг с другом. Он был или казался гораздо взрослее большинства из нас. Суровый, неулыбчивый, немногословный представитель малочисленного горского народа лаков. Судя по всему, Абдул был хороший специалист. А переплетение горской и городской ленинградской культуры делало его интересным собеседником.

Мне неплохо запомнились многие из моих чарбахских товарищей, я был бы рад и сегодня встретиться с ними. Но боюсь, мне было бы трудно охарактеризовать их так, чтобы увидел читатель.

Расскажу только об одном – Косте Каспарове. Среди чарбахских обитателей было непропорционально много русифицированных армян – то есть таких, многие поколения которых прожили в России, успев за это время полностью утратить связь с исторической родиной. Таким был и Костя (как и упомянутый Карен Матевосян). Родом он, кажется, из Ростова, а учился в Ленинграде, так что и воспринимался как ленинградец. (Любопытно, в Чарбахе не подчёркивалось, но чувствовалось происхождение каждого: это – ленинградцы, это – ростовчане, а мы с Эдиком – москвичи. Хотя ни одно из этих «землячеств» не выступало в роли отдельной компании). Стройный смуглый усатый красавец – сразу видно, кавказец. По менталитету – смесь ленинградца с южанином. В отличие от традиционных кавказцев, совсем не склонный приударять за женским полом; в этом отношении совершенный северянин. Весёлый, компанейский, легко сходящийся с людьми, так что я с ним тоже быстро подружился. Приехал он в Ереван, ни слова не зная по-армянски, язык мы учили одновременно, и подозреваю, что за время нашего пребывания я преуспел больше.

Для меня Костя был интересен ещё в одном отношении – он был профессиональный альпинист, мастер спорта. Каждое лето на два месяца уезжал в альпинистские лагеря. Как бы ни горели производственные планы, как бы ни противилось начальство, приходила бумага из Совета профсоюзов: «Просим направить тов. Каспарова К. Н. в распоряжение государственного комитета СССР по физкультуре и спорту для работы в качестве инструктора по альпинизму» и так далее. И деваться начальству было некуда. Как всякий нормальный альпинист, Костя был не чужд интереса к любым путешествиям и прогулкам, особенно в таких горных краях, как Армения. Так что в его лице я приобрёл надёжного спутника.

Переписка

Но, насколько помнится, для нас с Эдиком едва ли не большее значение, чем контакты с новыми коллегами и приятелями, имели связи со старыми друзьями. Мы с нетерпением ждали их писем и охотно сами писали о своей жизни. И большинство из них отвечали нам взаимностью. (Не буду упрекать тех, кто нас письмами не баловал, – ведь это не потому, что нас забыли, – просто бывает такая болезнь, эпистолярная лень). Почти все мои друзья, названные в предыдущей части, писали много и содержательно. Хотя с большинством из них Эдик раньше был не особенно близок, переписка с ними установилась общая – из Москвы мы теперь виделись братьями-близнецами, и нас не слишком разделяли.

Кажется, единственными нашими общими друзьями до отъезда из Москвы были Наташа Горбаневская и Юра Манин. Нас всех четверых объединяли общие литературные интересы, все считали себя в какой-то степени поэтами – мы с Эдиком совершенно незаслуженно. В основном на поэтические темы и переписывались теперь. Наташа и Юра, в это время заметно сдружившиеся, слали нам свои стихи, стихи замечательные. Я и сейчас с любовью перелистываю листы, исписанные двумя мелкими аккуратными почерками, вспоминая и своих молодых тогда друзей, и жизнь в Ереване.

Вот из стихотворения Наташи, написанного в октябре 1958 года и посвящённого смерти Заболоцкого:

В некрологе написано – поэт.

О, как нелепо. Разве не бессмертны

Бессмертные?

………………………………………..

А может быть, судьба его легка,

Ему не подниматься по тревоге.

И шепчем мы, прощаясь на пороге:

– Спи, бедный форвард русского стиха.

По мере знакомства с Наташей я всё больше поражался её поистине подвижническому отношению к своим стихам. Я знал массу людей, для которых сочинение стихов было просто рифмованием, одним занятием из многих. Для Наташи это было дело жизни.

Я не при деле. Я стихослагатель,

Упорно не умеющий солгать.

Это из более позднего стиха, хорошо известного друзьям её поэзии. Очень точно сказано о себе. Я преклонялся перед таким отношением к творчеству – вопреки всем жизненным трудностям – и пытался это выразить (думаю, неудачно):

А маленькая девушка в Москве

По-прежнему болеет. Голодает.

И часто плачет – не в порядке нервы.

Одна. Без писем. Без друзей. Без денег.

И пишет непонятные стихи.

Эпитет «непонятные» я хотел употребить как похвалу: никто не понимает, а она всё равно пишет. Но он обидел Наташу: «Мои стихи понятны». А мне многие из них, действительно, были трудноваты для понимания. Понял позже.

Замечательные стихи, хотя и в другом роде, уже «понятные» для меня, присылал и Юра Манин. Вот из его «Коньяка»:

Не истины искать, отнюдь,

Не лёгкости и не покоя,

А просто так на мир взглянуть

Сквозь желтизну его – легко ли?..

Он просто терпкое ничто,

Но из скопленья лиц одно лишь

Такою болью налито,

Что действия не остановишь.

Я был настолько нагл, что в ответ посылал свои опусы, ставя своих корреспондентов в неловкое положение – сказать что-нибудь хорошее им, людям с тонким поэтическим чутьём, было трудновато.

Больше и обстоятельнее всех писал, пожалуй, Серёжа Яценко. Это были целые отчёты и о его пребывании на целине, и о Московском молодёжном фестивале в августе 1957 года, произведшем на москвичей феерическое впечатление, и о туристских новостях факультета и университета, и о многом, многом другом. Чуть позже стал слать свои стихи, славные и талантливые, но в другом роде:

Живёт под бессолнечным небом Венеры

Народ необычной науки и веры.

Не знает он солнца, не знает он снега,

А молится он интегралу Лебега.

Присылал мне Серёжка целые тетрадки с записью конспектов литературных и туристских дискуссий, пачки югославских газет (по моей бессовестной просьбе). И ещё прислал книгу, ставшую одной из моих любимых – “Krуl Maciuњ Pierwszy” Януша Корчака. По ней я и выучил окончательно польский язык.

А как-то, уже в следующем (1958-м) году, после того, как я неосторожно из пижонства упомянул, что питаюсь в основном пирожками с мясом, запивая их пивом, потому что на большее средств не хватает, Серёжка, сам недавно устроившийся на работу с весьма скромной зарплатой, ответил на это денежным переводом и письмом: «Ты будешь страшно возмущён, получив от меня перевод на сумму 240 руб. Но я давно хотел поставить эксперимент, посвящённый влиянию пищи на психику человека. Рассчитываю на твою помощь в этом деле… Итак, полученную сумму ты должен разделить на 30 равных частей и в течение месяца ежедневно посещать столовую, беря каждый раз горячее блюдо». Деваться мне было некуда, деньги я с благодарностью (боюсь, молчаливой) получил и использовал в соответствии с инструкцией. Заодно это было мне уроком – впредь подобными вещами перед хорошими людьми не бравировать.

Дима Поспелов, ранее бывавший в Армении, изучивший её с той же внимательностью и добросовестностью, что и Среднюю Азию, имеющий здесь друзей и знакомых, делился со мной знаниями и знакомствами, давал советы о поездках по интересным местам и мечтал о совместном походе по Армении. Одновременно мы с ним и со всей нашей старой компанией (включая Серёжку и Лёшу Данилова) строили планы дальнейших походов по Памиро-Алаю. (Последние планы осуществились, о них речь будет дальше, а вот по Армении мы вместе с ним походили совсем немного).

Очень интересной и содержательной была переписка с Димой Арнольдом на общие темы жизненных целей и нравственных принципов. Сам Дима в это время приобрёл мировую известность, решив 13-проблему Гильберта.

Во время жизни в Ереване, в описываемый период и позже, было у меня и много других корреспондентов – как старых друзей, так и новых знакомцев; о последних я ещё расскажу в своё время. Эти письма здорово обогащали мою жизнь, и я их вспоминаю с благодарностью.

Приезд родителей

Конечно, тем, как сложилась моя жизнь на новом этапе, больше всех интересовались папа и мама. И даже если бы я очень старался описать её во всех деталях и как можно подробнее (а я, к сожалению, об этом не старался), им бы всё было мало. Они очень стремились побывать у меня. За время моей жизни в Чарбахе это удалось сделать один или два раза.

На время их пребывания мои соседи по общежитию переселились в другие комнаты, и мы жили вместе. В общем, родителям в Ереване понравилось, хотя мама по обыкновению беспокоилась о том, что я нерегулярно питаюсь, недостаточно слежу за своей одеждой и тому подобное. На время своего пребывания она взяла на себя функции поварихи, а так как мы жили коммуной, то от этого выиграли и другие её участники. Мои друзья по общежитию маме и папе понравились – все такие славные, интеллигентные. И уж совершенно очарована мама была Мергеляном, к которому они с папой специально зашли познакомиться и поблагодарить. Её очаровала уже сама манера его обращения, мягкая, интеллигентная и, в общем-то, естественная для этого случая – как же ещё себя вести, когда тебя приходят благодарить. Мама увидела разительный контраст с московским университетским начальством, которое при встрече с ней опускало глаза, что-то мямлило и уходило от ответов, что, впрочем, тоже было естественно в его положении. Так до конца своих дней мама продолжала боготворить Мергеляна как моего благодетеля.

Понравился родителям и здешний народ. Такие милые, приветливые, доброжелательные! (Чему было удивляться: такое отношение к приезжему человеку – национальная черта армян). Один из случаев такой приветливости окончился забавным казусом. Мама с папой зашли в магазин, где продавцы в это время обедали, и на столе стояла разная незнакомая армянская снедь. Мама полюбопытствовала – а что это такое? Ей гостеприимно предложили: попробуйте. Доверчиво укушенный кусок соленья оказался зелёным перцем, сразу же обжегшим ей рот. После этого она пробовала армянские блюда с большой осторожностью.

Но всё это было потом. А в 1957 году главным вопросом, беспокоящим моих родителей, было: удастся ли мне в этом году восстановиться в университете.

Будущее чарбахцев

Поскольку в этой главе я закрываю тему Чарбаха, хочу сказать несколько слов о дальнейшей судьбе своих земляков по этому славному месту.

Как ни грустно это сказать, большинство из них, в отличие от меня, не очень привязались к Армении. Начать с того, что их не так увлекла работа, как это случилось со мной (о чём смотри дальше). Не завязалось таких тёплых отношений со здешними людьми. А интерес к стране не входил в число существенных ценностей – да просто и не было такого интереса. Не оправдались и надежды на относительно высокую зарплату, карьерный рост и квартиру. Через какое-то время общим тоном стали жалобы: жить трудно, денег мало, на работе в начальство не пробиться, лучшие места занимают армяне и тому подобное. Сначала мы шутили над неустройствами нашей жизни в Чарбахе, но со временем эти шутки становились всё злее.

Тем временем ЭВМовские институты и вычислительные центры в стране возникали и росли с большой скоростью, специалистов не хватало, перед людьми, имевшими хоть какой-то опыт в этом деле, открывались широкие возможности, их охотно переманивали на новые места. Так случилось и с большинством моих чарбахских коллег. Институт их не удерживал, к тому времени очень быстро выросли местные, армянские кадры.

Так что уже через два-три года приезжих специалистов в Институте почти не осталось. Разъехались в основном по двум направлениям. Те, кто был из Ростова, туда и вернулись. Пожалуй, большинство наших ребят (из упомянутых – Костю Каспарова) сманил вскоре открывшийся большой институт в Минске, предложивший (а впоследствии и предоставивший) хорошие условия и перспективы роста. Володя по кличке Джузеппе (о нём ещё будет идти речь) вернулся в Ленинград.

Мы не хотели терять друг друга, некоторое время переписывались. Даже через много лет, в начале эпохи независимостей Костя побывал у меня в гостях в Киеве, а я у него в Минске. Но сейчас и это уже вспоминается как далёкое прошлое.

Целина

Лето 1957 года я встречал в грустном настроении. Впервые с начала моей самостоятельной жизни (т. е. со времени поступления в университет) мне не светили ни альплагерь, ни поход. Просто не полагалось отпуска – в соответствии с трудовым законодательством, первый отпуск можно было получить только через год работы.

Так что, когда возникла перспектива поездки на целину, я с радостью за неё ухватился. Поработать на целине я был не прочь и раньше, в студенческие годы. Но тогда передо мной был выбор – целина или поход, и я всё же выбирал второе. А сейчас выбор выглядел иначе – целина или обычные институтские будни.

Это были первые годы освоения целины, и власти, как было принято, делали упор на энтузиазм. Каждое лето звучал очередной комсомольский призыв, т. е. «предложение, от которого невозможно отказаться», и масса комсомольского народа, учащегося или рабочего, на несколько месяцев съезжалась на уборку урожая. Одни ехали туда охотно и с интересом, как мой друг Серёжка Яценко, другие не слишком охотно, но каких-либо протестов не звучало. Моя же поездка носила чисто добровольный характер – комсомол не мог обратиться к моей сознательности, поскольку я был ему неподведомствен.

Наш целинный отряд сформировали из рабочих парней каких-то окраинных заводов. Так что я оказался среди товарищей белой вороной – единственный русский, единственный интеллигент. Кое с кем из них, типичной мелкой шпаной, у меня даже возникали мелкие конфликты, но меня взяли под покровительство более серьёзные ребята.

Несколько дней мы ехали в теплушках. Приехали в Кустанайскую область, на севере Казахстана, где поселились в совхозной усадьбе.

Хотелось бы сейчас побольше вспомнить об этих двух месяцах, да не могу. Главное впечатление – бесконечная голая степь. Среди этой степи село средней величины с избами и дворами достаточно аккуратными, что объясняется составом населения: примерно половину его жителей составляли ссыльные немцы. Другая половина – ссыльные же ингуши. Казахов в этом селе за всё время мы встретили только нескольких человек.

На краю села совхозная усадьба, в которой мы все и жили. Как спали, как питались – провал в памяти. А вот с «природными условиями» нам повезло: рядом было озерцо, совсем маленькое, но всё же можно было смывать с себя грязь и пыль, что, по рассказам многих целинников, представляло в этих местах немалую проблему.

Из работ запомнилось скирдование – под жарким солнцем голый по пояс длинными вилами бросаешь солому на огромную скирду. Да ещё заготовка кормов на кукурузном комбайне, когда на корме грузовика разбрасываешь сыплющийся сверху кукурузный силос. Работа была не слишком изнурительной. Во всяком случае, оставалось время для чтения – в сельской библиотеке я взял Флобера. Там была симпатичная юная русская библиотекарша, за которой я пытался робко ухаживать. Настолько робко, что это даже не привлекло внимания её мужа, свирепого ингуша, известного тем, что за предыдущим заезжим ухажёром гонялся с топором.

Живущие здесь немцы на немцев уже совсем не были похожи. Простая одежда, девушки в платочках, русские лица, как будто и свой язык призабыли. Но и на русских мужиков и баб не смахивали, что-то в них было фермерское. И почему-то почти одни женщины, мужчин вообще не могу вспомнить – куда они подевались? То ли дело ингуши – у тех женщины сидели по домам, а видели мы только лихих парней.

Очень мне хотелось услышать о судьбе этих немцев, которые в то время ещё не имели права выезда отсюда. Но откровенного разговора не получалось, они крепко держали язык за зубами. От одной пожилой немки я всё же услышал редкий в ту пору рассказ, как их в одну ночь погрузили в вагоны и привезли сюда. Везли зимой в теплушках, дети мёрзли и мёрли. Рассказывала она отстранённо, без эмоций, но факты говорили сами за себя.

На целине мне удалось повидаться с университетскими товарищами. Из переписки с некоторыми из них я знал, что в этом году они большой группой приехали на целину. И оказались здесь, по целинным меркам, поблизости – километрах в 200-300 от меня. Я отпросился на несколько дней у своего начальства.

Добирался на попутных грузовиках. Дорога заняла около суток или полутора в каждую сторону, причём значительную часть её – ночными рейсами. Был там у меня один забавный эпизод. Один из шоферов высадил меня на подъезде к казахскому селу. У конторы я увидел большую группу казахов – кажется, первый и последний случай, когда увидел их много сразу. Я стал выяснять у них, как отсюда можно уехать, но не тут-то было. Казахи смотрели на меня с явным подозрением, потребовали документы и стали подробно расспрашивать, кто я, откуда и зачем. Что бы я ни говорил, это вызывало подозрение. Услышав, что я приехал на машине, потребовали назвать номер машины. «Я не помню номера». Тут они поймали меня на противоречии: «Как же ты говоришь, что математик, а не помнишь номера машины». В общем, по всем приметам выходило, что я шпион. Заперли они меня в погребе, но всё же дали поесть – лепёшки и арбузы. Судя по всему, после этого долго совещались. И как ни странно, результаты обсуждения оказались благоприятными для меня. Отперли дверь, выпустили и сказали: «Езжай».

Приехав на место, я увидел, что здесь была практически вся «группа Арнольда». Мы ночь напролёт беседовали обо всём на свете, строили планы дальнейших встреч и походов. Для меня было большой радостью снова оказаться среди старых друзей, которые меня помнят и любят.

Где-то в сентябре время нашего пребывания на целине кончилось. Оказалось, что мы даже что-то на этом заработали. Во всяком случае, не так плохо заработали некоторые мои армянские сотоварищи, которые сумели заранее сосчитать, где работать выгоднее, договориться с бригадиром и т. п. (Можете рассматривать это как похвалу в адрес «партии и правительства», которые иногда не забывали заинтересовать людей материально. Только не студентов – тем оставался чистый энтузиазм). В этом плане я не оказался в числе самых успешных. Вручили нам и по благодарности от ЦК ВЛКСМ, которая моим соседям была ни к чему, а я в дальнейшем пробовал ссылаться на неё при попытках восстановления в университете.

Глава 2. Знакомство с Арменией

Говоря о времени моего пребывания в Армении и особенно о его первом периоде, необходимо рассказать об одной очень важной составляющей моей внутренней жизни. Это был жгучий интерес к стране, желание поближе её узнать. И по мере того, как я её узнавал, моё сердце наполнялось любовью.

Этнический состав

Оказавшегося в Армении приезжего, славянина всё здесь должно было поражать. Напомню, что из всех республик Союза Армения была наиболее моноэтничной. Не помню точно цифр, но армяне составляли здесь более 90%, чуть ли не 95%. Сравните с оккупированной в 1940-м году Латвией, куда советская власть завезла столько русских, что они составили половину населения (что и местные, и бедные потомки приезжих расхлёбывают по сей день). Похожая политика проводилась и в других республиках. Не могу понять, как этого избегла Армения. И вообще Армению не коснулась политика массовых внутрисоюзных переселений. («Русская колония» Чарбаха была редким исключением). Переселение здесь было другое – на родину возвратилось много репатриантов, то есть жертв геноцида и их потомков, привезя язык, а зачастую и нравы западных стран. Немногочисленные не-армяне тоже были не чужие, а жили на этой земле столетия. Интересно было встретить их на ереванских улицах. Вот дворники – типичные русские мужики с бородами – это молокане, потомки бежавших в XIX веке от преследований православной церкви. Подметальщицы улиц – курдские женщины в ярких красных платьях с зелёными и синими лентами. Чистильщики обуви – обязательно айсоры (ассирийцы), интересно, где они ещё сохранились. А где-то на Севане – азербайджанские деревни.

По указанным причинам на ереванских улицах, в транспорте, в магазинах звучала в основном армянская речь, хотя русский все горожане понимали – кто лучше, кто хуже. Не берусь сравнивать с другими республиками, но с Украиной в этом плане контраст был разительный. Хотя, среди интеллигенции, в том числе среди моих будущих знакомых, было немало русскоязычных семей, то есть таких, где общение шло преимущественно на русском.

Нравы

Удивляли нас и многие особенности здешних нравов. Совершенно ошеломляющим был, например, такой обычай: в очередях магазинов мужчины и женщины стояли отдельно – и продавец отпускал то одной, то другой очереди. На улице парень и девушка, идя рядом, не могли взяться за руку или идти под руку. Появиться женщине одной в ресторане или в кафе было неприлично; когда наши девушки там появлялись, на них косились, а официантки намекали на неприличие такого поведения. О строгости нравов свидетельствовал и мой собственный опыт. Когда я пригласил в кино понравившуюся мне девушку, мою сотрудницу, она долго колебалась, потом приняла приглашение, но сообщила, что идёт в кино с молодым человеком впервые. Тут я сообразил, что в здешних местах таким приглашениям придаётся весьма серьёзное значение и что мне следует вести себя осмотрительнее. А про себя не без досады продекламировал:

Мы в России девушек весенних

На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег,

Без кинжальных хитростей и драк.

Правда, как раз первые годы моего пребывания в Ереване были периодом смены нравов: уже через несколько лет исчезли раздельные очереди в магазинах, а через пять лет, когда пришла пора моего отъезда, пары на улицах запросто ходили под руку.

Вина и коньяки

Не менее странным для приезжего из России было и другое – отсутствие пьяных на улицах. В магазинах никто не покупал водки. Она, в общем-то, не во всех магазинах и была – не было спроса. Но в любом доме, где нам доводилось побывать, на столе были коньяки и вина. Создавалось впечатление, что армянин не садится без них за стол.

Тут вспомню один эпизод. В нашем общежитии жила простая армянская семья – рабочего из нашего института. Однажды вечером я с кем-то из приятелей зачем-то к ним зашёл. Бедность обстановки бросалась в глаза. Они ужинали, конечно, пригласили нас, мы не без труда отказались. Молодая женщина грудью кормила младенца, одновременно пригубливая из рюмки коньяк. Мы поинтересовались, не вредно ли это для него. «Зачем вредно?» – ответила молодая мать, в подтверждение этого мнения поднеся рюмку к ротику младенца, и наверняка пара капель ему досталась.

Кстати, о вине. За пределами Армении армянские вина неизвестны. Их мало, их не вывозят, а обидно. Я очень любил некоторые из них, прежде всего «Воскеваз» и «Эчмиадзин». У них совершенно особый вкус, отличный от грузинских, качества которых общеизвестны. Вина этих двух стран отличаются так же, как пейзажи и национальные характеры: грузинские вина лёгкие и искристые, а армянские – суровые и задумчивые. Жаль, что уже за моей памяти лучшие из этих вин становились всё большей редкостью. Боюсь, что сейчас их нигде не найти.

Вообще в этой сфере произошли большие перемены, и не к лучшему. Когда я побывал в Ереване в середине 60-х годов, я с огорчением встретил на улицах пьяных. Разумеется, не столько, как в России, но всё-таки. Один из них, распознав во мне приезжего, тот час же в знак своей любви к таковым стал дарить мне бутылку водки. В этот приезд полки магазинов уже ломились от водки, а вина и дешёвые коньяки с них исчезли.

Национальное сознание

Я рассказал о бросающихся в глаза необычных нравах. Но это только часть главного впечатления, возникшего в первые же дни, – впечатления, что я живу среди другого народа. Высказанная мысль звучит тривиально, но воспринималось-то это не на рациональном уровне, а на каком-то глубинном, служа основой для восприятия окружающих меня людей и явлений. Где бы в России и на Украине я ни бывал раньше – мне никогда ни приходило в голову, что я не у себя дома. А здесь сразу стало ясно: я в другой стране, я – гость. (Собственно, нечто подобное было во время прошлых кратких наездов на Кавказ, но именно из-за своей краткости не воспринималось так глубоко). И только здесь я с первых дней понял, что такое национальный характер. Мне никогда раньше не приходило в голову воспринимать окружающих меня русских, украинцев, евреев как представителей своих наций, каждого из них я воспринимал только как отдельное лицо, хорошее или плохое, интересное или неинтересное. Здесь же я каждого воспринимал как армянина, человека особой нации, объединённого с соотечественниками общими традициями, общими представлениями, общими мифами, общими чертами характера. Такому восприятию способствовала одна особенность армян – обострённое чувство своей национальной принадлежности. В этом отношении они не оригинальны, это свойственно, например и грузинам, но в массе совершенно не свойственно русским и украинцам. Здесь каждый воспринимал себя в первую очередь именно как армянина, связанного тысячами нитей со своей страной, её историей и культурой. Многие проявления этого вызывают уважение, как культ выдающихся деятелей прошлого. Бывает, что перечисление достижений армян в разнообразных отраслях деятельности, в самых разных странах и на всех континентах приобретает несколько комический характер именно благодаря неуместной увлечённости собеседника, но не припомню таких уродливых проявлений патриотизма, как раздающиеся у нас в последние годы утверждения об украинском происхождении Иисуса Христа.

Особая тема – боль, которой в душе каждого армянина отзывается память о геноциде, как будто вписавшаяся в его гены, да и в воздух самой Армении. Я услышал о геноциде едва ли не в первые дни пребывания в Армении и слышал потом тысячи раз как о событии, хорошо известном каждому армянину. Едва ли не каждый мог назвать своих уничтоженных родственников и в подробностях рассказать ужасы этого преступления. Полтора миллиона замученных соотечественников навсегда перед их глазами, они этого не забудут и не простят. Я тоже. Много лет потом армяне добивались от советской власти права на публичную скорбь по своим погибшим, пока, наконец, не добились сооружения величественного монумента в Цицернакабердском парке. Он никогда не пустует, и каждый год 24 апреля, в День геноцида там в молчании стоят толпы народа.

(Какими жалкими выглядим рядом с этим мы, русские и украинцы, не способные на такую память! У нас убили и замучили десятки миллионов людей, а многие ли о них вспомнят?)

Привычное осознание собственной национальной принадлежности приводит к тому, что армянин зачастую проявляет повышенный интерес к национальности собеседника, как бы рассматривая его в первую очередь как представителя своей нации. Человек, к которому ты обратился на улице, или продавец в магазине могут первым делом тебя спросить: «Ты кто по национальности?» И после твоего ответа заявить: «О, я люблю украинцев (или русских, или евреев)». И говорит он это совершенно искренне. Это довольно распространённое начало знакомства.

Такое восприятие мира сквозь призму национальностей имеет ещё одно следствие. При контактах с приезжим человеком другой национальности армянин рассматривает его как гостя своей страны, а себя – как её представителя. Отсюда сознание своей повышенной ответственности. Гостя нельзя обидеть – иначе он обидится на Армению. У гостя должно остаться доброе чувство к тебе – это будет чувство к Армении. С этим сталкиваешься на каждом шагу, иногда в забавных условиях. Чуть выше я писал о пьяном, дарившем мне как гостю бутылку водки.

Запомнился мне и другой забавный случай. Как-то достаточно поздно вечером я гулял по Еревану с упоминавшейся армянской девушкой – вскоре после того, как она впервые пошла в кино с молодым человеком. В довольно тёмном месте на бульваре между улицами Московской и Исаакяна (тогда она называлась как-то иначе) к нам подошла группа хулиганов с явно недружественными намерениями. Один из них обратился ко мне:

– Ов эс? Инч эс анум стэг'? (Ты кто? Что здесь делаешь?)

– Украинаци эм. hима Ереванум эм апрум, Мергеляни институтум ашхатум эм. (Я украинец. Сейчас живу в Ереване, работаю в институте Мергеляна).

– Хорошо, – перешёл он на русский, – мы любим украинцев, гуляй.

Начав здесь писать об армянском национальном характере, я, конечно, не собираюсь максимально раскрывать эту тему. Скажу только, что многое в нём мне импонировало. Нравился общий стиль общения с людьми, открытость, доброжелательность, гостеприимство. Лёгкость, с которой с ними находишь общий язык. Постоянно чувствуемое положение гостя страны. И всё это создавало атмосферу праздника жизни. «Праздник, который всегда с тобой». Если для Хемингуэя это был Париж, то для меня – Ереван. Здесь мне дышалось легче, чем где-либо в других местах.

Однако я слишком нарушил хронологическую последовательность. Пора вернуться к моим первым месяцам в Ереване – зиме и весне 1957 года.

Мои языковые занятия

Армянским языком я занялся с первых же дней, всячески эксплуатируя своих милых учительниц Нелли и Джули, о которых писал выше. Для начала выучил алфавит, склонения и спряжения (к слову сказать, исключительно логичные и потому удобные для заучивания), а потом понемногу стал набирать словарный запас. Так я обучался все годы своей жизни в Ереване, расспрашивая других коллег, преимущественно женского пола, и они всегда, по-доброму улыбаясь, охотно и обстоятельно всё объясняли. (Мельчук говорил: «Нет лучшего способа выучить язык, чем общаясь с милыми девушками»). И всё же я сумел овладеть армянским только на минимальном бытовом уровне – так, чтобы объясниться в магазине, на базаре, в трамвае, прочесть объявления, обменяться фразами с незнакомым человеком. Так и не научился читать не то что художественную литературу, но даже газеты – не хватало словарного запаса. Правда, среди своих приезжих товарищей я слыл знатоком армянского – они владели им хуже. (Существенно обошёл меня только Игорь Заславский, о котором речь впереди). И моих познаний было довольно, чтобы вызывать симпатию самих армян. Стоило сказать незнакомому собеседнику пару ломанных слов, он расплывался в улыбке и восклицал (по-русски): «Как, ты говоришь по-армянски!»

В этом отношении нашим русскоязычным армянам, например, Косте Каспарову, было куда тяжелее. Если Костя на том же ломаном языке говорил те же слова, что и я, или, что хуже, не мог ответить на армянскую речь, его спрашивали с укоризной: «Ты что, не армянин?» И ему приходилось признаваться: таки армянин.

Знакомство по книгам

Пытался я познакомиться с Арменией по книгам, но об этом много не расскажешь.

Какой-то минимум знаний по истории Армении я почерпнул из принесенного мне школьного учебника, и здесь, конечно, был много слабее любого армянского школьника, впитавшего эти знания с молоком матери.

А потом стал искать переводы армянской литературы в библиотеке на улице Амиряна. К сожалению, с этим было не густо. В то время главным источником знакомства русскоязычного читателя с армянской поэзией был книга «Поэзия Армении с древнейших времён до наших дней в переводах русских поэтов», вышедшая в 1916 году. Год издания позволяет представить исторический контекст: русское общество, как и весь цивилизованный мир, ужаснулось учинённой турками неслыханной резне целого народа; откликом русских поэтов стала попытка показать древность и богатство его культуры. Главная заслуга в подготовке книги принадлежала её редактору Валерию Брюсову. Не забывающие добра армяне очень чтят Брюсова, называют его именем библиотеки, школы и институты. Наверное, переводы достаточно точны, но, на мой взгляд, их поэтический уровень оставляет желать лучшего – за исключением, пожалуй, «Абу Алла Маари» Аветика Исаакяна. Сейчас любитель армянской поэзии в лучшем положении – к его услугам, в частности, прекрасные переводы Гребнева в БВЛ.

Гораздо больше мне подошла книжечка со стихами Теряна:

В ночной тишине чей шёпот шуршит?

То ветка в окне качнулась, стеня?

Иль это призыв далёкой души

И думаешь ты с тоской про меня?

Мне настолько понравилось это стихотворение («Шёпот и шорох»), что я послал его Юре Манину, который, однако, воспринял его довольно сдержанно, заявив, что хорошо бы ознакомиться с оригиналом, для чего нужна запись русскими буквами и подстрочник. А на это у меня уже не хватило запала.

Что касается прозы, то переводов дореволюционной было мало – разве что Раффи. А произведений советского периода мне читать не хотелось – за едва ли не единственным исключением неплохого, но скучноватого «Царя Папа» Зорьяна.

Ереван

Конечно, я с большим интересом знакомился с Ереваном. Какой своеобразный город, не похожий на города в какой-либо другой стране. Его особенность в том, как здесь соединялось новое со старым.

При всей своей древности, составляющей предмет гордости его жителей, до революции Ереван был жалким провинциальным городком, от которого почти ничего не сохранилось. Но сохранившееся производит впечатление: во внушительном здании из тёмного туфа, где сейчас (т. е. в 1957 году) коньячный завод, впервые было поставлено «Горе от ума» в присутствии самого автора; а вот на проспекте Сталина старая мечеть – до революции здесь было немало мусульман. И главный памятник старины – Конд, огромный кусок старого бедного восточного города: перепутанные улицы, жалкие крохотные глинобитные хибары, без всякого плана, без всяких удобств. Для меня, праздношатающегося, экзотики хоть отбавляй – и я частенько хаживал по его закоулкам. Через несколько десятилетий туда вломились новые стройки, и, наверное, сегодня, от этой экзотики ничего не осталось – вряд ли об этом жалеют местные жители. А из Конда по улице Фрика выходишь к туннелю, ведущему в ущелье Раздана, тогда ещё зачастую называемого тюркским именем Зангу. Здесь каньон глубиной в несколько сотен метров, путь вдоль отвесных слоистых рассыпающихся скал (как же они грамотно называются? сталактиты?), где-то высоко над каньоном нависают кажущиеся крохотными домики (в одном из них мне ещё предстояло жить).

Но основная часть – новый город. Мне кажется, едва ли не единственный в Союзе действительно красивый город, построенный после революции. Весь из светлого туфа, розового или светло-кофейного цвета. Чёткая планировка, хорошо организованное пространство. В центральной части – прекрасная архитектура, богатый орнамент зданий. Перед школами – бюсты писателей: перед русскими – Пушкина и Чехова, перед армянскими – Туманяна и Чаренца (этот появился уже позднее). (Кстати, школы в Ереване и называли не по номерам, а по именам: «школа Пушкина», «школа Туманяна»). Но всё это в процессе постройки и прокладки улиц, новые здания ставятся на место старых, и пока соседствуют с ними. В самом центре на улице Спандаряна ещё полно домов и дворов конца XIX века – конечно, не таких убогих, как в Конде, а респектабельных в своё время купеческих домов, но какими жалкими они выглядят сегодня. А рядом с центральной площадью Ленина я наткнулся на совсем интересный топографический феномен: тупичок, застроенный старыми лачугами, именовался «2-й тупик Ленина».

Любил я заходить в художественный музей, где наиболее интересовался художниками XIX века – привычная реалистическая школа, но армянская тематика: армянские пейзажи, армянская история («Царица Шамирам оплакивает Ара Прекрасного»), тема геноцида. И, конечно, множество картин великого армянского художника Айвазовского.

А совсем недалеко от Чарбаха над нижним течением Раздана – Кармир-Блур (что значит «Красный холм») с раскопками древней урартской крепости Тейшебаини VII века до н. э. (Кто постарше – помните в «Истории СССР» свидетельство древности нашего общего государства?) Походил я по этим развалинам, пытался проникнуться сознанием «глуби веков». Но что там увидит профан?

Окрестности Еревана

С началом весны я как истый турист стал расспрашивать армянских коллег: а какие воскресные походы можно предпринять в окрестностях Еревана? Мне охотно рассказывали, и я с увлечением этим занялся. Собственно, почему я эгоцентрически пишу «я»? Увлечение такими экскурсиями охватило многих чарбахцев, а я был всего лишь одним из них.

От московских воскресных походов наши выезды отличались, прежде всего, тем, что почти не предполагали пешего движения. Главным их содержанием был осмотр достопримечательностей – чаще всего, исторических и архитектурных памятников – чем в Подмосковье как раз не занимались (добавлю – зря не занимались). В отличие от Подмосковья, мест для выездов здесь было крайне мало, их можно было перебрать на пальцах одной руки. Традиционными для нас стали четыре, о которых сейчас расскажу. И так как поехать в такую экскурсию хотелось каждый выходной, то в каждом из них мы побывали по нескольку раз уже весной, а за годы моего пребывания – вообще бесчисленное количество раз.

В первых выездах нас чаще всего сопровождал кто-нибудь из местных. Тогда и добраться было легче, и на месте он мог дать нужные пояснения – историю здесь знал каждый. Ну и ещё: если с нами ехали несколько армян, обязательной частью путешествия становился шашлык (по-армянски – хоровац) и вообще застолье на поляне – с вином, зеленью, сыром, солёностями и всем, что полагается.

Эчмиадзин

Первой для нас была поездка в Эчмиадзин, город, где расположена резиденция католикоса. Вот ведь как интересно – кафедральный собор Эчмиадзина оказался первым действующим храмом, в который я вошёл в своей сознательной жизни. Слабо припоминается посещение церкви в Киеве при немцах, но это не в счёт. После этого в украинских городках, где мы жили, вроде бы и не было действующих церквей, во всяком случае, я о них не слышал. Не интересовался этим и учась в Москве – тогда даже к памятникам церковной архитектуры не было общественного интереса. И вот попадаю в Эчмиадзинский собор. Идёт богослужение. Церковное пение. Красивые росписи. В соборе много людей, свободно входят и выходят. И я могу с ними стоять и слушать, никто меня не гонит. (Мне-то казалось, что перед церквями милиция следит, чтобы не вошёл никто, кроме старушек). В церковном музее глаза разбежались от накопленных за века (и не отобранных большевиками!) драгоценностей армянской церкви. Молодой монах давал объяснения на хорошем русском языке.

Потом мы осмотрели собор снаружи, а заодно и три расположенные поблизости церкви, носящие имена трёх святых девушек: Рипсимэ, Гаянэ и Шогакат. Наши армянские спутники рассказывали нам их историю. Все эти первые увиденные в Армении храмы произвели сильное впечатление – не берусь передать его словами. Со временем такие строгие каменные храмы с высеченным искусным орнаментом стали для меня привычными и узнаваемыми, как бы частью самой армянской природы. Рядом с храмами стояли хачкары – высеченные в камне кресты с богатым орнаментом. Впечатляло и дыхание древности – храмы Эчмиадзина были построены где-то веке в 7-ом. А христианство Армения приняла в 301 году – наши гиды не преминули сообщить нам об этом. Шутка ли – первое христианское государство в мире!

Под влиянием этой поездки и по последующим разговорам у меня сложилось впечатление, что церковь в Армении пользуется гораздо большим влиянием и уважением, чем в наших краях. В разговорах упоминали её часто, и всегда уважительно. Чуть ли не все армяне, кого я знал, по многу раз бывали в Эчмиадзинском храме (снова же – какой контраст с моими соотечественниками). Где-то я увидел фотографию церковного совета – такие серьёзные, почтенные люди, среди них Аветик Исаакян, знаменитый поэт, живой классик. (Хотел бы я посмотреть на церковный совет с участием Павла Тычины!)

После этого мы ездили в Эчмиадзин довольно часто – благо, он расположен близко, и к нему шёл удобный автобус. Привлекали нас не только храмы – в нём был едва ли не единственный в окрестностях Еревана плавательный бассейн. С наступлением жары хорошо было день провести у бассейна, плавать, загорать, прыгать с трамплина. В выходные дни обитатели Чарбаха составляли значительную часть посетителей бассейна.

Гарни и Гегард

Следующими местами, куда нам советовали поехать, были Гарни и Гегард.

Гарни находится километрах в 30 от Еревана. Автобус туда отправлялся от точки над маленькой речушкой Гетар, рядом с памятником Абовяну. Старый маленький автобус, всегда набитый крестьянами. Гарни – довольно симпатичная деревенька. Интерес же в ней представляли развалины древней (I века) крепости и ещё более древнего языческого храма (II века до н. э.). Языческий – имеется в виду храм римским богам. (Армения была достаточно тесно связана с Римом). От крепости сохранились остатки стены, а от храма, развалившегося от землетрясения в XVII в., – каменные глыбы, из которых он был построен. Через несколько десятилетий храм был реконструирован – собраны старые камни, где не хватало, дотесали новых, и сейчас над рекой Азат стоит небольшой и очень изящный языческий храм – на мой взгляд, очень здорово. И с этого места открывается замечательный вид на Азат, текущий глубоко внизу, на другой берег с камнями и деревьями. Однажды мы с Володей Григоряном заночевали прямо на развалинах храма – просто ради того, чтобы прочувствовать, а потом похвастаться: вот где ночевали.

Если отсюда идти вверх по маленькой речушке, притоку Азата, то километров через 10 придёшь в Гегард. Вполне приятная для туристов дорога, красивые места. Но поначалу мы ещё этого не знали, и ездили в Гегард на попутных машинах. Гегард – святое место, действующий монастырь. К нему совершаются паломничества, случалось видеть, как пожилые люди последние сотни метров ползут на коленях. За сотню метров до ворот старое дерево увешано огромным количеством ярких лоскутов – такова религиозная традиция, я не берусь объяснить её значение. Интересно, что с такой же традицией мы встречались в Средней Азии, т. е. у представителей совсем другой религии. Другая здешняя традиция выглядит совсем по-язычески. На большие праздники режут баранов, и какая-то деталь такого барана относится в храм в качестве жертвы, а основные его части идут на шашлык, который тут же готовится и съедается. Нам неоднократно случалось это видеть.

Но не меньше впечатление производит сам храм XIII века. Пройдя через ворота, видишь красивую церковь, как бы вырастающую из скалы. Замечательная скульптурная отделка: абстрактные узоры, виноград, птицы, быки. Но главное – храм действительно выбит внутри скалы; точнее – выбита большая его часть, в ней колонны, сталактиты, узоры. И к ней пристроена лицевая часть храма. Если же выйти из церкви и подняться вдоль скалы, ты увидишь ещё один вход, за которым другое помещение, расположенное ярусом выше. Это церковь (или часть церкви?) выбита в скале уже целиком. В её полу небольшое отверстие, и наклонившись над ним, видишь внутренность первой церкви – ты теперь оказался над ней.

Севан

И, наконец, четвёртым местом нашего паломничества было озеро Севан. Оно в 60 километрах к северу от Еревана, и автобусы туда уже не ходят – остаётся поджидать грузовых попуток в начале Тбилисского шоссе. Ехать туда 2 часа. Дорога, откровенно сказать, мало интересна. Ждём, когда, наконец, откроется Севан. И вот он распахнулся, огромный. Совершенно голубая вода. Берега, суровые, как вся здешняя природа. Камни, скалы. Наша цель – Остров, называемый так по старой памяти. Сейчас это полуостров, таким он стал после пуска Севанской ГЭС, отчего уровень озера опустился на добрый десяток метров. Обмеление Севана – рана в сердце каждого армянина, каждый, поглядев на озеро, сокрушается: загублена такая жемчужина родной природы. Об обмелении не даёт забыть тянущаяся по береговым скалам белая известковая полоса, отмечающая старый уровень озера.

На Острове тоже есть маленькое здание старого храма, но мы приезжали сюда не ради этого. Мы приезжали загорать и купаться. Солнце здесь жаркое, горное – высота Севана 1914 метров. (Кстати, высота самого Еревана – около 1000 м). И очень холодная вода. Однажды я по неосторожности проплавал в нём полчаса, и после этого лежал на камнях на солнце, и дрожь меня била около часа. А вообще такое сочетание мне очень нравилось – жаркое солнце и совершенно холодная вода.

Идеологический климат

Что мне ещё стоит рассказать из ереванских впечатлений моего первого периода – полугода до середины лета?

Разве что о том, насколько оправдалась моя надежда «укрыться от твоих пашей». Действительно, я, человек повышенно чуткий к идеологическому климату, сразу почувствовал, что здесь этот климат совершенно другой. Где-то были какие-то парткомы, но я их не видел. Не было идеологических собраний, не было промываний мозгов. Все вокруг вели себя так, как будто никакой советской власти не было – во всяком случае, в её идеологической ипостаси.

Казалось бы, я, «опасный инакомыслящий», исключённый за это из университета, должен бы внушать подозрения, меня должны перевоспитывать. Ничуть не бывало. Эти проблемы вообще никого здесь не интересовали. Бросалось в глаза различие в оценке моей ситуации приезжих и местных коллег. Приезжие, конечно, с первых слов всё понимали и качали головами: далось же тебе сражаться с ветряными мельницами; радуйся, что тебе мало досталось. Местные же слушали с ехидным недоверием – дескать, не втирай нам очки, какая там политика, где это слыхано, чтобы из университета исключали за политику. Всем известно, что исключают больших бабников, так бы и рассказал, тут нужно не стесняться, а гордиться.

Но повторяю – я впервые в жизни почувствовал себя живущим как бы без советской власти. Уже ради одного этого стоило поселиться в Армении.

Небольшое отступление. Так же, как я здесь понял и прочувствовал, что нет одного советского народа, а есть много разных и сильно различных, я понял и то, что нет и одной советской власти, а есть московская советская власть, украинская советская власть, армянская советская власть. И, по известному выражению, каждый народ имеет ту власть, какую заслуживает. По-видимому, армянский народ заслужил много лучшую советскую власть, чем мы. Советскую власть «с человеческим лицом». Интересно бы порассуждать, почему это так, но здесь не место. (Впоследствии я увидел, что хорошую советскую власть заслужили, например, и литовцы).

Похороны Исаакяна

Огромное впечатление произвели на меня похороны Исаакяна. В одно летнее утро мои армянские коллеги были в печали: «Вчера умер Аветик Исааякян. Сегодня похороны». Среди дня мы вышли из нового здания института на угол в начале улицы Орджоникидзе. И увидели бесконечную траурную процессию. Несмотря на жару, многие были в чёрном, на рукавах траурные ленты. Непривычное для здешней толпы молчание, ощущение общего горя. Мы прошли вместе со всеми несколько кварталов к открывающемуся пантеону в парке Комитаса. (Кажется, это было одно из первых захоронений). Я шёл и думал: «Можно ли представить у нас подобные похороны, например, того же Тычины? Доживу ли я когда-нибудь до того, что и у нас так будут хоронить поэтов? И что будут поэты, которые этого достойны?» (По счастью, дожил. Так хоронили и Твардовского, и Высоцкого. К сожалению, мне не довелось этого увидеть).

Маджар

Добавлю ещё впечатление другого рода, правда, чуть более позднее. Ранняя осень, кончилась уборка винограда. Вся Армения готовит вино. Рынки переполнены молодым вином – маджаром. Этому вину несколько дней, на вкус и по крепости это нечто промежуточное между вином и виноградным соком. Удивительно вкусно! И стоит гроши. Мы с товарищами идём по рынку с большими бутылями. Покупка маджара – серьёзная процедура. Никто не ожидает, что ты подойдёшь к первому же продавцу и сразу купишь, это было бы нарушением обряда. Нет, нужно подойти, выпить по небольшому (грамм на 100) стаканчику, похвалить вино и идти к следующему. Потом, пройдя ряд человек из 10, решаешь, кто из них лучше, беседуешь с ним, покупаешь литров 5, и идёшь домой в хорошем настроении и с сознанием выполненного долга – до следующего воскресенья.

Армения – не Эстония

Хочу кончить одним сравнением. Недавно мне довелось прочесть двух авторов, живших в советское время в Эстонии: Сергея Довлатова и Петра Вайля. У обоих меня поразила общая атмосфера этой жизни. Так и кажется, что оба русских жили в чужой и недружественной среде: внешне вроде всё хорошо, все вокруг вежливы, но между русскими и местными людьми стена. Общество разделено на две непересекающихся общины, своего рода апартеид. Нечто подобное я слышал от своей знакомой, жившей в Латвии. (Не хочу, чтобы сказанное прозвучало как упрёк в адрес эстонцев и латышей. Их отношение было естественной реакцией на действия советской власти, пришедшей в их страны на танках и затопившей их массами пришлого, этнически чуждого населения, да и на поведение этих пришельцев, не отдававших себе отчёта в том, что они оказались нежеланными гостями, своего рода заложниками в чужой стране).

Поразило же меня это контрастом с тем, что я видел в Армении. Здесь ты жил явно в другой стране, это ощущалось, но в стране дружественной, и очень дружественной. Стране, где нет границ между тобой и местными людьми. Надеюсь, что такой она будет всегда!

Глава 3. Машинный перевод

Предложение Мергеляна

Уже в первые месяцы после возвращения с целины в моей служебной карьере произошли головокружительные изменения, во многом определившие дальнейший жизненный путь.

С моим директором Сергеем Никитовичем Мергеляном у меня сложились особо доверительные отношения. То ли мы оба чувствовали солидарность, как люди, причастные к мехмату МГУ, то ли взаимную чисто человеческую симпатию. Во всяком случае, я, в отличие от своих коллег, вёл себя с ним не совсем как подчинённый с начальником, а скорее как подающий надежды студент с молодым профессором.

Мне представляется, что в роли директора института Мергелян несколько заскучал. По характеру личности он не был начальником, не был организатором, а был математиком, кабинетным учёным. (Глядя вперёд, хочу высказать сожаление, что его вырвали из этого тихого кабинета. И окончилось довольно печально: роли директора и научного бюрократа перехватили другие, а в математику ему уже не хватило сил вернуться). Так вот через год без малого своего директорства Сергей Никитович стал подыскивать для своего института интересные научные задачи. Естественно, это не могла быть чистая математика, но не годилась и «чистая прикладнуха» типа машины для подводных лодок. Так внимание Мергеляна привлекла возникшая совсем недавно, а в Союзе появившаяся вообще в последние месяцы проблема машинного перевода.

А для занятия этой проблемой очень удачно подвернулся я – единственный в институте почти выпускник московского мехмата, а, кроме того, (без ложной скромности) человек с живым мышлением.

Так что в один действительно прекрасный день Мергелян пригласил меня к себе и предложил заняться машинным переводом. Я, конечно, с радостью согласился.

Не знаю, собирался ли поначалу Мергелян сам активно заниматься этой проблемой. Как бы то ни было, до таких занятий не дошло. В дальнейшем он интересовался, расспрашивал, иногда проводил что-то вроде семинаров. Но всё это не носило характер научного руководства. По существу вся работа была отдана на откуп нескольким главным исполнителям, первым по времени из которых оказался я. (Оборот «главные исполнители» означает здесь не формальный, а фактический статус).

Вскоре после этого разговора возник мой будущий коллега Владимир Маркович Григорян – Володя Григорян, с которым нам было суждено стать близкими друзьями. Кто его привлёк к машинному переводу? Наверное, тоже Мергелян. Но о нём речь впереди.

Работы по МП в Союзе

Здесь я должен рассказать о работах по машинному переводу (по принятому тогда сокращению – МП), которые велись в ту пору в Союзе и о которых я узнал несколько позже.

Идея машинного перевода возникла в США и разрабатывалась там достаточно серьёзно уже несколько лет. А в Союзе родоначальником этого направления, так сказать, «отцом советского машинного перевода» был Алексей Андреевич Ляпунов. Группа под его руководством начала работать в Москве где-то около года назад. Одновременно возникли и другие группы в Москве и в Ленинграде. Ереван оказался третьим городом в Союзе, где начались работы по машинному переводу, чем Мергелян и вывел свой институт на «передние рубежи науки».

Во всех этих научных центрах коллектив разработчиков формировался сходным образом – в него подбирались с одной стороны – математики, с другой – лингвисты. (Позднее получила распространение шутка, принадлежавшая едва ли не моей будущей жене Ирине: «Машинный перевод строится на союзе математиков и лингвисток»). Математики – для построения и программирования алгоритмов. Лингвисты, понятно, – для нахождения языковых закономерностей. И если подбор математиков осуществлялся по чисто профессиональным критериям – интерес к работе с алгоритмами, моделирующими интеллектуальную деятельность, то для каждого лингвиста приход в эту область был делом серьёзного личностного выбора. Это был, прежде всего, отход от господствовавших в их науке традиций: им предстояло открыто заниматься формальными методами изучения языка в то время, как само слово «формализм» в их науке было ругательным. В то время начали в этом смысле говорить о «структурных методах в языкознании», но и пришедший с Запада «структурализм» приводил в испуг филологических ортодоксов. Наши коллеги-лингвисты выглядели революционерами в своей науке. Открывателями нового направления – в этом они были уверены. Да и само слово «лингвист» употребляли с вызовом, отрекаясь от университетского названия своей профессии – «филолог». (Приведу популярную шутку их общепризнанного лидера Игоря Мельчука, о котором речь впереди: «Назвать лингвиста филологом – всё равно, что назвать еврея жидом»).

Все реально работающие по машинному переводу были молодыми людьми, только-только покинувшими студенческую скамью. Все были энтузиастами своего дела, а уж лингвисты по упомянутым причинам – вдвойне. А отдельные, наиболее «прогрессивные» учёные старшего поколения, тоже математики и лингвисты, отечески поддерживали их своим авторитетом, а иногда и руководили ходом работ, как упоминавшийся А. А. Ляпунов.

Московская командировка

Поначалу, конечно, следовало познакомиться с тем, что такое машинный перевод. По литературе это сделать было невозможно, потому что литературы на русском языке просто не было – за исключением недавно вышедшей книги переводных статей «Машинный перевод», которую я быстро прочёл. Единственная возможность войти в проблему – непосредственный контакт с отечественными пионерами МП в Москве. (Вариант Ленинграда не рассматривался, да и он бы был хуже). И я отбыл в Москву в длительную командировку.

Сколько я там пробыл? Наверное, месяца 3–4. Во всяком случае, осенью 1957 года я уже был в Москве – помню по впечатлению от воскресного похода по Подмосковью: листья опали, дождливо, туман, греемся у костра. Помню зимнюю Москву, по которой шёл в Институт русского языка. А уж апрель 1958-го я точно провёл в Ереване – об этом позже.

Жизнь у меня была в высшей степени вольготная. Я был полностью предоставлен самому себе. Учись, как знаешь, делай, что хочешь – отчёта никто не спросит. Два раза в месяц получал денежный перевод из Еревана – зарплата маловата, но мои потребности были достаточно скромны.

Я привык чувствовать себя живущим наполовину в Москве, что отразилось в шутливых стихах:

И думал я: “Доколе суждено

Мне прозябать от родины далече,

Не лить в бокал армянское вино,

Не слышать слов родной армянской речи?”

Жил я, конечно, снова у тёти Жени, теперь в другом месте, у метро «Красные ворота» – она сменила квартиру. Жили так же дружно, легко и хорошо, как и раньше.

Чуть ли не каждое воскресенье снова ходил в походы, и по-прежнему – со своим факультетом. Серёжа Яценко и Лёша Данилов, продолжая традицию туристского воспитания младших курсов, сколотили группу из первокурсников. Группа оказалась большой, дружной и, как оказалось позже, очень устойчивой: дружили и ходили вместе долгие годы, и многие связи между ними сохранились до сего дня. А в ту осень группа только складывалась, и было видно по всему, складывалась удачно. Я тоже ходил вместе с ними. Вообще было такое ощущение, что так и не покидал мехмат: те же друзья, те же новички, те же отношения, те же походы.

Горбаневская и Манин. У Глазунова

Я постоянно виделся со многими старыми друзьями.

Вот Наташа Горбаневская ведёт меня мимо церквушки у метро «Сокол» к себе в гости. Маленькая квартирка, кажется, вообще из одной комнаты, и эта комнатка завалена листочками, исписанным мелким аккуратным почерком. Это Наташины стихи. Она мне их читает, а некоторые я уношу с собой.

А вот я в блоке у Юры Манина, и он показывает мне картины Глазунова. Илья Глазунов в то время был опальным и непризнанным художником, настолько бесприютным, что ему негде было держать свои холсты. Большое количество их, даже без рам, он свёз к каким-то образом познакомившемуся с ним Манину, где они были сложены на антресолях. Сейчас Юра одну за другой ставил передо мной эти картины, и я приходил в восхищение. Немалую роль при этом играло сознание, что это художник гонимый, которому перекрывают путь хозяева искусства. Да и сами картины мне нравились. Яркие, выразительные, разные и главные – далёкие от соцреалистических шаблонов и по тематике, и по исполнению. «Утро»: обнажённая юная девушка спит, а парень открыл окно и всматривается вдаль. Рядом «Одиночество»: такие огромные обезумевшие «глазуновские» глаза, за ними синий перевёрнутый дом. И ещё «Фашизм»: уходящая душегубка, дверью прищёлкнут уголок красного платья. На следующий день Юра повёл меня к самому Глазунову, у которого сейчас уже была мастерская, там мы тоже что-то смотрели, но мастер спешил, и ему было не до нас.

Кибернетический энтузиазм

Я начал с впечатлений походных и дружеских, но не они были главными для меня в эту пору. На передний план в моей жизни снова, как в первые годы в МГУ, вышли интересы профессиональные. Я снова увлёкся наукой, и это увлечение продолжалось с разной степенью интенсивности десятка полтора лет. Я сказал «на передний план», может быть, не очень точно. Был интерес и к науке, и к жизни. И эти два интереса совмещались достаточно гармонично.

В общем-то, мой вновь вспыхнувший интерес к науке был отражением общего, я бы сказал, «кибернетического энтузиазма», охватившего моё поколение. В отличие от «математического энтузиазма», которым я был проникнут в первые университетские годы, это было увлечение не чистой наукой, а её кибернетическими (на сегодняшнем языке – информационными) приложениями. «Проверить алгеброй гармонию», то есть точными методами описать и смоделировать интеллектуальную деятельность человека – что может быть интереснее! Может ли быть более достойное приложение у математики, царицы наук! Этим энтузиазмом был преисполнен и наш кибернетический отряд – разработчиков машинного перевода, короче, «машинников». Ну, и, конечно, о своей роли в науке каждый из нас был очень высокого мнения. Я – во всяком случае.

Ляпунов, Кулагина, Мельчук

Я был прикомандирован (или сам прикомандировал себя) к группе, возглавляемой А. А. Ляпуновым. Группе неформальной, потому что её члены имели разные места работы. Ляпунов, как «отец-основатель», направлял работу, прежде всего в части общей идеологии и архитектуры системы, вёл семинары. А большую ежедневную работу по французско-русскому переводу делали два человека – математик, ученица Ляпунова Оля Кулагина и лингвист Игорь Мельчук. Собственно, они руководили программистской и лингвистической частью работ, за ними стояли исполнители, в ряде случаев – на добровольной основе, то есть без оплаты (последнее особенно касалось лингвистов). Работа распределялась так: Игорь писал алгоритмы, а Оля их программировала. Заранее можно было представить, что эти алгоритмы окажутся сложноватыми, но чтобы настолько! Игорь исписывал ими огромные простыни, впоследствии они зачем-то были изданы (вряд ли кто-нибудь, кроме самих разработчиков, когда-нибудь в них вникал), вышел толстенный том. Эти были тысячи команд, написанных русским языком и выглядевших примерно так: «От глагола i12 искать вправо существительное в винительном падеже i23, минуя прилагательные и наречия». Команды нумеровались, и рядом с каждой указывались номера команд для перехода в случае положительного или отрицательного ответа.

Однако стоит представить, как выглядела эта группа. Вот Алексей Андреевич, патриарх с седеющей бородой, похожий на графа Алексея Константиновича Толстого, мягким голосом излагает что-то на семинаре. Вот Оля, спокойная, вдумчивая, рассудительная, со всегда ровным голосом – на ней так и написано: это профессионал, на неё можно положиться.

А Игорь Мельчук… ну, о Мельчуке в двух словах не расскажешь. Производит впечатление с первого взгляда – нечто очень рыжее и бурное. (Пишу в настоящем времени, но имею в виду Игоря той поры, хотя в основном он изменился мало). Моя Ирина говорит, что представляет себе таким молодого Пушкина – по темпераменту, конечно; внешне они мало схожи, в частности, Пушкин уж никак не был рыжим. Ещё студентом Игорь был звездой филфака – и не только потому, что юношей там можно было перебрать по пальцам. Умница, полиглот, знаток десятка языков, постоянно рвущийся изучать новые. Сразу же стал адептом самой современной лингвистики, да что там говорить – лидером и знаменем лингвистических «младотурков». Само его имя стало синонимом дерзости и противостояния со старозаветной советской филологией.

Едва увидев меня, пришедшего в нему в Институт русского языка, он тотчас же усадил за простыни со своими алгоритмами, постоянно отрываясь для реплик к забегающим к нему студенткам, пришедшим ознакомиться с тайнами МП. Вот он бросил одной из них, Нине Леонтьевой: «Как, ты не знаешь, что такое алгоритм? Вот Миша тебе объяснит» – и уже куда-то унёсся. Так проходили все встречи, но, в общем, о том, что из себя представляет машинный перевод, я узнал главным образом от Мельчука.

Круг нашего общения не ограничивался машинным переводом. Трудно было не испытывать симпатию к Мельчуку – это подтвердят все, кто его знал. Живой, весёлый, открытый, с ярким умом. Мы как-то хорошо подошли друг другу по взглядам и темпераменту и довольно скоро стали друзьями. Объединяли нас и походные интересы – Игорь был заядлым туристом.

Задачи и структура группы, моё место в ней

В общем, в Ереван я возвратился поднаторевшим в этой тематике. И примерно одновременно с моим возвращением формально и окончательно организовалась наша группа МП в составе Вычислительного центра АН АрмССР. Сам Мергелян некоторое время был директором двух организаций – Института математических машин и этого ВЦ, но потом ушёл из ВЦ, а тем самым полностью отошёл от работ по машинному переводу.

Тема наша в документации и литературе звучала как «армянско-русский машинный перевод», но читателя не должно обмануть широковещательное название – конечно же, как и в других группах, речь не шла об алгоритме перевода любого текста с одного языка на другой. Наша задача кардинально сужалась двумя ограничениями. Во-первых, ограничивалась тематическая область, из которой брались тексты: чаще всего, в том числе и у нас, речь шла о математических текстах – благо, там язык, включая грамматику, был особенно простым. Во-вторых, что более существенно, алгоритм строился с точностью до словаря. Другими словами, он представлял собой набор правил, в ходе работы которых следовало обращаться к словарю. Предполагалось, что, если когда-либо дойдёт до реальной работы с любыми математическими текстами (до чего, разумеется, так и не дошло), то предстоит выполнить ещё одну большую работу – составить этот словарь. Пока же он заполнялся по мере надобности – из слов, встречающихся в обрабатываемом тексте.

ЭВМ того времени – совсем не то, что современные компьютеры. Если они где сохранились, сегодня их можно выставлять в музее – да и меня вместе с ними, поскольку мне довелось на них работать: огромные, мигающие лампами шкафы, занимающие целые комнаты. И при этом никакая память и никакая скорость. Учитывая всё это, и думать нечего было о том, чтобы прогонять на них сколько-нибудь заметный объём текстов. Так что целью нашей работы был по существу эксперимент: составлялся алгоритм перевода, а затем проверялся на очень ограниченном материале, по которому предварительно составлялся словарь. В качестве такого исходного текста был взят некоторый вузовский учебник по математике на армянском языке.

По своей структуре и организации работ наша группа строилась по образцу других групп МП в Союзе, но отличалась одной особенностью.

Дело в том, что, насмотревшись на супергромоздкие алгоритмы, составлявшиеся Мельчуком, я решил, что важнейшей задачей является создание аппарата для записи алгоритмов МП, простого, точного и не привязанного к ЭВМ. При таком подходе менялась организация работ и структура группы: она разбивалась на три неравные части: лингвисты (точнее, лингвистки), программисты, а между ними единственный математик-алгоритмист – это я. Так что я принялся за разработку специализированного алгоритмического языка для МП. Тем самым задача наших программистов сводилась к построению транслятора с этого языка. (Это сейчас я так грамотно выражаюсь – тогда я представления не имел об этих терминах). Вообще и сегодня, оглядываясь на тогдашний уровень компьютерной науки и практики, такой способ организации работ мне представляется наиболее удачным. Но не тот ли это случай, когда научным прогрессом движет лень и невежество? Ведь мы выбрали этот путь, потому что мне было гораздо легче изобретать язык, чем выучиться на грамотного программиста, какими были Оля Кулагина в Москве и Гера Цейтин в Ленинграде.

Итак, в ближайший год я изобретал и совершенствовал алгоритмический язык. Это было чистое изобретение велосипеда, так как к началу работы я был полным профаном в теории алгоритмов, не зная ни об одном алгоритмическом аппарате – ни о машинах Тьюринга, ни о нормальных алгорифмах Маркова. Стыдно вспомнить, какую невежественную ахинею я повёз и представил Ляпунову в качестве своего вклада в науку. Сам Алексей Андреевич справедливо не стал в этом разбираться и поручил Оле, которая, при всей своей сдержанности, несколько морщилась, кратко пересказывая ему содержание моего опуса.

(Господи, не уморил ли я читателя производственными подробностями?)

Наша группа

Вернусь, однако, к описанию нашей группы МП.

Руководителем группы и руководителем лингвистической части работ был Володя Григорян. Здесь не обойтись без его «кадровой» характеристики. Год рождения – 1928, то есть на 7 лет старше меня. По специальности филолог-русист. К 1957 году окончил аспирантуру в Москве и защитил кандидатскую (а впоследствии – и докторскую). В принципе нам нужен был бы специалист по армянскому языку, каковым Володя, строго говоря, не являлся. Так что роль у него оказывалась другая: с одной стороны, лингвист-теоретик с уклоном в структурализм (дань интересу к новейшим тенденциям, начавшемуся, по-видимому, в аспирантуре), с другой – носитель армянского языка. В общем-то, он был типичным билингвой, и русский язык для него был, я думаю, более привычным, чем армянский. К моменту нашего знакомства он преподавал русский язык и литературу в Педагогическом институте русского языка им. Брюсова (или как он там назывался), и студенты – точнее, студентки – его очень любили.

Лингвистическая подгруппа состояла поначалу из четырёх симпатичных девушек. Три из них были бывшие студентки Григоряна, следовательно, как и он, специалистки не по армянскому, а по русскому языку – преимущественно русскоязычные, но, разумеется, владеющие и армянским. И только для одной Лусик Максудян, маленькой, скромной, с располагающей улыбкой, армянский был родным, да и окончила она армянское отделение. Интересен национальный состав: чистыми армянками были только двое – Лусик и Нелли Погосова (причём Нелли была ростовской, т. е. «русской» армянкой); Саида Кязумова – азербайджанка, а Лиза Фельдман – наполовину еврейка. Довольно редкий подбор для Еревана. И довольно занятный, учитывая, что всем им предстояло работать с армянским языком.

Программистов в группе было двое: Рафик Базмаджян и Тигран Караустаян. Рафик вырос в Тбилиси, так что был человеком русифицированным. А вот Тигран был уже стопроцентным армянином, кажется, даже не из Еревана, а из глубинки, и чувствовалось, что говорить по-русски для него трудновато. Похоже на то, что он и вообще был неразговорчив, но всем своим видом, высоким ростом, застенчивостью внушал доверие и симпатию. Ещё примыкал к нашей группе, находясь несколько в стороне и выше, завотделом программирования Теодор Михайлович Тер-Микаэлян, или попросту Тэд – усатый красавец, очень интересный, яркий и интеллигентный человек, примерно ровесник Григоряна и чуть старше нас, остальных. Он был опытным, по крайней мере, по нашим меркам, программистом и руководил собственно программистскими работами, наставляя Рафика и Тиграна.

Как выглядела наша работа? (У меня есть сомнения, интересно ли это читателю, ну, да ладно – он может пропустить).

Девочки составляли правила перевода, отрабатывали и проверяли их вручную на разных текстах, затем составляли словари. При этом была существенна моя роль: я сначала учил их писать алгоритмы, затем проверял, чтобы они были правильно написаны, потом передавал ребятам-программистам.

Если поглядеть, бульшая часть этой работы была довольно занудной. Девочки составляли бесконечные картотеки, да и ребятам было невесело – программирование означало написание программ в машинных кодах, т. е. в основном кропотливая рутинная работа, требующая большого внимания. Правда, поначалу, пока эта работа в новинку, её выполняешь с интересом – знаю это по себе, поскольку сам несколько раз писал и отлаживал подобные программы. А чего стоит процедура пробивания программы вручную на перфоленте, причём не дай Бог ошибиться!

И при всём этом все мы были достаточно долго увлечены своей работой. Правда, оглядываясь назад, кажется, что это увлечение со временем понемногу угасало, и вряд ли заметная часть его сохранилась к моменту моего отъезда через несколько лет.

Для меня самого в этой работе было много интересного. И моё «изобретение велосипеда». И знакомство с элементами программирования. И не в последнюю очередь – знакомство с армянским языком, правда, в основном в разрезе грамматики. И, должен сказать, грамматикой, а точнее морфологией армянского языка я овладел неплохо – благо, она максимально логична.

Отношения в группе

Слава Богу, моя производственная жизнь складывалась так, что почти всегда я оказывался в коллективах, где не бывало конфликтов. Что же до моих отношений с коллегами, то они бывали или хорошими, или никакими – в разных коллективах в разной пропорции. Так вот, одним из лучших коллективов в моей жизни была наша ереванская группа. С самого начала знакомства – самые дружеские отношения, полная взаимная симпатия.

Вспомнить бы теперь какие-нибудь подробности того, как мы жили. О чём говорили? Где бывали вместе? А ведь бывали – и в концертах-театрах, и ездили за город, и жарили шашлык. Да разве с моей памятью вспомнишь. Помню только общее настроение и эти милые лица.

Больше всего я сдружился с Рафиком. Уж как-то очень он мне подходил – живой, весёлый, интеллигентный. В обеденный перерыв вместе выходили обедать или по бедности слегка перекусить мясными пирожками, густо посыпанными перцем, которые запивали пивом (о чём я неосторожно и похвастался Серёжке Яценко). А то припоминается забавный эпизод, когда у нас обоих не было денег, а есть очень хотелось. И мы решили поесть в столовой, а потом кинуть монетку, кому объясняться с официантом. Поели мы неплохо, а объясняться выпало мне. Но тут Рафик заявил, что не может так подставлять меня, гостя Армении, и сам провёл этот разговор, оживлённо жестикулируя. Не знаю, что он говорил, разговор шёл по-армянски, но официант отпустил нас с миром. Подозреваю, что Рафик напирал на то, что ему нужно было накормить меня, гостя, и обещал расплатиться позже.

Позже, примерно через год, когда Вычислительный центр переехал в другое здание, на площади Абовяна, рядом с памятником, у нас вошли в традицию ежедневные совместные обеды. Отличались они изрядным размахом. Девочки приносили кучу традиционной армянской еды – мясные блюда, соленья, фрукты. Обязательно присутствовала бутылка-другая вина. За этой едой в дружеской беседе проходили час-полтора. А после этого возвращались к работе, и она шла лучше прежнего.

Вообще, кажется, никогда после у меня не было таких хороших условий для работы непосредственно на рабочем месте. Мои нынешние коллеги могут рассказать, как я терроризирую их, требуя тишины, – мне мешают любые разговоры, в том числе и по делу. Когда я работал в Ереване, мне ничто не мешало. Конечно, я был много моложе. Но, кажется, там и не было принято болтать во время работа. Такой серьёзный народ эти армяне.

Рассказывая о группе, вспоминаю одну особенность Саиды – какой армянской патриоткой была она, азербайджанка. Она убеждала в том, как хорошо быть в Армении азербайджанцем: их мало, и потому их всюду продвигают – и в учёбе, и по работе. Грустно вспоминать об этом. И что с самой Саидой сейчас – после всех этих бед?

Володя Григорян

Пора, наконец, рассказать о Володе.

Обидно, но из моей памяти полностью улетучилось, когда и при каких обстоятельствах я с ним познакомился, равно как и то, какими были наши контакты до моей поездки в Москву. Приезжал ли и он в Москву в это время? Если и приезжал, то не так надолго, как я, – этого не позволяла хотя бы его преподавательская работа.

Отчётливо начинаю его различать уже после своего возвращения. Так и вижу его, каким он был в те годы, – симпатичный, добродушный, немножко наивный, по-армянски большеносый, чем-то напоминающий Фрунзика (впоследствии – Мгера) Мкртчяна. Работать с ним было с самого начала и всё последующее время легко и хорошо. И мы как-то удивительно быстро сдружились – чувствовались родственные души. Не разделяла нас и его партийность (редкий для меня случай: друг – и член партии). Как полагается между друзьями, нам интересно было говорить обо всём на свете.

Стал я частенько бывать в его доме на улице Теряна, и его семья приняла меня как родного. Отец Володи Марк Владимирович Григорян был замечательный армянский архитектор. Как ещё можно сказать: выдающийся? великий? – всё это будет справедливо. Без его ансамблей и зданий нельзя представить современный Ереван – это Марк Владимирович спроектировал его лучшие ансамбли и здания: площадь Ленина, Матенадаран (музей древних рукописей – один из наиболее уважаемых в Армении институтов), Академию наук, ЦК партии (что то там теперь?). И при этом удивительно приятный в общении – мудрый, доброжелательный. Такими же славными, симпатичными людьми запомнились мне и другие члены семьи.

Жизнь на Клондайке

Через какое-то время, возможно, через полгода после нашего знакомства Володя побывал у меня в Чарбахе, и ему там не понравилось.

– Что тебе жить в этой дыре? – сказал он мне. – Ютишься вчетвером в одной комнатке, удобств никаких, да и ездить тебе далеко. Переезжай-ка в мой особняк.

Как раз в это время шло строительство его дома в 1-м тупике Айгедзора – в прекрасном месте, в двух шагах от зданий ЦК и Академии на улице Барекамуцян, и в то же время над ущельем Раздана, который бурлит сотней, а то и двумя сотнями метров ниже. Вид открывается поразительный. Ущелье широкое, крутое, довольно дикое, скалы, камни, поросшие травой и кустарником. К самой реке здесь не спустишься, но, когда гуляешь внизу по шоссе, видишь где-то высоко вверху нависающие домики, и один из них этот.

Нечего и говорить, насколько меня обрадовало такое предложение. Жить в таком удобном и живописном месте, в центре города, любоваться каждый день прекрасным пейзажем, ходить на работу пешком, любуясь утренним Ереваном. Боюсь, что я не сразу сообразил масштаб этого гостеприимства, а уложил вещи в пару больших рюкзаков, перевёз и стал жить-поживать, как ни в чём не бывало, как будто, так и полагается. А ведь подумать: Володя ни за что, ни про что так просто по-дружески подарил мне одну из комнат своего чудесного дома (которых в доме было всего-то три!). Так я и прожил в ней едва ли не четыре года своего последующего пребывания в Ереване. И снова думаю: Господи, сколько добра сделали мне поначалу незнакомые, а потом ставшие близкими люди! И вообще, если сравнить добро, полученное мною от самых разных людей, и то, что мне случилось им дать, я ведь остаюсь в неоплатном долгу.

Хотя я употребляю слово «дом», Володе принадлежала только половина дома (потому и комнат так мало). Хозяином второй половины был Арменак, болгарский армянин, строитель, широкоплечий, весёлый, напоминающий итальянского рабочего из неореалистических фильмов. Володя уступил ему эту половину за труд: Арменак со своей бригадой возводил дом.

Во время упомянутого разговора в доме достраивался второй и последний этаж, потом над ним возводилась крыша. Стены оставались не заштукатуренными. Так что Володя не торопился туда переезжать, тем более, что его молодая и красивая жена Рита, недавняя его студентка, возилась с недавно рождённым ребёнком. Меня же комфорт беспокоил мало. Я поселился в строящемся доме и по мере того, как обустраивались комнаты, переселялся из одной в другую. Так до переезда семьи Григорянов я жил один в «своей» половине дома едва ли не год. Чувствовал себя в нём полным хозяином. Когда находило особое вдохновение, то ли производственное, то ли ещё какое, любил здесь поработать. Это соответственно обставлялось: на стол ставилась бутылка армянского вина, армянский же сыр типа брынзы (панир) и виноград. Как в такой обстановке хорошо работалось!

Я любил принимать здесь гостей. Так у меня перебывали все мои чарбахские друзья, с которыми мы устраивали дружеские пирушки: на электроплитке жарится что-нибудь мясное, бутылки вина на самодельном столе, весёлая застольная беседа. Я уж не говорю о том, что так же мы частенько сиживали и с самим заходящим сюда Володей и его друзьями, которым он показывал дом.

К зиме отопление ещё не было готово, так что в доме стоял холод, приходилось тепло одеваться, а по ночам укрываться несколькими одеялами. По счастью, эта зима не была такой холодной, как та, в которую я приехал. Пришедший сюда в такое время мой чарбахский приятель Володя Давыдов, по прозвищу Итальянец, или Джузеппе, воскликнул: «Э, да тут у тебя настоящий Клондайк!». (Клондайк ассоциировался у него, прежде всего, с холодом). С его лёгкой руки название «Клондайк» так и закрепилось за «нашим» домом.

Минул год с чем-то, Клондайк был достроен, отделан, заработали отопление и газ, и в дом въехали настоящие хозяева: Володя, Рита и годовалый Мара (Марк). И мы зажили дружной семьёй. Я и сейчас с радостью вспоминаю это время. Казалось бы, молодой семье в трёхкомнатном доме зачем нужен такой постоялец? Но я за всё время ни разу не почувствовал, что я здесь лишний. Мы жили дружно и весело – совсем как когда-то у тёти Жени. Конечно, с таким квартирантом, как я, да, по правде сказать, и с таким хозяином, как Володя, благоустроенного дома не создашь, и Рита с удивительным благодушием с этим смирились. Наверное, ей с нами, безалаберными, приходилось нелегко, но мы тоже, как могли, старались поддержать дом. А какой кофе мы готовили по утрам! Часто приходили гости, собирались весёлые застолья. И ещё: известно, сколько радости приносит в дом малый ребёнок – вот эту радость приносил нам подрастающий Мара. Впервые в жизни я возился с малым ребёнком и понял, насколько это хорошо.

Приезд Мельчука

Но я уже слишком забежал вперёд. Вернёмся в весну 1958 года.

Я только недавно (примерно месяц назад) вернулся из Москвы, живу в Чарбахе. Только недавно создана наша группа, и я, сам неофит, делюсь с нею только что приобретёнными знаниями. Но понятно, моих усилий здесь недостаточно. Для того, чтобы приобщить всех нас к современному состоянию работ, один за другим в Ереван приглашаются на короткие сроки (от недели до месяца) опытные мастера, классики машинного перевода. И первым приезжает Игорь Мельчук.

Как и каждое явление Мельчука, это было подобно появлению метеора. Вот он врывается, рыжий, шумный, весёлый, до предела самоуверенный во всём, а, прежде всего, – в единственной верности своих научных подходов. Только его одного становится видно и слышно. Постоянно рассказывает о своей работе – всем вместе и каждому в отдельности, дотошно вникает в нашу, используя это для того, чтобы знакомиться с армянским языком, на котором тут же пытается изъясняться. Возникает комический эпизод, когда он в некотором слове вместо обычного звука к произносит кх с придыханием, в результате чего слово получается совершенно неприличным, и девочки краснеют и давятся от смеха. Но, в общем, учитывая его талант и энергию, он таки здорово обучил группу, чего мне так не удалось бы. Нечего и говорить о том, что он стал всеобщим любимцем.

И не только в нашей группе, но и в Чарбахе. Тут он жил вместе со мной, перезнакомился со всеми, в выходные ездил вместе с нами по Армении. И всюду такой же шумный и весёлый – душа общества. После его отъезда, наши чарбахские девочки ещё долго вспоминали его и расспрашивали: как там Мельчук, что о нём слышно? (Странная особенность: почему-то с юности его все называли гораздо чаще по фамилии, чем по имени. Может, потому, что Игорей много, а Мельчук – один единственный?)

Игорю очень понравилось в Ереване. В частности, он оценил одну его особенность – наполненность города репатриантами из самых разных стран, говорящих на самых разных языках, не знающих русского, а иногда и армянского. Он ухитрялся находить их на каждом шагу и каждый раз набрасывался на них, переходя на их язык, завязывал с ними знакомства. Все эти новые знакомые сразу проникались горячими чувствами к нему, звали к себе в гости, а мне там делать было нечего – ведь у меня не было с ними языка общения. В основном это были французские и испанские армяне – носители двух любимых языков Мельчука. Приходя по утрам в наш Центр, он первым делом приветствовал нашу уборщицу, «француженку» Мари, она сияла улыбкой, и у них начиналась долгая весёлая болтовня. (У неё он, конечно, тоже побывал в гостях). Вообще же обслуживающий персонал ВЦ в значительной части состоял из репатриантов, и он стал у них своим человеком.

Переход через Гегам

Игорь пробыл в Ереване около месяца. Одно из самых ярких впечатлений от этого связано с нашим переходом через Гегамский хребет. Пошли мы туда на майские праздники втроём – Игорь, Володя Григорян и я. Мы-то с Игорем имели туристский опыт, а Володя в таком переходе участвовал впервые.

На институтском складе спортснаряжения в Чарбахе взяли штормовки и отриконенные ботинки. Накануне праздника, 30 апреля приехали в Гегард, там заночевали в монастырской гостинице. Это уже было необычно, и я всё никак не мог привыкнуть к тому, что оказался здесь – вроде как паломник. Мы вышли на террасу, вслушиваясь в вечернюю тишину и любуясь каменистым ущельем. По подворью ходили молодые монахи, правда, всего в монастыре их было немного. Игорь, разумеется, бросился с ними общаться, чего не мог сделать я, – русского они, как правило, не знали, а вот иностранные языки многие знали. Уже вместе мы немного поговорили с одним монахом, который до монастыря учился едва ли не на физмате и владел, хотя и не очень хорошо, русским языком. С обычным для нашего поколения атеистическим невежеством мы расспрашивали его: «Как же так, вот ты учил физику, знаешь, что мир материален, и вдруг поклоняешься какому-то Богу?» Он ответил загадочно: «Вот так Земля: с одной стороны освещается Солнцем, а с другой – в тени». Мы совершенно не поняли логику ответа, и только через много лет я начал догадываться: не имел ли он в виду различие и в то же время взаимную непротиворечивость научной и религиозной модели мира?

Утром 1-го мая почти на рассвете мы поднялись на плато. Монастырь расположен в ущелье, подъём был довольно крут, но технически не сложен и не долог – сейчас представляется метров 500 (по вертикали). Здесь перед нами открылся совершенно другой вид. В ущелье – камни, скалы, в начале весны много зелени. А плато совершенно голое, нет ни деревьев, ни кустарника, почти нет свежей травы, только выжженная прошлогодняя. Плато почти плоское, еле-еле набираешь высоту, да много набирать её нам и не пришлось. Через несколько часов всё же немного поднялись и стали идти по снегу, уже без всякой тропы, по компасу. Сверху припекало солнце, и снег ярко блестел. Тут мы сообразили, какую дали промашку: мы-то с Игорем надели чёрные очки, а неопытный Володя очков с собой не взял. Результат этого сказался к вечеру. Он стал беспокоиться, что болят глаза, а когда уже совсем стемнело, жалобно заявил: «Я ничего не вижу». В этот момент мы стояли в снегу на плато, но уже открылся спуск с него, где-то глубоко внизу был виден Севан, горели огоньки деревень. Мы с Игорем взяли Володю под руки и стали спускаться. В деревне – кажется, это был Дзорагюх – постучали в первый попавшийся дом, где и переночевали. Володя всё время жаловался на боль в глазах.

На следующий день на попутках ехали вдоль Севана, а оттуда по привычной дороге домой. Так же под руки ввели слепого Володю в его дом. Всего за один день под горным солнцем мы обгорели, с физиономий клочьями свисала кожа. Рита, взглянув на нас, всплеснула руками и едва не упала в обморок. На следующий день, 3 мая, ей предстояло родить Мару.

Деловые и дружеские контакты

Моя поездка в Москву и визит Мельчука в Ереван были, по-видимому, одними из первых шагов в процессе связывания различных коллективов и отдельных исследователей, близких к этой тематике, в единый, можно сказать, сверхколлектив, своего рода орден. Члены его были разбросаны по разным городам Союза, но достаточно часто виделись, хорошо знали друг друга не только по работам, но и по-человечески, как добрых знакомых и друзей.

Ах, как бы мне хотелось описать этот орден подробно! Но боюсь, для этого у меня не хватит ни памяти, ни способностей, да и не вложилось бы такое описание в пределы выбранного жанра.

Только что я употребил слова «эта тематика». Как назвать тему, которая нас объединяла? «Машинный перевод» было бы слишком узко, и мы это поняли с самого начала. Довольно скоро для названия круга наших интересов закрепился термин «машинный перевод и структурная (иногда – прикладная) лингвистика» – именно так назывались наши конференции. Добавление «структурная лингвистика» отражало тот факт, что в компанию «машинников» влилось большое количество профессиональных лингвистов, непосредственно машинным переводом не занимающихся, но тяготеющих к современным, т. е. структурным методам изучения языка. Подозреваю, что этому способствовали два фактора: во-первых, их несовместимость с официальной советской лингвистикой и вытекающая отсюда потребность в альтернативном круге коллег; а во-вторых – личность Игоря Мельчука, служившего живым олицетворением новых методов в лингвистике и магнитом для их адептов. (Говоря о «чистых», то есть не «машинных» лингвистах, приведу пример: Лена Падучева и её муж Андрей Зализняк, невероятный полиглот, ныне весьма знаменитый учёный, лауреат премий). Несколько позже математики (и я в том числе) стали пытаться изучать или моделировать язык математическими методами, и тогда возник термин «математическая лингвистика».

Эту компанию при всём различии в возрасте объединяла общность интересов, и не только научных, взаимное доверие и симпатия. Конечно, подавляющую её часть составляла молодёжь, люди моего поколения. Уж нам-то легче всего было находить общий язык. Для меня они все были как бы продолжением моих университетских компаний – такие же славные, умеющие дружить, любящие науку, увлекающиеся туризмом, умеющие попеть, фрондирующие, иронизирующие над советской идеологией.