Чужая корона

Глава пятнадцатая. КАК ЭТО БЫЛО

Теперь, когда все уже позади, я абсолютно спокоен. А тогда, когда мы только прибыли в Гуляйку и тамошний корчмарь со всеми подробностями рассказал мне о том, как погибли мой брат и мой отец, а также о том, как затонул наш фамильный маёнток, я был крайне подавлен. Я ведь тогда еще не знал самого главного! Вот почему я сначала долго молчал и собирался с мыслями. Мне было трудно это сделать, но я все-таки преодолел гнев и растерянность и принял единственное, как мне тогда казалось, правильное решение. После чего я обратился к своим попутчикам и спросил у них, согласны ли они следовать за мной и дальше, с тем чтобы совершить то- то и то-то. Они сказали, что согласны, если, конечно, их труд будет оценен по достоинству. Тогда я сказал, что в качестве залога своих добрых намерений я тут же, не сходя с места, передаю им всю ту сумму, которую вручил мне в Селитьбе пан Солопий. Эта сумма, как им было хорошо известно, была весьма немалая — она являлась моей долей (с процентами) за мой второй златоградский поход. Поэтому пан Грютти, старший из моих попутчиков, ответил мне примерно следующее: если, мол, окончательный расчет будет начислен столь же щедро, то отказываться от подобного предприятия по меньшей мере глупо, если не сказать больше. Я на это рассмеялся и сказал, что еще никто на свете никогда не упрекал меня в скупости. После чего мы ударили по рукам, я отдал им мою долю, они ее разделили между собой, и мы начали собираться в дальнейший путь.

Теперь кратко о моих попутчиках. Приобрел я их следующим образом. В мой последний день пребывания в Селитьбе, уже перед самым отъездом, пан Солопий отозвал меня в сторону и сказал так:

— Вот что еще, пан Юрий. Не бери ты к себе на челн своих земляков. Тебе что, пана Парамона было мало?! А дай-ка я дам тебе добрых, проверенных хлопцев, настоящих панов, которым что твой Край, что любая другая земля — все едино. Дать или нет?

Я подумал и сказал, что дать. Вот тогда он и привел ко мне пана Грютти и еще семерых опытных, решительных морских панов, все они были из третьего, объединенного вражско-чужинского куреня. По предварительной договоренности, а также и по оплате, они должны были доставить меня вверх по Харонусу до самой Гуляйки, а затем, если не возникнет никаких дополнительных осложнений, возвращаться обратно в Селитьбу. Но осложнения возникли, я принял соответствующее решение, и паны пана Грютти двинулись со мной дальше, на Зыбчицы. Я ехал верхом, корчмарь ссудил мне в краткосрочный долг — денег-то у меня уже не было, — ссудил мне в долг ладного, крепкого коня. Мои же попутчики, как люди, с детства непривычные к верховой езде, от подобной сделки отказались и теперь шли пешком. Это нас сильно задерживало, однако я успокаивал себя тем, что зато во всем Крае никто другой, кроме моих нынешних неторопливых попутчиков, ни за какие деньги не взялся бы помочь мне в том деле, какое я тогда задумал.

Так оно впоследствии и оказалось. А пока что мы очень и очень медленно продвигались к заветной цели. В итоге когда мы наконец прибыли в Зыбчицы, то оказалось, что там буквально за последние два дня произошло немало таких событий, которые вполне можно было бы предотвратить. Вот только была бы мне от этого хоть какая-нибудь польза?!

Однако не буду забегать вперед, а продолжу излагать все по порядку. Итак, мы прибыли в Зыбчицы. Демьян со своими собаками тоже был уже там. Точнее, в сам город он пока что не вошел, а просто еще со вчерашнего дня расположился станом на Козюлькином лугу, то есть со стороны Кавалочков. Там они готовились к повторному штурму. Вот дурни! Если бы они вели правильную осаду, то есть обложили бы город со всех сторон, то я еще не знаю, чем бы это все закончилось. А так, никем не останавливаемые — и, думаю, даже не замеченные, — мы беспрепятственно приблизились к Згодной Браме, то есть со стороны Харонуса. Выглядело это следующим образом. Я ехал впереди, мои попутчики шли следом. Я был на вороном коне, на мне был красный, богато расшитый шнурами жупан, поверх которого я набросил ослепительно белую, златоградской работы епанчу. Честно скажу, я никогда не придавал, да и в дальнейшем не собираюсь придавать много внимания своему внешнему виду. Но тогда был совершенно особый случай — я должен был поразить своих подданных.

Так оно и случилось. Еще издалека мы заметили большое оживление на стенах. Когда же мы уже достаточно приблизились к Браме, то пан каштелян Ждан Белькевич — а я его, рыжего, сразу узнал — едва ли не по пояс высунулся между зубцами стены и срывающимся от волнения голосом крикнул:

— Эй! Славные Панове! Вы кто такие будете?

— Ат, что я слышу, пан Ждан! — наигранно разгневанным голосом крикнул я ему в ответ. — Возьми глаза в руки, собака! Ты что, не узнал своего хозяина?!

Его как варом обварило! Он покраснел как рак, утер усы, потом дерзко ответил:

— Мой хозяин, земля ему пухом, на коне давно уже не ездит. Слава Богу!

— Га! — гневно крикнул я уже безо всякого притворства. — Мало я тебя за чуб тягал! Ну так теперь я тебе его вместе с головой снесу!

С этими словами я поднял коня на дыбы, выхватил саблю и поскакал к воротам.

— Пан Юрий! Это пан Юрий! — завизжал каштелян. — Открывайте ворота, собаки!

Вот как он тогда меня быстро узнал!

Потом и другие узнали. Когда я, уже немного остывший, въехал в ворота, пан каштелян кинулся принимать у меня поводья, но я только замахнулся на него саблей — и он, под одобрительные возгласы бывших при этом горожан, поспешно ретировался в сторону. После чего все мы проследовали к ратушной площади.

В ратушу я заходить не стал. Я только спешился и, в сопровождении одних только своих селитьбенских попутчиков, поднялся на крыльцо. Там я воссел (вот именно, воссел, народу это нравится) на вынесенное специально для меня Большое кресло и поприветствовал собравшихся. Они мне достаточно дружно ответили. Затем я немногословно, но в весьма сильных, ярких образах и выражениях объяснил им главные причины своего шестилетнего здесь отсутствия, затем, без всякой паузы, еще более кратко поставил их в известность о том, что я прекрасно осведомлен почти обо всем, что здесь у них за все это время произошло, и добавил, что я не знаю только самых последних, так сказать, свежих новостей, о которых я сейчас и требую от них отчета.

Отчитывались, по очереди, двое: опять же каштелян пан Белькевич от панов и суконщик Янка Жмых, это уже от поспольства. Если их путаные и излишне эмоциональные свидетельства свести к более-менее связному отчету, то получится примерно вот такая картина. То, что неделю тому назад местные жители, возглавляемые паном Галигором Стремкой, изгнали из города глебских стрельцов, мне было известно еще от гуляйского корчмаря, просто на сей раз я услышал более благопристойную версию. Ладно, пусть будет так. А дальше, оказывается, события развивались вот каким образом. За два дня до моего приезда к Зыбчицам подошел Великий князь с остатками своего отряда, к которому примкнули и бежавшие от нас стрельцы. Горожане не пожелали допускать Бориску в город, они опасались, что подобный поступок впоследствии навлечет на них месть Цмока. Дикари! Вместо этого они выдали Бориске пана Стремку в надежде на то, что, казнив его как зачинщика, Бориска удовлетворит свой гнев и оставит их в покое…

Э, нет! Ничего подобного они, конечно, мне не говорили. Вместо этого они упорно утверждали, будто пан Стремка сам напросился на проведение переговоров с Великим князем. Однако чем закончились, да и закончились ли, те переговоры, неизвестно. Известно только то, что, после весьма непродолжительной беседы, обе переговаривающиеся стороны — Великий князь и бывший судья — развернули имевшийся в их распоряжении отряд и двинулись в пущу, а там и на старые вырубки. Что конкретно происходило на вырубках, горожанам опять же точно не известно. Дело в том, что у них хватило глупости (трусости? подлости?) не посылать вслед за Великим князем лазутчиков. Так что о событиях того вечера существует только косвенное предположение: Великий князь и пан Стремка отважились-таки напасть на Цмока, но верх был не на их стороне — Цмок убил Великого князя, а пана Стремку почему-то пощадил. После чего, уже глубокой ночью, со стороны старых вырубок послышалась беспорядочная пальба, которая вскоре стихла. Дальнейшие события показали, что там тогда было вот что: к месту великокняжеской охоты подоспели Демьяновы собаки и перебили всех оставшихся в живых охотников, а пан Стремка почему-то снова остался цел и невредим.

— Да что это, этот пан Стремка, он у вас трехголовый, что ли?! — раздраженно воскликнул тогда я.

— Может, оно и Так, — уклончиво ответил на это пан Белькевич. — Но не бессмертный, это точно, ваша ясновельможная милость.

— А почему ты в этом так уверен? — удивился я.

Дальнейший рассказ пана Белькевича убедил меня

в его правоте. Дальше у них было вот что. Вчера, еще задолго до полудня, хлопы вышли из пущи и остановились на Лысом бугре. Было их устрашающе много. Их, правда, и сейчас если и меньше, то не слишком. Но теперь это стало уже привычным, а тогда многочисленность хлопов произвела на местных жителей весьма и весьма угнетающее впечатление. Но мало этого! Вскоре из толпы бунтовщиков вышел Демьян Грабарь, их вожак, и вывел вслед за собой связанного пана Стремку. Похоже на то, что пан Стремка должен был огласить осажденным некие условия сдачи города или еще нечто подобное в этом же роде. Однако получилось несколько иначе. Вначале пан Стремка отвесил низкий поклон и сообщил пану Белькевичу, что этот поклон есть последний поклон нашего господаря Великого князя Бориса. Он, этот господарь Борис, далее торопливо продолжал пан Стремка, погиб в честном двубое, выполняя решение Сойма. Как это было конкретно, так же скоро продолжал пан Стремка, сейчас не к месту поминать, он-де это уже подробнейше рассказал пленившим его хлопам, мы-де потом от них обо всем этом дознаемся, а пока же он, пан Стремка, спешит сказать главное, а именно: Цмок не за хлопов, а за нас, за панов и поспольство. После этого весьма неожиданного заявления пан Стремка успел еще выкрикнуть наш боевой клич, и только тогда уже пришедший в себя Демьян немедленно, у всех на глазах, зарубил несчастного пана Стремку своей заговоренной ведьмачьей лопатой.

Небось той самой, что и моего отца, гневно подумал я.

А дальше у них было вот что: пользуясь благоприятным для них направлением ветра, хлопы пустили на город дым-дурей и под его прикрытием бросились на приступ. Человеку, всю свою сознательную жизнь только и знающему, что лазать по деревьям, забраться на наш крепостной частокол не составляет никакого труда. Кроме того, наши хлопы, как существа грубые и крайне неразвитые, практически не реагируют на удушающие свойства дым-дурея. Так что отбить их приступ было делом очень сложным, бой с переменным успехом длился несколько часов. Теперь же хлопы опять ждут благоприятного ветра, чтобы пойти на второй штурм. Они полны азарта и решимости, чего, увы, никак нельзя сказать об осажденных.

Вот, вкратце, такую неутешительную картину последних событий развернули передо мной пан Бельке- вич от панства и Янка Жмых от поспольства. Чего уж скрывать, положение было крайне критическим, оно требовало длительного и всестороннего обдумывания. Но в нашей жизни порой бывают такие моменты, когда любое решительное действие куда важнее самой мудрой мысли. А тогда как раз и был такой момент. Поэтому я встал и сказал им, всем собравшимся:

— Вот что, мои дороженькие! Дело яснее ясного. Помощи нам ждать не от кого. А вот зато к хлопам будут каждый день подходить подкрепления. Скоро они обложат нас со всех сторон и начнут морить голодом. А потом, когда мы станем как дохлые мухи, они замесят нас еще похлеще, чем в Кавалочках, — никого в живых не оставят! Так что нам остается только одно: открывать ворота, выходить и бить их на лугу. Сегодня же! И мы это сделаем, га! Мы выйдем, и замесим их, и будем гнать их, как быдло. Они и так есть быдло. А если они об этом забыли, так я им напомню. Вот этим! — Тут я выхватил свою саблю из ножен, поднял ее над головой и продолжал еще решительней: — Пан каштелян! За сборы отвечаешь ты. Ровно в полдень всем, кто имеет право носить оружие, быть у Глебских ворот. Кто не явится, тот сядет на кол. А пока расходись и готовься. Ш-шах! Разом! — и тут я резко дал отмашку саблей.

Никто не посмел мне перечить. Оно и понятно. Для того чтобы перечить, нужно для начала хотя бы иметь на этот счет свое собственное мнение. А тогда поголовно все обитатели Зыбчиц представляли из себя растерянную, не знающую, как ей быть дальше, толпу. Какие уж там мнения! И тут вдруг к ним является решительный, уверенный в себе предводитель. Что еще нужно толпе? Да ничего! Так что было любо-дорого смотреть, как весь город сразу оживился. Дополнительным же поводом для оживления была моя угроза садить нерешительных на кол. Так что даже лишним будет упоминать о том, что сборы у них были краткими, и еще задолго до полудня к Глебским воротам явились все, кому это было положено.

Наши силы были в тот день таковы: конного панства тридцать семь сабель и посполитого рушенья сто четырнадцать пик. Да еще восемь моих селитьбенских попутчиков, которые к тому времени уже поднялись на стену. Не так уж и плохо! Кавалерию я поставил прямо у самых, пока что еще закрытых ворот, а пешие отряды расположились несколько дальше, частью на привратной площади, а частью на прилегающих к ней улицах.

Теперь о самой битве. Назначая время выступления, я совершенно не случайно остановил свой выбор на полудне — в полдень хлопы обычно обедают. Так было и тогда. Однако вот они уже сели к котлам, вот они уже едят, а я все не отдавал приказа открывать ворота. Пан Белькевич уже начал выказывать беспокойство: вот, мол, того и гляди ветер сейчас переменится, на нас опять напустят дым-дурей и все такое прочее, так что не пора ли начинать? На что я ему ответил — на всякий случай уклончиво, — что я жду некоего сигнала, а его пока что нет.

Прошло еще некоторое, невыносимо долго тянувшееся время. Хлопы продолжали обедать. От их стана доносились голоса, обрывки песен. Тут уже и сам я начал чувствовать душившее меня нетерпение…

Как вдруг сверху, со стены, раздался дружный аркебузный залп! И почти сразу же в стане хлопов кто-то дико закричал. Этот крик подхватили другие. Крик был надрывный, полный ужаса. Ну наконец! Я встал в стременах и скомандовал:

— Ш-шах! Разом! Ворота!

Ворота мигом отворились, и мы, тридцать семь заможных поважаных сабель, кинулись в галоп на хлопов!

До их стана (хотя какого там стана — до табора!) было совсем недалеко, шагов триста. Для доброго стрелка, успел тогда подумать я, это не расстояние.

Я не ошибся. Залп моих селитьбенских попутчиков явно достиг своей цели. Хлопы были им так переполоханы, что теперь почти не оказывали нам сопротивления. Мы их рубили как хотели, топтали конями и снова рубили. Однако их было так много, что мы раз за разом разворачивались и вновь скакали к табору, прорубались через него и опять возвращались. По большому счету, помощь пехоты нам была не нужна, мы и так все уже сделали. Но как раз именно поэтому поспольство и пришло и тоже рубило, кололо, месило разбегавшихся, моливших о пощаде хлопов. Только никто их не щадил!

Когда все было кончено, я спустился с коня и пошел искать Демьяна. Он лежал возле одного из кострищ. Я с трудом его узнал, так сильно он был изуродован. Собаки! Как они боялись его живого, так потом они осмелели над ним, уже мертвым! Его же первого убили, еще тем залпом пана Грютти и его товарищей. Мне было нелегко отдать пану Грютти подобный приказ, я же хотел сам убить Демьяна, убить своей рукой, в честном двубое — но я все же решил иначе. И правильно сделал! Потому что еще неизвестно, чем бы кончилась наша атака, если бы нас здесь встретил живой и невредимый Демьян во главе послушных ему хлопов. Так что я не имел никакого права рисковать людьми ради собственной потехи. А вот теперь, подумал я, тешься, князь Юрий! Но сразу же подумал и другое: а где это его ведьмачья лопата?

Лопата валялась неподалеку. Только была она никакая не ведьмачья, не горящая ослепительным серебром, а самая обыкновенная тяжелая грабарьская лопата, нет, даже слишком грязная, вся изъеденная ржавчиной, обильно залитая свернувшейся кровью. Тьфу, гадость!

Мне подвели коня, я сел в седло, еще раз, теперь уже сверху вниз, посмотрел на Демьяна — и мне наконец стало немного легче. Ну вот, подумал я, тот, кто убил моего отца, уже убит. Это добро! Но еще жив тот, кто убил моего брата. Правда, и в смерти моего отца виновен тоже он. А Демьян был просто слепым орудием в его руках. Точнее, в лапах. Ну да это не так важно, в чем именно. Важно, что тот негодяй еще жив!

Пока я таким образом думал, ко мне подошли пан Грютти и его товарищи. Даже не столько ко мне, сколько к Демьяну. Склонившись над ним, они стали внимательно рассматривать его раны, искать среди них огнестрельные и спорить, где какой след от чьей пули. Спорили они довольно сдержанно, то есть именно так, как в подобных случаях и поступают настоящие мастера своего дела. Потом пан Грютти посмотрел на меня и спросил, доволен ли я. Я сказал, что доволен ровно наполовину, так как второй еще жив. Грютти спросил, далеко ли до него. Нет, сказал я, мы еще засветло успеем. Тогда за чем задержка, спросил Грютти. Вместо ответа я предложил ему следовать за мной и направил коня через табор.

Мы удалились от места битвы уже достаточно далеко, когда меня догнал пан Белькевич, а с ним еще несколько конных панов — старый Губан, братья Сиваки и еще кто-то, кого я не помнил. Вид у них всех был весьма растерянный, если не сказать больше.

— Ваша ясновельможная милость, куда ты? — спросил пан Белькевич.

— На вырубки, куда еще, — сухо ответил ему я.

— Ваша ясновельможная милость, да знаешь ли ты… — начал было он, но, правда, тут же замолчал, увидев, что я берусь за саблю.

— Что знаю? — гневно спросил я, вынимая саблю из ножен. — Ты хотел меня чему-то поучить? Ну так давай договаривай!

Но он уже молчал. Молчали и все остальные паны.

Мы двинулись дальше. Они оставались на месте.

Но когда мы уже вступали в пущу, я увидел, что пан Белькевич и его свора пусть неуверенно, но все же следует за нами. Я подумал, подумал — и не стал их отгонять. Пусть смотрят, если им это так интересно. Собаки!

Пока мы шли через пущу, я несколько поостыл и задумался: а как это я собираюсь с ним биться? Ничего дельного мне на ум не приходило, тогда я решил: будь что будет, если Бог того пожелает, то Он мне поможет, а если нет, так нет. На этом я и успокоился.

Когда мы вышли на старые вырубки, было еще достаточно светло, летом день долгий. Я осмотрелся — на вырубках было пусто. Вдали виднелась старая покосившаяся ольха, корчмарь подробно рассказывал мне про нее. Мы двинулись к ольхе. Земля у нас под ногами была достаточно сухая, идти по ней было легко. Я тогда, кстати, уже спешился и вел своего вороного под уздцы. Он настороженно прядал ушами.

Вдруг позади нас послышался конский топот. Мы остановились. Вскоре нас догнали пан Белькевич и братья Сиваки. Все они были с пиками наперевес. Я сразу понял, чего они хотят. Так оно и было. Пан Белькевич сказал:

— Возьмите эти пики, так оно будет надежнее.

Мы коротко посовещались, пан Грютти и его товарищи взяли себе по пике. А я от пики отказался.

— Как знаешь, ваша мость, — сказал пан Белькевич.

— Он знает! — сказал я. — Стойте здесь, дальше не лезьте. — После спохватился и добавил: — Да, вот еще его посторожите, — и с этими словами я передал пану Белькевичу поводья своего коня. А что! Коней надо беречь. Кони — это не люди.

А, ладно! Дальше было так: они остались там, где стояли, а мы двинулись дальше.

Вскоре мы подошли почти что к самой ольхе. До нее оставалось шагов пятьдесят, не больше. Цмокову нору уже хорошо было видно. Но возле норы Цмока не было. Место там чистое, ровное, все хорошо просматривается, но там было совершенно пусто. Следов тоже не было видно. Однако ближе подходить к норе мы не решились. Я задумался, потом сказал:

— Пуля его не берет. Брат пробовал, ничего у него не получилось.

Мои попутчики положили аркебузы на землю, взяли пики наперевес. Я опять посмотрел в сторону норы…

И вздрогнул от страха и радости: Цмок, как ни в чем ни бывало, лежал возле норы и равнодушно смотрел на меня! Был он не такой уж и большой, как это любят рассказывать, — от головы до кончика хвоста в нем не было и шести саженей. Голова была одна, очень поганая. Глазки маленькие, красные, шея длинная, а на горбатой спине торчал острый шипастый гребень. А сам он был грязно-серого цвета, весь в мелкой чешуе. Какая гадина! Я сделал шаг ему навстречу и крикнул:

— Эй, Цмок! Я, пан князь Юрий Зыбчицкий, пришел отомстить тебе за своего отца и за своего брата. Я хочу убить тебя. Защищайся, если сможешь!

В ответ он только поднял голову и широко зевнул. Зубы у него были страшенные, а из пасти так гадко разило, что просто хоть ты падай от одури. Я засмеялся и сказал:

— Ну, дурень, как знаешь! — и выхватил саблю.

Мои товарищи встали по обе стороны от меня и подняли пики. Четверо слева и четверо справа. Пан Грютти стоял совсем рядом со мной и тяжело дышал. Мы стояли и не шевелились. Цмок тоже не спешил. Он внимательно смотрел на нас и ждал, что будет дальше. Пан Грютти сказал:

— Не верь ему, пан Юрий. Видишь, как он весь подобрался? Сейчас он прыгнет…

Точно! Так оно и было: Цмок вдруг вскочил и прыгнул в нашу сторону. Потом еще прыгнул, еще!

— Ш-шах! Пики! — крикнул я, а сам тем временем чуть отклонился в сторону.

И очень вовремя! Цмок уже прыгнул прямо на меня, да промахнулся! Мои товарищи тут же, с обеих сторон, воткнули в него свои пики! А я рубанул ему прямо по шее, под челюсть! Попал прямо в артерию! Черная, гадкая, липкая кровь хлынула, как из бочки! Цмок завизжал, заверещал, попытался вскочить!..

Но мы не дали ему этого сделать! Мои товарищи яро кололи его пиками, а я рубил его, рубил, рубил — и все по шее, по шее, по шее!..

Пока не перебил ее, пока не отрубил ему его гадкую, подлую, мерзкую голову! Тогда кровь хлынула еще сильней, меня всего залило кровью — и мой и без того красный жупан, и мою ослепительно белую златоградскую епанчу, и лицо, и руки, и волосы, нос, глаза, рот — все, все, все! Я тогда чуть не захлебнулся. Да я и захлебнулся бы, но тут пан Грютти — дай Бог ему сто лет всего, чего он только захочет, — пан Грютти схватил меня за руку, оттащил в сторону и закричал мне прямо на ухо:

— Пан Юрий! Он уже убит! А мы живы! Хей! Хей!

Остальные тоже подхватили:

— Хей! Хей!

Я утирал лицо, смотрел на них и удивлялся. А что! Всегда такие сдержанные и немногословные, они тогда кричали, как малые дети. Значит, им было очень радостно. А я чувствовал себя просто очень сильно уставшим. Я отвернулся от них и увидел валявшегося на земле дохлого Цмока. Рядом с ним валялась его голова. В небе светило солнце, небо было чистое. Солнце было уже низко, оно должно было вот-вот зацепиться за вершины деревьев. Мои товарищи перестали кричать, наступила полнейшая, гнетущая тишина.

Вдруг земля, как мне показалось, дрогнула! Я испугался и упал на землю. Я лежал и не шевелился, я даже затаил дыхание. Мои товарищи стояли неподалеку и настороженно наблюдали за мной. Но мне было не до них, я не хотел им ничего объяснять, я лежал и слушал землю…

Но земля больше не дрожала. Она не прогибалась, и не трещала, и даже не стонала, как это порой случается перед войной. Она просто была крепка и молчалива, как обычно. Вот так-то вот, подумал я, Цмок сдох, а земля как стояла, так и стоит. И так она всегда будет стоять! Слава Богу, ничего с ней не случилось. А то ведь как я этого боялся: вдруг, думал, только зарублю я этого гада — и сразу все вокруг провалится и рухнет на дно морское. Но вот ничего же не рухнуло! Значит, все, что об этом гаде говорили, — это наглая, бесстыжая брехня, никакой это не Цмок, а просто самый обычный древний зверь, очень редкий, но обычный, называется он динозаврус, мой брат был прав. Но он погиб, а я оказался удачливей. И я отомстил за него. Поганый динозаврус, гад! Я хотел повернуть голову и еще раз посмотреть на него…

Но сил у меня уже совсем никаких не было, я закрыл глаза и крепко-крепко заснул.

Когда я проснулся, было уже утро следующего дня. Я лежал на мягкой подстилке из свежих березовых веток. Неподалеку горел костер, возле него сидели мои селитьбенские попутчики и вполголоса о чем-то переговаривались между собой. Был там и пан Белькевич. Он молчал. Мы все еще оставались на старых вырубках, правда, уже не возле Цмоковой норы, а довольно-таки в стороне от нее, ближе к пуще. Утро было тихое, солнечное. Я посмотрел на свои руки. Они были в засохшей крови. Значит, подумал я тогда, я его все-таки убил. Он сдох! Ночь прошла, я спал, а он мне не снился, это меня тоже очень обрадовало.

Только одно меня тогда немного беспокоило — то, что как-то уж очень легко мы вчера с ним расправились. Ведь кто только на него не выходил — и всех он всегда убивал и сжирал, а тут вдруг как-то все получилось быстро и просто, как будто зубра затравили. Не нравилось мне это. Чем больше я думал об этом, тем больше не нравилось. Потом мне даже такое подумалось: может, я его вовсе и не убил? Подумав так, я сразу резко сел и посмотрел в сторону его норы.

То, что я там увидел, меня сразу успокоило. Еще бы! Там на его толстенной, здоровенной туше сидела целая стая воронья, они его молча клевали. Им даже каркать было некогда, вот как они старались!

У костра уже заметили, что я проснулся. Теперь все они смотрели на меня. Вид у них был какой-то странный, как будто случилось что-то недоброе. Я встал и попросил, чтобы мне дали воды умыться, смыть кровь…

И только тут я увидел, что позади них, по другую сторону костра, лежит череп Цмока. Именно не голова, а уже один голый череп. Экое страшилище, с удовлетворением подумал я, и как это мы умудрились его завалить?!

Один из панов пана Грютти, пан Самс, стал поливать мне на руки из котелка. Я умывался и поглядывал на череп. Добрый будет трофей, думал я.

Потом я подошел к костру. Мне дали мяса и вина. Я был очень голоден, я жадно, быстро ел, прямо как ворон…

Вот как только я подумал про ворона, мне сразу расхотелось есть. Да и вино было красное, я от него тоже отказался. Я повернулся к пану Белькевичу и спросил у него, как обстоят дела в Зыбчицах и что говорят люди о гибели Цмока.

— Или они по-прежнему его боятся? — насмешливо спросил я.

К моему удивлению, пан Белькевич был настроен весьма серьезно и потому на мой вопрос ответил так:

— Зыбчицы город большой, там у каждого на все свое мнение.

— Так ты что это, — недовольно спросил я, — хочешь сказать, что там есть и такие, кому наше вчерашнее дело пришлось не по нраву?

— Нет, — усмехнулся пан Белькевич. — Таких, кто бы печалился о Цмоке, у нас нет. Но зато есть много других, которые не верят в то, что ты его действительно убил.

— А это тогда что?! — гневно воскликнул я и указал на череп.

— Га! — уже тоже гневно воскликнул пан Белькевич. — Я-то вижу, что это такое. Я видел и то, как ты его убил. А вот поди им скажи, докажи!

— А чего к ним ходить?! — вскричал я. — Пускай сами сюда придут и посмотрят.

— Они не придут. Не хотят.

— Ну тогда я к ним приду! — Тут я вскочил и продолжал: — Приду и принесу им эту страшидлу. Пусть любуются!

— Боюсь, — сказал пан Белькевич, — что они смотреть на это не захотят. Да и тебя самого они в город до себя не пустят.

— Как так?

— А очень просто, ваша мость. Вот как меня до себя не пустили, так теперь и тебя.

Подобное известие меня просто ошеломило.

— Что?! — не поверил я. — Тебя, своего каштеляна, они не пустили?

— А что здесь такого? — совершенно спокойно ответил пан Белькевич. — Им это теперь привычное дело. Они же сперва Бориса к себе не пустили, теперь вот меня, а потом тебя не пустят.

— За что?!

— Как за что! Вот ты этому гаду голову срубил, теперь уйдешь, куда захочешь, а они здесь останутся. А потом он к ним придет и будет им мстить.

— Да кто это теперь уже придет?!

— Как кто? Цмок, конечно.

Я уже ничего тогда не понимал. Просто смотрел на пана каштеляна и молчал. Тогда он стал мне объяснять:

— Они что говорят? Что если бы ты действительно убил Цмока, тогда бы сразу вся наша земля развалилась и провалилась на морское дно. А раз она не провалилась, значит, это, — и тут он указал на череп, — это никакой не Цмок, а просто редкий дикий зверь, динозаврус. А Цмок сидит в дрыгве, живой и невредимый. Вот что они говорят.

Тут мне стало смешно! Я засмеялся, а потом сказал:

— Но если я убил не Цмока, а динозавруса, то тогда Цмоку какое до этого дело? Чего это он вдруг будет им мстить за динозавруса?

— О, ваша ясновельможность! — раздраженно воскликнул пан Белькевич. — Что это ты со мной споришь? Я-то все прекрасно понимаю. А вот ты им попробуй что-нибудь втолковать! Меня они знаешь за что вчера обратно в город не пустили? За то, что я вам пики привез. Меня, и братьев Сиваков, и всех, кто тогда вместе с нами был, никого не пустили. Геть отсюда, кричали, собаки, чтобы и духу вашего тут не было, цмокобойцы поганые. Потом еще даже стреляли. Так что, княже, делать нам в Зыбчицах теперь нечего. И вообще, надо отсюда уходить, пока не поздно. Хлопов здесь полная пуща! Демьяновых-то мы замесили, и то опять же не всех, но тут и без них этого валацужья навалом. А тут ты еще Цмока завалил. Они за Цмока будут мстить. Уходить нам надо, вот что!

— Куда?

— В Глебск, куда же еще.

— В Глебск? — удивился я.

— Да, только в Глебск, — подтвердил пан Белькевич. — Это же они, глебские, составили Сойм и там решили убить Цмока. Вот пусть теперь его голову и забирают, если она так была им нужна.

— Нет, я ее так не отдам, — сказал я.

— Вот, правильно! — сразу поддержал меня молчавший до этого пан Грютти. — Пусть они ее у нас выкупают. Думаю, что денег она стоит немало.

Подобный поворот беседы окончательно сбил меня с толку. Я поднялся и отошел в сторону от костра. А они продолжали сидеть. Все молчали. Продолжалось это достаточно долго. Потом я повернулся к ним и сказал:

— Я хочу пойти на Сымонье. Это мой дом.

— Э! — покачал головой пан Белькевич. — Там ничего сейчас нет. Все потонуло. Ничего ты там не увидишь.

Но я не слушал его, я продолжал:

— Там я брошу этот череп в озеро. Пусть мой отец узнает, что Цмок убит.

— А вот этого никак делать нельзя! — строго, как малому, сказал мне пан Белькевич. — Мало ли что бывает на свете? А вдруг он еще оживет?!

— Кто?

— Цмок, кто же еще. Нет, княже, не для того мы всю ночь его разделывали, чтобы он опять к нам вернулся. Нельзя его бросать в дрыгву. Дрыгва — это такое дело, что с ней шутить нельзя.

Я понял, что он прав. Я стоял и молчал. Пан Белькевич опять заговорил:

— Нам надо уходить отсюда. В Глебск. Там сейчас много наших. А потом еще больше сойдется. Ты же не просто так туда придешь, а принесешь им его череп. Это им будет до сподобы. Вот тогда мы там все разом сойдемся, сил назапасим, а потом уже пойдем обратно. Как когда-то наши деды ходили. Вот тогда опять здесь все будет наше, но уже без Цмока. Так, княже?

Я молчал. Вдруг пан Грютти сказал:

— Хей, слышите? Кони! Вон там!

Мы посмотрели туда, куда он указывал. Сначала там никого не было, а потом из-за бугра показались наши зыбчицкие паны. Их было много, как потом пересчитались, двадцать девять сабель. Вел их пан Генусь Губан.

— Вот это дело! — радостно сказал пан Белькевич, глядя на подъезжавших панов, и даже потер руки от удовольствия. — Теперь мы не только до Глебска дойдем, а хоть и на край света. Но на край света нам пока не надо.

Как оказалось впоследствии, он опять был прав. Прибывшие до нас паны рассказали, что в Зыбчицах пошла большая митусня, вот они и не захотели там оставаться, а решили присоединиться к нам, чтобы после вместе идти на Глебск за подмогой. Череп Цмока произвел на них очень сильное впечатление. А на Сымонье, сказали они, сейчас неспокойно, там уже стоят хлопы, привел их некто Авлас-полесовщик, очень коварный человек, к тому еще и ведьмак.

Вот такие были тогда новости. Мы немного посовещались, потом посели на коней и двинулись на Глебск. Пан Грютти и его товарищи шли пешим ходом. Они и несли череп Цмока.

Нельзя сказать, будто дорога до Глебска доставила нам много хлопот. Хлопы нас почти не беспокоили, выходить на открытую битву они не решались, так как слух о разгроме Демьяна под Зыбчицами произвел на них неизгладимое впечатление. Зато этот же слух вселил немало надежд в тех немногочисленных панов, которые еще уцелели после всеобщей резни, прошедшей у нас в Крае почти что повсеместно. Теперь эти бедолаги (или счастливцы?) едва ли не каждый день присоединялись к нашему отряду. Являлись они по-разному — когда поодиночке, когда группами. Так что с каждым днем отряд наш увеличивался и становился все сильнее.

Вскоре мы совсем перестали опасаться нападения хлопов, которые, повторяю, и раньше нас не очень-то тревожили. Однако пан Белькевич, мой зыбчицкий каштелян, по-прежнему был настороже. Он говорил:

— Оно конечно, теперь в поле они выходить не решатся. Только зачем им поле? Им, княже, нужен только один ты. Ты же Цмока убил! Так что, думаю, они давно уже придумали какую-нибудь новую байку вроде того, что кто из них тебя убьет, того Цмок после щедро отблагодарит.

Вот почему пан Белькевич на каждом привале лично проверял караулы, а на марше также лично тщательно следил за дозорами.

— Что такое пуля? — говаривал он. — Это просто дурной кусок свинца. Ему все равно, кто ты такой, он любую голову пробьет. А для того, чтоб на курок нажать, тут и хлопского умения будет достаточно.

Хлопы и действительно постоянно постреливали. Потери от этой стрельбы у нас были небольшие, но зато гоняться за стрелками было делом совсем безнадежным. Пан Белькевич очень злился на стрелков. Ему во что бы то ни стало хотелось поймать хотя бы одного из них. Однако, забегая вперед, сразу скажу, что до самого Глебска ему так и не удалось этого сделать.

Единственным случаем, когда, как он утверждал, нам удалось схватить покушавшегося на нас злодея, можно считать вот какое событие. Было это еще на третий день пути, на подходе к Кавалочкам. Гадкая это история, вспоминать ее не хочется. Но что было, то было, ни о чем умалчивать не стану.

Так вот, было это ближе к вечеру, я, как того требовал пан каштелян, ехал в середине колонны, следом за мной пан Грютти, и его паны несли череп Цмока. В пуще было тихо, хлопы нас тогда совсем не тревожили. Вдруг впереди послышались крики, заржали кони, раздались выстрелы. Потом по колонне передали, что там убили волколака: он затаился в обочине, но наши его вовремя заметили и сразу убили. Это сообщение меня очень заинтересовало, я ведь еще ни разу до этого на свои глаза не видел волколаков. Я понукнул вороного и быстро проехал вперед.

Вот что я увидел у обочины. Там в траве лежал очень изможденный, оборванный, изувеченный человек. Тем не менее, невзирая на его увечья, мне показалось, что лицо этого человека мне хорошо знакомо. Так оно и оказалось: пан каштелян сказал, что это пан Юзаф Задроба из Купинок. Потом объяснил: про него давно, еще с зимы говорили, что он с волколаками снюхался, а теперь вон посмотрите, разве этого не видно?! Вон какой он из себя — зверь зверем! И гляди, как ловко затаился!

Пана Юзафа я знал хорошо, он был приятелем моего старшего брата Михала. Я сошел с коня и склонился над убитым.

— Только не трогай его, княже! — обеспокоенно предупредил меня пан Белькевич. — Он еще не окоченел, а зараза прилипчива.

Я послушался его совета и несколько отстранился от бедного пана Юзафа. Мне было очень жаль его, он был славный рубака, а вот поди ж ты, какая судьба. Ну да разве кто от чего заречется? Я встал и приказал похоронить его со всеми полагающимися почестями. После того, конечно, когда он окончательно окоченеет. Что и было исполнено.

Случай с паном Задробой произвел на нас всех весьма и весьма гнетущее впечатление. Даже пан Белькевич и тот не любил об этом вспоминать, хотя вроде бы именно благодаря его бдительности мы тогда избежали нападения волколака. Если, конечно, пан Юзаф был таковым. Лично мне не хотелось в это верить.

Но только верю я во что-либо или не верю, это зачастую не имеет к истине ровным счетом никакого отношения. Так было и тогда. Потому что вот если бы наши паны тогда не проявили такой резвости и не убили бы пана Юзафа, а попытались бы взять его в плен, а там бы мы допросили его, тогда мы, может, и дознались бы…

А хотя, ну а что такое допрос? Разве допрос, пусть даже с пристрастием, гарантирует нам то, что допрашиваемый говорит нам правду? Вот даже как было с нашим покойным господарем. Пан Стремка кричал, и это слышали многие, что господарь погиб в честном двубое, выполняя решение Сойма, иначе говоря, сражаясь с Цмоком. А что после говорили хлопы, взятые нами в плен под Зыбчицами? Пан Белькевич лично допрашивал троих из них, допрашивать он, можете не сомневаться, умеет. А что они ему сказали? Что будто бы Цмок обманом заманил Великого князя в ловушку, Великий князь страшно перепугался и ползал у Цмока в ногах, слезно выпрашивал у него прощения, божился, что велит объявить всем хлопам вольную, и все такое прочее. Где правда? Конечно же, у пана Стремки. Но пана Стремку уже не допросишь, его зарубили. Жаль! Пан Стремка не стал бы брехать. И пан Юзаф тоже не стал бы, пусть даже он и вправду превратился в волколака, потому что панский гонор, он с паном всегда.

А хлопы — это и есть хлопы. От тех из них, которых нам порой удавалось захватить в плен, мы слышали самые дикие, вздорные речи. Так, например, когда им показывали уже известный вам череп и говорили, что это череп Цмока, Цмок, стало быть, убит и поэтому им теперь нет никакого смысла надеяться на какую-либо его помощь, эти дурни в ответ говорили примерно следующее. Да, соглашались они, это череп действительно Цмоков, и я действительно снес ему голову. Но только одну! А у Цмока, как известно, говорили они, три головы. Вот, мол, те две оставшиеся головы им теперь и помогут. Что им на это скажешь, а?!

Или вот еще про пана Грютти и его панов. Ат, гневно говорили по этому поводу хлопы, вы, крайские паны, продались чужинцам, чужинцы к нам пришли, убили Цмока, теперь наш Край провалится, мы все утопимся, а у чужинцев будет море. Так как же, говорю, мы утопимся, если у Цмока еще две головы в запасе осталось? А они в ответ: нет, все равно утопимся, это нам в наказание. Я: а когда это будет, когда мы утопимся? Они: а это когда Цмок пожелает. И смотрят ясными глазами. Ну непроходимая, дремучая дурость! И ничего ведь им не докажешь, потому что они не способны воспринимать логически выстроенную речь, они живут единственно эмоциями и суевериями, вот и все, им так понятнее и проще. Я не мог их слушать, я не мог с ними спорить, меня всего просто трясло от гнева!

А еще меня порой буквально колотило… от ужаса. Да-да, вы не ослышались, от ужаса. Это случалось тогда, когда они говорили вот что: а Цмок — это не только зверь, но еще и человек, вот вы зверя убили, а человек остался, и он вам еще отомстит, ох, отомстит, а особенно тебе, князь Юрий, пуще всех отомстит! Вот эти речи, я вам честно признаюсь, и приводили меня в неописуемый ужас, но я делал все возможное, чтобы никто не догадался, какие чувства меня при этом обуревали.

Но время шло, мы довольно-таки быстро и без особых хлопот продвигались до Глебска, хлопы боялись нам препятствовать. Да и тот человек, который мне часто снился в златоградском плену, к нам тоже не являлся — ни наяву, ни во сне. А я очень боялся засыпать. Я каждый раз думал: вот сегодня он мне обязательно приснится! А еще я думал вот что: он не просто мне приснится, а еще скажет при этом: «А помнишь, княже, когда я оказал тебе помощь с выкупом, ты мне тогда за это пообещал, что когда мне будет нужно, ты выполнишь любую мою просьбу, вот я теперь с просьбой к тебе и пришел!» Вот чего я тогда больше всего боялся — этого своего обещания, потому что не чувствовал в себе сил отказаться от данного мной слова, гонор мне не позволял.

Но, слава Богу, этот поганый человек мне до самых Зыбчиц так и не приснился, и не явился наяву. Являлись к нам только паны, уцелевшие от хлопской резни и теперь кто тайком, а кто и с саблей наголо пробивавшиеся к нам кто откуда. Этих панов было так много, что когда мы подходили уже к самому Глебску, пан Белькевич доложил мне, что под моей хоругвью их сошлось триста семнадцать. Га, это знатная сила!

Примерно так же подумали и в Глебске, потому что встречали они нас так, что я просто глазам своим не верил! Мы были еще в полуверсте от города, когда там со стен грянул пушечный залп. Потом еще один. Потом, уже почти у самых ворот, еще. Ворота были распахнуты настежь, по обе стороны подъемного моста стояли стрельцы, две полусотни, с аркебузами на караул. Народу за стрельцами почти не было. Зато прямо посреди моста стоял великий крайский маршалок пан Зыгмунд Талала в златотканом жупане и с непокрытой головой. Шапку он держал в руке. Мы подъехали к нему и остановились.

Пан Талала приветствовал меня высокопарной, но зато довольно-таки краткой речью, в которой говорилось о всеобщей радости по поводу моей славной победы над Цмоком. Речь была хороша. Покончив с ней, пан Талала вроде бы как от себя лично выразил радостное и, конечно же, притворное удивление тому, что Цмок действительно повержен. Вместо ответа я махнул рукой — и мои селитьбенские товарищи вынесли вперед череп Цмока. Череп произвел на пана маршалка очень сильное впечатление. Не менее сильное впечатление он произвел и на стрельцов, не говоря уже о простом народе, который так и застыл с разинутыми ртами.

А мы, под грохот бубнов, вой рогов и визг сопелок, двинулись через ворота в город. Точнее, это было так: впереди всех, уже верхом и в шапке, ехал великий крайский маршалок, за ним шли стрельцы, за ними ехал я, за мной несли череп, а уже только за черепом двигалась моя колонна, большая, прямо скажем, сила.

Народу вдоль улиц было много, просто толпы. Но эти толпы были какие-то непривычно тихие, я бы даже сказал, несколько напуганные. Они во все глаза смотрели на меня, потом на череп, потом снова на меня. Дивное дело! Я даже сейчас не могу вам точно сказать, кого они больше боялись, меня или черепа Цмока.

Однако не будем отвлекаться. Рассказываю дальше. Вскоре мы прибыли на Великую крайскую площадь, где нас дожидалось еще большее скопление как высокородных, так и простонародных масс. Это, во-первых, конное панское рушенье, они стояли слева, а справа, во-вторых, стояли стрельцы, все остальные роты, весь полк, а потом уже, прямо по центру, перед Палацем, теснились паны депутаты, кто конно, кто пеше, такой у них был разнобой. Ну и еще простой народ стоял, эти все позади, по краям площади, а кто и на деревьях, а кто и на крышах домов.

Да, и еще! На парадном крыльце великокняжеского палаца, в окружении многочисленной шушеры-мушеры, стояли две особы в черном. Одну из них я сразу узнал, это была наияснейшая княгиня Нюра, теперь, правда, просто вдова. А эта юная особа, стоявшая возле нее, это, как я догадался, и была та самая княжна Алена, о которой я в последнее время был достаточно много наслышан. Да она и вправду была весьма миловидна, сразу отметил я, не удержался, улыбнулся и весьма любезно кивнул в ее сторону. Похоже, она заметила мой жест, потому что сразу смутилась.

Однако я снова отвлекаюсь! Так вот, площадь была полна всякого рода людьми, гремела музыка. Потом пан Талала дал отмашку, и наступила полная всеобщая тишина. Пан Грютти и его паны вышли вперед, положили Цмоков череп на землю и вернулись в строй. Тут стало еще тише, хотя, прежде казалось, тише уже некуда. Но было.

Когда же терпеть эту гнетущую тишину стало уже просто невозможно, я, согласно знаку пана Талалы, выехал вперед, к черепу, и сказал краткую, но дельную, без всякого бахвальства речь, в которой поведал собравшимся о своей битве с Цмоком, после чего снял шапку и принялся раскланиваться во все стороны. Ответом мне были радостные возгласы, кличи «Сто лет!» и прочее. Громче всех, как мне показалось, кричал полковник Сидор Зуб, славный рубака и добрый стрелок, жаль, что его с нами не было.

Но, честно скажу, я тогда смотрел не на пана полковника, и вообще ни на кого из них, а только на княжну Алену. Она была, я повторяю, очень и очень мила. Пан Талала, подошедший ко мне, перехватил этот мой взгляд и стал заговорщицки мне подмигивать. Это мне очень не понравилось, потому что я не люблю, когда кто-то пытается что-то решать за меня. Но, похоже, все у них уже было решено, пан Талала ухмылялся, а княжна Алена краснела все больше и больше.

Тем временем наше всеобщее торжество продолжалось. Вновь наступила тишина, и пан Талала, великий крайский маршалок, передал слово пану Мацею Вужаке, великому крайскому писарю. Пан великий крайский писарь выступил вперед и зачитал бумагу, из которой я узнал, что вчера здесь, в Глебске, был созван Наисрочный Сойм, который наисрочно же избрал из своего состава Наисрочную комиссию. Председателем этой комиссии был назначен Горельский староста пан Гардусь Гопля, а секретарем пан Халимон Деркач, покойного, земля ему колом, князя Мартына дядя по кудели. Га, вот так воронье, подумал я, но промолчал.

Пан староста и пан Деркач вышли вперед, пан староста, а теперь еще и председатель, кивнул, и пан секретарь зачитал теперь уже их, Наисрочной комиссии, бумагу. Из этой бумаги следовало, что ввиду крайне чрезвычайного положения, которое нынче сложилось в нашей державе, их комиссия предлагает Высокому Сойму внести в наш Статут соответствующую поправку, которая вновь, после многовекового забвения, восстанавливает у нас наследственную форму правления, ибо, как было там же сказано, только наследственная, крепкая рука сможет покончить со всеми теми беспорядками, которыми нынче охвачен наш многострадальный Край. После чего, как только пан Деркач закончил чтение, пан Гопля повернулся к панам депутатам и спросил, есть ли у них на это сгода. «Сгода! Любо!» — дружно закричали паны депутаты, они явно заранее знали, что и по какому поводу им нужно будет кричать.

Но и это не все! Не успел я как следует осмыслить услышанное, как у них слово опять взял пан Талала. Он предложил избрать нашим Великим, теперь уже с наследными правами князем…

Да, вы угадали — именно меня, победителя Цмока, устрашителя хлопов, и еще многое и многое другое. Ответом на подобное предложение было опять же всеобщее «Любо!».

Однако даже и на этом они тогда не остановились. Слово, опять, теперь уже ни у кого не спрашивая, взял пан Гардусь Гопля, староста и председатель, и сказал, что какими бы кардинальными ни были нынешние наши изменения в Статуте, мы тем не менее должны придерживаться некоей правопреемственности власти, а посему он предлагает в некотором роде возродить еще одну, совсем уже древнюю нашу традицию, согласно которой…

Тут он замолчал и многозначительно посмотрел вначале на меня, а потом на княжну Алену. Бедняжка густо покраснела и в крайнем смущении закрыла лицо руками. Это было никакое не притворство, ей было действительно крайне неловко. Поэтому я не выдержал и первым крикнул:

— Сгода!

Вслед за мной то же самое прокричали и все остальные. Пани наияснейшая княгиня стала белая как полотно и обняла прильнувшую к ней дочь. Алена, как мне показалось, плакала. Почему? Разве я…

Но вот додумать об этом я не успел. Пан Гардусь отдал еще одно распоряжение, толпа депутатов расступилась…

И я увидел, как великий крайский каштелян пан Полиевкт Подкова и великий крайский канцлер пан Язэп Шопа несут ко мне довольно-таки солидных размеров сундук. А это еще что такое, с удивлением подумал я…

Но когда пан Гардусь Гопля с любезной улыбкой раскрыл передо мной этот загадочный сундук, я сразу резко отшатнулся от него. Еще бы! Ведь там на дне лежала наша Великая Крайская корона! Она, как вы знаете, вся сделана из янтаря, иначе, из морского ладана, ибо наш Край когда-то в древности был морским дном. И она до сих пор упрямо тащит нас на дно! Уже триста лет никто из господарей ее не надевает, потому что она несет смерть!..

А эти вороны суют мне ее прямо в руки! Я ее беру! Меня просто трясет от ужаса! Я смотрю по сторонам, я хочу увидеть Алену, может, она сделает мне нужный знак, подскажет, как мне быть!..

Но вместо Алены я вижу в толпе…

Вы снова угадали! Я вижу пана Цмока! Он стоит в толпе зевак, он одет просто, как и тогда, когда мы с ним встретились у меня в палаце на пиру. Толпа орет: «Любо! Сто лет!», а пан Цмок молчит. Он даже не улыбается, он просто смотрит на меня. И я неотрывно смотрю на него, я держу в руках корону, жду, что он скажет. Жду. Жду…

Но вот он наконец медленно разжимает губы и говорит — вполголоса, среди орущей толпы, но я прекрасно его слышу:

— Пан Юрий, помнишь, я тебя просил? А ты тогда сказал, что потом не откажешь. Так чего ты теперь? Наполохался? Или от своего панского слова решил отказаться?

Ат, я подумал, змей поганый! Не дождешься! После я резко поднял корону, надел ее…

…А когда я очнулся, было уже совсем темно. Я сидел у костра, я был в пуще, возле меня лежал мой верный Мурзик, а еще дальше, почти что напротив, сидел пан Цмок. Мне было лет двенадцать, не больше. Я чувствовал себя очень уставшим, меня так и клонило в сон.

— Э! — сказал пан Цмок. — Княжич, не спи. А не то тебе опять приснится всякая дрянь.

Вот, правильно, подумал я, дрянь, да еще какая. Вот и отец тоже всегда говорит, что в Великие князья идут только последние дурни, а у нас и так всего навалом — и славы, и богатств, и хлопов. Как хорошо, после подумал я, что я так вовремя проснулся, а то бы они мне там, в Глебске, покоя не дали бы!