Чужая сторона: рассказы

Перезвоню

Окно скорой — чёрным квадратом; куда везли, было неведомо. Из приёмника довели до палаты кардиологии, непроглядной, как яма, указали на койку справа. Арина толкнула рюкзак в свой угол, сняла толстовку, разулась, юркнула под одеяло, написала успокоительные СМС родным. Не было душно, не пахло ни лекарствами, ни старостью — стерильная темнота.

Сердце отстукивало не меньше ста пятидесяти в минуту, Арина это чувствовала, но надеялась, что капельница, поставленная в дороге, скоро дойдёт до сердца и разъяснит ему, как надо работать, особенно по ночам. Из-за тахикардии грудную клетку давило.

На других койках храпели, потому, никем не замеченная, Арина встала под одеялом в привычную позу — на колени и локти: так, казалось, стучало потише.

В коридоре приглушили свет. Пульс только стал замедляться, как вновь подпрыгнул из-за внезапного крика — совсем рядом.

— Помогите, умираю! — Мимо двери медленно протащилась старуха в сорочке, настоящий призрак — полумёртвый, белый, пугающий.

— Где моя палата? Там лекарства! Я умираю… — скрипел призрак. Арина села на кровати, спустила ногу на пол, почти готовая помочь. Тут старуха в сорочке встала в проёме двери:

— Помогите, я умираю!

Арина подтянула ногу на кровать, страх прижал её спиной к железной дуге изголовья. Неотвратимая старуха загораживала тусклый свет. Помогать расхотелось. В конце концов, Арине тоже казалось, что она умирает. Каждый сам за себя.

— Ой, иди отсюда! Это не твоя! — раздался хриплый женский голос с одной из коек.

Призрак запустил свет и снова поволокся по коридору.

— Она и вчера так же ходила. Днём выспится, а ночью вот…

Голос на койке побурчал и затих. Арина снова изобразила на кровати кошку, выгнула спину, прогнула. Рёбра провисали, под ними возникала свобода, сердце стучало иначе — тише. Надо выжить, надо выжить, надо спокойно дышать.

— Где моя палата? Я умираю…

— Давайте я провожу, зачем вы встали?

Старуху отконвоировала пухлая медсестра, Арина вздохнула.

В коридоре стихло, но началось в палате:

— Я никуда не пойду…. Вся вспотела… — зашептал какой-то новый голос. — Сука такая… Нахуйсука… С-с-с-с…

Арина села. Шёпот на дальней койке, в углу, перемежался храпом. Маты сочились тихо, но различимо. Через пару минут всё стихло.

Адреналин внутри спорил с капельницей. Шёл четвёртый час — не то ночи, не то утра. Арина обессиленно упала на бок, стала качать ногой, убаюкивая себя; наконец уснула.

— Девочки, чай! — распахнулась утром дверь. За ней стояли женщина в фартуке и железная тележка. Утренний свет выкинул на сцену палаты занятые койки. На всех сидели старые, медленные, больные. «Вселенная, ну мне же рано, рано сюда! — подумалось Арине. — Здесь всем не меньше шестидесяти! А мне — в два раза меньше!»

Раздался телефонный звонок, мама Арины в трубке частила, выспрашивала всё подряд, не дожидаясь ответа.

— Я перезвоню, — тихо сказала Арина и сбросила.

Она сжалась, принялась слушать, смогла «прицепить» ко всем имена: по часовой стрелке от неё лежали тётя Валя — танцовщица «латины», баба Вера-кошатница, затем глухая тихоня, которую перевезли с онкологии, а справа от Арины — Тонька «Карбюратор». Вместе с Ариной — в палате пятеро.

Как увидели Арину, стали причитать, чего такая молодая делает в больнице, и что они там в её годы. Все такие чужие, уже вовсю «больничные», совсем без домашнего запаха.

«Болеть стыдно!» — сказал Арине один бизнес-тренер в видеолекции, найденной как-то раз на ютубе. И с тех пор Арина верила, что она в свои шестьдесят, семьдесят два, в свои восемьдесят, сколько им всем там, будет совсем другой. Это они жалеют себя, это они себя запустили, экономят на хороших продуктах, не знают о спорте, а вот она…

— Девочки, чай! — распахнулась утром дверь. Соседки Арины слетелись к двери, а затем потянулись от неё к кроватям с парящими кружками и кусочками хлеба. Арина не стала зевать, набрала в термос-кружку сладкий чай. Хлеб оказался с повидлом. Хлеб был свежий, пористый, вкусный. Повидло — божественным (для этого утра).

— Потом ещё один завтрак будет, не боись. Я тёть Валя.

— Арина.

Тётя Валя была напротив, совсем рядом. На её тумбочке стоял рулон дорогой туалетной бумаги. Женщиной тётя Валя была поджарой и стильной даже в спортивном костюме. Лицо напоминало подсохшую сливку. Короткая стрижка была примята, но тёте Вале повезло спать удачно и примять волосы вполне себе ничего, «запечатать» причёску до выписки.

Рядом с тётей Валей гнездилась баба Вера-кошатница. Крохотная, вся белая во всём белом — она лежала посреди скомканной постели как только что народившееся яйцо. Только рука-крылышко иногда протягивалась из постельного гнезда к мобильному телефону на тумбе.

Рядом с бабой Верой, в углу, притаилась тихоня.

Справа, у окна на койке, лежала Тонька. Тощая, какая-то совершенно сказочная старуха. Говорила сипло:

— Алё, сына, доктор предлагает ставить мне карбюратор. Да. А я говорю, как бог даст, так и ладно. Ну, сколько осталось, столько и ладно. Как бог решит. Тонька, Тонька, говорю себе, куда уже, восемьдесят пять лет…

Одной рукой Тонька прижимала к уху мобильник, другой вертела выданный хлеб. В палату зашла врачиха, встала над Тонькой белым столбом. Та сбросила звонок.

— Поговорили с сыном? Ставим кардиостимулятор?

— А чего мне сын, я сама решаю. Не будем. Проживу, сколько проживу, как бог решит.

— Ну так и будете падать везде. Чего вы боитесь?

— Как чего? Мне сколько лет!

— Мы и девяностопятилетним ставим, и всем ставим…

Арина открыла гугл и поискала, кому рекомендован кардиостимулятор. Сравнила симптомы со своими. Пока читала статью, Тонька согласилась на операцию. Завтракать ей запретили, и её хлеб лёг на тумбу.

Уже через полчаса, в восемь тридцать, за ней приехала белая железная каталка, похожая на огромный скелет, проскрежетала трубчатыми костями, позволила на себя сесть. Тоньке напомнили надеть одноразовую маску.

— Точно, намордник! — пошарила она по тумбе. — Да никого я не укушу. У меня ни одного зуба нет. А ну, отвернулись все!

Краем глаза Арина видела, что Тонька разделась, устроилась на плоской кости каталки-скелета; когда её накрыли простынёю, она вздохнула:

— Так, поди, нам и носить эти намордники до последних дней…

— Давай, с богом! — закрыли женщины за каталкой дверь.

Операция предстояла Тоньке, но на иголках были все. Даже Арина почувствовала какую-то ноющую сопричастность — откуда бы?

Каталка укатила, а следом в коридоре снова что-то загрохотало. Пахло кашей, но для второго завтрака ещё было рано.

— Едет балалайка. К мужикам повезли. И нам сейчас приволокут, — пообещала тётя Валя.

И правда, вскоре грохот приблизился: в палату заглянула ЭКГ-шница: красивущая, крупная, рыжая врачиха вкатила за собой столик с не то магнитофоном, не то микроволновкой, скомандовала:

— Поднимаем кофточки, показываем титечки.

Кто был привыкший к процедуре, начал раздеваться заранее: оголился, лёг солдатиком на кровать. Тётя Валя чего-то задумалась, когда подвезли аппарат, спохватилась:

— Чё, рассупониваться?

Арина не раздевалась до последнего, всё надеялась, что ей-то не надо. Но оказалось, что многое здесь «на всякий случай» для всех, — проверка температуры, измерение давления, съемка ЭКГ. Начинается с одного, а там «за компанию».

Не хотелось быть в этой компании, иметь что-то общее со всеми «больничными»…

Только ЭКГ уехало, пришла другая врачиха. Всем измерили температуру. У бабы Веры была повышенная. Вскоре ей взяли тест на ковид (об этом прямо не сказали, но все и сами поняли, для чего тычут палочкой в нос и горло; переглянулись, промолчали).

Всем перед завтраком разнесли лекарства, у Арины же на тумбочке было пусто. Зачем везли сюда, если не дают ничего? Целая ночь позади, целое утро позади…

Впустую. Была надежда, что сейчас придёт доктор, осмотрит, даст пилюлю и всё будет как прежде. Или же врач скажет, что Арина притворяется, и она, счастливая обманщица, сразу выздоровеет.

Лечащая врач пришла почти в девять. В одноразовом голубом защитном комбинезоне, с респиратором поверх обычной медицинской маски. Строго приказала всем нацепить маски, все нехотя подчинились. Осмотр начала с дальней от Арины кровати.

Тётя Валя бойко заверила, что идёт на правку и её надо домой.

Баба Вера наехала на врача за то, что весь вчерашний день её держали на капельницах, а в туалет заставляли ходить на судно.

Тихоню врач долго просила расстегнуть халат, всё повышала и повышала голос, криком выспрашивала, как у той самочувствие, но ответ так и не получила.

— Глухая же, — выдавила тихоня виноватую улыбку. — У вас губы закрыты маской, я считать не могу…

— Все глухие у меня, — вздохнула врач. — Во всех палатах…

До Арины было четыре человека, а терпения совсем не было. Это ведь тоже была очередь, только лежачая, ждать было невыносимо. Кто-то что-то должен был, наконец, сделать с её состоянием.

Снова зазвонил телефон Арины, она подняла трубку и, не вслушиваясь, буркнула: «Перезвоню!»

Когда врач подошла к Арине, та пожалобилась: рассказала про нечеловеческий пульс, про грудной стук изнутри… Но врачиха сослалась на заведующую, мол, начальство ещё решало, что делать с Ариной. Сказала, ушла.

Пока начальство решало, Арине было так же. Правда, воспринималось это «так же» в больнице полегче, спасала мысль о том, что всегда можно нажать тревожную кнопку.

Тревожная кнопка выглядела как дверной звонок. У каждого над кроватью был свой, висел так, чтобы можно было лёжа поднять руку и спастись, вырваться из холодных объятий, выскользнуть из-под косы.

Сначала было стыдно нажимать эту кнопку, неудобно звать сестёр. Арина не знала, что позже привыкнет.

Врачиха ушла, и вновь потянулось ожидание. Каждый ждал своего — сначала Арина этого не понимала.

Кардиология лежала первым слоем корпуса, а потому, в обход ковидного карантина, пациентки виделись с родными через распахнутое окно. Только закрывалась рама, снова раздавался робкий стук в стекло. Одна бежала, накидывая кофту или халат, вторая, третья, отходили с пакетами и улыбками.

После обхода — потянулись. Баба Вера вытянула с окна белый пакет с красной надписью, развела его ручки в стороны, вгляделась в нутро. Выудила из пакета пакетик поменьше — с двумя чебуреками, — книгу, газету и стопку листовок. Всё отложила, листовки «Пятёрочки» оставила:

— Это хорошее. Посмотрим, — внимательно вгляделась в текст. — Куры по 99.

— Ариночка, нажми кнопку, что-то колет у меня, — попросила тётя Валя. А чуть позже — баба Вера. Арина была всех прытче, она быстро нажимала кнопку, быстро прибегала молоденькая медсестра с поста, выдавала таблетки или успокоительное «это нормально, ничего!».

Окно оставили открытым — пока Тоньки нет. Тянуло свежестью майского утра, тянуло свободой. Арина не думала долго, натянула толстовку, бросилась животом на подоконник. Под окном качались жёлтые блины — зрели пышные одуванчики.

Снова звонил телефон, зажатый в руке, звонила мама. Арина подняла.

— Можешь? Или перезвонишь?

— Перезвоню.

Арине совсем не хотелось врать, что у неё всё хорошо, а жаловаться хотелось ещё меньше. Берёт трубку — значит, жива.

Сзади гомонили, разговаривали, звонили:

— Спина — как будто чёрт там сидит.

— Так скажи ему: «Уходи».

— Лена, это я. Как там Тиша? Поел? Ты чашку помыла, прежде чем положить? Смотри, помой. Как он в туалет сходил? Кричал?

У бабы Веры дома осталась квартирантка, студентка. Ей выпало в перерывах между учёбой и личной жизнью смотреть за больным баб-Вериным котом — кормить, бдеть, отчитываться. Баба Вера снова и снова звонила, клала трубку и не верила, что всё так, как сообщает Лена, но другой версии событий не было. Баба Вера надоедала, и, после десятков подслушанных её звонков, Арине не верилось, что Лена оставит кота в живых.

Отойти от окна значило вернуться в духоту палаты, снова на свой прямоугольник. В коридор можно было только в маске, недалеко, в туалет, больше пойти было некуда.

В туалете было всё время стыдно, вечно кто-то попадался на соседнем унитазе — все были как на ладони, приходилось видеть и слышать, и позволять видеть и слышать другим.

Только однажды Арина зашла, а в туалете оказалось пусто. И за окном шёл дождь, и было открыто окно. Совсем рядом, за забором, ходили свободные люди. До земли было совсем немного, можно было убежать. Но Арина, как взрослый ответственный человек, вернулась в палату.

В десять привезли второй завтрак.

— Запеканка какая?

— Творожная! Кости будем укреплять? Будем!

Запеканка была вкусной, но край тарелки отломлен — общее впечатление вышло непонятным.

Что между этим завтраком и обедом? Вошканье на кроватях, стуки в окно, Арина успела прочесть десяток книжных страниц…

— Хоть бы радио включили, — не выдержала баба Вера. Ей ответила соседка:

— Смотрите сериалы. Про нас. Мы все герои.

Обед привезла та же женщина, та же тележка:

— У кого девятка? Если аллергия или диабет, говорите!

Из кастрюли — суп, из кастрюли — картошка, точно из такой же — компот.

— Сегодня съедобно, скажи, — шепнула Валя Вере, та ответила:

— И порция нормальная. А то обычно всё такое канапе и всё холодное.

Но были и другие мнения, мнения всегда делились:

— Мясо есть, но его не угрызть, как плева, — заметила тихоня. — И кисель как помои. Не кислый, не сладкий, жидкость.

Арина ела всё, потому что другого не было.

— А дайте ещё кусочек хлеба, радьбога, — попросила тётя Валя. Но ей не дали.

— У меня ещё весь этаж! Не дам, — женщина с тележкой была не злая, не более загнанная и нервная, чем прежде, ну просто не дала, просто поехала, гремя тарелками, дальше. А тётя Валя закусилась.

— У меня муж, Царствие Небесное, всю жизнь хлеб выращивал! — разошлась. Она сливала с пакета на ноге какую-то жидкость в судно, словно доила его, и продолжала:

— В сельхозинституте преподавал… Хлеб растил! А она мне куска пожалела!

Тетя Валя заразила возмущением и соседку, загомонили. Вспомнили, что раньше булка белого стоила 20 копеек, 12 — Бородинский, 16 копеек — серый.

— Батон сейчас 300 грамм! Зерно за границу, а нам — мякину! — кипела тётя Валя. Кипела долго, а после — успокоилась тем, что отомстит.

— Я им сверну кровь завтра, когда выпишут! Напишу в жалобную книгу. И вапще, у меня есть план «Барбаросса»!

Несмирение этой женщины впечатляло, эта энергия, это желание обозначить себя, не соглашаться на меньше… Но читает ли кто жалобную книгу? Да и есть ли она?

Тут под стук ложек в палату вкатили Тоньку. За спинами в халатах было не видно — перетащили её, перебросили ли, переложили… Тонька была в сознании, вертела головой, поджимала шею, пытаясь рассмотреть повязку на ключице.

У Арины сразу прошёл страх перед кардиостимуляторами — ведь всё прошло быстро, Тонька жива, и даже вон — живее всех живых. Рассказывает, как доктор с ней разговаривал в процессе, да какие все молодцы.

— Тонька, Тонька, говорю себе, до чего ты дожила… Ой, как больно! Ничего.

Арина подумала было, что если кардиостимулятор избавит её от всех проблем, то пусть ставят. Правда, это будет почти как носить ребенка в теле, живого, странного, мыслящего, и не девять месяцев, а пожизненно. Арину ужасало соседство в своём же теле с чем-то крупнее лямблий, но если избавит…

До ужина наступило затишье. Пришло смирение, привело с собой привыкание. Хорошо, что у Арины был ноутбук, была книга, была тетрадь. Она меняла предметы в руках, переворачивалась с боку на бок и время шло.

Арина помнила, что дома ждут её звонка, но заставить себя позвонить никак не могла. Она собралась с мыслями и написала подробную успокоительную СМС.

— Мы с мужем — самая старая пара. И меня увезли прямо с танцевальной репетиции, — рассказывала Валентина. И Арина думала, что в таком возрасте хочет быть тётей Валей.

На тихом часу в палату пришла медсестра, сказала тихоне, что её переводят в другую палату, просила собрать вещи. И все сразу всё поняли: к чему температура, к чему палочка в носу и горле. Арина вспомнила, что дверь в одну из палат по коридору прикрыта плёнкой, что медсёстры ругаются, когда видят пациентов без масок, ссылаются на плохую эпидобстановку…

Тихоню проводили в молчании. Зачем-то все натянули на носы маски. Баба Вера поднялась и помыла руки.

— Да чо уж теперь, я две недели с ней лежу. И вы все, — тётя Валя снова сняла маску.

Арина тоже сняла, внутри маски не было какого-то особого воздуха. Хотелось, конечно, оградиться, куда-то сбежать, принять какие-то лекарства, но теперь уж, правда, было поздно.

— Мы не заболеем, — разрубила тётя Валя рукой воздух. — Я сказала.

Все промолчали. Тётя Валя распахнула окно, откинула шторы. На улице шёл дождь и было студёно, но ни Тонька, ни кто другой ничего не сказали против окна.

Пришла санитарка. Она сняла с кровати тихони постель, побрызгала каким-то раствором на матрас, на спинки.

— Как вас зовут? — спросила её тётя Валя и повторила имя: — Светлана…

Когда Светлана испарилась, баба Вера заметила:

— Собачья работа. Я её нынче спрашивала, сколько выходит, она говорит — пятнадцать. Санитаркам за этот вирус не платят. Будто она тут не дышит…

Баба Вера заплакала, заговорила сама себе:

— Я целый год береглась, никуда не ходила, везде в масочке… А тут…

От её кровати до кровати тихони были те же полметра. От кровати Тоньки — немногим больше, но та не плакала:

— Спасут, чай. Мы ведь уже в больнице.

Тётя Валя тогда встала и произнесла речь. Она рассказала, как после лучевой терапии лежала в другой больнице под косыми взглядами врачей, — давали надежду на жизнь, но не верили ни в её высокое качество, ни в будущие роды, которые тётя Валя так хотела. А сейчас у неё — трое дочерей и шестеро внуков.

И как-то само собой пошло: баба Вера рассказала, что прекрасно живёт с удаленной щитовидкой, Тонька — с диабетом, другие какие-то их знакомые — с чем-то другим, были бы в этом мире врачи и таблетки.

— Так что отставить, мы не заболеем, — подытожила тётя Валя.

Арина уже болела ковидом, за пару месяцев до, она себе тоже сказала мысленно: «Я не заболею», но прежнее спокойствие не приходило. Очень хотелось жить.

И тут будто сверху услышали — пришла начмед, направилась прямо к Арине:

— Есть одна теория насчёт блокаторов. Проверять будем? На пару часов заберём в реанимацию, под присмотр. Введём дозу…

— Согласна!

Арина сначала вспомнила о том, что врачи думали долго, придумали наверняка самое лучшее, что больницу рекомендовали, начмеда хвалили, — и только потом пришёл ужас. Теория? Реанимация? Доза, присмотр, блокаторы? Ужасно! Ужасно!

— Ариш, там работают ангелы, — тётя Валя рассмотрела лицо Арины, успокоила: — Они с того света вытащат, не бойся.

У Арины на фоне учащённого пульса появились паузы в стуке сердца — блокады. Блокаторы, которые замедляли бы пульс, с такими паузами принимать было нельзя, но всё остальное не помогало. Начмед выдвинула теорию, что сердце от усталости само себя спасает — отдыхает немного, а затем стучит далее, и, если сердцу облегчить работу блокаторами, паузы уйдут. Только ставить такие эксперименты стоило на всякий случай в реанимации.

Предстоящий опыт хорошо отвлекал от возникшего из ниоткуда ковида. Он был новый, он был страшнее, он был сейчас.

Арина пришла в реанимацию своими ногами, вслед за медсестрой. Её раздели, уложили на койку, к груди прицепили датчики мониторинга, и палата наполнилась скачущим пиканьем. Рядом поставили дефибриллятор, на конечности нацепили зажимы ЭКГ, в кисть воткнули катетер. У её койки на шоу скопилось семеро врачей и сестёр. Начмед следила за минутной стрелкой, сестра по её отмашке каждую минуту вводила дозу в катетер.

Лучше бы не рассказывали, как всё работает, лучше бы ничего не говорили. Но Арина всё знала, лежала и прислушивалась к ощущениям — вот сейчас какой-то нерв в сердце должен потерять проводимость, а сейчас какой-то — заработать… Ступни у неё были во льду — настоящим свежемороженым мясом.

— А чего глаза-то бегают? — спросил кто-то в халате.

— Это она ссыкует, — подмигнула ЭКГ-шница у своего аппарата.⠀

Сама проба заняла минут двадцать, а потом Арину оставили под присмотром на пару часов.

Эти часы были хуже пробы.

Слева на кровати лежал мужчина бомжеватой наружности. Вскоре он захотел по-большому, медсестра резким движением задвинула под него судно, а затем так же дёргано и быстро вытерла меж ягодицами. Отвернуть от этого можно было только глаза, повернуться не давали датчики.

Где-то на дне палаты спала пожилая женщина. Она несколько раз в полусне вытягивала из своего горла пищевой зонд, а медсёстры заталкивали его ей обратно. В какой-то момент они решились привязать ей руки, мол, сама напросилась.

Медсёстры эти были молодые и хрупкие, им бы стоять на полке сделанными из фарфора, но они почему-то выбрали эту работу.

Арина старалась не отвлекать никого, но накрыли скука и паника — ей пришлось попросить с подоконника книгу. Подали рассказы Хемингуэя под синей ветхой обложкой. Они были скучнее даже простого молчаливого лежания, и Арина отложила книгу.

Время текло медленно. Тело от страха снова и снова покрывалось испариной. В какой-то момент стало понятно, что придётся тоже просить судно. Арина полежала с этой мыслью мучительные полчаса и укрепилась в ней.

Подумала, что об этом никто никогда из знакомых не узнает, а вокруг все чужие. После задницы этого мужчины справа — чего стоит медсестре подать и унести судно? И верно, сестра подала судно совершенно буднично.

— Сходили? — Нет. — А сейчас? — Не получается.

Всё оказалось ещё стыднее. Пришлось ждать возвращения в палату — как избавления, как побега с глаз. В палате Арина была самой молодой и здоровой, самой-самой, нужно скорее, скорее туда!

В палате выяснилось, что к Арине пришла мама. Как только кресло, на котором прикатили Арину, увезли, она прижалась к подоконнику. Мама была заплаканная — с красными щеками, глаза слились с кожей по цвету. Соседки сказали ей главное: что дочь в реанимации. Зачем, как надолго и прочее — было опущено по незнанию. А мама успела уже себе накрутить:

— Прихожу, говорят — в реанимации. Ой, я наревелась…

Мама не доставала до окна. Арина сфотографировала, как смешно смотрятся торчащие над подоконником мамины глазки, бровки, очки и шапка (сфотографировала якобы для инстаграма, а на самом-то деле для души), протянула маме вниз руку, но та своей не подала:

— Плохо себя чувствую, вдруг заражу.

Арина усмехнулась:

— Нам здесь своего хватает.

Мама протянула два пакета: один «благодарственный» на выписку, второй — с продуктами. Она привезла больше, чем просили, не просто йогурт и воду, а, казалось, все ящики из палаток, все полки из магазинов, весь урожай с города. Это немного раздражало, но умиляло больше. Арина была уже в том возрасте, когда все знаки внимания родителей принимались спокойно, даже с каким-то лёгким позывом для слёз.

Ужин Арина позволила себе проигнорировать. У неё было всё — упакованное, завёрнутое, ещё горячее, ароматное. С этим можно было жить, ради этого жить.

В этот раз ужин удался для всех.

— Хорошо кормят, — причмокнула баба Вера. — А я для себя ничего не хочу делать. Супчик сварю — и неделю.

Подхватила тётя Валя:

— Да. Ничего не хочется, когда один.

Баба Вера помолчала, продолжила:

— Мне уже пора оглохнуть и ослепнуть, а я всё живу. Нас осталось двое: я и татарин в том подъезде. Ему будет 89, а мне летом уже 90… Я работала на нефтезаводе. Помню, с девчонками сидели в операторной, мечтали — выйти на пенсию и хоть лет десять пожить, не работать. А вот уже сорок лет прохлаждаюсь…

Арина подслушала — она всё время подслушивала — и восторженно ужаснулась, это же после пенсии может быть целая жизнь!

Тётя Валя сходила в туалет, а вернувшись, «подлила» к теме:

— В туалете, вон, женщина говорит «жить не хочу». А я ей: смерть придёт — умирать будете. Живьём же не полезете в могилу.

— Вот и я не хочу жить, — спокойно сказала баба Вера. — Зачем? Дочь младшая умерла. Ноги не ходят, идёшь шаркаешь, как старуха… Думаю месяца два пожить и помереть. Уже земля оттает, цветочки будут. У меня там дочь, муж и мама.

Арина поняла, что читает одну и ту же строку не первый раз. Потом она подумала про родных, потом — про контейнер с пюре под кроватью… А баба Вера вздохнула и снова взялась за телефон:

— Ало, Лена, как там Тиша?

Вечером вновь потянулись родственники. Все приносили куличи, кто большие, кто несколько маленьких. Арина накануне отказалась от кулича, а теперь пожалела о своём решении и том, что мама не нарушила её наказ. Представила — завтра на завтрак все будут есть ароматную выпечку, а она… Может, кто угостит? Женщины в возрасте обычно радушные.

Арина позвонила домой, спокойно отчиталась о своём здоровье, успокоила, воодушевила, заверила. После — быстро простилась. Глаза заслезились. Ей почему-то было больше всего жалко родных, не себя, словно они, а не она, лежали в больнице. Просто она всегда знала о своём самочувствии, а они вечно ждали вестей.

Вечер наступил как-то внезапно. Стемнело. Все переоделись в ночнушки. Курсировали от кроватей к раковине в углу, в туалет.

— Покрыться надо, мужики пойдут.

— Плевать: ты их первый и последний раз видишь. Тебе с ними женихаться, что ли?

Потом все улеглись и захрапели на все лады.

После пробы Арине подобрали таблетки: на тумбочке лежала розовая половинка с белым нутром. Но Арине почему-то было очень страшно её глотать. Её накрывал ужас от мысли, как это белое нутро рассыплется внутри неё, дойдёт до сердца и замедлит его. Страх перемешивался с ненавистью к себе — ведь столько ждала избавления, а теперь что?

Пришла медсестра, раздала и собрала градусники. Ни у кого не было температуры, и у всех опустились плечи от облегчения.

Выключили весь свет, оставили приоткрытой дверь. Ещё шумела вода в туалете, ещё кто-то травил анекдоты женским голосом где-то дальше по коридору.

Арина повернулась несколько раз с боку на бок. Завтра она поедет домой. Если сможет выпить сейчас таблетку, если утром будет всё хорошо, если, если…

Поразительно, каким хаосом увиделась палата этим утром, какими чужими люди в ней, противными, жалкими, и как всё изменилось позже. Они подавали пример, они поддерживали чужих, они жили вопреки болезням и возрасту. Про каждую теперь Арина знала какую-то самую важную правду, важные детали жизни. Куда они, зачем? А приятно.

Успокоиться мешал стук сердца, мешал храп, мешали мысли…

Включила лекцию по денежному мышлению, но вставить наушники в уши не успела.

— Тонька, Тонька, говорю себе иногда, вот чего ты… Доча, нажми на кнопочку, а? — это Тонька «Карбюратор» увидела свет телефона.

Арина подняла руку и нажала кнопку. Пришла медсестра, что-то поправила Тоньке в повязке, ушла. Тонька долго стонала, дышала тяжело.

— Доча, вызови ещё раз.

Арина нажала кнопку. И, пока медсестра была в палате, как символ спокойствия и спасения, Арина выпила таблетку с тумбы.

— Доча, а сколько время? — спросила Тонька позже, в темноте.

— Много, пять минут первого, — сказала Арина громким шёпотом.

— Двадцать минут первого? Уже в церкви поют «Христос воскрес».

Арина приглушила яркость телефона и тут же услышала, как с Тонькиной кровати полился ритмичный шёпот; по каким-то особым словам, не то обрывкам слов, Арина поняла, что Тонька поёт что-то церковное.

Арина поняла, что ничего толком не разбирает, а потому вставила в уши «…у меня учились богатейшие люди», но так и не узнала никаких секретов, уснула.

— Девочки, чай! — распахнулась утром дверь. За ней стояли женщина в фартуке и железная тележка. Почти все отложили поданный хлеб с сыром на тумбочки и развернули пакеты с куличами.

— Ариш! — протянула маленький кулич-грибок тётя Валя. Арина взяла, заулыбалась.

Пасха в больничной палате… Это было странно. Прежде Арине посчастливилось встречать Рождество в поезде. И было тоже странно. Будто не было праздника, а лишь имитация, игра в него.

Праздничный завтрак, а потом всё как будто зациклилось:

— Не чай, а помои!

— Лена, ало, как там Тиша?

— Куры по 99.

— Умереть бы весной…

Тёте Вале, как обещали, отдали выписку рано, самой первой, сразу после обеда. Она долго прощалась со всеми, ей желали разного: «счастливенько», «здоровьичка», «жить долго и счастливо всем назло», но, уходя, она пообещала:

— Ща приду.

Она вышла со всеми своими пакетами и вещами наперевес, и под ней словно скрипел кафельный пол, а через пятнадцать минут постучала в окно. Когда открыли, её огромная рука протянула через раму пахучую булку белого хлеба.

— Отдайте этой вечером, когда на смену выйдет. Мне, скажите, не жалко.

Принимала булку из рук в руки баба Вера. Она улыбнулась просьбе, но как-то боязно — просить смело, а вот передать слова… Попрощались, и тётя Валя победно ушла насовсем.

Арина заулыбалась. Все заулыбались. Впечатлила! Воодушевила! Месть как будто уже удалась.

Пришла медсестра и пообещала Арине, что и её выписку скоро допишут. Арина соскочила, выудила из-под кровати заветный благодарственный пакет и побежала раздавать шоколадки — медсестре, ЭКГ-шнице за юмор, заведующей отделением и начмеду (её пришлось подождать у кабинета).

— Скажите, а кофе можно? — спросила её Арина. Не хотелось больше попадать в больницу.

— Не стоит.

— А алкоголь?

— Можно.

— А секс?

— Можно, это полезно. Только так, вяленько.

— Как бревно?

И Арина с женщиной рассмеялись. Начмед была ещё молодая, с цепкими тёмными глазами. Выходя из кабинета, Арина подумала, что не зря её хвалили.

Когда палата прощалась с Ариной, ей желали больше не возвращаться.

Булка белого лежала на тумбочке у бабы Веры. Арине хотелось бы увидеть сцену вручения булки, но домой, конечно, хотелось больше.

Арина вышла из палаты, вышла из отделения, сделала пару глубоких вдохов освобождения.

Она хотела подойти к палатному окну, как прежде тётя Валя, но остановилась — увидела, что под окном скосили все одуванчики.

Раздался телефонный звонок, Арина радостно подняла трубку.

— Перезвонишь? Или свободна? — осторожно спросила мама.

— Теперь совсем свободна!

Всё закончилось. Это закончилось. Можно было жить дальше.

2021