Чужая сторона: рассказы

Слоны

Проснулись от грохота. Мама выхватила Улю из кровати, скинула на пол, закрыла собой, а когда грохот не повторился — прямо так, в пижамных штанишках и курточке сунула в одеяло, понесла её из квартиры вместе с заготовленной сумкой вещей, понесла, понесла.

На улице почти рассвело. Солнечный свет пробивался сквозь гарь, пыль, взвесь. Дом, соседний с домом Ирки Колодезевой, исчез, превратившись в длинную серую горстку. Такое месиво оставалось на краю папиной тарелки, когда тот съедал тройку жареных карасей.

В доме Катьки Бабич повылетали окна. У крайнего подъезда дома Женьки Рихель стояла горелая машина, на ней звёздами светились мелкие дырки.

Через пару дворов мама поставила сонную Улю на ноги, обняла рукой через плечо и повела. Под ногами долго бежал асфальт, потом рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, затем крошка, рвашка, всякая разломка, не разберёшь, от чего что отпало и как чинить, кого за это ругать.

Раз, и два, и три, четыре,

Позабудем о квартире.

Обступали бетонные стены, протекали мимо провода́ и трубы, похожие на пластиковые трубочки для напитков.

Где четыре, там и пять —

Всем из дому выбегать.

Пошли спешно вниз, всё время вниз. Глубоко, глубоко: спрятались так, что никто не найдёт.

Всех живых не сосчитать:

В прятки будем мы играть.

Зашли в большую комнату без окон, там мама усадила за стол, перед другой маленькой девочкой с широким лицом на большой голове, намного младше Ули, вручила чужие карандаши, сказала «рисуй!». Уля сначала повела синюю линию, потом припутала к ней красную, чтобы та лежала не одна, потом закрутила из линий клубок, словно из ниток.

Девочка-соседка с короткими вьющимися мазками-кудрями заинтересованно следила и молчала.

Помещение, где Уля с мамой оказались, напоминало школьный спортивный зал: выкрашенные зелёным стены, длинные низкие лавки, запах пота. Уля подумала: теперь всегда в таких залах будет страшно, потому что от этих пряток — страх.

Свет с потолка лился тускло — кажется, оттого люди вокруг двигались медленно. Их было: раз, два, три… Четыре раза по десять. Все казались Уле знакомыми, казалось, со всеми она виделась на улицах своего района, города.

Рядом со столом на лавке спал старик в синем пушистом свитере, он вздрагивал во сне, когда кто-то проходил мимо, потом проснулся и лежал просто глядя в потолок.

За спиной послышался женский плач. Уля обернулась: плакала женщина в серой маминой куртке, с маминым лицом и руками, но так непохожая от плача на маму. Глаза обвела красным карандашом, зачем-то плеснула на себя воды, дрожит как на ветру.

Старик сел на лавке, хлопнул ладонью рядом с собой. Мама Ули вытерла глаза на бескровном лице. Дед походил на льва, старого льва. Голову обнимала седая грива: белые волосы с макушки переходили в пушистую бороду. Он тихо заговорил с мамой:

— Не плачьте на глазах у детей, потому что дети всё чувствуют.

— Жизнь закончилась, — расслышала Уля шёпот мамы.

— Я тебя насколько старше! И то заканчиваться не собираюсь.

Мама закивала, ещё раз вытерла глаза. Потом старик, представившись дедом Степаном, стал произносить непонятные сложные и тяжёлые слова: «цех непрерывного машинного литья заготовок», «армированный железобетоном»… Слова давили своим звучанием.

— А сейчас мы под рельсобалочным цехом, — сказал старик успокаивающе. Но страх от страшного слова стал только сильнее.

Страх усиливал голод. Сначала чувство голода щекотало, потом стало царапать, потом раздирать когтистыми горячими лапами. Уля продолжила молча рисовать, но рисовала теперь узкий треугольник с кружками внутри: пиццу пепперони. Красный карандаш, коричневый, жёлтый.

— Баляска! — указала на рисунок пиццы девочка, что ясно означало «колбаска». А потом подняла свой лист: — Васиньки!

На её рисунке были вафельки. Она тоже была голодная.

— Это Уля. Это Аничка, моя дочка, — познакомила девочек улыбчивая женщина в красной куртке.

Раньше Аничка говорила хорошо и четко, а теперь словно забыла правильную форму слов, стала то ли баловаться, то ли играть в лялечку. Уля вдруг испугалась, что тоже забудет здесь все слова.

— Давайте играть в поваров? — предложила улыбчивая женщина. — Вы нарисуете, а я приготовлю.

Над жилым залом располагался подвал, куда вели несколько пролётов лестницы; там устроили кухню. Сложенные кирпичи формировали два очага. Поверх бросили решётку от холодильника, на неё ставили сковородки и кастрюли, которые успели унести из квартир. Огонь разводили из найденных обломков стульев и складских поддонов.

Женщина показала Уле и её маме, как всё устроено. Аничка всё время крутилась рядом.

— Готовить кому-то — это огромный стимул, чтобы просыпаться. — Женщина стала шарить по полкам и пакетам, спрятав глаза.

Испечь настоящую пиццу она не смогла: не было теста, не было колбасы, почти ничего из нужного не имелось. Но оставались хлеб и помидоры. Вышло раскрошить хлеб, размять с водой в лепёшки, поджарить, а сверху положить красные круги, как с рисунка.

Когда играешь в повара, ведь никогда не готовишь взаправду: берёшь жменьку земли, листья подорожника, месишь песок, посыпаешь ещё зелёных ранеток — вуаля! Но эту ненастоящую пиццу даже вышло съесть по-настоящему. «Ась, ась!» — дула на горячее Аничка.

Уле очень хотелось домой, домашней еды. Хотелось смотреть в домашнее окно. Лечь на домашнюю кровать. Хотелось сказать маме, тоже картавя по-детски: «Забири миня отсюда», но мама ведь тоже была здесь, куда заберёт?

Насыщения от «пиццы» не случилось, потому что не было вкусно, но лёгкий рыхлый ком заполнил пустоту в желудке и голод отступил.

После еды Уля пригрелась у мамы, сидящей на лавке, под боком. Казалось, проснётся — и всё страшное лишь приснилось. Но не удалось доспать до завтра и всё отменить.

Прогрохотало. Тусклый свет погас. Всё вокруг затряслось: и лавка, и пол, и стены. Со стен посыпалось, словно они были игрушечными, сделанными из песка.

— Что это грохочет, мама? — спросила Уля в звенящей тишине между ударами. Ответил ей дед Степан:

— Это, деточка, слоны в футбол играют.

Тыщ! Трынь! Здание вместе с землёй качалось. Оглушительно гудели металлические балки, которые держали потолок.

— Откуда у нас слоны? — спросила Уля высоко.

— А откуда мы все на Земле, деточка?

Представлялось, что Уля на качелях, но на качелях с кастрюлей на голове: кто-то надел ей и стучит по кастрюле палкой, а Уля всё качается. Бам-бам!

Что помнилось про футбол? Это игра. Не компьютерная, но тоже надолго занимала папино внимание. На экране телевизора всё мелькало, зелёное сменялось чёрным и красным, синим и жёлтым. Никогда не медленно и никогда не тихо: играла музыка, смешивалась с гулом толпы, похожим на отдалённый вой собак, со свистом, протяжными гудками.

Здесь перед ударами тоже был свист. Уля прислушивалась, выискивая среди звуков гул толпы и музыку, но вместо них снова обрушивался грохот. Верно, кто же будет смотреть матч слонов? Это опасно, все попрятались глубоко-глубоко, как мама и Уля.

Ещё помнилось: громче всех на футбольном матче кричал мужской голос комментатора. Сейчас, в этом спортивном зале, комментатором стал дед Степан.

— Слоны играют и падают, — пояснял он, усиливая голос. — А когда слон падает, это громко. И мяч у них вот такой!

Ясно представилось, что в паузах между грохотом члены слоновьей команды поднимают упавшего игрока, толкают головами и хоботами, выставляя на лапы, а потом… Снова — бах!

Уля поглядела по сторонам: где Аничка? Не видно.

Дед Степан аккуратно перебрался ближе к Уле, сидящей в коконе маминых рук:

— Знаешь, как оно в футболе… По мячу бьют с земли и с лёта. Мяч может лежать на земле, а может катиться, лететь. Можно бить с разворота, в прыжке, в падении…

Бах! Бах!

Слышно, точно, слышно: вот удар по мячу, прыжок, приземление игрока.

Дед Степан наклонился ещё ниже, заговорил громче, Уля почувствовала кислый запах из его невидимого рта и горький сигаретный — от свитера.

— Бывает удар с подъёма… Техника «щёчкой», когда внутренней стороной стопы…

Уля представила крутящийся в воздухе чёрно-белый мяч и круглую слоновью стопу, этот серый столб с белыми арками ногтей, как рисовали в детских книгах; стопа прикладывается к мячу и так, и эдак.

Круглый, яркий и прыгучий,

Прыгает с земли до тучи…

Бах!

— «Удар шведкой» — это внешней стороной стопы. При таком ударе, — говорил пахнущий кислым рот, — путь полёта мяча бывает совершенно непредсказуем…

Где у круглой стопы какая сторона? Бах! Точно, шведкой бьют, мяч летит куда попало!

— Можно бить ещё с подкруткой, приёмом настоящих мастеров. Можно «навесным». «Пыром», с носка, как в дворовом футболе. Удар пяткой — это когда динамика, когда по-другому ударить нельзя.

В голове кино: слоновий мяч летит не в ворота, а по белому крестику на оранжевой вывеске аптеки; сшибает рекламный щит; укладывает деревья, как полынные прошлогодние ветки; гнёт горбатый светофор; рассыпает, словно кегли, фонари; разбивает за раз три оконных стекла; пускает трещины по давно треснувшему асфальту; ломает крыши и стены домов. И дома́ стоят, как разобранный конструктор, в который не доиграли.

Бьют меня, а я скачу,

Пнут, я радуюсь, лечу!

Что-то там, на-на-на, звонко,

Забыла снова… В руках ребёнка.

Здесь будет правильнее — слонёнка!

— Но ты не бойся, детка, мяч нас здесь не достанет. Это крепкое мячеубежище.

Мощное, добротное, построенное на века, здесь километры и километры!

Мама прижала голову Ули к себе, зажала ей уши. Бах! Бах! Теперь скорее не слышалось, а чувствовалось телом: качает, гремит.

Как только тишина продержалась дольше тридцати минут, Уля обессиленно уснула. И снилось ей, как слон, огромный, серый, машет ушами и махает хвостом, поднимает, обнимая хоботом, футбольный мяч, подкидывает переднюю ногу и бьёт. А мяч лопается в воздухе, как мыльный пузырь, никуда не летит.

Утром Уля спросила у деда Степана:

— А долго играют в футбол?

— В обычный — недолго. Меньше двух часов. Матч девяносто минут. Но слоны большие, и время игры у них дольше. Как наиграются…

Папа Ули обычно досматривал матч за вечер. Но слоны были большие, всё у них было иначе; наверное, им нужно было иногда отдыхать, чтобы продолжить.

— Слон бухой! — подняла рисунок сидящая за столом Аничка. На рисунке почему-то зелёный слон крутил обруч. Её мама кивнула, да, доня, слон большой, большой.

Зелёного слона прицепили изолентой к стене. Рядом с ним повесили треугольник с кружочками «баляски», «васиньки» и следующие, следующие рисунки. Через пару недель большой кусок стены скрылся за белой бумагой и цветными линиями, как у Ули дома, как у Анички в садике.

Старались продолжить жить жизнь, а не просто пережидать, когда можно будет вернуться к жизни.

Первым праздником после прихода Ули и мамы в мячеубежище стал день рождения Евгения, крепкого, лысоватого дядьки с усами, как у моржа. Ему исполнялось сорок шесть лет. Все местные жители воодушевились. Собрали общий стол: наварили на всех тушёнку с гречневой кашей, притащили сладости из буфета дальнего корпуса.

— Автоматный сок, — попросила Аничка, подойдя к столу. Все переглянулись.

— Томатного сока нет, доча. — Улыбчивая женщина подняла Аничку к себе на колени и дала кружку с водой.

Потом ей и Уле дали бумагу и карандаши, попросили нарисовать Евгению поздравительный плакат. Девочки изобразили букет цветов. Ещё имениннику вручили в подарок одеколон — кто-то, собирая вещи, взял этот флакон с собой в бомбоубежище. Но Евгений отдал флакон девочкам: играться с бутылочкой цветной пахучей воды. Её запах напоминал Уле о папином шампуне.

Девочки играли и бегали вокруг, но разговоры слышали.

Евгений рассказал, как думал, что увозит семью из дома «максимум на неделю», был уверен, что «всё это» не затянется надолго. Семью он поселил внизу, а сам вместе с коллегами пошел консервировать цех, где проработал четыре года: обесточивать оборудование, по приказу свыше выключать свет в помещениях, чтобы они не просматривались с улицы.

Многие поступили так же: спрятали в этом подземном многоэтажном городе еду и воду, очистили от мусора тоннели. А недавно — оббежали дома коллег, помогли семьям добраться до укрытий.

И только над гречкой в третий раз начали кричать хором: «С днём рождения!», наверху снова загрохотало. С кухни вернулась пожилая женщина в синем халате, она пекла на десерт пышки. После удара сковородка в её руках наполнилась штукатуркой. Пышек так и не поели.

Сидели молча, посматривали вверх.

Уля снова думала — как так слоны играют в футбол? Есть ли на слоновьих командах форма? Может, у них просто покрашены разными цветами бока? В детских книгах животные часто носят одежду, так может и там, на поверхности, часть слонов бегает в жёлтых шортах и футболках, а вторая — в красных? Кто же сшил им всё такое большое? Кто сшил для слоновьего футбола огромный мяч?

— Это «щёчкой», — подмигнул в полумраке дед Степан.

Зачем, думалось, слоны играют в эту разрушающую игру? За кого, для кого? Где родители этих животных?

И тут же полностью погас свет.

Свет в подземном спортивном зале с тех пор погасал часто. Первые недели Уля пугалась обрушения тьмы, но потом привыкла. Ко всему окружающему привыкла.

Темнота не пугала её больше ни днём, ни ночью. Проснувшись, она не будила маму, лежала без страха, чувствуя лишь сухость во рту и тонкую головную боль. У неё никогда раньше не болела голова; казалось, такое бывает только у взрослых.

Если наверху останавливалась игра, Уля прислушивалась к голосам.

Часто узнавала голос улыбчивой женщины. Та рассказывала своей соседке, которая походила внешне на жирафиху, про дочку, Аничку:

— …она могла выйти на середину сюда, расставить руки, ноги и орать. Орала диким криком, настолько переполняли эмоции, настолько её внутреннее состояние было подавлено. Она не плакала, она просто выходила и кричала.

А потом другой женский голос, глубже и тише, рассказывал про свою дочь, про то, что увезли её далеко-далеко и ещё до всего-всего, оттого сама женщина хочет выйти на центр комнаты и орать.

Время шло — недели, вереницы недель, и вот уже месяц потащил за собой длинный хвост. Всё, что казалось диким первое время, стало привычным, весь жалкий, копирующий привычный, быт.

Спали лёжа на лавочке, но если сдвинуть четыре — получишь двуспальную кровать, только что без матраса. Некоторые ставили два ящика, а между ними клали носилки, спать было холодно и сыро, но стелили фуфайки и становилось теплее.

Среди тьмы ходили с фонариками, а потом придумали присоединить к аккумулятору светодиодную ленту и ночи стали переживать в полумраке. Освещения было достаточно только для того, чтобы друг на друга не натыкаться.

Воду натаскали с ближайших зданий: бутылки минералки для рабочих были запасены. Питались почти всё время сухими пайками. Две каши: перловка и гречка, тушёнка в банках, надоевшие крекеры. Они быстро сырели, переставали хрустеть.

Каждый день варили суп из двух сухпайков. На ведро супа — одна картофелина и четыре макаронины. Если попалась макаронина или жёлтый картофельный кубик в тарелке — у тебя праздник.

Сначала жили общиной: готовили на всех. Все знали, как сложно готовить из ничего, и всё равно каждый раз кто-то возмущался. Не вкусно, не так. Когда варили кашу, бабушки говорили, что каша не такая, что они не могут жевать. Продукты кончались, и еда всё меньше напоминала еду.

— Мы же не родились бомжами, это потом стали на них очень похожими, — шептались за спиной у поварихи.

Когда всё-таки кончились запасённые еда и вода, жители поделились на группы, чтобы добывать продукты.

По утрам, около пяти, шести часов, над бункером было тихо. Тогда кто-то из группы бежал в квартиры за едой, кто-то — в сараи и гаражи, набивал там сумку консервами, овощами.

В группе Ули наверх бегал Евгений. В первый раз вернулся радостный.

— Развалили сарай, но остался подвал с заготовками! — Он начал выставлять из сумки мятые банки. — Послетали крышки, что-то сварилось: компот и так был сваренный, так он закипел. Сгущёнка подгорела, стала коричневая, но её ещё можно кушать.

Горячее ели раз в день, утром и вечером пили кипяточек. За чаем, кофе, сахаром делали вылазки на этажи.

— Разнесло дежурку. Заходишь, смотришь: ящики открыты, ну отлично… — рассказывал Евгений по возвращении из таких редких походов. Однажды вернулся серый совсем, сказал тому, кто спросил про лицо:

— Я забрался на крышу, где видать район… Смотрел, как мой дом горит.

Мама, увидев в Улиных глазах испуг, только заплакала. Уля тут же к деду Степану:

— Почему? Почему горит?

— Мяч попадает по проводам, они рвутся, — ответил тот. — Искорки бегут.

Уля не понимала: почему слоны не набирают хоботами из моря воду, не заливают пожары? А вдруг их с мамой дом тоже сгорит? А там, дома, любимый плед с мультяшными телятами, там книга про капитана, светильник-солнышко… Уля заплакала. Аничка, увидев её слезы, тоже. Их никто не стал успокаивать, не стал им врать.

Долгие часы они плакали от неведения и страха, а потом долгие часы измождённые плачем спали.

Затем жизнь снова продолжилась.

Пространство зала обживалось, стало походить на большую-большую общую квартиру. Так же, как раньше в домашней ванне, под потолком висели верёвки с одеждой, разные корзиночки с «мыломойкой».

Всем нравилось играть в рынок. Купить что-то было негде, приходилось меняться.

— Меняем тёплый платок на капли в нос, — предлагали тем, у кого видели бутылёк тёмного стекла с пипеткой. Одежду — на еду, сироп от температуры — на ножницы. Иногда что-то давали просто так по доброте душевной, а плата приходила много после, по доброй памяти.

Через пару недель в зал-квартиру попал новый житель, Анатолий. Настоящий белый медведь — высокий, широкий, лысая голова, уши торчат, губы с носом вытянуты вперёд словно в медвежью морду.

Анатолий давно отправил семью в убежище, а сам оставался, не хотел бросать квартиру. Но когда стало прилетать совсем рядом, засобирался, а когда обрушило крышу дома — пришёл.

— Какого цвета у слонов форма? — спросила его Уля. Но Анатолий сказал, что не видел слонов.

За Анатолием вниз попала Нина — с узкими тёмными глазами, вылитая газель. Она оказалась парикмахером. У всех в убежище по очереди появились стрижки. Её инструменты остались дома, когда она прибежала прятаться, но позже мужчины сбегали и взяли из её квартиры ножницы и машинку.

Аничке дали поиграть в парикмахера, почикать ножничками деду Степану пышную «ебаду» и длинные «ёлосы». Она увлеклась, даже проголодалась. А так — ела плохо. Мама часто уговаривала её, тихо, ласково. Соседка-жирафиха помогала: в награду за съеденный завтрак разрешала кормить Аничке своего кота Басю. Ложку супа Аничке — крошку корма Басе.

Женщину, живущую дальше скамейки жирафихи, у стены, тоже часто уговаривали поесть. Она повредилась умом, часто под ней промокали носилки и начинало пахнуть горьким. Когда-то, говорили, она работала библиотекаршей, потом вышла на пенсию, кормила бездомных собак во дворе и дарила детям конфеты.

Стоя на ногах, эта женщина качалась от боли, напоминая пингвина. Она нуждалась в лекарствах, которых не было. В бункер её взял мужчина, живший неподалёку. Он-то её и кормил, грел, поддерживал, когда она ходила, чтобы её не парализовало, приносил кипяток, водил в туалет.

«Какапипиоз» — называла Аничка и свой розовый горшок, и то место, куда мама уносила его, чтобы опорожнить, эту огромную дыру для всех в соседнем от зала помещении.

Когда яма-дыра заполнялась доверху, мужики брали лопаты и выгребали её содержимое. Раскладывали по мешкам и бежали наверх, оттаскивать подальше от входа. Прямо посреди слоновьей игры.

Домашний туалет Ули украшала голубая плитка с белыми разводами, унитаз всего год назад поменяли на новый, беленький-беленький, без него теперь было непривычно и неудобно, зловонная яма пугала, как самое явное доказательство ненормальности такой жизни. Но Уля вновь воспринимала всё как игру.

Однажды она с подружками построила домик в зарослях шиповника вдоль забора детского сада. Там всё было ненастоящее, но это место они называли домом несколько часов игры и спокойно принимали кухню между тонких чёрных колючих стеблей, туалет рядом с сизой полынью, спальню на разорванной коробке.

В момент этих воспоминаний мимо Ули кто-то прошёл, и за ним потянулся поток тёплого воздуха. Уля почувствовала его, а потом поняла, что скучает даже по ветру, даже самому холодному, скучает по дождю, по снегу… В домике из кустарника был ветер.

Иногда в мячеубежище играли в енотов. Уля слышала, как улыбчивая женщина однажды спросила Аничку: «Помнишь, ходили в зоопарк? Там енотики были». Аничка забыла.

Воду экономили — не поплескаешься. Не получалось нормально помыться: воды не хватало даже для питья. Мыли голову, в той же воде стирались. Потом сливали грязную жижу в бутылки и мыли ею руки.

— Я сначала брезговала чёрной водой, — делилась с мамой Ули мама Анички, —но как-то вышла из темноты на солнечный свет, увидела свои руки чёрные, страшные, поняла, что уже ничего не страшно им.

Чистая вода, помнилось, всегда лилась со звуком «буль-буль», звенела, звонко журчала, а эта чёрная всегда рождала только противное кваканье — блак.

В сарае Анатолия стоял запас воды на случай, если отключат: руки мыть, цветы поливать; мужики эту воду перетащили в убежище, и все пили её. А когда она закончилась, стали собирать дождевую воду. Дождь — это было счастье.

— Где солнце, где дождь? Уже можно выходить? — спрашивали девочки у взрослых, но взрослые отвечали:

— Опасно, детки. Но тут или от мяча, или от обезвоживания.

Мужики устроили курилку за кухней. Притащили с офисов кресла, сидели в них, смеялись и болтали, пока тормозилась игра. Часто перед ними на полу лежала рация, вроде телефона с антенкой, они слушали, закончилась ли игра, можно ли всем идти домой. А рация только шипела на них. Наслушавшись шипения и шума, они снова нервно курили, говорили непонятно. Вроде:

— Придётся начать с чистого листа.

— А я не хочу, у меня предыдущие листы такие были чистые, светлые! Я хочу вернуться на свои страницы!

Через много-много дней, про которые взрослые говорили «уже два месяца», Уля особенно остро почувствовала, что любые игры перестали радовать. Неужели она взрослела? Мама рассказывала ей, как в своей юности однажды просто убрала все игрушки в шкаф, казалось — на время, но больше никогда их не доставала. Уля представила, что просто убрала все свои игрушки в шкаф, все свои книги, детскую одежду и обувь, детское чувство безопасности, воспоминания о доме, радостные фото с родителями в один безразмерный шкаф и больше никогда теперь их не достанет. Да, казалось — на время, но теперь-то всё ясно.

Взрослых игр Уля тоже зареклась касаться. «Не буду играть в футбол и смотреть футбол, ненавижу футбол, особенно футбол! — думалось ей. — И мимо слонов в зоопарке буду проходить, в раскрасках перестану раскашивать, мультики стану про них выключать!»

В тот момент почувствовалось — сидеть дальше в мячеубежище нет сил! И в то же время всё казалось таким привычным, устроенным теперь вот так навсегда. И всё-таки невыносимым! И ладно, пусть навсегда.

Наутро после этого в зал вдруг зашли люди в зелёной одежде, их все обступили.

Указывали собирать вещи; говорили, куда выходить; торопили, предупреждали; кратко и чётко оповещая, вели наверх. А на поверхности всё то же в обратном порядке: гарь, пыль и взвесь, рвашка и крошка, ничего не собрать уже.

После пряток всем стоило выскочить со словами «Туки-туки за себя!» или «Дын-дыра за себя!», «Чука-чука» или «Пара-выра!». Но прытко выскочить даже у Ули не было сил, даже у маленькой Анички, не то что у женщины-пингвина.

Из мячеубежища повели к автобусу без стёкол в рамах. Он повёз медленно, хрустя колёсами по мусору. А в ушах всех стоял свистозвон, словно слышался полёт мяча, невидимый мяч летел и никак не мог — наконец-то — нигде упасть.

Аничка вдруг чётко сказала:

— Не хочу быть взрослой.

И улыбчивая женщина без улыбки тут же вытащила из кармана что-то съестное, дала ей прямо в рот, отвлекая.

Мама Ульяны смотрела на дочку так, словно хотела наконец ей всё объяснить, но ясно стало — та всё поняла сама или поймёт вот-вот, потому что неизбежно выросла.

Она ведь не спросила, кто выиграл матч.

2023